Он, как хозяин, в дом входил, Садился, где хотел, Он вместе с нами ел и пил И наши песни пел. И нашим девушкам дарил Улыбку и цветы, И он со всеми говорил, Как старый друг, "на ты". „Прочти. Поведай. Расскажи. Возьми меня с собой. Дай посмотреть на чертежи. Мечты свои открой".
Он рядом с нами ночевал, И он, как вор, скрывал, Что наши ящики вскрывал И снова закрывал.
И в наши шахты в тот же год Врывалась вдруг вода, Горел химический завод, Горели провода. А он терялся и дрожал, И на пожар бежал, И рядом с нами он стоял, И шланг в руках держал.
Но мы расставили посты. Нашли за следом след. И мы спросили: — Это ты?— И он ответил: „Нет".
Мы указали на мосты, На взрыв азотной кислоты, На выключенный свет, И мы спросили: — Это ты? — И мы сказали: — Это ты.— Но трус ответил: „Нет".
— Гляди, и здесь твои следы, Сказали мы тогда: — Ты умертвить хотел сады, Пески оставить без воды. Без хлеба — города.
Ты в нашу честную семью Прополз гадюкой злой, Ты предал родину свою, Мы видим ненависть твою, Фашистский облик твой!
Ты занимался грабежом, Тебе ценой любой Твои друзья за рубежом Платили за разбой.
Чтоб мы спокойно жить могли, Ты будешь стерт с лица земли! Есть в пограничной полосе Неписанный закон; Мы знаем все, мы знаем всех: Кто я, кто ты, кто он.
Чтоб в нашу честную семью Не проползли враги, Будь зорче! Родину свою, Как око, береги! Будь рядовым передовым Бойцом, Чекистом, Часовым!
Талантливый организатор советской внешней разведки Серебрянский Яков Исаакович прожил героическую и трагическую жизнь. В 1920-1930 годы разведчика-нелегала «дядю Яшу» чекисты называли живой легендой Лубянки, и тогда же он не единожды побывал и окончил жизнь в её камерах.
Яков Исаакович Серебрянский — один из руководителей советской разведки в довоенные и военные годы. Родился в 1891 году в Минске в бедной еврейской семье. В юности — член партии эсеров, в 1909-м был арестован по делу об убийстве начальника минской тюрьмы. В Первую мировую — рядовой солдат, тяжело ранен. Участвовал в Гражданской войне. С 1920-го — в органах ВЧК.
С 1923-го — на загранработе: руководил резидентурами в Палестине, Бельгии, во Франции, в Румынии, США, Китае, Японии. Возглавлял Специальную группу особого назначения (она же «группа Я», или «группа Яши») — эдакую команду советских агентов 007, занимавшихся кроме разведки «особыми заданиями» вроде похищения в 1930 году в Париже главы белоэмигрантского Русского общевоинского союза (РОВС) генерала А. Кутепова. В 1938-м сам был арестован как французский шпион, прошел через пытки и избиения на допросах, в 1941-м приговорен к расстрелу.
Но началась война, и Серебрянского амнистировали, возвратили на службу. Руководил рядом важнейших операций советской разведки в годы войны. В 1946-м уволен «по состоянию здоровья». После смерти Сталина в 1953-м Берия вновь призывает его в разведку, но вскоре следует новый арест — уже по обвинению в причастности к «заговорщицкой деятельности Берия». 30 марта 1956 года умер в Бутырской тюрьме на допросе — не выдержало сердце. В 1976-м посмертно полностью реабилитирован.
"Страшная книга, нужная книга", - сказал В. И. Ленин, прочитав роман В. Зазубрина "Два мира". Повесть "Щепка" не менее страшное произведение молодого художника, и можно заранее учесть те обывательские разговоры, которые могут поднять вокруг этой повести. По что обыватели. "Что им Гекуба?" Что для них революция? Вопрос в том, нужна ли эта небольшая книжечка человеку-революционеру, который действительно ищет новый мир? До сих пор о революции, о терроре, о чека писали или убежавшие за границу представители сюсюкающих и вырождающихся поколений или беллетристы-одиночки. Индивидуалисты, которые о революции в большинстве случаев пишут так же, как о штопанье чулок их бабушкой. Здесь почти впервые, если не считать рассказа Радионова-Тарасова "Шоколад", где дана совершенно ложная постановка вопроса, художник-коммунист подошел к этой жгучей теме. И подошел оригинально, небывало мужественно и резко. В. Зазубрин еще молодой художник и многое в нем еще не устоялось, многое в его повести может быть оспариваемо и с художественной точки зрения и особенно с фактической--им дано в сконцентрированном рисунке такое нагромождение ужасов, которое совершенно немыслимо на таком небольшом полотне--столь коротком житейском фоне.
Но в художественной литературе, в искусстве это совершенно закономерный прием; вспомним великие "карикатуры" художника Гойи и нашего великого сатирика Гоголя. Весь вопрос, удалось ли В. Зазубрину художнически осмыслить этот страшный материал, удалось ли ему влить в него органически живую идею и передать то, что он ставил своей задачей.
Есть ли в конечном счете оправдание этой небывалой дерзости? Зазубрин не сюсюкает, он не ужасается, он как художник с беспощадно-холодной внешней манерой и суровостью подходит к этой теме. С первых строк страшное нависает над героем Срубовым, с первой строки чувствуется надрыв героя, несущего свой тяжелый революционный долг. Страшный лик революции с невольным нагромождением ужасов пишут нам и другие беллетристы: в Никитинском "Рвотном фронте" мы найдем не менее страшные вещи--и насилия и самые грязные человеческие извращения. У Никитина и у Пильняка в "Голом годе" герои-коммунисты, комиссары (то же и в "Повольниках" Яковлева) насилуют Олечек, Манечек, Ниночек и вместе с ними безнадежно надают в мещанско-похабную стихию, эти на миг захотевшие быть героями люди-мещане. У Никитина написано это в формах обмызганного, порой сюсюкающего мастерства упадочного искусства, у Яковлева более ясно и просто, у Пильняка его ужасы оправдываются в общем ритме его "мятельной" стихни, от которой веет революцией настолько, нисколько революция раздробила старые формы жизни,
В. Зазубрин делает попытку найти новую форму для изображения революции. Самый стиль, его ритм -- суровый, резкий, скупой и ударный -- это ритм революции -- по его слову, "прекрасной и жестокой любовницы", которая уничтожила не только старый миропорядок, наше былое, индивидуалистическое прекраснодушие, но и заставляет нас жить, чувствовать по-иному, утверждает новую поступь, ритмику наших душевных переживаний. Если Достоевский в "Бедных людях", если Л. Андреев-- последыш индивидуалистического символизма, в своем рассказе "Семь повешенных" ставили своей задачей вызвать ненужную жизни жалость в наших душах к ненужному Янсону: претворить никчемную кантовскую идею о самодовлеющей ценности существования каждого человека, то Зазубрин, изображая совсем не идеал революционера, -- ставит своей задачей показать, что есть общее -- грядущий океан коммунизма, бесклассовою общества, во имя которого революция беспощадно идет по трупам вырождающихся врагов революции. Среди них и сильные телом, иногда духом, которые свой аристократизм декларативно или искрение стараются сохранить в тот момент, когда смотрят в лик неизбежной для них смерти, но большинство из них -- "тесто", булавочные головки, головки жаворонков, которых в детстве мать Срубова запекала в печи.
В страшной сцене расстрела, в сцене допроса, в сцене суда над следователем Ивановым Зазубрин художнически побеждает мещанство, индивидуализм, выжигая из нас оставшийся хлам мистических и идеалистических понятий в наших душах о нужности ненужных, остывших уже идей. Но сам герой Зазубрина носит в себе эти атавистические понятия, он ранен ими, и, несмотря на громадный подвиг, который он несет до конца во имя революции, он таит эту историческую занозу; "Есть душа или нет? Может быть, это душа с визгом выходит?" -- спрашивает он себя. Отсюда его трагедия и неизбежная гибель. Он мужественно встречает уход от себя мещанки-жены, падение своих сотрудников, но сам не выдерживает подвига революции -- и гибнет. Гибнет во имя революции, как Моисей, которому "не дано войти в землю обетованную" коммунистического общества. Удар по индивидуализму, по последним наслоениям оставшихся напластований буржуазной мистики и морали наносит художник, показывая эту историю героя, не выдержавшего в конце концов подвига революции. И эта повесть, несмотря на срывы, психологические сбои, нужная и художественная вещь, несущая с собой сильную эмоциональную "встряску" дряблым, тепличным душам.
Художник ведет нас в самую страшную лабораторию революции и как бы говорит: "Смотрите революцию. Слушайте ее музыку, страшную и прекрасную, которая обнажает перед нами узкий и трудный переход русла к огромному и прекрасному океану. Смотрите на ее беспощадный кровавый меч, который своим ударом обнажает проклятие и наследие вековых блужданий человечества, социальных извращений, превративших человека или в мясо, в тесто, в слякоть, или оставивших смертельные занозы. Смотрите на революцию, которая зовет стать... мощными по-звериному, цельными и небывало сильными инженерами переустройства мира". Революция -- не все позволено, революция -- организованность, расчет, "справедливый террор"... это не корчи героев Достоевского, которые стоят над бездной вопроса, все ли позволено. Здесь великое самоограничение личности и коллективная дисциплинированность. Здесь ясно, что позволено и что не может быть позволено. Здесь перед нами герой, какого еще не видала человеческая история. Здесь внутренняя трагедия этого героя, не выдержавшего своего героического подвига. Но смысл самого подвига--ясен, цели подвига--встают живо, а главное, художник обнажает конкретно в человеке то, что ему мешает перешагнуть, наконец, границу, разделяющую старый и новый миры. Конечно, мещане испугаются художнически-сгущенного рисунка, как они испугались, с гораздо большим субъективным основанием, раньше революции, но разве для них революция открыла широкие пути к светлым далям, к океану бесклассового общества. И настоящему революционеру повесть Зазубрина поможет выжечь окончательно из своего существа оставшиеся "занозы" исторического прошлого, чтобы стать смелым инженером неизбежного и радостного переустройства его. Это ли не оправдание смелой попытки молодого талантливого художника.
Случайно увидел фотографии жены Дзержинского - Софьи Сигизмундовны Мушкат. Вспомнился анекдот. Семья сидит за столом. В это время заходит сын. - Мам, пап! Знакомьтесь! Это моя девушка. Мы скоро поженимся. Первой затянувшееся молчание нарушила бабушка: - Это вам за то, что Богу не молитесь!
Кстати, внук Дзержинского, так же Феликс, оказывается, умер относительно недавно. Был крупным зоологом. Его правнук так же зоолог. И все под фамилией Дзержинский.
Начиная с 1918 года большевики использовали массовый террор как способ управления обществом. Подобно всем бандитам, на место интереса и выгоды они поставили принуждение, а средствами принуждения сделали страх за свое сравнительное благополучие, за жизнь и свободу своих близких, страх за собственную жизнь.
Эти ужасающие методы политического управления стоили примерно двух миллионов жизней в годы Красного террора (1918-22), шести миллионов в годы Большого террора (1934-38) и примерно еще двух миллионов жизней в периоды "межтеррорья", до 1953. На порядок больше людей прошли через лагеря, застенки, пыточные камеры, психиатрические больницы, детские дома - специнтернаты.
Вы думаете, всё это в прошлом? Увы, но нет. Нынешние чекисты вновь ввели в действие массовый террор. Но теперь сломленному предыдущими волнами террора обществу не требуются репрессии такого масштаба, какие были в прошлом. Не требуются и массовые убийства. Убийств нынешняя власть избегает (потому и сохраняется мораторий на смертную казнь), помня участь своих предшественников - убийц 1920-х-начала 1950-х годов. Почти все они были убиты сами своими преемниками. От Ягоды до Абакумова. Нынешние такого исхода для себя не хотят.
Но массовидность террора сейчас и не нужна. Ведь цель террора не уничтожение людей само по себе, а превращение общества в безгласную, на всё согласную массу, вместо сообщества граждан. Для этого достаточно, чтобы всё общество знало об участи несогласных. При плохих горизонтальных коммуникациях именно децимация производит эффект. Убить соседа - и весь дом в ужасе. Большие политические процессы этой цели не достигают. Да, о них писали в газетах, но простые люди не сравнивали себя с Бухариным или Тухачевским или врачами-убийцами. А вот с соседом, родственником, сослуживцем - сравнивали.
Теперь интернет делает всех знакомыми со всем. Власть позволяет обсуждать любой арест, суд, насилия при обысках, насилия и пытки в СИЗО и лагерях. Бойтесь, товарищи. А кого надо, и убьем, как Алексея Навального.
И пока этот интернет-террор при сравнительно небольших числах арестованных и посаженных (счет идет на тысячи, а не на миллионы), дает тот же эффект, что и чекистский террор первых десятилетий их власти. Люди не смеют и голову поднять, боятся своей тени. Не все - но большинство. И это - ценный для террористов результат.
Только им, террористам, не следует забывать одно - страх рождает потаенную ненависть, и когда страх рухнет, эта ненависть станет явной. Помните Венгрию 1956 года? Вот-вот. Товарищ Андропов запомнил это на всю жизнь, а его супруга даже умом тронулась, видя, как с чекистами расправляются венгры. Не забывайте об уроках прошлого, господа.
Николай Степанович Гумилёв (1886 -1921) — русский поэт Серебряного века, создатель школы акмеизма, прозаик, драматург, переводчик и литературный критик, путешественник, африканист.
Квартира Гумилева была полна крыс. Ему объясняли, как от них избавиться, но Гумилев отвечал, что крысы у него домашние, разводит он их на случай голода, а с одной так и вообще за лапу здоровается. Он сидел по вечерам у камина, читал горничной стихи по-французски, горничная чистила ему картошку, и они мечтали, что наступят времена без большевиков, когда Гумилев разбогатеет, станет есть на ужин жареных уток и купит себе аэроплан. Но пока всего этого не было, а была Аня Горенко, был сын Лёвушка, вот эта их квартирка, стихи, конечно, и еще - была Африка. В Африку Гумилев всякий раз ехал несмотря ни на что. Мог проснуться с температурой под 40, полдня бредить белыми кроликами - казалось бы, ну всё, помирает, но потом складывал вещички, выпивал рюмочку и бегом на поезд. Из Африки Гумилев тащил всё, что только можно, дома у него стояло большое чучело черной пантеры, зимой он ходил в шубе из убитого им леопарда, Музей Этнографии пополнялся благодаря Гумилеву ценнейшими коллекциями - и все вроде счастливы, все, кроме самого Гумилева, которому всё равно чего-то не хватало и всё равно было одиноко. - Путешествовать по Африке отвратительно, - говорил он. - Жара... Чем ближе к экватору, тем сильнее тоска. В Абиссинии я выходил ночью из палатки, садился на песок, вспоминал Царское, Петербург, северное небо и мне становилось страшно, вдруг я умру здесь от лихорадки и никогда больше всего этого не увижу. Но не заболел он там никакой лихорадкой, не умер от жажды, не упал с верблюда, не погиб от копья бешеных сомалийцев, у которых только убившему безоружного человека разрешено жениться, не умер от тифа в конце концов, а ведь уж тифом-то в те годы кто только ни болел. Надежда Тэффи, например, болела. Она лежала в Париже в больнице, и её навещал Биншток. Ей было до того плохо, что она даже новости слушать не хотела. - Я утомлять не буду, - говорил ей Биншток. - Я только одно. Новость. Гумилев расстрелян.
Есть у Гумилёва, как у каждого большого поэта, прямые пророчества о своей судьбе, его беззлобные строчки, посвященные рабочему:
Все товарищи его заснули, Только он один еще не спит: Все он занят отливаньем пули, Что меня с землею разлучит... Пуля им отлитая, просвищет Над седою, вспененной Двиной, Пуля, им отлитая, отыщет Грудь мою, она пришла за мной. Упаду, смертельно затоскую, Прошлое увижу наяву, Кровь ключом захлещет на сухую, Пыльную и мятую траву. И Господь воздаст мне полной мерой За недолгий мой и горький век. Это сделал в блузе светло-серой Невысокий старый человек.
Николай Гумилёв.
ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА ЗАСЕДАНИЯ ПЕТРОГУБЧЕКА от 24 августа 1921 года:
Гумилев Николай Степанович, 35 л., б. дворянин, филолог, член коллегии «Из-во Всемирной Литературы», женат, беспартийный, б. офицер. Участник Петр. боев. Контр-револ. организации. Приговорить к высшей мере наказания - расстрелу. Верно: подпись неразборчиво.
Допрашивал Гумилева следователь еврей Якобсон . Приговор утвердил негодяй из негодяев, на чьей совести жизнь нескольких русских поэтов, — Яков Агранов. Тот Агранов, который станет «основателем и главой «Литконтроля» ОГПУ — самой жестокой в мире цензуры. Он, Агранов, в 1930-х станет замом Ягоды и уже из рук Сталина получит сначала квартиру в Кремле, а потом — классические девять граммов свинца в затылок...
______
Писатель Виктор Николаевич Сенча пишет:
...Яков Саулович Агранов (Янкель Шмаевич Соренсон; 1893–1938). Именно Агранову, особоуполномоченному особого отдела ВЧК, было поручено расследование как «кронштадтского мятежа», так и «петроградского заговора».
Сын лавочника из-под Гомеля, юный Янкель, выучившись на бухгалтера, собирался пойти по стопам отца, но бурные события в стране помешали далеко идущим планам. В армию тщедушного эпилептика не взяли, пришлось заняться политикой. Свою политическую деятельность Яков Агранов начинал эсером, однако за два года до Октябрьского переворота он очутился в Енисейской ссылке, где сошелся с большевистскими лидерами — Сталиным и Каменевым. Тогда же вступил в РСДРП(б).
Когда Яков Агранов возглавил кампанию по искоренению «таганцевского заговора», он еще не был тем, в кого превратится лет этак через десять, — в опричника высочайшего полета, этакого Малюту Скуратова раннего сталинского террора. В двадцатые он дружил с Сергеем Есениным (повешенным чекистами в "Англетере", коммендантом которого был чекист) , Михаилом Булгаковым и Владимиром Маяковским (к слову, последний застрелился из пистолета, подаренного Аграновым), был завсегдатаем «литературных салонов» Лили Брик и Зинаиды Райх, и все называли его не иначе как «милый Янечка».
«Янечка» любил живопись, театр, музыку (играл на скрипке) и в 1921 году лишь оттачивал мастерство палаческого ремесла. Именно он, Агранов, будет составлять списки «золотой интеллигенции», подлежащей высылке из РСФСР в 1922 году...
Сколько ни бились следователи, ничего существенного вменить ему не смогли. Остановились на малом: якобы своевременно не донес органам советской власти о тех, кто предлагал ему вступить в некую подпольную офицерскую организацию.
Что дальше? А... все. За это и расстреляли.
Да, был так называемый «таганцевский заговор»; да, поэт Гумилёв тесно общался с заговорщиками, хотя, согласитесь, находился в подпольной организации далеко не на первых ролях. Тогда откуда пошла молва, что Гумилёв не имел к ПБО никакого отношения? Повторюсь, имел. А вот расстреляли его... при отсутствии состава преступления.
Бывает ли такое?! Бывает. К примеру, могу навскидку назвать сразу троих «контрреволюционеров», казненных ни за что: Людовик XVI, Николай II и... поэт Гумилёв. Позже совершенное Гумилёвым назовут «прикосновенностью к преступлению». Именно так по советскому уголовному праву будет квалифицировано деяние поэта в виде недонесения. Хотя по тому же законодательству недонесение не есть соучастие.
Доказательством невиновности Николая Гумилёва является «Дело № 214 224», заведенное на него питерскими чекистами. Николая Гумилёва расстреляли не за контрреволюционную деятельность. Поэта приговорили к высшей мере за «прикосновенность к преступлению».
Гумилев в русской поэзии - фигура чрезвычайно мифологизированная, его биография заслонила его литературную деятельность. Блок - вечный оппонент Гумилева глубочайшим образом ему симпатизировал… Существует известный инскрипт Блока на книге Гумилева: «В подарок Гумилеву, чьи стихи я читаю не только днем, когда не понимаю, но и ночью, когда понимаю». Но все-таки однажды Чуковскому он о нём сказал: "Странный поэт Гумилев. Все люди ездят во Францию, а он в Африку. Все ходят в шляпе, а он в цилиндре. Ну, и стихи такие - в цилиндре"...
Свидетель гибели Гумилёва ( чекист) : "Да... Этот ваш Гумилёв - нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу... Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из Особого отдела произвёл впечатление. Пустое молодечество, но всё-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж, свалял дурака. Не лез бы в контру, шёл бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны..."
В ЧК он держался мужественно, на вопрос конвоира, есть ли в камере поэт Гумилёв, ответил: - Здесь нет поэта Гумилёва, здесь есть офицер Гумилёв. На стене камеры Кронштадской крепости, где последнюю ночь перед расстрелом провёл Гумилёв, были обнаружены нацарапанные стихи.
В час вечерний, в час заката Каравеллою крылатой Проплывает Петроград... И горит на рдяном диске Ангел твой на обелиске, Словно солнца младший брат. Я не трушу, я спокоен, Я - поэт, моряк и воин, Не поддамся палачу. Пусть клеймит клеймом позорным - Знаю, сгустком крови черным За свободу я плачу. Но за стих и за отвагу, За сонеты и за шпагу - Знаю - город гордый мой В час вечерний, в час заката Каравеллою крылатой Отвезет меня домой.
Богатством князья Юсуповы могли поспорить с самим «Хозяином земли Русской» - императором Николаем II.
22 февраля 1914 года Феликс Феликсович Юсупов женился на племяннице царя Ирине Александровне Романовой, князь был в разы богаче своей титулованной невесты.
После первой брачной ночи Феликс одарил супругу украшениями достойными особ голубых кровей: бриллиантовой диадемой, серьгами и браслетом дома «Картье».
Юсупов никогда не интересовался вопросом цены, он не торговался и платил столько, сколько просили художники, архитекторы, ювелиры, врачи и другие люди, входившие в сферу его вынужденного общения.
Юсуповы владели имениями в самых «топовых» местах Российской империи где, землица во все эпохи стоила на вес золота. В начале XX века княжеское состояние, подсчитанное «на коленке» специалистами, оценивалось в 22 млн. рублей. Инвестиции семьи в ценные бумаги превышали 3 млн. рублей.
Юсуповская коллекция произведений искусства не поддавалась оценке, некоторые шедевры не имеют конечной цены и сегодня.
После революции только в одном петербургском княжеском дворце на Мойке музейщики включили в опись: Картины известных мастеров, 1182 шт.; Рисунки, акварели великих художников прошлого, 3142 листа; Скульптуры, статуэтки, нэцкэ, 510 шт.; Гравюры, литографии, 3 100 листов; Высокохудожественная мебель, 523 ед.; Коллекция музыкальных инструментов, 12 800 ед.; Остальные произведения искусства 24 000 экземпляра.
Все коммерческие вложения Юсуповых на территории Российской империи были высокорентабельными, да и как они могли бы быть убыточными у семьи, стоявшей по правую руку от царского трона.
В 1925 году чекисты нашли «богатый» клад в юсуповском особняке в Харитоньевском переулке. Вот что в те дни сообщил своим читателям журнал «Огонек»:
«Уже составлена точная опись найденных драгоценностей и антикварных вещей. Среди них 25 колье с 63 крупными изумрудами, 87 крупными бриллиантами, жемчужинами, сапфирами, рубинами. Далее идут 255 платиновых и золотых брошей с изумрудами, бриллиантами, жемчугами и рубинами, 13 диадем, 42 браслета, 43 кулона, булавки, пряжки, 24 набалдашника, 19 золотых цепей дамских, разные оправы к веерам. Антикварные вещи относятся к XVI-XIX векам. Общий вес всех предметов с драгоценными камнями составляет 21 441 грамм, серебра около 210 000 граммов. Вся находка оценивается специалистами в 5 миллионов рублей».
