Ну шо, братва, цитата от нашего великого Александра Суворова, царство ему небесное: «Сам погибай, а товарища выручай». Принцип, вроде бы, железный. Но где он работает, а где ты просто станешь крайним.

На войне :

Тут всё чётко. Товарищ упал – ты его тащишь. Тут правило «сам погибай, а товарища выручай» — это не просто поговорка, а алгоритм выживания подразделения. Вы — система. Если система распадается, погибают все. Тут «разумно» и «героично» часто совпадают.

Когда надо: Почти всегда. Заблудившийся товарищ, раненый под огнем, прикрытие отхода группы. Это вопрос миссии и будущих побед.

Армейская логика: «Если вытащишь его сейчас, завтра он тащить будет твоё... ценное армейское имущество. Или тебя самого».

В быту (где все мудаки, кроме нас):

А вот тут принцип часто превращается в: «Сам погибай, а товарища выручай из тех говн, куда он сам с упоением залез». И тут уже нужен фильтр в голове, а не слепой героизм.

КОГДА НЕ НАДО ВЫРУЧАТЬ;

1. Он вечно в долгах как в шелках, а тебе: «Бро, кинь пять соток до зарплаты, отдам!». Его финансовая яма – не твой окоп. Твоя финансовую устойчивость – тоже часть твоего тыла. Не будь мобильным банком для лузера.

2. Он затеял дебош в баре/интернете/очереди за шаурмой и смотрит на тебя, как на подкрепление. Твоя морда и репутация адеквата – не разменная монета. Пусть сам расхлёбывает, если такой крутой.

3. Просит покрыть или соврать «ради дружбы» (начальнику, жене). Твоя репутация и спокойная жопа – дороже. Дружба – это не сговор по уголовке.

4. Он вечно тонет в проблемах, которые сам и создал (не работает, бухает, снова сходится с той же подругой). И каждый раз зовёт тебя на подвиг. Ты – не береговая охрана для утопающего, который любит нырять в говно.

На войне – выручай, ибо вы один организм.
В жизни – думай головой, а не лыжей. Иначе будешь вечным спасателем в болоте чужих косяков. А Суворов, я уверен, таких лохов не уважал.

И тут в лаборатории воцарилась тишина. Такая оглушительная, что в ушах зазвенело. Только сейчас она почувствовала усталость — ныли кости, веки слипались, в висках стучало.

Она вышла. Не домой, не к коллегам — просто на улицу, без цели. В парке моросил холодный дождь. Она села на мокрую скамейку под деревом, достала смятый батончик. Руки дрожали.

Вдалеке, за пеленой дождя, играли дети. Их смех доносился приглушённо, будто из другого мира. Лидия откусила кусочек, но не почувствовала вкуса. Внутри была пустота — не радость, не облегчение, а тишина. Как будто мотор, годами работавший на пределе, наконец заглох.

Дождь смывал пот с лица. По щекам текло что-то тёплое — она не сразу поняла, что это слёзы. Не от горя. Оттого, что груз ответственности, давивший трое суток, вдруг растворился. Ушёл в землю вместе с дождевой водой.

Где-то её искали, чтобы поздравить. А она сидела здесь, под дождём, и знала: её победа не в аплодисментах. Её победа — в этих детях, что продолжают играть. В тех, кто завтра проснётся.

Она закрыла глаза. Дождь стучал по листьям, дети смеялись, а где-то далеко врачи уже получали флаконы с сывороткой и начинали работать по её протоколу.

Лидия улыбнулась. Впервые за семьдесят два часа она могла просто жить. Сидеть. Мокнуть. И знать, что сделала всё, что могла.

И этого было достаточно.

Он вышел и пошёл дальше, разворачивая тёплую бумагу. Ел медленно, почти не чувствуя вкуса. Свобода пахла дождём, бензином и подгорелым сыром. Не было ни звонков, ни заданий, ни необходимости оглядываться. Только ночь и собственные шаги, отдающиеся в полной тишине.

Свобода оказалась простой и лёгкой, как стёртый диск. Ни планов, ни долгов, ни прошлого. Одно чистое, ничем не занятое пространство завтра.

Он дошёл до моста, остановился у перил. Внизу текла та же вода, что унесла осколки его старой жизни. Завтра не нужно будет просыпаться в строго определённый час. Завтра можно будет просто быть. Кем — он пока не знал.

Алекс сделал последний глоток воды, смял бумагу и пошёл в сторону спальных районов, где в окнах уже гасили свет. Пустота внутри была не страшной. Она была просто новой.

Письма шли с перерывами. Иногда по нескольку в год, иногда — одно за два года. Он описывал свои поиски, пустые запросы, надежду, что хоть одно письмо найдёт их. Он не знал, где они, сменили ли фамилию. Знало только её имя.

Анна перебирала листы, и перед ней вырастала иная история. Не внезапная смерть, а долгое, упорное молчание. Мать не горевала. Она хранила эти конверты, аккуратно забирая их с почты, и ни словом не обмолвилась. Хранила здесь, в этом сундуке, как улику против самой себя.

Руки у Анны задрожали. Всё, что было её жизнью, оказалось карточным домиком. Она встала, сунула письма в карман пальто и вышла из квартиры, не оглядываясь.

На остановке села в первый подошедший автобус. Куда ехал — не важно.

Конечная оказалась у старого причала. Ржавые цепи, облупленная скамья, чайки. Анна пошла по берегу. Сначала быстро, почти бегом, потом медленнее. Потом остановилась и закричала. Кричала в ветер, пока не сел голос. Потом плакала беззвучно, а солёные капли падали на песок.

А потом наступила тишина. Не давящая, а пустая и светлая. Она села на камень, обняла колени и смотрела на море. Волны накатывали ровно и безучастно, смывая следы на песке.

Груз незнания был снят. Правда оказалась тяжёлой, но теперь она знала её. Что делать с этой правдой — искать ли отца, пытаться ли понять мать, — это был уже вопрос завтрашнего дня. А сейчас нужно было просто сидеть и смотреть, как вода уходит в серую даль. И в этом было странное, непривычное облегчение.