Вообще радоваться здесь официально принято, как будто бы. Даже, если усталость или раздражение пытаются подтолкнуть к печальным мыслям – всё равно на радость выходит, хоть как крути. Давеча вот с одной из бабушек здешних обсуждали, что молоко в магазине закончилось, а самолёта с поставкой продуктовой ещё три дня ждать. Без молока оно грустно, конечно, бесспорно. Вот только бабушка моментом схватилась и выправила сама себя на доброе:

— Ну, а с другой стороны, чего нам жалиться-то? Летает и хорошо, два раза в неделю, а бывает, что и три даже! Не то, что раньше было, всяко лучше, да и продуктов побольше завозят нынче – на два магазина, так всем хватает всякий раз почти. Ну, где не хватит чего, так поменяемся, займём друг у дружки. У тебя-то картошка есть? А то забегай, положу несколько штучек, на суп хотя бы, не пустой хлебать.

Картошка у меня в хозяйстве есть покаместь, ничего. И пшённой крупы целый кулёк лежит в запасе, и наважки замороженной с десяток рыбёшек имеется, и масла подсолнечного ещё больше половины бутылки. Ну, а молоко, что молоко – небось никто не помирал за три дня от каши на воде, не записано таких случаев, стало быть и я выживу, чего ныть-то. Вот и не ною, а стараюсь радоваться, не зря ж моё имя переводится с греческого, как «радость». Надо стремиться соответствовать.

К слову сказать, напугалась я за месяц житья в Лопшеньге всего раз. Да и то, как-то несерьёзно напугалась, так – на троечку из десяти. Но всё ж таки.

Лежу я значит, сплю. Одеяло до носа натянуто, чтоб не озябнуть, ежели среди ночи похолодает резко (тут уже в конце сентября снежок крошился несколько раз, не лёг, но покрутился над деревней, напомнил о себе). Среди ночи резко просыпаюсь – не от холода, нет, от громкого «шир-шир-шир» прямо у меня над головой, где-то на чердаке. Вглядываюсь в темноту, прислушиваюсь… Вот, опять: «шир-шир-шир», а через несколько секунд следом за этим «тыгыдык-тыгыдык-тыгыдык». Смотрю на часы – без двенадцати минут четыре. Несколько секунд думаю – идти ли на тёмный чердак (как в лучший традициях жутких триллеров, в одиночку, ну, ага, щас!), проверять, кого туда принесло посреди ночи. В итоге выбираю отвернуться к стенке, накрыться одеялом до ушей и заснуть обратно. Ну, серьёзно, кто б ты там ни был: бабайка сказочный ли, чудище лесное ли, чёрт  болотный – мне вот как-то не до тебя среди ночи, знаешь ли, мне б поспать, будильник через два с половиной часа прозвенит уже, так что иди ты в баню, пожалуйста.

Встаю по будильнику, одеваюсь, выхожу в прихожую за курткой. И, снова здравствуйте, над головой опять «тыгыдык-тыгыдык-тыгыдык». Видать, не утопал бабайка по темноте в баню, куда я его послала, ночевать остался. Поднимаю глаза к чердачному лазу – кот! Брюшко беленькое, на лапках «носочки» тоже беленькие, спинка «шпротная», в серовато-ржавую полоску. Морда чутка изумлённая и наглющая до невозможности, глядит на меня сверху так, словно это я всю ночь в его доме по чердаку тыгыдыкала и пужала его, беднягу. Самое интересное, что кота я не заводила и чужого в дверь вечером тоже не пускала, да и вообще котов вокруг дома не видала. Озадаченно топаю на работу, с котом после буду разбираться.

— Катя, представляешь, у меня кот завёлся откуда-то, на чердаке сидит…

— Какой ещё кот?

— Ну, такой, сам весь полосатенький, а брюшко и лапы белые.

— Так это соседский, Анны Альбертовны кот! Он через дырку пробирается и прыгает по чердаку, иной раз и спит там, я видала как-то.

Что ж, оказывается, бабайка в моём доме не водится, зато где-то есть неведомая дырка, через которую ночами на чердак лазит соседский кот… Пожалуй, не самая худшая версия развития событий, по крайне мере, не так всё страшно, как спросонок показалось. Жаль только, что кота хозяйке вернуть придётся, а я уж, грешным делом, кличку в голове придумывать начала этой нахальной морде. Ну, не судьба, ладно.

С ребятами-школьниками сдруживаемся понемножку. На первом нашем уроке мы знакомились. Половина класса спала на партах, а другая половина попеременно: то играла в «камень-ножницы-бумага», то щипала друг дружку за бока, то хохотала не пойми над чем… На втором уроке у нас было практическое занятие – разбирались, какие продукты можно поймать, собрать, добыть, вырастить на территории деревни. Разбирались, записывали и рисовали. На столах в этот раз не спал уже никто, и на том спасибо. Правда, семикласник Тимофей попытался подшумок строить в телефоне виртуальный гараж вместо выполнения задания, но был быстро отловлен на этом уклонении от учебного процесса и возвращён в реальность. Самый младший ученик, девятилетний Саша изо всех силёнок пытался доказать возможность выращивания фиников на болотно-подзолистых почвах, пытался до того громко, что соседи по столу начали обзывать его «животным» и вдобавок додумались лягать Сашин стул пятками, что никак не способствовало тишине. Пришлось унимать юного горластого садовода второй чашкой чая. Очень вероятно, кстати, что именно наличие горячего чая вприкуску с рафинадом способствовало укреплению дружеских связей на занятии. По крайней мере, каждый из ребят выполнил задание, а уходя ещё и поблагодарил – нечто совершенно внезапное и тёплое. Кажись, получится у меня сладить с ними, потихоньку точно получится, я не тороплюсь.

Детей в деревне всего пятнадцать: двое малышей в садике, тринадцать учеников в школе. Понятно, что при таком количестве есть не все классы, вот в этом году получилось, что есть только: первый, третий, пятый, седьмой, восьмой и девятый. На мои занятия ходит ребятня с третьего по восьмой класс. Единственную первоклассницу решили не загружать дополнительными занятиями, ей и без того непросто – первые месяцы ребёнок в школе, нужно дать время на адаптацию. Троих девятиклассников тоже не стали трогать – у них, бедных, каждый день по восемь-девять уроков из-за подготовки к пугающему ОГЭ, им жить-то особо некогда, не то чтоб там птиц ходить считать или растения в микроскоп разглядывать. Остальные девятеро сорванцов: три девочки и шесть мальчиков – они мои, в полном моём научном распоряжении на целых три занятия в две недели: два вторничных и одно субботнее.

Занятия, которые я веду у них, в расписании называются двумя словами «школьное лесничество». Но, если разобраться, то мне предстоит обучать их нескольким направлениям: тут и экология, тут и краеведение, тут и профориентация. Этому всему я формально не обучалась, так что пришлось освоить некоторые материалы специально для этой поездки, чтобы суметь быть полезной здесь. Хорошо хотя бы, что много педагогики в институте преподавали, так что доносить знания – это я могу и умею. Ну, и по моей собственной задумке хочется ещё детям какие-то базовые азы фотосъёмки показать, научить тому, что сама умею, на что сама пять лет училась. Осталось только разобраться, как уложить всё это в то крошечное количество часов, которое отведено мне на эти занятия. Учитывая тот факт, что по вторникам лесничество восьмым уроком стоит, особенно сложно – восьмой урок, знаете ли, не добавляет у учеников ни энтузиазма особого, ни любви к изучаемому, ни расположения к учителю. И я их, если задуматься, очень понимаю. Как там сейчас говорят? Сто процентов понимания – ноль процентов осуждения, вот это оно самое. Я им это субботнее-то занятие и предложила добавить ко вторникам потому, что в субботу да ещё и в первой половине дня они хотя бы выспавшиеся, более-менее спокойные и добродушные приходят, а не растрёпанные и усталые, как во вторник к восьмому уроку. Ну, что есть, стану работать в существующих условиях, ныть бесполезно.

Из забавного. Ребятня частенько называет меня «Игоревна». Не по имени-отчеству, а просто по отчеству. Я сильно не сопротивляюсь, знаю, что имя моё иному взрослому бывает сложно выговорить, не то что ребёнку да с непривычки ещё. Но по первости всё ж таки скребло – давно уже я отвыкла и слышать о себе, и упоминать себя как-то иначе, кроме как по имени. Помнится, был в моей жизни период, когда и вовсе отказаться от отчества хотелось, даже информацию искала по этому вопросу. Доступные варианты решения мне не подошли, потом и вовсе как-то внутри поутихло, в общем, позабылась эта идея. Игоревна, так Игоревна. А сейчас вот, слыша это обращение к себе почти каждый день, призадумалась крепко. Многое в моей жизни случилось именно потому, что Игоревна я. Ну, вряд ли другая я оказалась бы в Аргунском ущелье, вряд ли она ночевала бы на ступеньках странного гватемальского храма, вряд ли решилась бы перейти пешком границу Никарагуа с Коста-Рикой, вряд ли смогла бы написать книгу… Возможно, та, гипотетическая иная я не жила бы сейчас в рыбацкой деревеньке на берегу Белого моря. Но я всё это сделала и сейчас гляжу на волны этого самого моря с чердака моего деревянного дома. Пожалуй, я всё ж таки накрепко Игоревна. Пожалуй, теперь мне даже нравится быть ей, спасибо, отец.

На третьем занятии собирали птичьи голоса. Собирали в специальное орнитологическое приложение, которое умеет узнавать всякую птицу по звучанию. Постояли в лесочке на горушке Ржичка, послушали лесной оркестр. Узнали, что живёт здесь синица, которая ополовником зовётся – из-за пузатого брюшка и длинного хвостика, она и в самом деле издалека суповой половник напоминает. Узнали, что казарка да сойка гостят у нас на этих октябрьских днях – вообще-то они перелётные и не всегда их вскрики услыхать над Лопшеньгой можно, но вот свезло. Узнали, кто нещадно облупил и растрепал по тропинкам рябиновые грозди – свиристелья работа, оказывается, такие баловники, налетели на зрелую ягоду.

Впрочем, ребята мои тоже свирестелям родственники, похоже. Саша из восьмого класса половину занятия пытался обхитрить приложения, крича в него на птичий лад: то кряквой, то вороной, то сойкой. Техника, правду сказать, не провелась и с первого же разу опознала в Сашиных записях голос человека не пернатого, но остановить этого мальчика не так-то просто – он продолжил.

— Женя, Тимоня, сколько у вас птиц идентифицировать получилось?

— А Сашок считается?

— За птицу не считается.

— Ну, если что, у нас три Сашка и две птицы записаны: сойка и казарка!

— Всё с вами ясно.

Что ж, по крайней мере на полевом занятии парт нет, так что спать им негде, так хоть ведут себя поживее. Подумаешь, пошкодили малость в шутку, пущай.

— Анна Максимовна, мы зайдём к вам сегодня после уроков? Девочку новую представить хочу, жить и работать она к нам в Ло́пшеньгу приехала!

Надя разговаривает по телефону с директором местной школы, договаривается о встрече-знакомстве. Мы нынче ещё даже не высовывали носов на улицу, но как-то и не тянет – слышно, как ветер барагозит на крыше: то ли с собой утащить её норовит, то ли просто нас пригнуть старается, чтоб не шлялись зря. Море тоже за ветром повторяет – пропустило нас в Ло́пшеньгу и снова лютует. Плюётся моребо́ем, клочками ламинарии да медузами: весь берег завален, не пройти без запинки.

Всё же по пути в школу чутка проходим берегом, с морюшком поздороваться да зазнакомиться поближе надо, как без этого. Путаясь сапогами в водорослевых лапах, бредём участком, который зовётся  «тоня́ Турка». При чём тут турок и какой именно – никто не помнит, но имя остаётся.

Засматриваюсь на пришвартованные к берегу промысловые ка́рбасы. Надя сказывает, что ка́рбасы лопшарей имеют особенную черту – нижние поясья окрашиваются в смоляно-чёрный цвет, а верхние поясья непременно цветные. Да не просто цветные, а радостных оттенков: небесно-голубые, малиново-розовые, калиново-алые… Ещё сказывает, что поморы никогда не разламывают и не сжигают отслуживший своё или прохудившийся ка́рбас. Его выволакивают на берег, да так и оставляют на распоряжение волн, ветра, песка, птиц и прочих живых существ. Почему-то всплывает в памяти вот это, погребальное:  «я́ко земля́ еси́, и в зе́млю отъи́деши». Оно, конечно, для человеческого погребения писано, но будто бы и ка́рбасу упокоившемуся на берегу тоже подходит. Может потому, что значимая часть жизни рыбацкой на нём проходит? Может потому, что навидавшись живых людей и сам под конец свой живым ка́рбас становится?

Я этого не знаю пока что. Надо будет разузнать у местных знающих, непременно надо.

В основанном на реальных событиях рассказе «В относе морском» архангельского писателя Бориса Ше́ргина льдину с тремя поморами-зверобоями уносит ветром-побережником в море.

Ужас вмиг охватывает несчастных, но на протяжении каждого из последующих мучительных дней они отважно борются за выживание и стараются не падать духом.

Когда же спустя две недели льдину выносит в Ледовитый океан, и никакой надежды на спасение не остается, наступает самый зловещий и торжественный момент рассказа. Один из зверобоев достает из сумки три свертка и произносит:

— Брат, племянник!.. Смерточка пришла!

В каждом из раскрытых онемевшими от холода пальцами свертков — рубаха смертная долгая, саван с кукулем, венец на голову, лестовка полотняная. Это погребальная одежда, которую поморы «по вековечному обычаю» брали с собой на промысел. Пока герои умываются, расчесывают бороды и прощаются с желанными, по спине читателя бежит крупная дрожь.

Я прочитал этот рассказ во время своего прошлогоднего путешествия по архангельскому Кенозерью, и он произвел на меня сильное впечатление. Будто бы он точно зеркалил дух мест, по которым я перемещался.

Уже в этом году в Поонежье — более северном регионе области — от одной девушки с повышенным уровнем поэтичности и мистичности в крови я услышал историю об архангельском художнике и сказочнике Степане Писахове. Тот, воротившись из длительного путешествия по южноевропейским странам к родной северной природе, воскликнул в восторге: «Как будто глаза прополоскались!» Фраза врезалась в память, вновь точно описав какое-то мое подспудное ощущение от здешних мест.

Спустя два визита на Русский Север и еще некоторое время на рефлексию мне кажется, что я наконец понял, какое.

И в Кенозерье, и в Поонежье я наблюдал за тем, как Север — величественный, спокойный, отрешенный — смотрит на суету южан. Конечно же, видит, замечает ее, но во взгляде его нет удивления, снисходительности или насмешки. Равно как нет и сочувствия или сожаления о бессмысленности этой суеты. Север просто равнодушно и безмолвно передает всем готовым внимать свое сообщение.

О чем же оно?

В английском языке есть емкое слово Sublime, обозначающее нечто несоизмеримо большее нас, непостижимое для человеческого уровня сознания и непередаваемое словами. Мистическое, запредельное. Бесконечно-вечное, если хотите.

С саблаймом можно столкнуться, попав в бескрайние снега, безбрежные окияны, разглядывая бесконечное звездное небо или пребывая в измененных состояниях сознания. Возвышенный и грандиозный в своей запредельности, саблайм вызывает одновременно и восторг, и животный страх перед неизведанным. От него хочется бежать, но в то же время к нему таинственным образом тянет.

Почему? Все просто: столкновение с саблаймом эффективно и эффектно показывает человеку его истинный масштаб. А вместе с ним — истинную значимость всех его дел и забот. Мгновенно расставляет приоритеты и вносит ясность — дефицитный ресурс современности.

Какая же тут связь со смерточкой, как ее ласково величают поморы?

А переход-от изящный: смерть — как самое непостижимое и запредельное в жизни — это абсолют саблайма. Это точка, в которой для каждого из нас бесконечность разделит себя на ноль, схлопнет время и пространство, и все мирское мгновенно потеряет свое значение. Соприкоснувшись даже в мысли с этим хтоническим ужасом, как тут же не возрадоваться самому факту жизни с ее простыми радостями?

Ощущая близость антонима бытия, юный сын главного героя запричитает о навеки уходящих простых радостях человеческой близости:

— Мила моя матушка, знаешь ли, что сына во гроб наладили? Желанная невеста Катенька, осталась у нас с тобой игра не доиграна! Дорогой подруг Герман Олегович, песенка наша не допета!

Интересно, что унесенные в море зверобои получают опыт столкновения с тотальным, мультиканальным саблаймом: они не только потеряны в грандиозном пространстве и времени, не только в буквальном смысле ходят по отделяющему их от смерти «тонкому льду», но от холода и голода их также начинает «блазнить» — в измененном состоянии сознания они слышат несуществующие звуки и запахи.

Вряд ли бы мы в здравом уме и рассудке хотели попасть в такую ситуацию, как наши герои-поморы. Мы хотели бы ощущать остроту жизни, при этом ей не рискуя.

Но как?

К счастью, для этого в безопасной части саблайм-спектра и есть Север, который позволяет прополаскивать глаза без риска для жизни. Своим масштабом и безвременьем он транслирует нам классическое сообщение memento mori, но без южного пафоса и единого слова.

Иронично, что хотя концепция memento mori и была разработана античными философами в знойном средиземноморском регионе, но как будто бы специально для экспорта на Север. Ведь в пестрой веренице событий, среди буйной растительности и будоражащих ароматов южной dolce vita мысль о том, что когда-то все это навеки закончится, кажется до абсурдности неправдоподобной.

А вот на Севере напоминание о смерти органично и ненавязчиво физически разлито по всему пространству: оно и в походной в сумке помора, и в каждом элементе величественной природы, которой так восхищался Писахов. Оно позволяет той самой мысли, которую мы всю жизнь от себя бессознательно гоним, незаметно преодолевать мембрану человеческого сопротивления и по капле проникать в сознание. Одновременно изгоняя раба.

Север гомеопатическими дозами дает нам телесное предвкусие смерти, которое вмиг делает все вокруг ярче, четче, яснее. Без пестрых шоу, лишь одним своим присутствием он обостряет ощущение ценности и скоротечности жизни тогда, когда мы еще вовсю готовы ей насладиться.

За это я его и люблю.

К этому моменту на территории современной Карелии и Архангельской области уже существовали древние культуры саамов и финно-угорских племён. Славяне, двигаясь вдоль рек, искали новые земли для охоты, рыболовства и земледелия. Постепенно они начали взаимодействовать с местными народами, заимствуя у них опыт выживания в условиях Севера (т.к. сами славяне, сюрприз, не являются северными жителями изначально).

Главными причинами, побуждавшими славян переселяться на север, были следующие (бабки, бабки, с*ка, бабки!):

1. Бег на свободу: На юге Руси население росло, и нехватка плодородных земель вынуждала искать новые территории для расселения. Желательно вдали от княжеского взора. И от налогов.

2. Поиск ресурсов: Северные регионы были богаты рыбой, пушным зверем и лесом, что привлекало славянских охотников и рыбаков.

3. Торговля: Белое море являлось важным транспортным узлом, через который шли торговые пути между Европой и Востоком. Это открывало возможности для торговли мехами, солью и другими товарами.

Рыбные и зверобойные промыслы на Белом море, а затем и на Баренцовом, привлекали к себе не только рядовых крестьян, но и купцов из ближайшего «мегаполиса» – Новгорода. Новгородские купцы и промысловики активно осваивали этот регион. В XII–XIII веках здесь уже возникли первые городки и поселения, такие как Холмогоры, которые стали центрами торговли и ремёсел.

Славяне активно взаимодействовали с местными племенами. Они перенимали у них технологии строительства лодок, обработки рыбы и ведения хозяйства в условиях холодного климата. В свою очередь, местное население знакомилось с новыми методами земледелия и ремеслами, принесёнными славянами.

Отсюда, с севера, из Поморья, в русский язык перешли чисто финно-угорские названия рыб: килька, корюшка, кумжа, ряпушка, салака, сиг, хариус, камбала, мойва, навага, пикша и прочие. Это всё следы продвижения славянских колонистов на север и северо-восток. Кстати, русское слово «лох» помимо дерева и криптоинвестора обозначает ещё и ряд рыб семейства лососевых — собственно «лосось» (*lok’s), а также «форель», «таймень» и «самец сёмги».

Письменных сведений о начале заселения восточными славянами северных берегов сохранилось мало. Одна из самых известных записей тех времён имеется, например, у арабского писателя Абу-бандита Хамеда, который в первой половине X века сообщал «о юграх, обитающих на севере Урала – будто они покупают от славян по дорогой цене железные клинки...». Сам араб мог услышать это от среднеазиатских торговцев, у которых были контакты на севере (привет, «камское серебро»).

Софийская первая летопись сообщает, что уже в 1032 году новгородец Улеб ходил к «Железным Воротам» - вероятно, к проливу между о. Вайгач и большой землёй. А если это так, то значит, что восточные славяне, в лице новгородцев, проникли в Карское море ещё в XI веке. Сюда же можно отнести известия о гибели где-то на Северном Урале новгородского князя Глеба Святославовича (нет, я не забыла про цикл о формировании России, просто чутка выгорела). Также в летописи говорится, что около 1092 года новгородцы по приказу Гюряты Роговича ходили за данью на Печёру и Югру (Ненецкий АО и север Западной Сибири).

Реки и озёра в те времена (особенно в условиях Русского Севера) были в сущности единственными путями сообщения – летом по воде, а зимой - на санях и лыжах. Причём водоразделы между речными бассейнами Балтийского и Белого морей славянам проще было пройти весной, по «большой воде», когда талые весенние воды заливают огромные пространства.

Позднее все подвластные Новгороду северные земли (Онежскую, Двинскую, Мезенскую и Печорскую) на Руси стали называть «Заволочьем» (т.е. за волоком). Из Заволочья новгородские промышленники и торговцы, а в более поздние века и купцы Московского государства вывозили меха (соболей, куниц, бобров, горностаев, белок), рыбу и рыбий жир, моржовое и тюленье сало, моржовые клыки («рыбий зуб»), кожи морских животных, продукты китового промысла.

Активное освоение северных территорий новгородцами началось с создания временных стоянок (становищ). Новгородские бояре и купцы направляли на север вооружённые отряды смердов (должников) для добычи пушнины и морского зверя. Эти отряды, сочетавшие промысловую и военную функции, обосновывались по берегам рек, впадающих в Белое и Баренцево моря. Первые такие поселения возникли в устьях Онеги, Северной Двины, в Нёноксе и Уне, а позже распространились на реку Варзугу, район мыса Святой Нос и Печору.

Ещё в уставной грамоте новгородского князя Святослава Ольговича (1137) перечисляются заонежские погосты, включая Иван-погост, позднее вошедший в состав Холмогор под именем Ивановского посада. В том же документе упомянуты и другие поселения по Северной Двине: погосты и сёла Кергела, Ракунь, Усть-Емец (в устье Емцы), Усть-Вага (при впадении Ваги в Двину), Тайма, а также Ведь и Пуйте на реке Ваге. Восточнее располагались Пинега, Помоздин и погост на Вычегде близ реки Ижмы.

Меридианная (юг–север) торговля была прервана в XIII веке из-за монгольских нашествий сначала в Среднюю Азию, а затем и на Русь. Однако, окончательно контакты между восточными славянами и жителями севера не пропали, т.к. Новгород избежал монгольского нашествия.

В норвежских источниках упоминается, что в 1316 году новгородские вольные отряды совершили нападение на норвежскую провинцию Холугаланд (Галогаланд). Как сообщает норвежский хронист, эти морские рейды «нанесли значительный ущерб и другим территориям». Аналогичный разбойный поход был осуществлён в 1323 году вдоль западного побережья Норвегии, что вынудило норвежцев усилить оборону крепости Вардехуз.

Можно считать весьма вероятным, что уже в XII веке новгородские укреплённые поселения, зимовья и торговые пункты располагались вдоль всех ключевых маршрутов северного региона. Летописные источники середины XIV века содержат упоминания таких населённых пунктов, как Орлец, Матигоры, Холмогоры в устье Северной Двины, Шенкурск на реке Ваге, Каргополь на Онеге, а также Ненокса, Уна и другие, включая несколько монастырей.

Таким образом, выход восточных славян на север и колонизация этих земель Новгородом имела огромное значение для экономического развития побережья Белого и Баренцева морей, а также способствовала становлению судостроения и мореплавания в этом регионе.

Подписывайтесь на тг и дзен, там ещё больше материалов!

Двадцать семь лет назад здесь, в угасающей деревне Масельга появились новые домики – точно такие же, как и прежние: тоже бревенчатые, тоже с печным отоплением, тоже с резными наличниками на оконцах. Только живые, с новыми юными жильцами. Уезжает одна смена – приезжает новая. Онежские, архангелогородские, морщинихинские, порженские, поченские, лопшеньговские, северодвинские… Со всего севера съезжаются сюда ребята, чтобы несколько недель побыть живыми. Приезжают пачкать босые ноги черникой, рты брусникой, а ладошки – алой да чёрной краской от мезенской росписи. Приезжают узнавать, из чего они появились.

Ребята, все три отряда, зовут меня на «вы» и «тётя». Учусь откликаться. Учу их, как задать герою интервью вопросы так, чтобы он не сбежал после первого. Показываю, как поставить кадр так, чтобы в него попало значимое для конкретного сюжета. Слушаю, как лохматый пацанёнок заявляет:

— Я здесь живу, так что для меня всё это не красота вообще!

Хочу сказать ему, что придёт время и всплывут внутри эти сосны да озёра, вспомнится этот юношеский август и затоскуется по нему до смерти… Не говорю. Ухожу глядеть на озёрную воду и молчать. Он поймёт сам, просто чуть позже, в своё время. Верю, что поймёт.