Остановил Иван-Циркевич Жучку поодаль:
— Смотри, — говорит, — что будет.

И тут ка-а-ак гаркнет голосом молодецким:
— А ну, чудище поганое, выходи на честный бой!

Тишина в ответ, только деревья над головой листьями шелестят.

— Ну, видишь? – спрашивает Иван.

— Что ж видеть-то, когда и нет ничего? — ворчит Юла.

— Вот! Не реагирует. Пойдём, поближе посмотришь. Погоди-ка, а ты Яге, часом, не жаловалась на поединки-то наши, может, она колданула сгоряча?

— Да не жаловалась, не жаловалась я никому, пойдём уже.

Вышли они из лесу, вот уже и пещеру видать. Перед пещерой Змей-Горыныч как побитая собачонка сидит: задние лапищи вытянуты, головы понурые на шеях болтаются, глаза в одну точку смотрят. Ну, не в одну, конечно, в три.

Иван-Циркевич встал перед Горынычем, да только рот открыть было собрался, как зашипела на него Юла:

— Ну, что ты ему опять в морды поганые голосить-то собрался. Вишь, захворал Змеюшка, невмоготу ему. Ты что, по-человечьи молвить совсем разучился с поединками своими?

— А что делать-то? Надо ж его растормошить как-то.

— Так. Вот тебе дело: иди-ка хворосту насобирай для костра, стемнеет скоро.

Отправила Жучка-Юла мужа, а сама вокруг Змея не спеша обошла, хвост пощупала, когти пошкрябала. Да и спрашивает между делом:

— Что ж ты, Змеюшка, сидишь-то тут, пригорюнившись? Уж и бой честный тебе не в радость. Аль съел чего? А может, головы после поединков отращивать притомился? Иль отпуск взял от дел неправедных?

Средняя голова чуть глаз скосила в сторону гостьи да произнесла неохотно:

— Не видишь что ль, поссорились мы.

— А-а-а-а… И чего ж не поделили, позволь спросить. Опять не договорились, в какую сторону хвостом размахивать? Иль несварение у тебя опять из-за того, что одна голова селёдки с молоком натрескалась, вторая – огурцов, а третья – вообще на диете?

— Вот, вечно ты, Жучка, былое поминаешь, ты бы лучше за мужиком своим следила. А то как бы у меня из-за него несварения не случилось.

— Ну, это вряд ли. С кем иначе бороться-то станешь, с Лешим что ль? Так он пнём обернётся, поди, разыщи его.

— Оно, конечно, верно. Да и Иван мне больше двух голов за раз никогда не срубает.

— Ну, и то славно. Так из-за чего, говоришь, поссорились-то?

— А никто и не говорил, — вмешалась правая голова. — И вообще, нечего тут по пустякам трепаться, её-то, среднюю, поди, реже всех срубают, то-то язык такой длинный и вымахал.

— Да, ладно тебе, — встрепенулась левая головушка, — что на Жучку-то дуться. Хорошая она. И нас не боится да поговорить не чурается. Ты понимаешь, Жучка, разбираться мы давеча стали, какие невзгоды с неприятностями нам сильнее всего досаждают, да на том и разругались. Каждая за свои стоит, хоть на три части порвись.

— Да уж три-то невзгоды да на три головы никак не поделить, — спрятала Юла улыбку в волосах.

И тут головы как прорвало:

— Три?! Да их у нас у каждой по тридцать три, и каждая норовит свои вперёд выставить, — хором завопили головы, — с тремя-то мы уж как-нибудь да разобрались бы.

— Уже хорошо, — одобрила Юла, — все-таки, какой-никакой, а диалог. Так. Ну, раз уж мне в такую даль тропами тайными притащиться пришлось, сделаем-ка мы вот что…

Жучка-Юла забралась в пещеру и через некоторое время вышла с тремя листами вполне сносной бумаги и пером.

— Да-а-а, хламушник у тебя там тот ещё. Уж сколько лет окромя Ивана-Циркевича к тебе другие поединщики не шастают, а ты, я смотрю, до сих пор в пещере не приберёшься. Ну, да ладно. — Сорвала три травинки разной длины и говорит: — Так, Горыныч, сейчас ты у меня писать будешь.

— Не поняли мы, — заинтересовались головы.

Юла, закрыв глаза, положила перед каждой по травинке. Длинная правой голове досталась, средняя – левой, ну, а средней голове – короткая.

— Значит первой будет правая голова, — заключила Жучка-Юла и строго добавила: — Возражения не принимаются! Бери бумагу, перо и пиши.

— Мне? Писать? Что писать? Как писать? Зачем писать?

— Как что? Свои тридцать три невзгоды перечисляй, чай, грамоте обучены.

— Ага, ты бы ещё зубочистку принесла да на листе подорожника нацарапать велела, — возмутились головы и демонстративно отвернулись от Юлы.

— Надо же, какое единодушие. Ну, значит, дело пойдёт. И нечего тут ломаться, как девица перед Кинг-Конгом. В нашем-то лесу Кощей только глухому филину не рассказывал, что сколько веков живёт, а до сих пор так красиво да аккуратно, как Змей-Горыныч, писать не научился. Да и то, кому рассказать не смог, с тем знаками объяснился.

Горыныч тут вроде как даже покраснел слегка от удовольствия.

— Ну, ладно, — говорит правая голова, — чего писать-то?

Уселся Змей-Горыныч поудобнее, перед собой валун небольшой пристроил, взял кончиками когтей бумагу у Юлы да перо, на скалу облокотился и с видом смиренного школьника-переростка на Жучку смотрит.

— Пиши, как я говорила уже, все свои тридцать три невзгоды. На каждую голову по одному листу выдаю. Пиши пока, а я травок пособираю редких, каких у дома не встретишь. Да смотри, не упусти чего. Бумага, говорят, всё стерпит.

Иван-Циркевич как из лесу с охапкой хвороста вышел, так и остолбенел, на Горыныча глядя. Змей то писал, то задумчиво перекидывал перо из лапы в лапу, то, в той же задумчивости, ковырял пером в носу одной из голов, чихал и снова писал.

— Ну, чего стоишь столбом, — шепнула подошедшая Юла, — занят Горыныч. Иди, костерок собери.

Когда все головы на бумаге отчитались, смеркалось уже. Раздолье для хливких шорьков, да и только.

— Молодцы, — одобрила Юла, — а теперь пусть каждая голова самую главную невзгоду из всех своих выберет да запомнит. А как определитесь, так костерок запалите, вон Иван-Циркевич уже подготовил всё.

Когда костёр весело затрещал, и мотыльки начали собираться на свет, Жучка-Юла забрала у Горыныча листы, похвалила навыки чистописания, да спросила:

— Ну что, все свою главную невзгоду запомнили?

— А то, а то, а то, — эхом отозвались головы.

— Ну, и славненько, — молвила Юла и бросила исписанные аккуратным почерком листы в огонь.

Дикий рёв Змея трёхглавого распугал на много вёрст вокруг всё живое, и не кому было, кроме Жучки-Юлы с Иваном-Циркевичем, любоваться на танец Горынычев вокруг костра. Иван-Циркевич, на всякий случай, меч молодецкий поудобнее расположил да жену защищать приготовился. А Змей вдруг сник как-то, на траву уселся перед костром, слёзы крокодильи проливать начал:

— Мы писа-а-али, мы стара-а-ались, а Юла эта сожгла-а-а всё-о-о. Что ж теперь делать-то, как вспоминать теперича, из-за чего поссорили-и-ись, да с чем разбираться надо. А мы ей ещё костёр запалили-и-и.

— Змеюшка, да ты ж целых три невзгоды запомнил. Да не простые, а самые главные. Вот и решай их себе, как ты и хотел. На каждую голову аккурат по одной приходится. А уж как с этими разберёшься, тогда уж и остальные вспоминать начнёшь. А то, глядишь, и новые откуда-нить вылезут.

— Да? А что? Дело говорит Жучка-то. Мы ж из-за чего поссорились-то? Из-за того ж, что никак их поделить не могли, да в какую сторону кидаться не знали. А с тремя-то мы же ж да запросто же ж, — быстренько посовещался между собой Змей-Горыныч.

Глядь, уже и отблески костра в глазах ярче заиграли. Уже и на Ивана поглядывать стал. Впрочем, время позднее было, да при даме как-то неудобственно было сходиться им в честном бою.

Потому просто посидели они у костерка по-дружески, разговоры задушевные поразговаривали, песни погорланили.

Как светать стало, доставил Горыныч гостей незваных в избушку родную. По полям гороховым накануне не шатался Змеюшка, так что без приключений доставил. Попрощался душевненько, а сам развеяться отправился да планчик составить стратегический: по каким дням с невзгодами бодаться, по каким с Иваном биться, а по каким без дела слоняться.

В головах Змеевых царил мир и покой. Он летел навстречу просыпающемуся солнцу, и на мгновение ему показалось, что выглянула из-за светила смеющаяся мордашка Жучки-Юлы да задорно ему подмигнула. Горыныч подмигнул в ответ всеми тремя головами и отправился в свою пещеру выгребать старый хлам.

✦

Жанна «Юла» Коробкина

История из книги "Сказки дочки Бабы-Яги"