Аккурат, когда последний солнечный луч погас и тень от колокольни упала на яму, под бердышом что-то стукнуло, а потом зазвенело. Будто свет замерцал из-под глины. «Золото! Это я чью-то корчагу заветную своротил! – возликовал я, обшаривая дно, - это я удачно под раздачу попал! Вот и на шубу жене хватит, и самому портки сменить уже пора бы…» Золота, ордынских золотых дирхемов, оказалось там богато: наклал полную шапку, и за пазуху, и в сумку вместо пуль с пыжами, и ещё осталось. Приставил бердыш к стенке ямы наискось, влез на него, высыпал монеты из шапки. Собрал оставшиеся, полез снова, и – хрусть! Древко, прослужившее верой и правдой лет уже пять, отполированное моими ладонями, самолично мной вырезанное из молодого ясеня, - хрустнуло и с треском развалилось пополам. И как мне теперь наверх попадать?

Над краем ямы косо торчал кол, воткнутый в грудь убитой девицы. Хороший кол, прочный… Я выбросил наружу обломки безвременно погибшего бердыша. Ну, иди сюда, красавица. Всё равно тебе вниз, а вот мне – наверх надо, к денежкам. Дай колышек, не жадничай!.. Тебе без надобности, а мне сгодится.

И я потянул кол из груди свалившейся в яму девки.

Грудь довольно чмокнула, кол выскочил. Я наискось прислонил его к стенке ямы, попрыгал на нём ногой, - вроде бы, надёжно.

- Вот спасибо тебе, солдатик! – внезапно послышалось из-за спины, - Если бы не ты, век бы мне в сырой земле вековать. Но для тебя лучше бы было кол не трогать.

Это я уже и сам понял.

В сумраке дотлевающего заката видно было плоховато, и всё же, что-то в упырихе, медленно поднимавшейся напротив меня, было до одури знакомо. Пока она была окоченевшим трупом, это не бросалось в глаза, но её манера двигаться, жест, которым она перебросила косу за спину… Да не, не может быть… Морок это…

- Марьян, ты, что ли? – решился я.

- Северинчик… Суженый мой… Вот где довелось свидеться, - в могилке…

Давняя, давняя беда вдруг плеснула сомом хищным в омуте, да и выхлестнула наружу. Не всегда я был стрельцом, при боярине Куче приписанным. Когда-то бегал паренёк Сева босиком, в одной длинной рубахе, из крапивной мякоти пряденой, на сосновых сучках тканой, на вырост шитой. Не голый бегал, потому как из зажиточной семьи происходил Сева. Хоть и без порток, но всё ж не голый. Портки ещё заслужить надо было… Пришло время, заслужил Северин от общины портки. И с девками погуливать начал, а как же. А краше всех на селе Марьяна была, кузнецова дочка. Кузнец лют был и крут, силу имел немереную, ему что комара прихлопнуть, что парня, - без разницы. А у Севы с Марьяной любовь случилась на Ивана Купалу. Северин уже собрался сватов засылать, хоть и страшно было, но тут приползло зло лютое, кромешное…

2.Черти.

Полыхнуло ночью на реке, у причала. После – Свиридова изба загорелась, и овин его. Все выскочили в ночь, кто в чём, а с реки – стрелы огненные летят. И крик истошный, смертный: «Черти! Спасайтесь, черти!!!» Тогда Северин впервые увидел живого чёрта. Чёрт был в кольчуге, в железной шапке и с топором. Щит круглый закинул за спину: видно, не боялся совсем селян с вилами да кольями. Прошёл мимо ворот избы Севериновой, на воротах топором черты выбил. Руну Одал начертил, теперь Северин, и семья его, стало быть, этого чёрта собственность. Уж на столько-то и селяне в чертах и резах разбирались, не всё старое знание отец Михаил, что из храма, молитвами своими выбелил.

Но черти не учли кузнеца.

Кузнец вышел в рассвет в длинном, ниже колена наборном серебряном хауберке, в шлеме с золочёной прорезной личиной и с молотами в обоих руках. За спиной его висел в хитрых ножнах жуткий двуручный кладенец, едва ли не длинней самого кузнеца, и в три дола, - широкий.

- Тор!.. Тор!.. – непонятно лопотали черти, а кузнец шёл между ними, и они разлетались, как соломенные куклы. Пока на холм не влез ярл, главный чёрт.

То был крупный воин, с ног до головы в железе. На поясе его висели два одинаковых меча в золочёных кожаных ножнах. Из-под посечённой личины шлема торчала рыжая с проседью борода, заплетённая в семь косичек. Ярл заговорил по-нашему, смешно коверкая звуки.

- Ты хороший воин, но ты не Тор. Тебя убьют, и эт-то будет пльёхо для всех. Мошно договориться.

- Jeg Er Ikke Thor, men jeg er ikke redd for deg (Я не Тор, но тебя не боюсь (норвежский)), - ответил кузнец, видимо, на языке чертей.

- Ты храбрый. Пойдём с нами, станешь моим хускарлом.

- Я был хёвдингом, мне надоело. И ты мне надоел. Уходи или умри.

- А ты мне нравишься, хёвдинг. Что ж, давай потанцуем.

- Я больше не хёвдинг. Я кузнец, как и Тор до меня.

Селяне и черти молча разошлись, образовав круг. Обычаи их не сильно различались, и никто не удивился и не полез в драку, ибо все понимали, что сейчас всё решится священным поединком. «То… Тор. Тор…» - то и дело шептали черти. Видно, не все из них болели за своего ярла.

Кузнец легко раскрутил над головой правый молот, что побольше. Ярл обнажил оба меча. Прыжок, - и блеснуло смазанной полосой лезвие, но молот оказался проворней, и правая рука ярла повисла, перебитая выше локтя. Второй меч на подъёме угодил в ручку левого молота кузнеца и почти перерубил дубовую рукоять. Ярл отскочил, яростно шипя и подрагивая мечом в уцелевшей руке. Кузнец бросил испорченный молот и выхватил левой рукой из-за спины кладенец.

- Да ты его поднять-то сможешь? – насмешливо выкрикнул ярл, но была уже в его голосе заметна обречённость, потому что кладенец замелькал со скоростью ветра, выписывая блескучие шумные кольца и восьмёрки. Казалось, кузнец в рубахе, и в руке его прутик.

- Я могу не убивать тебя, Сигурд Бьёрнсен, - печально сказал кузнец, - И ты можешь уйти с честью и увести свой хирд в целости. Я даже дам вяленого мяса и мёда, - правда, немного.

- Откуда ты меня знаешь? – недоверчиво прищурился ярл.

Кузнец, секунду поколебавшись, бросил правый молот, снял шлем.

- Некогда мы с тобой служили одному конунгу. Если бы ты не пожёг избы у реки, был бы гостем.

- Оттар?.. – опешил ярл, - Тебя же саксы убили, я сам видел тело.

- Оттар действительно умер, он больше не водит форы, зато из него родился кузнец Торин. Я вернулся к своему народу, из которого когда-то вышел. Я больше не воюю, но и в обиду своих не дам.

- Э-э… Ну, лады, мясо так мясо… - ярл с радостью ухватился за подаренную ему возможность. Оттар был воином-легендой, хёвдингом собственного фьорда и вдобавок берсерком, о нём до сих пор пели саги в длинных домах по всему Северу. Сигурд ему на один зуб, - разве что поиграться.

3. Боги.

Всё было честно, и всё было понятно, и могло бы кончиться, как кончалось сотни лет, если бы не вмешался отец Михаил.

- Изыди, диавол злокозненный! – раздался дребезжащий козлом голос с дороги, что шла от храма. - Падите на колени перед иконой святой! Безбожники, нет вам власти над христианами! Во имя Господа-а-а!!.

Кто-то из селян не выдержал, круг сломался, в ярла полетел камень, а в кузнеца – арбалетный болт с дерева, куда успел забраться трэл с самострелом. Кузнец уронил кладенец, ухватил болт за железный черен, вырвал его из сердца. Крови не было. Кузнец поднял лицо к полной луне, закричал хрипло, страшно…

- Бегите все!!! Бегите!!!

Глаза его загорелись лунным огнём, клыки вылезли из-за чёрных губ, из пальцев полезли когти. А потом началось запредельное. Клыки и когти его с одинаковой лёгкостью кромсали плоть и железо, и кровь потоками стекала по древней земле, смывая всё, что было до этого хорошо и правильно. Черти откатились к воде, быстро погрузились и отчалили обратно в туман утренний. А селянам бежать было только в лес… Только там их уже ждали. На вопли кузнеца, откуда ни возьмись, из леса подтянулись упыри, и волки, и ещё лесные незнамо кто, и пошла потеха… В голос смеялся Велес, полыхали дома, и вершилась над селом злая Судьба.

Ноги понесли было Севу к лесу, вслед за отцом и другими родичами, но злобно тюкнула совесть: «А как же Марьяна? Струсил, босяк? Кто Марьяну выручать станет? У неё же нет никого.» И Северин повернул обратно. Аккурат, чтобы увидеть, как дико хохочущий некто, будто весь состоящий из всклокоченной густой волосяной гривы, толкает Марьяну, и она летит к отцу своему, - упырю, и он хватает её когтями и впивается в её белую, прекрасную шею кровавыми клыками.

«Велес! Это сам Велес!..» - осознал Северин, и дальше милосердное безумие понесло его прочь, и вынесло к реке, и понесло в ледяную воду. Видимо, он должен был утонуть, но вместо этого зацепился за какой-то канат, свисавший с чёртовой ладьи - драккара, и болтался в воде, пока канат не вытащили вместе с ним. Черти долго смеялись, глядя на синего, замёрзшего скловена в одних портках и рубахе, вытащенного из осенней реки, а потом приставили к делу: отныне Северин должен был вычерпывать воду из трюма, наполняя бадью, которую вытаскивал и выливал другой трэл. Кормили плохо, и Северин мечтал о том, как он сбежит от чертей к людям. Вскоре ладья пристала к берегу, и пленник услышал почти родную речь. То был великий Новгород, где черти намеревались на этот раз не воевать, а торговать.

Черти приковали Севу, ставшего к тому времени уже для них Сверре, цепью к деревянной банке, на которой обычно сидят гребцы, а сами отправились на торжище. Северин понял, что надо решать: либо чёртом становиться, либо уже сбежать. И он сбежал. Расшатал банку, снял цепь с доски, - и сбежал…

В городе, конечно, обратили внимание на голого измождённого человека в струпьях от грязи и с кандалами на руках. В тот день дружину по Славенскому концу выставлял боярин Куча, и именно его ратники подобрали странного кандальника, сняли с него цепи и расспросили, как он до жизни до такой дошёл. Северин рассказал всё как было, ничего не утаивая. И про чертей, и про кузнеца. Только про дочку кузнецову, Марьяну, ничего не сказал. Думали боярские ближники, думал боярин Куча, и порешили определить Северина в новомодное войско, - в стрельцы. А после, памятуя, кто его спас от чертей, порешили затребовать Северина в личное боярина Кучи окружение, в ближний круг, как особо доверенного и самолично обязанного дворянина.

Не прогадали.

4. Груша.

Северин не возражал, и всё у него на службе складывалось хорошо, кабы не вот…

- А у нас в селе после того, как тебя черти забрали, людей совсем не осталось, - вздыхала Марьяна, - папенька мой всех порешил. Кто-то умер, тех упыри съели. А кто-то стал как я. Но жить их жизнью мне стало тошно, и ушла я. Вот, промышляла на окраинах города… Понимаешь, не могу я, мне хотя бы раз в месяц крови попить надобно. Не до смерти, чуток хотя бы… Даже лошадиная годится. Вот, на лошади я и погорела.

Взяли меня бояриновы татары, аркан на шею накинули. Боярин хотел позабавиться, да я не далась. Всё одно, убил бы… Кто с упырём разговаривать будет?.. Зашпилили меня из самострелов, а после кол осиновый в сердце загнали, чтобы, стало быть, вовек не воскресла. Но тут ты, Сева, бердыш свой сломал.

- И что теперь? Я, – человек, ты, – упырица. Убьёшь ведь? Если да, то прошу: скажи заранее, я хоть помолюсь, как положено.

- Вот, и надо бы было тебя грохнуть, - ответила Марьяна, - Да не могу. Хотя ты, Сева, как есть, придурок: это же надо додуматься, кол из упыря выдернуть… Я, конечно, не человек более, но любовь, - она и нам доставляет, будьте нате. Люблю я тебя, Сева, придурка этакого…

- Дык это… У меня, вроде как, жена уже, и детей три штуки.

- Выбирай, Сева, - вздохнула томно Марьяна, - Либо жена и детей три штуки, но ты помер. Либо я, и жизнь твоя будет вечная. Ну, не без нюансов, да, - но по сути, - всё без обмана…

Отспорил я ещё деньги для семьи, которые выкопал. Что занесу, через забор переброшу в кафтане стрелецком, а потом уже и того… Обратит Марьяна меня в упырину. Как раз, и времечко подходящее, - Велесова ночь. Вся нечисть, все навки и кикиморы с лешими по лесам хороводятся, одним упырём больше, одним меньше, - без разницы. Вылезли мы из ямы, подобрал я монетки, увязал в кафтан. Повесил через плечо пищаль казённую, сумку с пулями, в другую руку – обломки бердыша пристроил. А без кафтана холодно, прям зубы стучат. Ничего, скоро мне это всё равно будет, упыри холода не чуют.

Подворотнями, в тени от заборов, добрались мы до тупика, где дом мой стоял. Но кафтан через забор перекинуть не успел, - ворота заскрипели, и поверх надвратной кровли-обвершки показался черенок метлы, без малого с руку толщиной. На метле по-дамски, бочком восседала жена моя, Всеслава. А расфуфырена-то, прям как на боярские посиделки! Сарафан новый, шуба, правда, старая, но всё ж соболья, сапожки сафьяновые, поверх платка – кокошник рогатый, весь в жемчугах. В руке – трезубые вилы, только что из навоза, дымятся ещё.

- Ты кто, падаль, что мужа моего морочишь? – грозно вопросила она.

- Жена твоя, что ли? – вполголоса поинтересовалась упырица.

- Ну, - без энтузиазма признал я супругу. Тут не отопрёшься.

- А ты как, ведьмой будучи, троих родить-то умудрилась? – подбоченилась Марьяна, - Небось, все трое подкидыши!!!

- Ах ты, сука… - обиделась жена, пикируя прямо мне на голову. Назревала драка.

- Государыни, я всё объясню, вы всё не так поняли…

- Молчи уже, кобелино! – донеслось хором с земли и с небес. Я счёл за лучшее скрыться под забор, затем ужом проскользнул в приоткрывшуюся воротину. Из дверей дома торчали три любопытных детских рожицы, одна над другой.

- А ну, спать! – рявкнул я. Рожицы исчезли. И что мне теперь делать?

Через плечо всё ещё висела пищаль. Я сел на завалинку, открыл сумку, вдумчиво зарядил ружьё. Ну надо же, Всеслава-то… А ещё боярыни двоюродная племянница. Ведьмой оказалась… Высек огонь, раздул искру, запалил фитиль.

- Пап, тулуп возьми? Простудишься… И вот, я тебе покушать собрала. Домой ты же всё одно, не пойдёшь?

Старшенькая, Груша. Умница, скоро замуж выдавать. Да, в тулупе куда как лучше. И пирожки с вязигой влёт ушли, с обеда во рту росинки маковой не было. Прожевал последний пирожок, вспомнил про золото. Что-то ещё будет, а деньги надобно сразу к месту определить.

- Возьми кафтан, доча. Осторожно, он тяжёлый. Деньги вытряхни, сложи в горшки, спрячь в подполье. Кафтан повесь на место. Действуй! – я сдал клад Груше, а сам, с дымящим фитилём в зубах, направился к воротам.

На улице тем временем становилось всё шумнее и шумнее, и выйти из ворот было уже невозможно. Улица была полна, никто не сидел дома. Вот тебе и православные. К счастью, дом и подворье обустраивали боярские плотники. А у боярских обычай есть, на такой вот случай пригородить площадку сбоку ворот с лестницей, для лучников, либо для огненного бою. Времена ныне неспокойные, то татарва наехать грозит, то черти свейские, то черти датские. А то и свои, православные, с Москвы… Тоже-ть, не сильно лучше чертей. Влез я туда, ствол между рожнами частокола присунул. Смотрю, - не пойму, что творится. А творилось несосветимое, причём при большом стечении народа.

В центре круга, образованного густой толпой, сидели на одной метле Всеслава и Марьяна, обе встрёпанные, у Всеславы кокошник набок съехал, а у Марьяны отсутствовал на кофте левый рукав. Сидели, вполне мирно по очереди прикладываясь к здоровенной бутыли с чем-то мутным и белым. Не иначе, как самогон.

- А потом-то что было? – икнув, спросила Всеслава.

- А вот самый крутой вурдалак знаешь, из кого получился? Зверюга прям, у-у!!.

- Ну?..

- А угадай! – с пьяной удалью подбоченилась Марьяна.

- Да неужто из попа?..

- Вот ты догада!!!

-Аха-ха! У-у… - загомонила сочувствующая толпа сограждан.

- Жалко вас!.. – всхлипнула Всеслава, - Ну что, дальше мужа моего делить будем?

- Да ну его. Всё одно ж, не отдашь. А мне ведьму не одолеть. И деток у меня не будет уже!!! – вдруг заревела Марьяна, и слёзы хлынули из её белых упыриных глаз.

- Ох ты ж, горюшко-горе!.. – и слёзы полились четырьмя ручьями.

- Кхе-кхе, - решил я подать голос, - А ничего, что на вас вся улица смотрит?

- Ой!.. Люди! А вы кто? – удивлённо огляделась вокруг Всеслава, - Я вас не знаю! Идите на…

- Молчи, дурында… Тс-с-с… - Марьяна зажала Всеславе рот. – Это нечисть, соседи ваши. Не надо их обижать. Они не выдадут, они сами такие. Не добрые они, и не злые они… Просто сейчас ночь Велесова, праздник. Людям надо дома сидеть. Эй, Северинушка, ты бы фитилёк-то притушил от греха, а?

- Ага, тут и сказочке конец, - мрачно предсказал я, - Нет уж, дудки. И фитиль продолжил дымить.

- Ну всё, отпусти уже, я уже всё поняла!.. – вырвалась Всеслава, - А ты, Сева, фу, какой ты душный!

- Зато живой.

- Это временно, - задумчиво покачала головой Марьяна.

- Чё?!! – вскинулась Всеслава, - Опять?!.

- Не, я не в том смысле, - успокоила её Марьяна. Но меня она вот как-то не убедила.

5. Велес.

- Велес!.. Велес идёт!.. – загудела вдруг толпа испуганно и начала стремительно рассасываться, как речной сор на стремнине. Лешие прыгали прямо в деревянный забор и исчезали без следа, какой-то зелёный дед сиганул без плеска в канаву, полную помоев. Кто-то улетал, кто на мётлах, а кто, – своим ходом. Самые бестолковые просто разбегались, как тараканы, по проулкам и подворотням. Вскоре от плотной толпы осталось трое прохожих: благообразный старик в высокой войлочной шляпе, кривой на один глаз, ещё один пожилой горожанин в плаще, весь заросший бородой, усами и буйной седоватой гривой волос, и женщина, тоже не первой молодости, опиравшаяся на довольно толстую сучковатую трость.

- Доброй ночи вам, девушки, - прогудел одноглазый с еле заметным иноземным акцентом, вежливо приподняв шляпу.

- Не угостите ли и нас выпивкой? – поинтересовался волосатый. Вышла луна из-за облака, и стало видно, что он вовсе не в плаще, а в своих же волосах, волочащихся сзади за ним по земле.

- А может, у вас и покушать чего найдётся? – зловеще проскрипела хромоногая дама, рассматривая меня с каким-то уже совсем недобрым гастрономическим интересом.

И вот в этот самый момент я почувствовал, что по лестнице кто-то лезет ко мне на помост. Груша, любопытное создание, не смогла усидеть дома.

- Ой, пап, да это же Велес, - прошептала она восторженно, не отводя круглых глаз от открывшегося ей зрелища. А с ним Яга и… Вот третьего не пойму… Не нашенский кто-то.

- Ты куда выперлась-то? А младшие с кем? – попробовал я усовестить Груню.

- Дрыхнут младшие. Я им сказку рассказала и под маковый дымок заговор навела.

- Ах ты ж… - не нашёлся я, чем продолжить. Вот, ведь тоже, - ведьма начинающая. Куда я опять попал? Гнездо нечисти какое-то.

- Ты, пап, не бойся. Мы с мамой тебя в обиду не дадим. Дай-ка я в твоё ружьё кой-чего подложу, чтобы громче стреляло.

И она деловито запихнула в дуло какой-то кулёк.

- Ты, пап, его шомполом приткни, а то вывалится. Вот… И пыжик шерстяной сверху… Вот, славно…

- Это что сейчас было? – строго вопросил я.

- Да так, может, и не пригодится. Тут как-то в храм мощи святого Бертольда Огненного привозили, так младшенький наш, Никитка, палец у него открутил зачем-то. Я отобрала, но на место положить уже не успела. Ты, пап, не бери в голову. Ой, что деется!.. – взвизгнула Груша, потому что оно там-таки деялось.

- Ах ты, гад волосатый! Это твоих рук дело, что я упырицей стала! Не толкни ты меня тогда, я бы, может, и спаслась! Вот тебе!..

Летели клочья волос в разные стороны, и полосуемая когтями шкура древнего бога скрипела под шерстью. Яга, было, начала бубнить себе что-то под нос, но тут ей прилетело от Всеславы метлой, и бабушка временно выбыла. Одноглазый, глядя на это дело, потянул из-под плаща меч, но на полпути раздумал, так как заметил дымящийся фитиль и чёрный зрачок ружейного дула на заборе. Хитрый иноземец отошёл к воротам, чтобы не зацепило, и с удобствами устроился в «мёртвой зоне», на скамеечке возле забора. Достал длинную трубку, неспешно набил ароматным дурманом, задымил.

Велес между тем медленно сатанел, наливался дурной яростью.

- Ах вы стервы похабные! Вы на кого хвост подняли? Я хозяин этой ночи!..

- Баран ты нестриженый, а не хозяин! А Всеславу не замай, она тут ни при чём! – продолжала Марьяна самоубийственную атаку, - Я т-те щас зенки-то повыцарапываю!

Велес начал как бы клубиться, теряя очертания, и заметно вырос. Воздух вокруг него задрожал, пронзаемый голубыми искрами молний. Марьяну отбросило прочь, волосы её встали дыбом.

- Беги, Всеслава! Беги!!. – взвизгнула Марьяна, оттолкнула Всеславу и бросилась в последний бой.

Как-то так получилось, что сидящий у самых ворот одноглазый сумел вытянуть ногу, об неё Марьяна споткнулась и со всего маху грянулась о дорогу. В это же время чей-то вкрадчивый голос нашептал Северину, застывшему соляным столбом на площадке, прямо в ухо: «Ну, давай уже, пали из бабахи своей, герой!»

Северин, холодея, поднёс фитиль к полке. Бабахнуло так, что впоследствии искали разбойников с пушкой, оставив казённую пищаль Северина вне подозрений. Разрушения оказались под стать звуку: соседский забор снесло напрочь, бабушку Ягу откатило к чужому крыльцу, а от Велеса остались одни брызги и палёная шерсть.

6. Один.

- Ну, вот и славно, - одноглазый странник встал со скамейки, отряхнул прах с полей шляпы, - Справедливость восторжествовала, и зло повержено. А мне пора домой.

- Дяденька, а вы кто? – не выдержала Груша.

- Одином меня называют, - улыбнулся одноглазый, - Тебе простительно, а вот тебе, Сверре, - и Один погрозил пальцем в сторону Северина, - надо бы меня уже узнавать. Всёж-таки не чужой я тебе, ты с самим Сигурдом Бьорнсеном плавал, хотя и не долго.

- Да, я узнал тебя, Один. Только поздороваться не успел. Прости меня.

- А я тебе чужая, значит?! – поднялась с дороги Марьяна, - Я, дочь Оттара Торнсена, хёвдинга Белого фьорда, победителя во многих битвах?

- Я помню тебя, и отца твоего тоже помню. Отца не люблю, он бросил меч ради молота.

- Тогда сделай что-нибудь! Что же мне, так и пропадать упырицей? А отцу моему за что такая напасть? Он всё же воин, а не кровосос!

- Что ж, ты сама попросила… А с отцом твоим пусть Тор разбирается… Это его. Я попрошу.

7. Тишина.

С ноября дела Северина и семьи его пошли круто в гору. Северин вскоре стал десятником, а потом – и сотником боярского ближнего войска. Кое-кто и его самого уже начал боярином величать. Груша всерьёз занялась целительством, и когда случилась у Новгорода очередная заруба со свеями, именно она командовала целой армией лекарей и цирюльников, мобилизованных со всех пяти концов. Обучала её ремеслу хромоногая бабулька, поселившаяся у Северина в бане и наотрез отказавшаяся переселяться в дом. Всеслава, по слухам, тоже к бабке этой захаживала, да только не за лекарством…

А на дворе у них, на правах дворовой собаки, поселилась волчица белая, и спустя время к ней прибился огромный волчище, в кольчужную попону закованный. Никогда их не привязывали, и они вели себя смирно, но лихие люди обходили подворье Севериново дальней дорогой, - от греха. И даже в ночь Велесову, когда нечисть по улицам городским клубится невозбранно, как комарьё в тумане, - в квартале этом спокойно, воздух тих и прозрачен, и никакие сущности сон обитателей этого тихого места более не тревожат.

Оригинал