Мы мало разговаривали. Не умели, наверное. Или времени не было. Или казалось, что успеем ещё.
Потом у меня появились отношения. Девушка, потом жена, потом дети. Стало совсем не до отца. К моему глубочайшему сожалению — сейчас я это понимаю. Тогда казалось нормальным. Своя семья, свои заботы, свои проблемы.
Папа всегда радовался, когда мы приезжали с внучками. Прямо светлел весь. Доставал конфеты, какие-то игрушки, которые непонятно где брал. Девочки его любили. А я смотрел и думал — надо бы почаще приезжать. И не приезжал.
Папа позвонил сам. Попросил приехать.
А я не находил времени. Работа, семья, дела. Всё время что-то мешало. «На следующей неделе», «после праздников», «вот разберусь с проектом и приеду». Знакомо, да?
Когда наконец приехал — увидел, насколько всё плохо.
Следующие месяцы я помню урывками. Как плёнка, которая местами засвечена.
Помню запах больничного коридора — хлорка и что-то ещё, сладковатое. Помню, как папа после химии лежал серый, с закрытыми глазами, и я не знал — спит он или просто не хочет разговаривать. Помню медсестру, которая называла его «молодой человек», хотя ему было пятьдесят с лишним.
Помню, как вёз его на процедуру, и он вдруг начал рассказывать про армию. Я эту историю слышал раз десять, но почему-то в тот момент слушал так, будто первый раз. Как они с друзьями в самоволку ходили. Как его чуть не поймали. Он смеялся, и на секунду был похож на себя прежнего — на того папу, который привозил мне пряники и колбасу.
А потом мы приехали, и он опять стал серым.
В какой-то момент стало понятно — ремиссии не будет. Метастазы пошли в кости. Врачи ничего не говорили напрямую. «Продолжаем лечение, посмотрим динамику». Но я видел их глаза.
Папа не понимал. Или не хотел понимать. Сначала строил планы — говорил, что надо бы съездить в Крым, к брату. Давно не виделись, созванивались только. А потом как-то резко сдал и начал говорить другое — что он обуза, что перелёт не перенесёт, что не хочет никого напрягать.
Вот этот момент, когда человек перестаёт строить планы и начинает извиняться за то, что ещё жив — это страшно. Я не знал, что говорить. Мямлил что-то про «всё будет хорошо», а сам понимал, что вру.
Я подумал тогда: пусть хотя бы запишет голосовые. Просто надиктует что-нибудь. Что угодно. Про жизнь, про себя, про меня. Хоть что-то останется.
У папы был какой-то недосмартфон — с крупными кнопками, для пожилых. Не то чтобы он был сильно старый, просто не хотел разбираться в новых технологиях. Диктофона там не было.
Я написал ему приложение. На Java, представляете. Простенький диктофон, большая красная кнопка «запись». Установил, показал, как пользоваться.
Он записал несколько сообщений. Не знаю сколько — может, пять, может, десять. Я их тогда не слушал. Думал — потом, успею.
Февраль. Питер завален снегом. Папу перевели в хоспис — так это, наверное, называется, я тогда не разбирался в терминах.
Мы приехали к нему вечером. Он спал. Медсестра сказала — приходите завтра с утра. Мы поехали домой.
Ночь, трасса, снег валит так, что дворники еле справляются. И вдруг вижу — на обочине стоит машина. Огни выключены. Двое людей рядом, смотрят вверх.
Первая мысль — что за идиоты, это же опасно. Ночь, снег, их не видно.
Проехали ещё пару километров. И тут я понял.
Первый раз в жизни я его видел. Зелёное, с розовыми всполохами, переливается, как будто живое. Мы остановились, вышли из машины. Холодно было — градусов минус пятнадцать. Но мы стояли и смотрели.
И знаете, какая мысль пришла? Странная, нелогичная, но пришла: может, вот так и выглядит душа. Вот это свечение, которое переливается, движется, живёт своей жизнью. Я не религиозный человек, но в тот момент почему-то подумал именно об этом.
И ещё подумал: если папа уйдёт сегодня, он уйдёт красиво.
Утром позвонили из хосписа.
Похороны, поминки, документы. Ты как будто замораживаешься. Делаешь что надо, говоришь что положено, принимаешь соболезнования. Внутри — пусто.
Потом жизнь идёт дальше. Работа, семья, дети. Обычная жизнь.
И вот проходит несколько месяцев. И тебя накрывает.
У меня это случилось на кухне. Обычный вечер, я что-то разогревал в микроволновке. На работе был тяжёлый день, какой-то конфликт с партнёром, уже не помню деталей. И я поймал себя на мысли: хочу позвонить папе.
Просто позвонить и рассказать. Не пожаловаться даже — просто выговориться. Услышать его «угу», «понятно», «а ты что?». Может, совет какой-то. Может, просто «держись, сын».
Некому звонить. Теперь я старший. Того, к кому можно было прийти — даже если приходил редко — больше нет. И уже не извиниться за те звонки, на которые не находил времени.
И ещё одно накрыло — мы же так и не поговорили. За все эти годы — редкие встречи, пакеты с деталями, пряники в военном институте — ни разу по-настоящему. Я не знаю, о чём он жалел. Не знаю, чем гордился. Не знаю, что бы он хотел мне сказать.
Я стоял на кухне и плакал. Отворачивался, чтобы никто не видел, и не мог остановиться. Слёзы просто текли. Микроволновка давно пищала, что готово.
Тогда я вспомнил про те записи. Папин голос на том древнем телефоне.
Странное чувство. Голос знакомый, но какой-то... отдельный. Как будто папа говорит из другого места. Рассказывает что-то бытовое. И ты слушаешь и понимаешь — это всё, что осталось. Эти несколько минут — всё.
И я подумал: а что если можно как-то... продолжить?
Это были годы до ChatGPT. Нейросети уже существовали, но клонирование голоса было фантастикой. Я покопался, поизучал — технологии не было. Идея легла в долгий ящик.
Примерно через год умерла мама моей жены.
Тёща. Хотя слово не очень подходит — мы нормально общались. Добрая была женщина. Маша её очень любила.
После похорон Маша как-то вечером подошла ко мне. Глаза красные.
«Слушай, — говорит, — ты же рассказывал про идею. Что можно голос сохранить, поговорить. Где она? Ты сделал?»
Я говорю — нет, не сделал, технологий нет.
«А голосовые? У мамы есть голосовые?»
Мы начали искать. WhatsApp, Telegram, Viber. Она обзвонила всех родственников — может, кто-то сохранил.
Её мама не отправляла голосовых. Вообще. Ни одного. Всегда писала текстом или звонила.
Маша села на диван и заплакала. Не от горя — от этого. От того, что голоса не осталось. Человек жил шестьдесят с лишним лет, а от него не осталось даже голоса.
Вот тогда я понял, что это надо делать.
Два года я вынашивал эту идею.
Разговаривал с людьми, которые потеряли близких. Спрашивал: чего не хватает? что бы вы хотели? Слушал истории. Некоторые до сих пор помню.
Женщина, которая каждый год в день рождения мамы включает старую запись с автоответчика. Тридцать секунд — «привет, это я, перезвони». Слушает и плачет.
Мужик, который хранит видео с телефона — там его сын, ему три года, бегает по комнате и смеётся. Сын погиб в аварии в девятнадцать. Это видео — единственное, где слышен его детский голос.
Бабушка, которая записывает сказки для внуков на диктофон. Говорит — когда меня не станет, пусть слушают. Пусть помнят, как бабушка им читала.
Технологии тем временем дозревали. Появились нейросети, которые могут клонировать голос. Сначала нужна была минута записи. Потом тридцать секунд. Сейчас нам хватает пятнадцати.
Как это работает: вы подключаете Telegram, выбираете чат с нужным человеком. Система сама находит голосовые сообщения, вытаскивает их, склеивает. Обучает модель.
Мы анализируем ещё и текстовые сообщения. Минимум сто штук. Смотрим, как человек формулирует мысли. Какие слова использует. Какие у него любимые выражения.
Потому что я понял одну вещь: люди реагируют не на голос. Люди реагируют на манеру.
Когда модель говорит не просто голосом бабушки, а использует её фразы — «ну что ты, внученька», «кушай давай», «я тебя люблю, маленькая» — эффект в десять раз сильнее. Это уже не просто похожий голос. Это она.
Недавно к нам пришла женщина. Лет пятьдесят, может чуть больше. Строгая, собранная. Бизнес-леди, видно сразу.
Мы при ней создали агента. Она смотрела на экран, ждала.
И услышала ответ. Его голосом. С его интонациями.
Она плакала минут двадцать. Не навзрыд — тихо, слёзы просто текли. Говорила с ним, он отвечал. Она говорила — «я скучаю», он говорил — «мам, всё хорошо, не переживай».
Потом успокоилась. Вытерла глаза. Посмотрела на меня и сказала:
«Спасибо. Вы не представляете, что вы для меня сделали».
Меня спрашивают: это не некромантия?
Фотоальбом — это некромантия? Видеозапись со дня рождения — это некромантия? Голосовое сообщение в WhatsApp, которое ты переслушиваешь — это некромантия?
Мы просто сделали следующий шаг. Интерактивная память. Можно не только слушать — можно говорить.
Человек не возвращается. Мы не обещаем воскрешения. Модель не знает, что происходило после смерти. Она не принимает решений. Это цифровой след — голос, манера речи, характерные фразы.
Но иногда этого достаточно. Чтобы услышать знакомое «привет». Чтобы стало чуть легче.
Другой вопрос: а это не вредно? Не мешает проживать горе?
Мы думаем об этом каждый день.
Поэтому работаем с психологами-танатологами. Сделали программу «цифровой терапии горя» — пять этапов, от отрицания к принятию.
У нас есть софт-лимиты — ограничения на время общения. Не потому что жадничаем, а потому что так правильно.
Скоро запустим «режим отдаления». Система постепенно помогает завершить зависимость. Разговоры становятся реже, ответы — короче. Плавно, как терапия.
Мы не эксплуатируем горе. Мы даём инструмент для его проживания.
Самая странная реакция была на похоронной выставке в Москве. Да, есть такие выставки. Гробы, памятники, катафалки, ритуальные услуги.
Я стоял со стендом, рассказывал про Somazone.
Подходят люди, которые каждый день работают со смертью. Буквально — каждый день. Видели всё. Казалось бы, их ничем не удивишь.
«Это что, — говорит один, — теперь так можно?»
Мы сейчас запускаем ещё один проект. «Библиотека памяти».
Я помню папу в последние месяцы. Как он лежал и смотрел в потолок. О чём думал — не знаю. Но могу представить.
Самое страшное для умирающего — понимание, что от тебя ничего не останется. Что завтра — буквально завтра — тебя не будет. И всё. Как будто не жил.
Мы договорились с хосписами. Предлагаем паллиативным пациентам озвучивать книги. Человек читает вслух, мы записываем. Потом модель дообучается и дочитывает его голосом.
Библиотека Маяковского помогает с правами. Похоронный дом Гладилина — партнёр.
Представьте: вы слушаете аудиокнигу. Голос приятный, живой. В какой-то момент вам говорят — человек, который начинал читать, умер. Дальше читает ИИ. Голос тот же.
Человек отвлекается от болезни. Занимается делом. И знает, что после него что-то останется.
Если у вас есть записи голоса близкого человека — не удаляйте. Голосовые в мессенджерах, видео на телефоне, старые записи. Не удаляйте.
Вы не представляете, насколько это может быть ценно.
А если хотите попробовать — somazone.ru.
Если есть вопросы — спрашивайте. Я здесь.
Вы бы стали пользоваться этим сервисом?