Фэнтези истории

— Тишина, — произнес капитан стражи, человек по имени Эртон. — Слишком тихо. Птицы не поют. Даррик!

Он сделал короткий жест низкорослому рыцарю. Гном в ту же секунду метнулся в заросли.

— Какой это год? — спросила королева.

— Так, посмотрим, — Юрон достал из походной сумки тончайшую кальку, на которой было изображено звездное небо и созвездия. Он расправил ее перед собой и поднял взгляд ввысь. — Судя по прецессии оси… Расположению звезд… Что-то около четырехсот лет назад. И это, определенно, Эния.

— Да, далековато нас забросило, — проговорил капитан. — Люди еще совсем мальки в магическом образовании.

Через мгновение вернулся разведчик и доложил:

— В той стороне дорога. И еще… Пойдемте, покажу.

Путники двинулись сквозь лес, по странной дороге. Порой вдоль тропы встречались горстки фиолетового пепла: это и озадачило гнома.

— Призраки пустоты, — медленно произнесла Алатиэль. — Они здесь.

Эртон вдруг поднял руку, и отряд остановился. Сквозь заросли доносился глухой звук ударов металла о металл, сдавленные крики и некое зловещее шипение. Выглянув из-за ствола огромного дуба, путники увидели поле боя: торговый караван под защитой нескольких ополченцев отбивался от темных созданий. Это были как гуманоиды, так и животные различных форм: собаки, быки, вороны… Силы были явно в пользу призраков.

— В бой! — скомандовала королева.

Приказ был незамедлительно выполнен: черные рыцари молниеносно бросились вперед. Засверкали орудия, засвистели стрелы. Сама королева Энии участвовала в этом танце смерти, ловко орудуя двумя эльфийскими кинжалами. Через минуту враг был повержен, а отряд Хранителей принялся помогать раненым.

— Да хранят вас Боги, госпожа! — к Алатиэль подошел тучный мужчина в дорогих одеждах. Вероятно, владелец каравана. Он хотел было взять королеву за руки, но между ними резко возник Эртон.

— Руки! Ты знаешь, с кем говоришь?

— Все нормально, командир, — эльфийка ласково отодвинула рыцаря и подошла к торговцу. Говорить в этом времени сейчас о королевской крови было бы бессмысленно.

— Меня зовут Алатиэль, мы пришли издалека.

— Элиан, госпожа, — человек представился и оглядел «разношерстный» отряд рыцарей, а затем произнес с легким недоумением: — Оно и видно, издалека. Это ж где так гном с человеком, да эльфом в одной дружине ходят?

— Это, мой друг, — произнес высокий эльф в доспехах, — там, где мы совместным трудом победили расовые предрассудки.

— Вам это тоже предстоит, мой друг, — продолжил за эльфа широкий гном с пышной бородой.

Из-под телеги выползла совершенно лысая девочка. Она отряхнулась и удивленно уставилась на спасителей, сжимая в руках игрушечного кота, сшитого из тряпок.

— Кто ты, дитя? — рядом с девочкой на одно колено опустилась Алатиэль. Ребенку на вид было восемь.

— Это Малишка, — подошел улыбающийся Элиан. — Дочка моя. Она мало говорит. Мама ее недавно… Покинула нас.

— Ты в безопасности, Малишка, — произнес Первый Бог.

— Клянусь, если бы не вы, — медовым голосом заговорил Элиан, — эти исчадия бы пообедали нашей плотью! Как мы можем благодарить доблестных рыцарей и их достопочтенную госпожу?

— Расскажи, куда держите путь, Элиан, и составьте нам компанию. Этого будет достаточно.

— Наш торговый караван движется в славный город Валленхорн…

— Да, столица торговли этих земель, — подхватил Юрон, а затем добавил: — И этого времени.

Погибших ополченцев погрузили на телегу, раненых расположили на других и оправились в путь. Отряду Хранителей Времени выдали по личному коню. Караван вез разные грузы, ничего драгоценного: шкуры, вяленое мясо, травы, немного магических зелий и совсем чуть свежевыкованного оружия. Влажный лес сменился залитыми солнцем равнинами. Это были все те же родные края, но звезда в небе светила, будто, ярче, а трава была зеленее. Воздух из другой эпохи был «вкуснее», более свежий и изобиловал ароматами растений. Это заметили все пришельцы из будущего, кроме барда. Первый Бог видел столько миров, что его сложно было удивить: системы с двумя, тремя светилами; высокоразвитые цивилизации, которые полностью себя уничтожили из-за научного прогресса; другие далекие-далекие галактики с их войнами и драмами… Хотя большинство из этого демиург забыл. И забыл он это осознанно, превратившись в смертное существо, желающее жить здесь, в мирах, которые стали ему родными. Теперь он ехал в седле, ласково перебирая струны лютни и негромко напевая себе под нос чудную мелодию.

Город встретил путников изысканной архитектурой, величественными башнями и сводами, украшенными настоящими произведениями искусства. Бескрайние рынки изобиловали буйством цветов и ароматов. Гомон, как и звон монет, в таких местах не утихали ни на секунду. А тонкие извилистые улочки манили своей уютностью и спокойствием. Караван двигался по главной улице. Телеги то и дело отпадали от общей колонны, вставая на свои торговые места.

— Часто ли у вас тут орудуют эти демоны? — спросила Алатиэль Элиана.

— Ой, знаете, госпожа, недавно началось! Были все лисы, да волки. Иногда какие дикие племена… А тут на тебе: демоны! Примерно с месяц как. Появляются, нападают группой, всех поубивают, а груз не трогают. Будто, ничего ценного им на этом свете не нужно. Я и говорю: демоны самые настоящие! Страшные до ужаса и мерзкие.

— А что еще произошло месяц назад? Не могли же они появиться из ниоткуда.

— Да особо-то и ничего. Яблоки дали большой урожай, сосед Быня денег занял, Корова Пурочка отелилась. Или вы про масштабы? Ну, праздник весны отметили, в горах медь нашли. Что еще? А! Эти! Планеты когда друг за другом!

— Парад планет, — пояснил Юрон. — Плохое знамение.

— Да только у меня вот торговля пошла в гору, — радостно пропел Элиан и прибавил ходу на своем коне.

Пони, на котором ехала девочка Малишка вдруг поравнялся с лошадью королевы. Девочка и эльфийка смотрели друг на друга, а затем Малишка кивнула в сторону Элиана и произнесла:

— Он мне не отец. Мой папа — настоящий маг. Он знает много тайн. Скоро он придет за мной, и мы будем жить во дворце.

Слова малышки, до сих пор молчаливой, показались Алатиэль странными. Путь продолжался до высокого дворца, в котором Хранителям оказали поистине радушный прием. Эльфийке и барду были выделены персональные комнаты в лучшей гостинице города. Рыцари расположились в казармах неподалеку; не смыкая глаз они посменно стерегли покои королевы и Первого Бога. Спустя время Юрон посетил королеву.

— Я слышал слова девочки. Странный маг, знающий много тайн. Необычно.

— Девочка — человек, — королева ходила по комнате и размышляла, а бард едва слышно дергал струны. — Если девочка ничего не выдумывает, а ее отец — человек, к тому же маг, это большая редкость для этих лет. Магией люди в это время пользовались лишь на уровне ворожей и крайне слабых целителей.

— Если только он не из другого времени, — Юрон, державший лютню, сделал резкий, громкий музыкальный диссонанс. — Стемнело. Надо отдохнуть, моя королева, совсем малость. А потом найти Малишку.

— Я согласна с тобой, Древний Бог. Эта вся история, как гром средь ясного неба, обрушилась на нас и здорово измотала. Нужно собраться с мыслями. Интересно, как там дела у остальных?

Алатиэль вышла на просторный балкон. Ее внимание привлекли дети разных возрастов, которые играли в какую-то игру. В середине сидела девочка постарше и рассказывала историю, а окружающие ее ребятишки играли роли действующих лиц, как в детском спектакле. Но сами роли эти, как и вся история были весьма странными.

— Вначале не было ничего. Затем из пустоты зародились первые изначальные сущности. Это были три сестры: Материя, Энергия и Пространство.

Тут в рассказ включились дети:

— Я материя, и могу создавать звезды и планеты, — девочка наклонилась и взяла горсть земли, затем просеяла ее сквозь пальцы.

— Я пространство, и стану местом, где поселятся миры, — полноватая девочка похлопала себя по животу, а затем раздвинула руки, как бы показывая, как велико будет это пространство.

— А я — энергия, и я дам вам сил для сотворения миров! — невысокая девочка начала бегать вокруг своих «сестер», а те в свою очередь закружились в танце.

— Но у них был самый младший братик: время! — вышел мальчик с песочными часами, — Я время, и я придумаю законы, по которым будут развиваться миры.

— Увы, три сестры потратили все свои силы на создание Вселенной, — продолжила девочка-рассказчик. — Их сущности превратились в основы мироздания: Материя стала землей, Пространство стало небом, а Энергия — ветром. И лишь Время не утратило разум, оно осталось следить за переменами во всех созданных мирах.

— Но в пустоте остался еще один братик! — вышел маленький худощавый горбатый мальчик. Потирая руки, он хитро улыбался. — Хаос. Я хаос, я пустота! И я найду изъян в вашем творении, ведь не может быть все у вас так идеально. Я разрушу ваши миры! Время не вечно — когда-то и оно даст трещину. Тут-то и выйду я.

— Хаос был плохим мальчишкой, — произнесла девочка-рассказчик. — Все, что бы он ни сделал, ломалось, оставаясь в пустоте. Он очень завидовал своим сестрам из-за того, что они смогли что-то создать, а у него не получалось. Он поклялся ждать нужного момента, а затем отомстить им, разрушив саму Вселенную.

Лицо Алатиэль приняло задумчивый вид.

— Какая странная сказка.

— Это не сказка, — сказал Юрон. — Это истинная история сотворения всего мироздания. Вон тот мальчик с часами исполняет роль Эона, Стража Времени.

Королеву разбудили громкие крики. За массивной дверью была какая-то суета, бегали люди. Едва Алатиэль распахнула дверь, как звуки стали громче, а в нос ударил едкий запах дыма. Двое из отряда охранников королевы были мертвы. Рядом в дыму проносились полураздетые жители гостиницы, а их настигали невесть откуда появившиеся призраки пустоты. «Снова хаос и смерть» — подумала королева, как вдруг из пелены вынырнул Эртон с мечом в руках.

— Моя королева, уходим. Они снова атакуют. Вниз нельзя, там все пылает. Попробуем через там…

Далее были лестницы, паника, черно-фиолетовые сущности… Их были полчища: гуманоиды и животные заполонили замок, они набрасывались неистово, беспощадно рубили и грызли всех живых. Эльфийка и капитан охраны оказались в ловушке в одном из просторных залов. Один выход пылал огнем, а с другого наступал свирепый враг. Выставив вперед оружие, королева и человек приняли боевые стойки.

— Все погибли, остался лишь я, — командир Эртон поведал королеве о судьбе отряда. — Призраки напали внезапно. Они буквально выпрыгивали из стен. У них не было шанса. Моя королева, я буду биться за вас до конца.

— Твоя храбрость не знает границ, воин…

— И будет воспета в трезвучиях баллад! — сквозь дым к уцелевшим вдруг выбежал Первый Бог Юрон. Он так же прижимал к своей груди лютню «Песнь Ветров». Но что может сделать смертный бард перед роем свирепых призраков пустоты? Лицо его вдруг озарилось загадочной улыбкой. Юрон вышел вперед, нежно тронул струну. Сущности остановились и воззрились на безоружного музыканта, они начали шипеть и по-загробному хрипеть. Рука прошла по струнам, еще и еще раз. Призраки пустоты поутихли и недоуменно смотрели на Первого Бога с лютней.

— У всего есть своя музыка, Ваше Величество! — сыграв несколько мотивов, радостно воскликнул бард. А затем лицо его озарила зловещая улыбка, а голос стал низким, каким-то всеобъемлющим, будто звучал он потоком одновременно из всех уголков Вселенной. — Нужно лишь найти фальшивую ноту!

В этот миг пальцы его рождали быструю, энергичную мелодию, выдавая с определенной периодичностью тот самый резкий и громкий диссонанс, поначалу неприятный слуху. С каждым этим звуком призраки отступали на шаг, мотали головами, шипели еще сильнее. К звукам лютни вдруг прибавились новые, похожие на скрежет металла, за ними низкие звуки горнов, откуда ни возьмись зазвучали быстрые барабаны. Неясно было, как на одном инструменте возможно было создать такое, но слушались эти сложные композиционные структуры, нестандартные музыкальные размеры и сбивающиеся ритмы как нечто целостное, благостное и… Великолепное!

— Послушайте музыку из другого мира! Мой Progressive!

Это окончательно дезориентировало призраков пустоты, отчего те метались по залу, но не могли напасть. В этот момент капитан Эртон прокричал:

— Клинком и щитом! За королеву и будущее!

С этими словами они вдвоем с королевой бросились в бой. Они кружились, как вихрь лезвий, ожесточенно разрывая в прах темные сущности. И все это под зловещую, бодрящую и тяжелейшую музыку, которую с безумным огнем в глазах исполнял бард Юрон.

Кинжал Алатиэль вдруг остановился у горла большой пантеры, последнего призрака из оставшихся. Черно-фиолетовая кошка посмотрела в глаза королеве, а затем быстро скрылась за стеной огня. Эльфийка заметила, что у животного было два хвоста…

— Прутик?

— Как вы меня нашли? — раздался удивленный голос. Из темноты вышла фигура, облаченная в длинную рясу. Капюшон скрывал его лицо. На шее висел амулет с камнем, сияющим алым светом. Человек снял капюшон, и Первый Бог узнал в нем того самого безымянного колдуна, которого, в качестве наказания, он с богиней Девой Нариэль на столетия заключили в Блуждающую Башню за свое высокомерие и неосторожные игры с божественными артефактами.

Маг дотронулся до амулета на шее, глаза его озарились фиолетовым светом, и время остановилось.

Дом стоял на пригорке, мрачный, осевший на один бок. Дверь была распахнута, словно черный рот кричащего человека. И из этого рта веяло таким холодом, что пар изо рта вырывался густыми клубами.

Они остановились у крыльца. Ратибор покрепче перехватил рукоять меча, чувствуя, как влага на ладонях мгновенно остывает.

Вдруг из глубины дома донесся звук.

Не вой, не скрежет. Плач. Тонкий, жалобный, захлебывающийся плач младенца.

— Жив, — выдохнул Ратибор и дернулся было вперед.

— Стоять! — Волхв ударил его древком посоха по плечу. — Не беги. Испугаешь её — она дитя придушит, как щенка, от «любви» своей великой.

Они шагнули в сени. Половицы скрипнули, как старые кости.

Внутри было светлее, чем снаружи. Стены покрывал иней, сверкающий в призрачном голубоватом свечении, исходившем неизвестно откуда. Все предметы — стол, лавки, разбросанная утварь — были подернуты ледяной коркой.

В центре горницы, там, где свисал с потолка массивный железный крюк для сушки шкур, стояла она.

Милава.

Ратибор помнил её — смешливую девку с русой косой до пояса. Но существо, стоявшее сейчас перед ним, мало напоминало человека.

Она парила в вершке от пола. Сарафан её, некогда красный, стал серым и рваным. Длинные волосы, спутавшиеся в колтуны, закрывали лицо. Голова была неестественно склонена набок, к левому плечу — шея сломана, и на бледной коже отчетливо виднелась синяя, вдавленная борозда от веревки.

На руках она держала сверток из грязного тряпья. Ребенок в нем надрывался от крика, но Милава, казалось, не слышала его боли. Она покачивалась из стороны в сторону, напевая жуткую, беззвучную колыбельную, от которой у Ратибора кровь стыла в жилах.

— Тише, мой хороший, тише, маленький... — её голос звучал не из горла, а словно прямо в голове, скрипучий, как сухой снег под сапогом. — Тятя придет... Тятя шкуры принесет... Мы ему рубаху сошьем...

Ратибор сделал шаг. Доска предательски хрустнула.

Пение оборвалось.

Милава медленно повернулась. Голова её оставалась склоненной набок, поэтому, чтобы посмотреть на гостей, ей пришлось вывернуть тело под невозможным углом.

Волосы расступились, открывая лицо.

Глаза её были черными провалами без белков. Рот был открыт, и из него вываливался посиневший, распухший язык — печать висельника.

— Чужие... — прошипела она. Воздух в избе сгустился, став тяжелым, как вода. Иней на стенах затрещал.

Она прижала сверток к груди так сильно, что ребенок перешел на хрип.

— Моё! — визгнула она. — Не отдам! Уходите!

Яромил вышел вперед, подняв посох, на конце которого болтался пучок полыни.

— Не твоё это, Милава! — голос Волхва гремел, отражаясь от ледяных стен. — Ты ушла! Твой дом — в сырой земле! Отпусти живое к живым!

— Нет! — Ночница оскалилась. Её лицо поплыло, меняясь, становясь мордой хищной птицы или зверя. — Он меня бросил... Он выбрал её... А теперь он умер! Значит, мы вместе! Я и дитя! Мы будем ждать его здесь!

Она махнула рукой, и тяжелая дубовая лавка полетела через комнату, как щепка, метя в голову Волхву. Старик едва успел уклониться.

— Ратибор, отвлеки её! — крикнул Яромил. — Я круг поставить не успею!

Дружинник шагнул навстречу призраку. Страх сковывал ноги, мешал дышать. Это был не враг с мечом, это было чистое безумие, облекшееся в плоть.

— Милава... — позвал он, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Ты ведь любила его. Любила?

Призрак замер. Черные провалы уставились на воина.

— Любила... — прошелестело в ответ. — Больше жизни любила...

— Тогда зачем ты мучаешь его дитя? — Ратибор опустил меч, показывая пустые руки. — Ему холодно, Милава. Ему больно. Ты ведь не хочешь, чтобы сыну твоего любимого было больно?

Существо заколебалось. Хватка на свертке чуть ослабла. Иллюзия материнской заботы боролась в ней с жаждой мести.

— Больно? — переспросила она, и в голосе прозвучали детские нотки. — Я грею... Я пою...

— Ты мертва, Милава, — жестко сказал Ратибор. — Твоё тепло — это лед. Ты убиваешь его, как убила себя.

Слова ударили её, как кнут. Лицо Ночницы исказилось яростью.

— Врешь! — заорала она, и из её рта вырвался поток могильного холода, сбивший Ратибора с ног.

Она взмыла под потолок, к тому самому крюку, на котором когда-то лишила себя жизни. Тень её разрослась, закрывая свет, и в этой тьме Ратибор почувствовал, как чьи-то невидимые ледяные пальцы смыкаются на его собственной шее. Морок начался.

Глава 17: Морок

Воздух в избе исчез. Его вытеснил ледяной кисель, забивший горло, ноздри, легкие. Ратибор лежал на полу, хватая ртом пустоту, а невидимая удавка сжималась всё туже.

Он пытался втать, но его руки больше не слушались. Он вообще перестал чувствовать свое тело — широкие плечи, тяжесть кольчуги, рукоять меча. Вместо этого он почувствовал легкость. Тошную, невыносимую легкость сарафана на ветру. И еще — жгучую, ослепляющую боль в груди, там, где сердце, которая была страшнее любого ранения.

Изба растворилась. Тьма и холод отступили.

В глаза ударил яркий солнечный свет. Запахло сеном, речной водой и сладким клевером.

Весна.

Ратибор увидел перед собой лицо. Это был Микула — живой, молодой, смеющийся. Он лежал на спине в высокой траве, грыз травинку и смотрел на Ратибора снизу вверх с такой нежностью, что у дружинника перехватило дыхание.

— Милава, зоренька моя... — прошептал Микула, протягивая руку.

Ратибор хотел отшатнуться, крикнуть: «Я не она!», но вместо этого его губы сами растянулись в счастливой улыбке. Он почувствовал, как Его рука — тонкая, женская, с загорелой кожей — легла в ладонь парня.

— Ты меня не бросишь? — спросил Ратибор чужим, девичьим голосом, полным надежды и страха.

— Дурочка, — Микула поцеловал её ладонь. — Куда я без тебя? Кому я нужен, кроме тебя? Ты моя. Навеки.

Чувство любви было таким густым, горячим и пьянящим, что Ратибор чуть не захлебнулся. Это была не просто привязанность, это была одержимость. Весь мир сузился до этих карих глаз. Ради них можно было украсть, убить, умереть.

Мгновение — и солнце погасло. Мир посерел.

Лето.

Холодный дождь стучит по крыше. Ратибор стоит у плетня. Он чувствует, как дождь мочит волосы, но ему все равно. Внутри него горит пожар.

За забором, во дворе Микулы, играют свадьбу.

Слышен пьяный смех, гусли, топот ног. Гости кричат: «Горько!».

Ратибор (Милава) стоит и сжимает руками острые колья плетня так, что щепки впиваются в ладони до крови. Он видит Микулу. Тот в красной рубахе, пьяный и веселый, обнимает другую. Забаву. Она смеется, пряча лицо у него на плече.

— Он обещал... — мысль бьется в голове пойманной птицей. — Он клялся... Вор! Предатель!

Боль в сердце сменяется черной, липкой ненавистью. Это чувство хуже яда. Оно отравляет кровь. Хочется ворваться туда, разорвать эту девку зубами, выцарапать ей глаза.

— Почему не я? — кричит разум Милавы. — Чем я хуже? Я любила сильнее!

Каждый удар сердца отдается фразой: «Обманул. Бросил. Обманул».

Мгновение — и дождь сменяется запахом старых шкур и мочи.

Осень.

Ратибор снова в этом доме. Только сейчас здесь нет инея. Здесь темно и пахнет безысходностью.

Он стоит посреди комнаты. В руках у него веревка. Пеньковая, шершавая, пахнущая дегтем.

Мыслей больше нет. Эмоций тоже нет. Внутри выжженная пустыня. Есть только холодная, безумная логика.

— Ему будет больно, — думает она. — Когда он найдет меня, он поймет. Он заплачет. И тогда он снова будет мой. В горе мы будем вместе. А та... та его не удержит.

Ратибор чувствует, как дрожат руки, завязывающие узел. Это не красивые театральные страдания. Это страшно. Это животный ужас тела, которое не хочет умирать, и воля больного разума, который заставляет это тело двигаться.

Он встает на лавку. Перекидывает веревку через железный крюк для туш.

Колени дрожат так, что трудно стоять.

— Микула, смотри на меня, — шепчет Милава.

Петля ложится на шею. Колючая, жесткая. Она давит на кадык, мешает глотать.

— Сейчас, — думает она. — Всего один шаг.

Ратибор в ужасе пытается остановить её, остановить себя. Он орет внутри её сознания: «Нет! Не делай этого! Это смерть! Это навсегда!». Он воин, он привык сражаться за жизнь, а здесь он заперт в теле, которое жаждет уничтожения.

Лавка падает с грохотом.

Рывок.

Боли нет сразу. Есть треск — это ломаются шейные позвонки. А потом наступает тьма. Воздух заперт в груди, он рвется наружу, но пути нет. Лицо наливается жаром. В глазах взрываются красные круги.

Язык вываливается наружу, толстый, чужой. Тело дергается в конвульсиях, пляшет в воздухе, ударяясь ногами о пустой сундук. Руки, уже не по своей воле, царапают веревку, сдирая ногти, пытаясь вдохнуть хоть каплю жизни. Но петля держит крепко.

Сознание меркнет, ссужается в точку.

И в этой точке остается только одно: ненависть.

«Мой... Отдай... Вернись...»

— РАТИБОР! — крик донесся откуда-то из другого мира.

Удар по щеке. Вкус полыни на губах.

Дружинник открыл глаза. Он лежал на полу избы, хватая ртом ледяной воздух. Шея горела огнем, словно по ней прошлись рашпилем.

Над ним висела Милава — призрачная, страшная. Её рука, сотканная из тьмы и могильного холода, всё ещё сжимала его горло, но хватка ослабла. Она смотрела на него пустыми провалами глаз, и он видел, что она ждала. Она показала ему свою смерть и ждала, что он сломается, примет её правду, пожалеет её настолько, что отдаст ей свою жизнь.

Ратибор захрипел, откатываясь в сторону. Видение закончилось, но ощущение пеньковой веревки на шее осталось фантомной болью.

— Я видел... — просипел он, пытаясь подняться. — Я видел твой грех, Милава.

— Это не грех! — завизжал призрак, и изба снова затряслась. — Это Любовь!

Но Ратибор уже знал правду. Любви там не было. Там была лишь эгоистичная, черная дыра, которая теперь требовала заполнить её чужим ребенком.

Ему нужно было найти Якорь. Прямо сейчас, пока она снова не накинула петлю на его разум.

Глава 18: Кукла

Видение отступило, но дышать легче не стало. В избе бушевала настоящая метель: острые льдинки кружились в воздухе, секли лицо, звенели, ударяясь о промороженные бревна. Милава висела под потолком, раскинув руки-крылья, и её крик был похож на треск ломающейся мачты.

— Мой! Не отдам! Вы пришли забрать его!

Яромил стоял на коленях в центре круга, начерченного солью. Кровь текла у него из носа, окрашивая серую бороду. Посох в его руках дымился — старик держал незримый щит, не давая призраку раздавить их обоих, как букашек.

— Ищи, Ратибор! — прохрипел Волхв, сплевывая красным. — Якорь! Её мечта! То, во что она душу вложила до того, как в петлю полезла!

Ратибор, шатаясь, бросился к сундуку в углу.

Милава заметила это. Тень метнулась вниз. Тяжелый дубовый ушат с водой (превратившейся в ледяную глыбу) сорвался с лавки и полетел в голову дружинника.

Ратибор едва успел пригнуться — ушат разлетелся в щепки о стену там, где миг назад была его голова.

— Не трогай! — взвизгнула Ночница. — Это моё приданое! Я замуж пойду!

Ратибор ударил эфесом меча по кованому замку. Металл, хрупкий от могильного холода, звякнул и рассыпался. Дружинник откинул тяжелую крышку.

Внутри пахло лавандой и тленом. Там лежали наряды. Вышитые рубахи, которые она готовила для свадьбы, ленты, платки. Всё аккуратно сложено, всё готово для жизни, которой не случилось.

— Где же ты? — рычал Ратибор, отшвыривая тряпки. Руки коченели от одного прикосновения к вещам мертвой.

В самом низу, на дне, под слоем рушников, он нащупал что-то твердое, завернутое в грубую мешковину.

Он вытащил сверток и развернул его.

Это была кукла.

Уродливая, страшная мотанка, скрученная из старой соломы, обрезков ткани и... волос. Длинных русых волос, которые Милава, видимо, остригала с себя.

У куклы не было лица — по обычаю, чтобы злой дух не вселился. Но Милава в своем безумии нарушила запрет. Углем на тряпичной голове были грубо намалеваны глаза и улыбающийся рот. А на «груди» куклы было вышито красной нитью имя: «Первак». Первенец.

Кукла была тяжелой, неестественно тяжелой для соломы. Она пульсировала в руках Ратибора ледяным жаром. Сюда, в этот комок тряпья, безумная девка шептала свои мечты ночами, пока её любимый спал с другой. Сюда она влила свою любовь, ставшую ядом.

— Милава! — крикнул Ратибор, поднимая куклу над головой.

Призрак замер. Ночница висела в воздухе, прижимая к себе живого, уже посиневшего от холода и крика младенца Забавы.

Черные провалы глаз уставились на куклу.

— Отдай... — прошептала она, и голос её дрогнул. Ярость сменилась растерянностью. — Первак? Ты нашел его?

— Вот твой сын! — соврал Ратибор, чувствуя, как кукла жжет пальцы. — Ты забыла его, Милава? Ты пела ему песни, ты качала его, пока ждала Микулу! А это... — он кивнул на живого ребенка, — это чужой. Холодный. Крикливый. Он не любит тебя. А этот...

Он сжал куклу, и та издала сухой шуршащий звук, похожий на вздох.

— Этот ждал тебя в сундуке. Он твой. Только твой. Созданный твоими руками.

Милава медленно опускалась на пол. Её лицо, искаженное злобой, разгладилось, став почти человеческим, почти тем самым девичьим лицом из видения. Морок спадал. Безумие искало свой истинный фетиш.

— Первак... — она протянула прозрачную руку. — Я не забыла... Я просто... он так долго спал...

Она посмотрела на сверток с настоящим младенцем, который держала. В её взгляде появилось отвращение. Живое тепло было ей противно, оно напоминало о жизни, которой у неё нет. А кукла — мертвая, сухая, родная — манила.

— Меняемся, — жестко сказал Ратибор, делая шаг вперед, хотя каждый инстинкт вопил «беги». — Ты отдаешь чужое. Я отдаю тебе твоё.

Милава зависла в нерешительности. Тишина в избе звенела натянутой струной. Волхв Яромил, воспользовавшись заминкой, начал бормотать заклинание, готовя угли и соль. Но сейчас всё зависело не от магии, а от выбора проклятой души.

Ночница разжала руки. Живой сверток начал падать.

Ратибор, не думая, швырнул куклу ей навстречу и бросился ловить ребенка.

Глава 19: Освобождение

Ратибор рухнул на колени, ободрав кожу о мерзлые доски, но драгоценный сверток поймал у самого пола. Живой младенец, уже посиневший от могильной стужи, зашелся в новом, хриплом крике, но этот крик был музыкой — песнью жизни в царстве мертвых.

А над ними, зависнув в воздухе, Милава прижимала к несуществующей груди соломенную куклу. Она смотрела на уродливый комок тряпья с такой любовью, что это было страшнее любой ярости.

— Первак… Тише, мой сладкий… Мы дома. Тятя не слышит, тятя спит…

В этот миг её призрачная плоть стала густой, почти осязаемой. Одержимость "якорем" стянула её сущность в одну точку, сделала уязвимой. Она больше не была вездесущим мороком — она стала женщиной, держащей свое сокровище.

— Пора! — рявкнул Волхв Яромил.

Старик швырнул горсть четверговой соли прямо в лицо призраку. Кристаллы, заговоренные на Купалу, вспыхнули, соприкоснувшись с эктоплазмой, как искры на труте.

Милава завыла, но не бросила куклу. Соль пригвоздила её к месту, лишила возможности стать туманом.

— Руби! — заорал Волхв, ударяя посохом о пол так, что по льду пошли трещины. — Руби нить, Ратибор! Не плоть руби — проклятье её!

Ратибор, прижимая одной рукой ребенка к груди, второй схватил меч, лежавший рядом. Он вскочил на ноги. Страх исчез, осталась лишь холодная решимость палача, дарующего милосердие.

Перед ним висело не чудовище. Перед ним была истерзанная душа, запертая в петле собственного горя.

Клинок свистнул в морозном воздухе.

Ратибор метил не в тело. Он ударил туда, где над склоненной головой Милавы курился призрачный след веревки — невидимая пуповина, связывающая её с местом самоубийства.

Удар был страшным. Меч встретил сопротивление, словно рубил толстый корабельный канат. Сталь зазвенела, рука онемела до плеча, но лезвие прошло насквозь.

Раздался звук, похожий на лопнувшую струну огромных гуслей.

Веревка, державшая Ночницу между мирами, оборвалась.

Голова призрака — та самая, со сломанной шеей — отделилась от тела, но крови не было. Была вспышка чистого, белого света. Свет этот не слепил, а грел.

И в этом сиянии Ратибор увидел, как спадает кошмарная маска. Исчезли черные провалы глаз, втянулся синий язык, разгладилась мертвенно-серая кожа.

На мгновение перед ними возникла просто девушка. Милава. Такая, какой она была до предательства и петли. Юная, с расплетенной косой, в чистой, не рваной рубахе.

Она стояла на полу босыми ногами, уже не летая. Она посмотрела на свои пустые руки — кукла рассыпалась прахом в момент удара. Потом она подняла глаза на Ратибора.

В них не было ни безумия, ни злобы. Только безмерная усталость и покой.

— Спасибо, — прошептали её губы беззвучно.

А потом её фигуру подхватило невидимым ветром. Она рассыпалась, как утренний туман под лучами солнца, превратившись в мириады сверкающих пылинок, которые тут же растаяли в воздухе.

Тишина обрушилась на дом. Тяжелая, ватная тишина.

И тут же стало происходить чудо. Лед на стенах начал таять, стекая мутными ручьями. Голубое свечение погасло, вернув избе её обычную, мрачную черноту, освещаемую лишь факелом Волхва.

Смертельный холод ушел, оставив после себя лишь сырость заброшенного жилья.

Ратибор опустил меч и сполз по стене на лавку, чувствуя, как дрожат колени. Ребенок у него на руках перестал кричать и начал тихо посапывать, согретый теплом живого тела.

Яромил подошел к ним, опираясь на посох. Старик выглядел так, словно этот бой состарил его еще на десять лет.

— Ушла, — прохрипел он, касаясь лба младенца узловатым пальцем. — Ушла к предкам. Не в рай и не в пекло, а туда, где памяти нет. Отмучилась, девка.

— А этот? — кивнул Ратибор на сверток.

— Живучий, — усмехнулся Волхв, и улыбка вышла жуткой на окровавленном лице. — Тьма его не тронула, только покусала малость. Крепким будет мужем, раз в колыбели смерть переглядел. Неси его к родне, дружинник. Здесь нам больше делать нечего.

Ратибор кивнул, поднимаясь. Но перед тем как уйти, он подошел к куче тряпья, где минуту назад лежала проклятая кукла. Теперь там была лишь кучка трухи и гнилой соломы.

Он спас ребенка. Он упокоил дух. Но радости не было. Была лишь горечь от того, что любовь может превратить человека в чудовище, которое приходится убивать.

Их лица. Они были другими. Скуластые, с узким разрезом тёмных, раскосых глаз. Загорелые до черноты. Они сидели в сёдлах не так, как русы, а как-то иначе, словно сросшись со своими конями в одно целое.

За воинами двигался нескончаемый поток. Тысячи овец, похожих на грязное, курчавое облако, сбивались в плотные отары. Огромные, лохматые волкодавы, молчаливые и суровые, бежали по бокам, удерживая стада. Мычали коровы, ревели верблюды — странные, горбатые звери, которых большинство русичей видели впервые в жизни.

И, наконец, двигались их дома. Огромные повозки-арбы, запряжённые волами, везли разобранные юрты — решётчатые остовы, шесты и скатанные рулоны тёмного, продымленного войлока. На повозках сидели женщины и дети. Их лица были такими же обветренными и скуластыми, как у мужчин. Женщины управляли волами с той же уверенностью, с какой их мужья управляли конями.

До лагеря русов донёсся звук. Это была не песня и не крик. Тысячи разных звуков сливались в один — блеяние овец, скрип повозок, гортанные выкрики пастухов, плач детей. И над всем этим плыл странный, чужой запах.

Он не был похож ни на запах киевского торга, ни на запах лесной чащи. Это был острый, терпкий запах конского пота, смешанный с запахом овечьей шерсти, кислого молока и едкого дыма костров, которые жгли не дровами, а сухим кизяком. Запах продымленной кожи и пыли вековых дорог. Запах степи.

Любомир стоял, сжимая копьё. Он смотрел на этих людей и понимал, что между ними и им пролегает пропасть. Вятичи, на которых они шли войной, были врагами, но они были понятными врагами. Они говорили на похожем языке, верили в похожих богов, жили в таких же срубах. Они были заблудшими, но братьями.

А эти... эти были чужими.

В каждом их движении, в каждом взгляде, в самом их запахе чувствовалась иная, дикая, необузданная сила. Сила, рождённая в бескрайних просторах, где нет ни лесов, чтобы спрятаться, ни стен, чтобы защититься. Где жизнь — это вечное движение, а единственное укрытие — небо над головой.

Кочевники остановились на расстоянии полёта стрелы, не пытаясь подойти ближе. Они начали разбивать свой собственный лагерь, и в их действиях была поразительная, отточенная веками слаженность. За час на пустом месте выросли десятки тёмных, похожих на грибы, юрт.

От их стана отделилась группа всадников — десяток воинов во главе с седобородым, одетым в богатый халат стариком. Это был хан. С поднятой в знаке мира правой рукой, они медленно поехали в сторону лагеря русов.

Святослав, стоявший на холме, кивнул своим воеводам. "Встречайте".

Вечер перестал быть томным. Из потенциальных союзников эти гости в любой момент могли превратиться в смертельных врагов. И каждый воин в лагере русов чувствовал это кожей.

Глава 38. Пир князей

Переговоры, начавшиеся днём, затянулись до позднего вечера. А когда стемнело, Святослав показал себя не только грозным воином, но и щедрым хозяином. Между двумя лагерями, на нейтральной земле, по его приказу разожгли огромные костры. Слуги тащили из обоза туши быков и баранов, насаживая их на вертела. Бояре выкатили бочонки с мёдом и пивом.

Это был пир вождей.

Княжеский шатёр, расшитый золотыми нитями, превратился в центр этого праздника. Внутрь были допущены лишь избранные. Сам Святослав, его главные воеводы, седоусые бояре, предводители варяжских отрядов. С другой стороны — хан Айдос, его сыновья и самые знатные беки, чьи халаты из шёлка и парчи резко контрастировали с простой и функциональной одеждой русов.

Там, в свете факелов, решалась судьба похода и, возможно, судьба целого народа. Из шатра доносились гул голосов, громкий смех, звуки гуслей. Там пили из серебряных чаш, ели с резных блюд, обменивались дарами и клятвами.

А вокруг этого островка власти и богатства простиралось море обычных воинов.

Любомир сидел у костра своего десятка. Они, как и тысячи других, получили свою долю "княжеской щедрости" — по куску жареного мяса и по кружке пива. Они ели и пили, глядя на далёкий свет княжеского шатра, и слушали отголоски чужого веселья.

Разговоры велись вполголоса.

"Говорят, князь им земли даст у Поросья," — делился слухами один из близнецов, — "чтоб от печенегов нас прикрывали".

"Ага, — хмыкнул Ратибор. — Пригреем змею на груди. Сегодня они от печенегов бегут, а завтра сами нам в спину ударят".

"Да ладно, десятник, — возразил юнец Юрка, опьяневший от одного запаха пива. — Конница у них — ух! С такой силой мы не то что вятичей, мы самого хазарского кагана за бороду возьмём!".

Они спорили, гадали, пытались по обрывкам слухов и движению теней угадать, как этот внезапный союз отразится на их собственных жизнях. Пойдут ли они дальше на вятичей? Или повернут на юг, биться за этих степняков? Они были всего лишь пешками в большой игре, и им оставалось только ждать, когда рука игрока переставит их на другую клетку.

Любомир больше молчал и наблюдал. Он смотрел на княжеский шатёр, на снующих вокруг слуг, на напряжённые фигуры стражников. Он видел, как от шатра отделилась высокая фигура. Хельга.

Она не участвовала в пире. Она вышла на воздух, чтобы остыть, или по приказу своего командира. В руке она держала пустой кубок. Её лицо в неровном свете факелов было похоже на высеченную из камня маску — сосредоточенную, непроницаемую, лишённую всяких эмоций. Она не пила, не смеялась. Она была на службе. Её острый, как у ястреба, взгляд обводил периметр, оценивая расположение стражи, отмечая тёмные участки между кострами. Даже здесь, на пиру, она оставалась воином.

Она на мгновение остановилась, и её взгляд скользнул по рядам костров ополченцев. Любомир не думал, что она его увидит, но она увидела. Их глаза встретились на долю секунды поверх голов и огней. В её взгляде не было ничего — ни презрения, ни интереса. Лишь холодная констатация факта. Ты — там, внизу. Я — здесь, наверху. Между нами — пропасть. Она отвернулась и снова вошла в шатёр, в мир вождей.

Любомир отвёл взгляд. Он снова почувствовал эту стену. Стену, которую он преодолел в бою, но которая снова выросла между ним и настоящими воинами. Они — внутри, вершат судьбы. Он — снаружи, ждёт своей. Он отхлебнул из кружки тёплое, горьковатое пиво. Оно показалось ему вкусом его собственного положения.

Глава 39. Дева-воительница

Пир шумел. Из приоткрытого полога княжеского шатра вырывались то взрывы грубого хохота, то напряжённые ноты гортанной речи, то переливы струн. Воины снаружи, разгорячённые пивом, уже затянули было походную песню, но осеклись под грозным взглядом дружинника из стражи.

Любомир сидел, прислонившись к колесу повозки, и смотрел на шатёр не отрываясь. Его уже не интересовали ни воеводы, ни варяги. Его внимание приковала другая фигура.

Он заметил её ещё днём, когда ханская свита только въезжала в лагерь. А сейчас, в неверном свете факелов, её образ стал ещё более чётким и странным.

Девушка. Она была в шатре, среди мужчин, и держалась рядом с седобородым ханом Айдосом. Было очевидно, что это его дочь. Но она не была похожа на безмолвную прислугу или украшение пира.

На ней было не платье, расшитое узорами, а одежда, созданная для движения. Узкие штаны из мягкой кожи, заправленные в сапоги с загнутыми носами. Длинный шёлковый халат синего цвета, перехваченный широким серебряным поясом. На поясе, в богато украшенных ножнах, висел длинный, узкий нож — не кухонный, а боевой. Её чёрные, как смоль, волосы были заплетены в две тугие косы, в которые были вплетены серебряные монеты.

Она двигалась с плавной, сдержанной грацией степной кошки. Когда она подавала отцу чашу, её движения были точны и экономны. Когда она отходила в тень, её фигура почти сливалась с пёстрыми коврами.

Но поражали не одежда и не движения. Поражали её глаза.

Тёмные, чуть раскосые, с длинными ресницами, они были удивительно внимательными. Она не принимала участия в громких разговорах мужчин. Она молчала. Но её взгляд не был пустым или покорным. Он непрерывно скользил по лицам русов, сидевших за столом. Она не просто смотрела, она оценивала.

Любомир видел, как её взгляд задержался на широченном, хохочущем воеводе Свенельде. Как она внимательно изучала предводителя варягов, отмечая шрамы на его руках. Как она прислушивалась к тону голоса Святослава, когда тот говорил.

Она оценивала их. Их силу, их слабости, их намерения. Она делала это с той же холодной, бесстрастной серьёзностью, с какой Хельга несколькими днями ранее оценивала его самого на тренировочном поле. Она читала этих могущественных, заносчивых мужчин так же, как он читал следы зверя в лесу.

Она была дочерью своего народа — народа, который выживал в Диком Поле не только благодаря силе, но и благодаря умению понимать врага, чувствовать опасность, видеть то, что скрыто за словами.

Любомир вдруг понял, что эта тихая, сдержанная девушка в синем халате, возможно, опаснее любого воина из свиты её отца. Её оружием были не сабля и лук. Её оружием был её ум и её внимательный, ничего не упускающий взгляд. Он невольно сравнил её с Хельгой. Варяжка была волчицей — явной, зримой угрозой. Эта же была похожа на змею, затаившуюся в тени, — тихую, прекрасную и смертельно опасную.

Глава 40. Разговоры у костра

Пир в княжеском шатре закончился далеко за полночь. Гости разъехались, огни погасли. Лагерь погрузился в тревожный сон, но разговоры не стихли. Они просто ушли от больших костров к малым, от громких криков — к сдержанному шёпоту.

Слухи, как круги по воде, расходились из центра, от тех, кто был ближе к власти. Какой-нибудь обозник, подносивший вино, слышал обрывок фразы. Дружинник из охраны подмечал, с каким выражением лица хан пожал руку князю. Из этих обрывков и догадок простые воины пытались соткать картину своего будущего.

К костру Ратибора забрёл знакомый гридень, один из тех, что стояли в оцеплении. За кружку пива он поделился тем, что удалось услышать.

"Просятся на службу," — выдохнул он, утирая пену с усов. — "Говорят, печенеги их совсем доконали. Род их почти весь вырезали. Ищут защиты под рукой Святослава".

"И чего просят?" — спросил Ратибор, подбрасывая в огонь ветку.

"Земли. Хотят сесть по южной границе, вдоль Поросья. Там сейчас пусто, одни старые городища. Говорят, будут для князя заставой от Дикого Поля. Щитом от своих же братьев-степняков".

В десятке наступило молчание. Все обдумывали услышанное.

"А взамен?" — не унимался Ратибор.

"А взамен хан клянётся выставить Святославу три тысячи сабель. Конных. Умелых. Говорят, лучники у них такие, что белку в глаз бьют на полном скаку".

Три тысячи всадников. Цифра прозвучала внушительно. Каждый здесь, даже самый зелёный юнец, понимал, что это такое. Это была целая армия. Сила, способная в одиночку решить исход крупной битвы. Конница была ахиллесовой пятой войска русов, вынужденных полагаться на свою тяжёлую, но медлительную пехоту.

"Три тысячи..." — задумчиво протянул один из близнецов. — "С такими молодцами можно до самого Царьграда дойти!".

"Или получить три тысячи ножей в спину, как только отвернёшься," — проворчал старый воин из соседнего десятка, придвинувшийся поближе, чтобы послушать новости. — "Степь степи — волк, а не брат. Сегодня они с нами, завтра — с печенегами, если те больше пообещают".

"А князь что?" — спросил Любомир, до этого молчавший. Это был его первый вопрос.

Гридень пожал плечами. "А кто его, сокола, разберёт? Сидел, слушал, усом крутил. Лицо — как камень. Но, сдаётся мне, ему мысль эта по душе пришлась. Уж больно лакомый кусок. Такой конницы ни у одного князя нет".

Они снова замолчали. Каждый понимал — союз выгоден. Очень выгоден. Он мог изменить весь расклад сил на южных границах, превратить Святослава из просто сильного князя в неоспоримого владыку.

Но все также понимали, что за такие дары всегда приходится платить. И цена пока не была названа. Ханы не отдают своих воинов просто за обещание земли. Союзы скрепляются не только словами. Они скрепляются кровью, золотом или браками.

"Что-то князь им ещё пообещает," — задумчиво произнёс Ратибор, глядя в темноту, в сторону стихшего степного лагеря. — "И боюсь, платить за это обещание придётся не только ему".

Любомир слушал эти разговоры и чувствовал, как большая, невидимая игра, которая велась там, в шатре, протягивает свои щупальца сюда, к их маленькому костру. Он думал о странной, молчаливой девушке в синем халате. И впервые ему стало по-настоящему тревожно. Потому что он чувствовал, что эта большая игра вот-вот коснётся его лично.

— Заткнулись! – рявкнул он. – Лесной Волк сказал переодеться, значит, переоденемся! Или вы хотите, чтобы даны, увидев ваши холёные рожи и блестящие побрякушки, сразу поняли, что Хорива тут уже нет? Ваша гордость не стоит жизней всех нас!

Аргумент был весомым. Скрипя зубами и отпуская в адрес убитых врагов самые грязные ругательства, варяги принялись за дело. Процесс был отвратительным. Приходилось стаскивать с остывающих тел рубахи, липкие от крови, примерять на себя штаны сомнительной чистоты. Одежда трещала по швам на их могучих телах, вызывая новую волну проклятий. Чтобы добавить достоверности, они специально пачкали лица сажей и грязью, а волосы взъерошивали, придавая себе вид заправских пьяниц.

Пока шло это мрачное переодевание, Володар собрал вокруг себя командиров и тех, кто будет участвовать в ключевых моментах операции. Его голос был тих и спокоен, но каждое слово било, как молот.

— Слушайте внимательно. Ошибки быть не должно. План такой.

Он ткнул пальцем в сторону ворот.

— Как только даны появятся на дороге, наш человек на вышке вывесит шкуру. Они увидят сигнал и пойдут смело. Ворота будут открыты.

Он обвёл взглядом переодетых варягов.

— Вы, — сказал он Торвальду, — будете сидеть у костров. Пейте, орите, ведите себя как обычно. Главное – не выдать себя. Даже если среди данов окажется кто-то, знающий ваш язык, орите так, чтобы слов было не разобрать.

Затем он посмотрел на Святозара и Хервёр.

— Когда первый дан войдёт в ворота, вы должны быть наготове. Как только последний из них окажется внутри, ворота должны быть закрыты. Немедленно. Святозар, ты и пятеро твоих лучших людей отвечаете за это. Навалитесь на створки, заприте засов. Ваша задача – отрезать им путь к отступлению. Это самое главное. Если хоть один корабль уйдёт, они приведут подмогу.

— А дальше? – спросила Хервёр, её глаза горели холодным огнём.

— А дальше – ад, — просто ответил Володар. – Как только засов ляжет на место, я подам сигнал – крик совы. Услышав его, все лучники, что сидят в засаде, начинают стрелять. Не в толпу. Цельтесь в тех, кто пытается организовать оборону. В командиров. В знаменосцев. Сеять панику.

Он сделал паузу, давая им осознать приказ.

— Пока лучники работают, переодетые варяги и остальные дружинники атакуют. Не дайте им построить стену щитов. Смешайтесь с ними, вяжите их боем, не давайте опомниться.

— И последнее, — его взгляд стал особенно жёстким. – Не убивать всех. Ярл Кнут и ещё двое-трое, кто выглядит как предводитель, нужны нам живыми. Оглушить, связать, что угодно, но они должны быть в состоянии говорить. Нам нужна информация. Об их колонии, об их планах, об их силах. Без этого наша победа здесь не будет стоить и ломаного гроша. Понятно?

Все молча кивнули. План был дьявольски прост и невероятно рискован. Он требовал железной дисциплины, идеальной координации и хладнокровия.

— Займите свои места, — закончил Володар. – Скоро начнётся.

Воины разошлись. Переодетые варяги, ворча, расселись у костров, обхватив руками кружки с вонючей брагой. Лучники, как пауки, затаились на крышах. Группа Святозара заняла позиции у массивных створок ворот.

Маскарад смерти был готов. Крепость замерла, превратившись в огромную пасть, терпеливо ожидающую, когда жертва сама войдёт в неё, соблазнённая запахом лёгкой наживы. Актёры заняли свои места на сцене. Осталось дождаться лишь появления главных зрителей, для которых этот спектакль станет последним в их жизни.

Глава 63: Прибытие Данов

Первый бледный луч рассвета едва пробился сквозь рваные края облаков, окрасив небо в пепельно-розовый цвет, когда дозорный на вышке подал условный знак – трижды взмахнул рукой. На горизонте, там, где тайная дорога выходила из леса, показалось движение.

Сердца тех, кто был в засаде, замерли. Они.

Из-за деревьев медленно выехал караван. Это были не те оборванцы, что служили Хориву. Это были воины совершенно иного покроя. Два десятка мужчин, все как на подбор – рослые, бородатые, с длинными волосами, заплетёнными в косы. Их доспехи были из хорошей кожи, укреплённой железными пластинами, у некоторых на плечах блестели кольчужные оплечья. За спиной у каждого висел круглый щит, а на поясе – тяжёлый меч или секира. Они двигались уверенно, без суеты, как люди, привыкшие быть хозяевами положения.

Впереди, на крепком вороном коне, ехал их предводитель – могучий воин с сединой в рыжей бороде и шрамом, пересекавшим левый глаз. Его взгляд был холоден и остёр, как осколок льда. Он окинул крепость быстрым, оценивающим взглядом.

За воинами тащились две телеги, доверху гружёные какими-то тюками и длинными свёртками, в которых угадывались копья и мечи в ножнах. Телеги тащили не лошади, а люди – с десяток связанных по рукам рабов. Судя по их светлым волосам и незнакомой одежде, это были те самые эсты, о которых говорили разбойники. Они шли, опустив головы, и в каждом их движении сквозила безнадёжность.

Караван остановился на расстоянии полёта стрелы от ворот. Предводитель поднял руку. Он посмотрел на главную вышку, ища знакомый сигнал. В тот же миг дружинник, сидевший там, выполнил приказ Володара: он медленно поднял на шесте старую волчью шкуру. Сигнал "всё чисто" был подан.

Рыжебородый ярл удовлетворённо хмыкнул и направил коня к воротам. Его люди двинулись следом.

— Эй, Хорив! Открывай, пёс! Твои покупатели прибыли! – крикнул он на своём гортанном, лающем языке. Голос его был громок и полон хозяйской уверенности.

В крепости на мгновение воцарилась напряжённая тишина. Все взгляды обратились к одному из варягов, сидевшему у костра. Его звали Брок, и он в своих странствиях провёл несколько лет в землях данов и знал их наречие.

Торвальд, сидевший рядом, незаметно ткнул его локтем в бок.

Брок поднялся, пошатнулся, изображая крайнюю степень опьянения, и, подняв кружку, проорал в ответ что-то нечленораздельное и грубое. Что-то вроде: «Хозяин спит ещё, поди, а мы тут и без него заждались вашего пойла!»

Снаружи раздался раскатистый хохот данов. Пьяные, немытые разбойники, вечно ждущие выпивки, – всё было на своих местах, всё было как обычно.

— Открывай давай, алкашня! И поживее, пока мы вам эти ворота на головы не надели! – крикнул один из воинов.

Это был сигнал для группы Святозара. Медленно, с натужным скрипом, который должен был изображать леность и неохоту стражи, массивные створки ворот начали расходиться, открывая чёрную пасть входа.

Даны, смеясь и перешучиваясь, двинулись вперёд. Предводитель первым въехал на своём коне во двор, за ним потянулись его воины, подгоняя рабов и телеги. Они входили в крепость, предвкушая богатую сделку, хорошую выпивку и весёлую ночь. Они входили в пасть ловушки, даже не подозревая, что её челюсти уже готовы захлопнуться за их спинами. Каждый их шаг по гулкой земле двора был шагом в братскую могилу. А с крыш, из тёмных углов, за ними уже следили десятки глаз. Безмолвные, холодные глаза охотников, взявших жертву на мушку.

Глава 64: Ловушка Захлопнулась

Ворота расходились мучительно медленно, натужно скрипя несмазанными петлями. Этот звук был частью спектакля, идеально играя роль ленивой, похмельной нерасторопности разбойничьей стражи.

Даны, не видя в этом ничего подозрительного, один за другим втягивались во двор. Ярл на вороном коне, презрительно оглядывая «пьяных» варягов у костра, проехал вглубь двора, ожидая появления Хорива. Его воины, пешие, шли следом, гогоча и обмениваясь грубыми шутками. Они уже мысленно делили рабов и предвкушали, как промочат горло доброй брагой. Последними во двор втащили скрипучие телеги, и замыкающие воины лениво пинали отстающих рабов-эстов.

Святозар, укрывшийся вместе со своими людьми в глубокой нише у ворот, замер, превратившись в натянутый лук. Его сердце бешено колотилось. Он считал. Десять… пятнадцать… двадцать… Вот вошёл последний дан, коренастый бородач с топором через плечо. Вот колёса последней телеги с грохотом перекатились через порог.

Сейчас.

— ДАВАЙ! – прорычал он своим людям.

Это был не боевой клич. Это был рёв тяглового быка. Шестеро его дружинников, как один, навалились на массивные створки ворот. Одновременно с этим из ниши с противоположной стороны так же выскочили люди, чтобы толкнуть вторую створку.

Тяжёлое, просмоленное дерево сдвинулось с места и с оглушительным, нарастающим скрипом, похожим на стон умирающего великана, начало закрываться.

Этот звук заставил данов обернуться. Смех застрял у них в глотках. Они увидели, как полоска света, соединявшая их с внешним миром, с лесом, с путём к отступлению, стремительно сужается. Увидели незнакомых воинов в хороших доспехах, которые толкали створки изнутри.

Предводитель-ярл мгновенно всё понял.

— НАЗАД! К ВОРОТАМ! – взревел он, пытаясь развернуть коня.

Но было уже поздно.

С чудовищным, оглушительным грохотом, от которого, казалось, содрогнулась земля, створки ворот сошлись. В следующую секунду тяжёлый дубовый засов с лязгом упал на своё место, отрезая их от внешнего мира.

Ловушка захлопнулась.

И в этот самый миг мёртвая, пьяная крепость ожила.

С крыш домов, с боевого хода, из тёмных щелей между постройками, отовсюду, как по команде, раздался яростный, многоголосый боевой клич.

— ЗА НОВГОРОД!

«Пьяные» варяги у костров вскочили на ноги. В их руках, вместо кружек, оказались топоры и мечи. С их лиц слетела маска хмельного отупения, сменившись хищным, предвкушающим оскалом.

Даны замерли. Два десятка закалённых в боях воинов, не знавших страха, на одно-единственное, бесконечно долгое мгновение превратились в растерянных детей. Они стояли посреди вражеского двора, и со всех сторон на них смотрела смерть. Они не видели врага, но чувствовали десятки направленных на них взглядов. Чувствовали натянутые тетивы луков. Видели блеск стали там, где только что была пустота.

Пауза длилась не больше удара сердца. Но в эту паузу вместилось всё. Шок. Неверие. Осознание предательства. И холодное, леденящее понимание того, что они попали в западню, из которой нет выхода. Они – волки – сами зашли в капкан.

Первым опомнился ярл.

— СТЕНА ЩИТОВ! – его голос прозвучал как удар грома, но в нём уже слышались нотки отчаяния. – КО МНЕ! СТЕНУ!

Даны, повинуясь инстинкту, начали сбиваться в кучу, пытаясь прикрыться щитами.

Но Володар, наблюдавший за всем с крыши кузницы, не дал им этого сделать. Он увидел, что враг пришёл в себя и готов драться.

Он поднёс сложенные ладони ко рту и издал резкий, пронзительный крик совы.

Это был сигнал.

Сигнал к началу бойни.

Каждую ночь, прежде чем заснуть, он доставал её платок. Ткань уже потеряла свой свежий запах, впитав в себя дым костров, пот и дорожную пыль. Но для Яромира она всё ещё хранила тепло её рук. Он проводил пальцами по искусной вышивке и мысленно разговаривал с ней, рассказывая о своём дне, о трудностях пути, о своих страхах.

Однажды вечером в лагерь прибыли гонцы из Киева с новостями для князя. Они привезли вести и собирались на следующее утро в обратный путь, через северные, более безопасные земли. Это был шанс. Шанс подать весточку домой.

Грамоте Яромир был обучен лишь основам, в отличие от городских книжников, но написать несколько слов он мог. В ту ночь он не спал. У тусклого света догорающего костра, он нашёл у одного из обозников кусок бересты и уголёк. Неуклюжими, привыкшими к молоту пальцами он, старательно выводя каждую букву, начал своё первое письмо.

Это было сложно. Как уместить в нескольких коротких строчках всё, что накопилось в душе?

«Любаве, дочери старосты Еремея, от Яромира, сына Сварги, поклон», – начал он.

Он писал о том, что жив и здоров, хоть и очень устал. Писал о своих новых товарищах из десятины, о строгом, но справедливом десятнике Ратиборе. Он не писал о духах и тенях, не писал о своём страхе и о стычках с болотниками. Он не хотел её пугать. Он хотел её успокоить.

«Путь наш тяжёл, но войско наше велико и сильно. Князь Святослав ведёт нас, и дух у всех боевой. Не бойся слухов, что могут дойти до вас. Враг будет разбит. Я помню своё обещание и вернусь. Каждый день думаю о тебе и о доме. Твой платок храню у самого сердца. Он греет меня в холодные ночи».

Он долго сидел над последней фразой, снова и снова переписывая её. Ему хотелось сказать так много, но слова казались грубыми и недостаточными. Наконец, он написал просто и искренне:

«Жди меня. Твой Яромир».

Он аккуратно свернул хрупкий кусочек бересты, обвязал его тонкой верёвочкой, которую отрезал от своего походного мешка, и нацарапал сверху имя получателя и название их деревни.

Рано утром, отдав последнюю медную монету, что у него оставалась, он нашёл главного из гонцов – сурового, бывалого дружинника – и отдал ему своё послание, вместе с несколькими другими письмами от своих товарищей по десятине.

– Доставлю, воин, – коротко кивнул гонец, пряча берестяные свитки в кожаную сумку. – Коли волки не съедят и нечисть лесная не заплутает.

Глядя, как гонец и его товарищи вскакивают на свежих коней и уносятся прочь, в сторону дома, Яромир почувствовал огромное облегчение. Частичка его души теперь летела на восток. Он представлял, как Любава получит эту весточку, как её лицо озарится улыбкой, как она поймёт, что он жив и помнит о ней. Эта мысль придавала ему новые силы.

Он не знал, что слова гонца про лесную нечисть окажутся страшным пророчеством. Он верил, что его послание, его надежда, достигнет цели. Он верил, что нить, связывающая их, протянулась через сотни вёрст и теперь стала ещё крепче.

Глава 51: Последний Ручей

Гонца звали Светозар. Он был одним из лучших в княжеской службе – выносливый, как вол, хитрый, как лис, и бесстрашный, как медведь. Он знал все тропы, умел уходить от любой погони и не раз доставлял важные вести, пробираясь через земли, кишащие врагами. Задание доставить письма от простых ополченцев было для него пустяковым, довеском к основной миссии.

Три дня он и двое его спутников скакали на север, а затем на восток, выбирая обходные, самые глухие и пустынные тропы, чтобы избежать встречи с польскими разъездами. Леса здесь были дикими, нехожеными.

На четвёртый день, под вечер, они выехали на небольшую поляну, через которую протекал чистый, журчащий ручей. Место казалось тихим и безопасным. Кони устали и хотели пить.

– Привал, – скомандовал Светозар. – Попоим коней и сами перекусим. До ночи ещё версты проскачем.

Они спешились, повели коней к воде. Вечернее солнце бросало длинные тени, лес стоял тихий и недвижный. Слишком тихий. Не пели птицы, не стрекотали кузнечики. Но усталые путники не обратили на это внимания.

Светозар наклонился к ручью, чтобы зачерпнуть воды шлемом. Вода была ледяной и прозрачной. Он уже подносил шлем к губам, как вдруг услышал пение.

Оно доносилось, казалось, отовсюду и ниоткуда – из плеска воды, из шелеста листвы. Песня была без слов, просто мелодия – нежная, манящая, невероятно красивая и тоскливая. Она проникала в самую душу, заставляя забыть об усталости, о долге, обо всём на свете. Хотелось лишь одного – слушать её вечно.

Двое его спутников застыли, как истуканы, с глупыми, блаженными улыбками на лицах. Светозар, как опытный воин, почувствовал неладное. В его голове прозвенел колокольчик тревоги. Это была неправильная, колдовская музыка. Он попытался тряхнуть головой, чтобы сбросить наваждение, но сладкая мелодия уже опутала его волю, как паутина.

И тогда он их увидел.

Из воды, там, где ручей образовывал небольшой, заросший кувшинками омут, медленно поднялись они. Девушки. Их обнажённые тела были бледными, почти светящимися в сумерках, а длинные зелёные волосы, похожие на водоросли, стекали по плечам, и с них капала вода. Их лица были прекрасны неземной, холодной красотой, а глаза светились фосфорическим, неживым светом. Русалки.

Они не выходили из воды. Они лишь поднялись по пояс и протянули к воинам свои тонкие, белые руки, маня их к себе. А их песня становилась всё громче, всё слаще.

– Идите к нам… – прошептал голос в голове Светозара, хотя губы русалок были неподвижны. – Здесь покой… здесь нет ни войны, ни печали…

Его спутники, как лунатики, уже сделали шаг в воду. Они шли, не отрывая заворожённых взглядов от прекрасных и жутких лиц.

Светозар боролся. Он вцепился в рукоять меча, пытаясь силой воли разорвать колдовские путы. Но было поздно. Одна из русалок подплыла совсем близко, и её ледяные пальцы коснулись его руки. Он вздрогнул. Морок мгновенно усилился. Вся его воля испарилась. Осталось лишь одно желание – пойти за ней, в прохладную, спокойную воду.

Кони, не подверженные магии пения, но чувствующие смертельную, нечеловеческую угрозу, обезумели от ужаса. Они ржали, вставали на дыбы, рвали поводья. Один из них, самый молодой, сорвался и, обезумев, бросился в чащу, ломая кусты. Это был конь, к седлу которого была приторочена сумка с письмами.

Светозар этого уже не видел. Он, как и его товарищи, шагнул в ручей. Вода оказалась обжигающе холодной, но он не чувствовал этого. Он видел лишь манящие глаза и улыбку русалки. Она обвила его шею своими скользкими, сильными руками.

"Отдохни, воин", – прошептала она ему в ухо.

И потащила его на дно. Последнее, что он увидел, – как вода смыкается над его головой и как из глубины омута к нему тянутся десятки других бледных рук, готовых щекотать, щекотать его до самой смерти.

Песня оборвалась. Поляна снова стала тихой. На воде разошлись последние круги. Кони, оставшиеся без хозяев, через некоторое время тоже сорвались и разбежались по лесу.

На берегу остался лишь брошенный шлем, из которого вылилась на землю недопитая вода. А в глубине дикого, нехоженого леса испуганно нёсся конь, и на его боку болталась кожаная сумка. В ней, среди прочих, лежал маленький, хрупкий кусочек бересты, на котором неуклюжими буквами было выведено: «Любаве, дочери старосты Еремея…».

Письмо было отправлено. Но оно никогда не достигнет своего адресата.

Глава 52: Новые Сваты

В родной деревне Яромира жизнь медленно вползала в свою привычную, хотя и омрачённую тревогой, колею. Время шло, а никаких вестей с войны не было. Только редкие, пугающие слухи, приносимые заезжими торговцами – о том, что ляхи лютуют на границе, и что войско князя идёт им навстречу. Эта неизвестность была хуже самой страшной правды.

Любава жила как во сне. Она исправно выполняла всю работу по дому, помогала матери, ходила на посиделки с подругами, но душа её была далеко, там, на западе, вместе с Яромиром. Она почти перестала смеяться, и в её васильковых глазах застыла тень постоянной тревоги. Каждое утро она выходила на околицу, вглядываясь в даль, и каждый вечер возвращалась с той же пустотой в сердце. Платок, который она подарила ему, был осязаемой нитью, связывавшей её с ним, а его обещание вернуться – её единственной молитвой.

Родители, староста Еремей и его властная, расчётливая жена Марфа, видели состояние дочери, но интерпретировали его по-своему. Они видели не столько любовь, сколько девичью блажь, глупое увлечение простым кузнецом, которое, как они считали, пройдёт, если выбить клин клином. К тому же, у них были свои, куда более прагматичные соображения.

Любава была первой красавицей и самой завидной невестой во всей округе. Дочь старосты. Умница, рукодельница. И то, что она открыто тосковала по простому ополченцу, чьи шансы вернуться с войны были, мягко говоря, невелики, било по репутации семьи. Пора было устраивать её судьбу, и чем скорее, тем лучше.

И сваты потянулись. Слух о том, что сердце Любавы может быть свободно (или скоро освободится), быстро разлетелся по соседним деревням и погостам. Марфа, мать Любавы, с радостью принимала гостей, расхваливая свою дочь и принимая дорогие подношения.

Первым приехал свататься сын богатого бортника из соседней Веси. Приехал на новой, скрипучей телеге, привёз в дар несколько бочонков липового мёда и дорогие меха. Сам жених был рыжим, веснушчатым и чересчур самоуверенным. Он развалился на лавке, хвастался отцовским богатством и бросал на Любаву сальные взгляды.

Любава, которую мать заставила выйти к гостям, сидела тихая и бледная, опустив глаза. Когда отец, откашлявшись, спросил её, люб ли ей жених, она тихо, но твёрдо ответила:

– Нет, батюшка. Не люб.

Конфуз был страшный. Отец покраснел, мать бросила на неё испепеляющий взгляд. Бортник, оскорблённый в лучших чувствах, забрал свои дары и уехал, громко проклиная привередливых девок.

После его отъезда мать устроила Любаве страшный скандал.

– Ты с ума сошла?! – шипела Марфа, вталкивая её в горницу. – Такая партия! Жить бы как у Христа за пазухой! Чего тебе ещё надо? Всё ждёшь своего оборванца? Да его кости, поди, уже в земле гниют!

– Он обещал вернуться, – тихо, как молитву, повторяла Любава, сжимая в кармане сарафана маленький оберег, который она вышила для себя в ту же ночь, что и пояс для Яромира. – И я обещала ждать.

Через неделю приехали новые сваты. На этот раз – от зажиточного мельника, чей сын славился своей силой и слыл первым драчуном на всех праздниках. Этот был не хвастлив, а угрюм. Он сидел, набычившись, и молча пожирал глазами красоту Любавы. Он был похож на быка, выбирающего себе лучшую тёлку в стаде. Ответ был тот же. "Не люб". И снова скандал, ещё более яростный, чем предыдущий.

– Ты позоришь нас! – кричала мать. – Что люди скажут? Скажут, дочь старосты бегает за простым кузнецом, как последняя девка! Отказывать таким людям! Ты отбилась от рук!

Её отец, Еремей, пытался быть мягче. Он любил дочь и видел её страдания. Вечером он присел к ней на лавку, где она сидела, глядя в окно.

– Дочка, – начал он ласково. – Любушка. Пойми ты мать. Она тебе добра желает. Война – дело страшное. Не все с неё возвращаются... Почти никто. А жизнь идёт. Тебе нужно семью создавать, детей рожать. Мы же не вечные...

– Батюшка, я не могу, – прошептала Любава, и слеза скатилась по её щеке. – Сердце моё с ним ушло. Как же я за другого пойду, если душа моя не здесь? Это нечестно будет. Ни по отношению к нему, ни по отношению к тому, другому. Я буду ждать. Сколько нужно.

Видя её тихую, упрямую решимость, отец лишь тяжело вздохнул и ушёл. Он разрывался между отцовской любовью и долгом главы семьи, который должен был обеспечить дочери достойное будущее.

Любава продолжала отказывать всем. И чем больше она отказывала, тем сильнее становилось давление родителей, тем настойчивее становилась мать. Её тёплая, уютная горница превратилась для неё в клетку, из которой не было выхода. Она чувствовала себя одинокой, непонятой. Единственной её отрадой были воспоминания о коротком разговоре у реки и чувство прохладного платка в его тёплых руках.

Она ждала. Ждала весточки, гонца, любого знака, что он жив. Но дорога с запада оставалась пустой. И с каждым днём это ожидание становилось всё более мучительным, а её тихий дом – всё более невыносимым.