Лесная сцена и разогрев

Концерт проходил на поляне между дубом и опрокинутым самоваром. На сцене — фанеры, динамики из пня, и светлячки, встроенные в гирлянду.

Первым вышел разогревающий артист — MC Лемур-с-балкона. Он исполнял треки типа:

«Я не прячусь — я просто в листве,

Зови меня – когда у тебя нет Wi-Fi.»

Публика колыхалась. Дебилось в кепке жевал хвощ. Чер Вяк раздавал glow-worm-браслеты.

— А что, мило, — заметил Тапир. — Не орёт, но пульсирует.

________________________________________

Pig Daddy на сцене

Вышел Он. Pig Daddy. Огромный кабан в цепях, с капюшоном, наброшенным на уши. На его мощном бицепсе красовалась татуировка: «Маме».

— Йо, чащоба, вы тут? — рявкнул он.

Толпа завизжала. Даже филин моргнул.

Кротон вскрикнул:

— Я чувствую грудной клеткой бас! Я перестал дышать, но мне нравится!

Pig Daddy начал с главного хита:

«Я вырос в хлеву, но читаю про схемы,

мой кореш лис — финансист с проблемой.

В хрюках — истина, в ритме — тревога,

я веду вас, как мох ведёт к брёвнам.»

Тапир стоял, открыв рот. Камень СКАМень, кстати, немного подрагивал в его рюкзаке, но не критично.

________________________________________

Осознание и мерч

На четвёртом треке Кротон заплакал.

— Он говорит о боли, Тапир. О том, как сложно, когда тебя не зовут в берлогу, потому что ты «не медведь»!

— Он… рифмует «пень» с «внутренняя тень», — выдохнул Тапир. — Это поэзия. Это как чай, но через уши.

Они купили мерч. Тапиру досталась футболка с надписью «Grunt’n’Groove», Кротону — носок с автографом.

________________________________________

Возвращение домой

На обратном пути они не разговаривали. Каждый шёл молча. Бас Pig Daddy ещё гулял по внутренностям.

— Знаешь, Кротон, — сказал Тапир, глядя в звёзды, — иногда стоит выйти из привычного звука.

— Рэп лечит. Но дозировано, — ответил Кротон.

________________________________________

Мораль

Никогда не недооценивай кабана в цепях.

Иногда именно его рифма поможет тебе разобраться в себе.

И не забудь выключить скамень на концертах — он не понимает искусство

Он оплатил все квартирные счета наперёд, пенсионную карточку положил на видном месте вместе с бумажкой, где пин-код написан. Вроде и всё. Немного у него земных дел оказалось, в самом деле держаться не за что. Даже комнатные цветы, которые когда-то разводила Анна Николаевна, давно засохли, несмотря на все его попытки за ними ухаживать — будто они последовали за хозяйкой, не пожелав оставаться в этом мире без неё.

Постоял у давно не мытого окна, посмотрел с двенадцатого этажа на чужую предпраздничную суету. Внизу, по серому слежавшемуся снегу, сновали люди, целеустремлённые, как чёрные муравьи, тащили домой кто ёлки, кто набитые продуктами авоськи, кто верещащих мелких детишек, как обычно, всё ещё не нагулявшихся. А где-то там, в подвалах и на чердаках этого дома, возможно, уже готовились к празднику другие существа — те, что шуршат за стеной, мерцают после полуночи в зеркалах или прячутся среди теней. Но их праздник тоже был не для него.

Жизнь продолжалась, катилась себе вперёд, и не было ей никакого дела до забытого всеми, бесполезного деда.

Иван Никанорович решительно дёрнул шторами — тяжёлые портьеры, которые Анна Николаевна когда-то выбирала с таким тщанием, — сомкнул на окнах пыльную, плотную ткань, отсекая солнечный морозный день вместе со всей его глупой суетой, и повернулся в полумрак спальни.

— Всё. Теперь помру спокойно. Под праздник — самое время. Нечего старые долги в новый год тащить. Люди веселятся, а я отмучаюсь.

Сказал он это в гулкую тишину пустой квартиры и лёг на кровать, отвернувшись к стене, к обоям с едва заметным цветочным узором, который Анна так любила. Лежал не шелохнувшись, будто притворялся, как в детстве делают, но в глазах у него застыла каменная, настывшая усталость. За окном, за плотными шторами, мир продолжал готовиться к празднику, а в квартире на двенадцатом этаже время начало медленно останавливаться, подчиняясь его воле.

Семья его, шумная, детородная, в последние годы рассыпалась, как бусы, в которых лопнула нитка. А ниткой той была жена его любимая, покойная Анна Николаевна. Стоило ей уйти — так и семья следом развалилась. Нет, дети, слава богу, живы-здоровы, да только у каждого свои хлопоты, собственные семьи и проблемы. Три дочери, давно замужние, разъехались по разным городам, одна аж в саму Италию укатила — Катя, та, что больше всех похожа на Анну и которую Иван Никанорович любил особенно нежно, хотя и не признавался в этом даже себе. Младший сын, вечный непоседа, носился по бесконечным командировкам, сам порой не зная, где будет ночевать завтра. Понятно, отца престарелого развлекать некогда было.

Справедливости ради сказать, звонили дети пару раз в неделю — чаще не получалось, видимо, а самому названивать Ивану Никаноровичу гордость не позволяла. Набиваться не хотел, обременять детей ежевечерним исполнением сыновне-дочернего долга — тем более. Иногда ему казалось, будто в паузах между их редкими звонками в квартире слышался тихий серебряный смех Анны — тот самый, что когда-то наполнял эти комнаты жизнью.

Иван Никанорович лежал день, лежал два. Есть не хотелось, только воду пил из-под крана. Соседка, Татьяна Васильевна, заходила раз в день, робко спрашивала с порога, не нужно ли чего, может, супа какого сварить — он лишь отмахивался. Зачем вся эта суета? Готовить он и сам умел, всегда жене помогал при случае — только для чего уже готовить? Теперь только готовиться осталось.

Квартира погрузилась в тишину, нарушаемую лишь тиканьем настенных часов — тех самых, что он починил прошлой зимой. Стрелки отсчитывали время с завидным упорством, будто и впрямь знали что-то, чего не ведал их хозяин.

Вспоминалось много. Всю жизнь, можно сказать, перебрал, как чётки — от счастья к горечи и обратно. Где всплакнул, а где и посмеялся. Плакалось поболе, чем веселилось, конечно... Но хорошую жизнь прожил, не позорную. Было что вспомнить, было... Порой ему чудилось, будто тени прошлого оживали: вот там, в дверном проёме, мелькнуло платье Анны, вот здесь пахнуло её духами — лёгкими, цветочными.

А вот смерть к нему не шла. Конечно, он знать не знал, как она приходит, помирал-то всерьёз впервые, но было предчувствие, что ли, что сны там какие-то должны предшествовать или знаки... Может, сама Анна должна была прийти проводить?

Чертыхнувшись, он сел на кровати. Сны, знаки! Что за бабские забубоны в голову полезли? Совсем из ума выжил, старый дурень! Помирать собрался — вот и помирай, а пустые суеверия плодить ни к чему!

Слегка кружилась голова. Шаркая старыми, любимыми тапками, сходил на кухню попить воды. За окном мельтешил мелкий снежок, сквозь облачное марево бледно маячило солнечное бельмо. Хорошо сыплет, как раз к Новому году сугробы наметёт! В воздухе висело ощущение приближающегося чуда — того самого, в которое он перестал верить много лет назад.

Спохватившись, одёрнул себя (не время глупости думать!), вернулся в спальню, полез в шкаф и вынул оттуда свой «смертный» костюм. Шкаф пахнул лавандой — так пахли все вещи Анны. Помнил, что в последний путь всё новое нужно — ну так этот костюм и был почти ненадёванный, он в нём только с Анной золотую свадьбу отметил, а потом в нём же и схоронил её через три года. Примерил. Застегнулся на все пуговицы — удивительно, но сидел почти как тогда, будто и не прошло столько лет. Покрутился перед зеркалом, и на миг ему показалось, что в отражении за его спиной мелькнуло знакомое лицо. Кивнул сам себе с мрачным удовлетворением и аккуратно повесил костюм на спинку стула, на самом видном месте, будто готовя декорации к финалу собственной пьесы.

А потом опять лёг, и к нему стали приходить видения. Не сны даже, а полуявь какая-то, что ли. Комната будто наполнялась тёплым золотистым светом, хотя за окном была глубокая ночь. Он то проваливался в прошлое, за считанные минуты заново проживая события нескольких лет — и вот он снова молодой, держит на руках только что родившуюся дочь, и Анна улыбается ему; то переносился в настоящее и видел своих детей словно бы воочию, с их домах и семьях. Тревожились почему-то дети, хмурились, дорожные сумки собирали... Старшая дочь Люда в своей питерской квартире вдруг остановилась, замерла над чемоданом и прислушалась, будто кто-то окликнул её по имени.

А потом явилась Аннушка покойная — и не призраком пугающим, а такой, какой он помнил её всю жизнь — с ясными глазами, пахнущая ванильной выпечкой и свежестью зимнего утра. Она не говорила ничего, просто стояла на пороге его комнаты, смотрела на него с безграничной печалью и манила за собой. Словно в гости звала, в тот мир, где уже не болит спина и не ноет на погоду сердце. За её спиной виднелся не туннель со светом, о котором пишут в книгах, а уютная кухня их старой дачи — та самая, где она пекла свои знаменитые пироги с капустой.

Иван Никанорович подхватился в холодном поту. Сердце колотилось где-то в горле, выбивая странный ритм — будто отсчитывало последние минуты. «Зовёт», — прошептал он в тишину комнаты, и его слова подхватило эхо, которого в маленькой спальне быть не могло. Стало быть, зовёт. Стало быть, насчёт снов не наврали и никакие это не суеверия, а самая что ни на есть правда умирания. Выходит, и смерть уже не за горами.

И с этой мыслью ему стало почему-то спокойнее. Даже воздух в комнате стал мягче, будто само пространство приготовилось принять его решение. Где-то за стеной послышался тихий смех — детский, знакомый, будто его внучка-дошкольница, которая давно уже выросла и жила в другом городе, снова играла в соседней комнате.

Оставалось только дождаться смерти, и он терпеливо ждал.

За окном начинался рассвет, но в комнате по-прежнему царила мягкая, сумеречная дымка, будто время здесь текло по иным законам, подчиняясь не движению планет, а биению старого сердца, готового вот-вот остановиться.

Но за два дня до праздника в квартире начало твориться необъяснимое. Сначала примчалась старшая дочь, Люда, из соседнего города — деловая, подтянутая, но с испуганными глазами. «Мне приснилось, что папа зовёт», — сказала она соседке, не в силах объяснить, почему срочно бросила все дела. Потом, с пересадками, добралась из Италии младшая, Катя, привезя с собой запах чужого моря и дорогих духов. «Будто кто-то шептал мне всю ночь: „Езжай, он ждёт...“». Ночью нагрянула Наталья, невесть какими ухищрениями вырвавшаяся из своей многодетной семьи. И даже сын, Алексей, сорвался с важного проекта и возник на пороге отчего дома с помятым лицом и дорожной сумкой через плечо — ему почудился в метро мамин голос, настойчиво повторявший: «Домой».

В общем, все приехали. Взрослые, серьёзные люди, внезапно опять ставшие детьми в этих стенах, пахнущих старой книжной пылью и яблочными пирогами, которые когда-то так часто пекла мама... Ходили на цыпочках, переговаривались шёпотом в коридоре. Отец их словно бы и не видел, смотрел стеклянными глазами сквозь. Буркнул, что смерти ждёт — и всё на этом, больше ни слова не обронил.

«Он с неделю уже так, — виновато сказала соседка, передавая ключ. — А вчера в подъезде свет мигал, будто кто-то сигналил».

«Говорит, что мама его зовёт», — прошептала Катя, и у всех по спине пробежал холодок. В этот миг в гостиной сама собой заиграла музыкальная шкатулка — та самая, что не открывалась с тех пор, как умерла мать.

Но деятельная Люда, отринув суеверия, тут же развернула бурную деятельность. Вычитала в интернете, что так может начинаться деменция, нашла несколько клиник, готовых принять на консультацию — но «уже после праздников, все записи только на январь будущего года!»

Что ж, оставалось только ждать. Преодолев первую растерянность, начали заново обживать большую родительскую квартиру. Три комнаты после смерти мамы так и стояли закрытыми, но в ящике стола нашлись ключи, и всем хватило места.

Потом совершили набег на магазины, день готовили в поте лица и накрыли стол по-семейному, с тем самым оливье по бабушкиному рецепту и селедкой под «шубой». Ёлку купили, нарядили старыми, ещё стеклянными игрушками, которые помнили руки мамы. И когда Катя повесила последнюю фигурку — хрустального ангела, — все ёлочные огни вдруг зажглись сами собой, хотя гирлянду ещё не подключили к розетке.

Позвали к столу отца — в бессчётно какой уже раз.

— Пап, иди к нам. Праздник же.

Но Иван Никанорович лишь буркнул что-то невнятное и снова в стену уставился. Ему было всё равно. Мир сузился до размеров его кровати и тихого зова покойной жены в смутном полусне. Хотя сейчас зов был громче, настойчивее, и пахло вокруг не больницей и тленом, а тёплым тестом и мёдом — точно так же, как в их первый Новый год вместе.

Он смежил веки, отгораживаясь от ненужной уже, далёкой суеты, и не заметил, как снова заснул. Но на этот раз увидел совсем другой сон. Воздух в спальне заструился, заколебался, будто его трогали невидимые пальцы, а за окном, в зимней тьме, на миг вспыхнули и погасли сотни далёких звёзд — словно кто-то подавал сигналы через бездну, разделявшую миры.

Анна опять стояла в дверях, но не молчаливая и печальная, а очень даже сердитая, руки в боки, одетая в свой старенький тёмно-синий халат, который так хорошо оттенял её васильковые, даже к старости не выцветшие глаза. И голос её звучал так ясно и звонко — прямо как в те давние времена, когда распекала детей за непослушание.

— Ванька, да что ж ты делаешь-то, дубина стоеросовая?! — загремела она, и в её потемневших от злости глазах заплясали яростные искры. — Я тут из кожи вон лезу, всех собираю, ангелов упрашиваю, графики сверяю, чтоб все дома были, чтоб хоть раз всей семьей собрались! А ты? Ты улёгся, сложил лапки и решил всем праздник испортить?! Новый год на носу, а ты как тот старый пень — ничего не видишь, никого не слышишь, и понимать уже не понимаешь!

Она подошла к кровати, взяла его за руку. Рука была тёплой, живой.

— Вставай! — скомандовала она. — Хватит дурить. Иди к детям. Они ждут тебя, они к тебе из такой дали прилетели, все дела подвинули. Давай-давай! Собрался он, видите ли! А кто тебя туда звал? У меня дел сейчас знаешь сколько? Мне там без тебя скучно ещё не скоро будет. Так что тебе ещё жить и жить! Правнуков кто женить будет, а? То-то же! И сам женись! Чем бирюком маяться и глупости надумывать, иди вон к Татьяне сватайся, и живите вместе, я разрешаю! А сейчас к детям ступай, хватит уже капризничать!

Он проснулся от толчка, будто его и впрямь кто-то хорошенько подопнул. В квартире пахло хвоей, мандаринами, праздничной едой, слышался сдержанный смех и звон бокалов. Он лежал и слушал этот приглушённый шум за тонкой дверью, зовущий обратно в жизнь.

Иван Никанорович медленно поднялся. Подошёл к стулу, взял похоронный костюм и аккуратно повесил его обратно в шкаф, в самый дальний угол. Затем надел чистую рубашку, старенький, Аннушкой связанный кардиган, поправил воротник. Причесал седые, но всё ещё густые волосы на пробор и выпрямил плечи.

Дверь в гостиную скрипнула. Все за столом замерли, повернулись к нему. В глазах у детей тлела тревога, которая, впрочем, быстро сменилась крепнущей надеждой. Катенька, как всегда, самая чуткая из четверых его детей, несмело улыбнулась, словно боясь спугнуть удачу.

Иван Никанорович, ни говоря ни слова, подошёл к своему месту во главе стола, которое пустовало все эти годы. Аккуратно отодвинул стул и сел.

— Ну что, — хрипло произнёс он, глядя на блестящие от радостных слёз глаза дочерей и смущённую улыбку сына. — Давайте есть, пока не остыло.

Он взял в руки бокал с шампанским, который пододвинула к нему Катя. Поднял.

— За Новый год, — сказал он просто. — За жизнь. — И добавил, глядя куда-то в пространство над головами детей, туда, где ему одному была видна лёгкая, улыбающаяся тень в синем халате: — И за маму. Она старалась.

И в эту секунду все поняли, что праздник действительно удался. А Иван Никанорович решил, что ещё поживёт. В самом деле, правнуков растить нужно, внукам помогать. И дома нечего сидеть, можно и самому к детям ездить, всегда зовут. А то, может, и вправду к Татьяне посватается. Раз уж жена велела не спешить.

Авторов двое: Юлия Зубарева и Ирина Валерина.

Сказку публикуем на https://author.today/work/507769