– Как вы попали в группу испытателей?
– Я пришел в Институт космической медицины в 1968 году, будучи солдатом-срочником. Предыстория была такой. Я учился в авиационной школе в Виннице, которая служила базой для отбора. Помимо Украины испытателей набирали еще и на Урале, в летном училище в Красном Куте, но наша школа была основной базой. Нас оценивали по разным показателям: помимо близкого к идеальному здоровья, психологи выясняли, насколько мы морально и политически устойчивы. Отбор проводился из более чем 3 700 человек, а прошли 12. Мы с товарищами тогда решили: «Да мы короли, сейчас такое покажем в Москве!» Приехали в столицу, а здесь комиссия еще жестче, забраковали еще двоих-троих. При отборе большое внимание уделяли толерантности, тому, как человек общается с окружающими. Это было очень важно, потому что многие эксперименты были парными и проводились длительное время, и, если бы на третьи-четвертые сутки начали возникать конфликты, ничего бы не вышло. Психика здесь, конечно, играла первостепенную роль. Вот нас и осталась горстка. То есть я продолжил службу, но уже в Москве, в военном Институте космической медицины, который в то время был центральной базой для экспериментов. А когда демобилизовался, меня пригласили в Институт медико-биологических проблем, где я продолжил работать испытателем.
– У института наверняка была не одна площадка для экспериментов?
– Конечно. У нас были испытательные полигоны в Подмосковье – в Томилино, Жуковском и в других местах, но базой для практических испытаний оставался институт. Жили мы неподалеку, в общежитии на Хорошевском шоссе, прямо напротив здания редакции газеты «Красная звезда». Каждый день – жесткое расписание. Эксперименты могли длиться по несколько месяцев. На финише физическое состояние превращалось в нулевое, жизненные ресурсы исчерпывались, психика становилась ущербной, приходилось мобилизовывать все силы, чтобы прийти в норму – и физически, и психологически. Наступал тяжелейший период реабилитации, который длился неделю-две или месяц в клинике института или на одной из баз в Подмосковье.
– Что именно приводило вас к истощению?
– Концепция испытаний. Мы же работали именно для того, чтобы узнать, до какого предела физических возможностей человек способен дойти. И все испытания проводились с запасом – с существенно большими нагрузками, чем те, с которыми когда-либо пришлось бы столкнуться космонавтам. Основные испытания – катапультирование, ударные перегрузки, эксперименты на центрифуге. На ней я выполнил около 150 вращений. В повседневной жизни нагрузка на наш организм порядка 1G, мы же работали в условиях перегрузки уровня 8–8,5G, а то и 12G. Мой друг, тоже Герой России Сергей Нефедов, выдерживал и 15,5G, но это, конечно, исключительный случай. Естественно, пиковые нагрузки вызывали отток крови из головы, приводили к перебоям в мозговой деятельности и потере сознания. По мере торможения центрифуги и снижения уровня нагрузки сознание возвращалось, но видимые последствия оставались – подкожные кровоизлияния превращали тело в сплошной синяк, рвались капилляры, сосуды и так далее. Потом пару дней отлежишься – и снова в бой.
– Вы можете рассказать о самом жестком в вашей практике эксперименте?
– Сложно выделить самый-самый. Было множество испытаний и экспериментов, отличавшихся своей сложностью и экстремальностью. Мы с Сергеем Нефедовым почти месяц участвовали в эксперименте, проходившем в барокамере с повышенным содержанием углекислоты. Тогда считалось, что если, например, на подводной лодке процент CO2 достигал 3,7%, то экипаж должен покинуть лодку. А мы прошли сначала отметку в 3,5%, потом больше-больше, дошли до 5,2%. После наших испытаний, кстати, и повысили «порог» содержания углекислоты для подводников – стало ясно, что возможности человеческого организма гораздо шире. Мы работали не только на космос, но и на оборону. И там эксперименты были гораздо серьезнее и опаснее, но о них я говорить не буду. И грифов секретности с них пока никто не снимал, и я сам не хочу к этому возвращаться.
– У испытаний было серьезное медицинское сопровождение?
– Безусловно. Каждую программу курировал врач, сотрудник Института космической медицины (затем Института медико-биологических проблем – ИМБП), и кроме него в эксперименте была задействована целая команда медиков. Наше состояние регулярно отслеживалось, производился забор анализов, с нами работала группа психологов, мы проходили бесчисленные психологические тесты. В ИМБП мы участвовали и во многих программах под руководством гражданских врачей, помогая им осваивать новые технологии, предназначенные для оказания медпомощи обычным людям, – Институт тогда зарабатывал на таких проектах. Кроме того, с нашей группой работали специалисты Всесоюзного кардиологического научного центра (ВКНЦ). Или, например, известный гинеколог Леонид Персианинов – мы испытывали разработанную им технологию электросна для рожениц, которая потом получила широкое применение и, насколько мне известно, используется до сих пор. Врачи, которые курировали эксперименты, в большинстве своем, конечно, были первоклассными профессионалами, честными, правдивыми людьми. Но в то же время для некоторых участников и кураторов экспериментов медицинской этики как будто и не существовало, и они позволяли себе гораздо больше, чем было предусмотрено программой. Из человека выжимали максимум и сверх того – испытуемый становился абсолютно незащищенным.
– А как проходила реабилитация?
– На тех же клинических базах. Или в санаториях, куда мы приезжали в сопровождении наших же врачей и методистов. Были сотни программ восстановления и реабилитации, которые мы тоже испытывали. Эти эксперименты служили созданию единой безупречной программы по восстановлению и реабилитации экипажей после полета.
– С какими последствиями сталкивались испытатели?
– Смертность как следствие результатов испытаний была очень высокой. В основном страдала сердечно-сосудистая система, опорно-двигательный аппарат и иногда психика. Хотя официальная медицина отвергала такие смерти как следствие участия в экспериментах, но факт остается фактом. Многие мои друзья умерли от сердечного приступа, вызванного именно нагрузками во время испытаний. Но не смерть для нас была самым страшным финалом. Гораздо больше мы боялись получить инвалидность. Дело в том, что мы жили и работали под грифом «секретно» и числились в институте кем угодно – инженерами, лаборантами, но не испытателями. И если человек становился инвалидом, он просто выпадал из системы – получал обычную регулярную пенсию, поскольку его достижения и огромные нагрузки на организм в гражданской жизни нигде и никак не были задокументированы.
– Как вы умудрились выжить?
– А я был очень крепкий малый, как машина. Мне удалось проработать в экспериментах 23 года и стать по факту «бригадиром» и лидером последних групп испытателей.
– Работая испытателем, вы продолжали испытывать судьбу, ради чего?
– Дело не в этом. Вот представьте себе: я испытал систему спасения космонавта, да не одну, и вот – не заладился полет, космонавт воспользовался испытанным мною устройством и остался жив. А я знал этого человека и до полета, и после. Не сочтите за браваду или пафос, но вот это и было счастьем. Например, мы испытывали технологию отсоединения кабины космонавта от ракеты – для случаев, когда полет прервался на самом старте и произошло возгорание. И почти сразу после нашего эксперимента такое несчастье чуть не произошло с одним из известных космонавтов, но благодаря нашей работе его удалось спасти. Он воспользовался тем устройством, которое я испытывал, и остался жив. Со многими космонавтами я дружил и знал, что им помогла моя работа, – это и Владимир Джанибеков, и Виктор Савиных, и Валерий Поляков, и многие другие. В ИМБП существовал принцип – разделять космонавтов и испытателей, но нам удавалось подружиться уже на этапе их отбора в отряд и подготовки к полету. Кандидаты в отряд космонавтов, как и мы, проходили испытания на центрифуге, многие ее боялись, советовались с нами. Думаю, именно в результате этих бесконечных испытаний и экспериментов в Советском Союзе и появилась отдельная отрасль «аэрокосмическая медицина», а коллектив ИМБП под руководством Олега Георгиевича Газенко разработал специальную аэрокосмическую программу, содержащую комплекс мероприятий, начинавшихся с отбора в отряд космонавтов, подготовки, профилактики до возвращения на Землю и реабилитации. Эта уникальная в мировой практике программа была утверждена в 70-е годы, мы внесли непосредственный вклад в ее формирование, и я горжусь тем, что принимал участие в ее создании. Мы провели полный комплекс испытаний орбитальной станции «Мир», пилотируемого спуска с орбиты и безопасного приземления космонавтов. Нам посчастливилось попасть в золотой век российской космонавтики, когда начались длительные полеты и более масштабное освоение космоса.
– Но предусмотреть все нештатные ситуации невозможно, и, к сожалению, несмотря на ваш героический труд, на Землю вернулись не все космонавты.
– Конечно, всех до единого наша работа обезопасить не могла. Но успешный исход экспедиции зависел не только от нас. В 1971 году в полет продолжительностью 26 суток отправился экипаж из трех космонавтов – Волкова, Добровольского и Пацаева. К сожалению, они погибли. Почему это произошло? Сейчас уже понятно, что если бы они были в скафандрах, то остались живы. А они были просто в костюмах. Руководители полета приняли решение вместо скафандра взять на «Союз-2» третьего члена экипажа: больше людей – больше информации об экспедиции. Кроме того, существовала суперзадача: мы должны были переплюнуть американцев и доказать, что можем летать в одних пиджачках. К сожалению, эту идеологию в числе прочих настоятельно поддерживал и заместитель Сергея Королева – космонавт и конструктор Константин Феоктистов.
– Вы работали под грифом «секретно». Как вам удавалось скрывать детали от семьи, друзей?
– С женой я познакомился в том же Институте космической медицины, она там работала лаборанткой, занималась в Московском клубе космонавтов. Но даже она не представляла, в каких экспериментах я принимаю участие. Знала, что у меня какие-то длительные командировки, и все. Говорить с посторонними о работе было строжайшим образом запрещено. Даже космонавты, уже состоящие в отряде, не могли об этом распространяться – их могли счесть неблагонадежными элементами. Не говоря уже о нас. Как-то моему другу девушка на День космонавтики прислала поздравительную открытку, так его затаскали в 1-й отдел на Лубянку, выясняли, откуда она знает, что он имеет отношение к космосу, и так далее. Это была эпоха реальной холодной войны и гонки вооружений, с нами проводили психологическую работу, объясняли, как избежать вербовки. Такие попытки действительно были: в компании мог неожиданно появиться любопытный человек, настойчиво интересующийся работой. Я от таких разговоров всегда легко уходил. Но, видимо, не у всех получалось справляться с подобными ситуациями. Вот так и бывало – служит рядом с тобой человек, довольно долго работает и потом вдруг, в одночасье, исчезает. Говорили: уволился. В те времена эта жесткость была оправданной, позволяла держать в секрете уникальные разработки, создаваемые в космической медицине.
– Почему вы не пошли в космонавты?
– Такая возможность была. В начале 70-х руководство ИМБП предлагало записаться в отряд космонавтов, но мой друг Сергей Нефедов отговорил меня от этого. В отряде испытателей мы к тому времени проработали уже более 10 лет, были близки к тому, чтобы стать ведущими испытателями. А в отряде космонавтов можно было ждать полета годами. Мы поразмыслили и отказались.
– А в международных космических исследованиях вы участвовали?
– Да, у Советского Союза была совместная с Кубой программа космических исследований «Суппорт» – кубинские испытатели приезжали в СССР и тренировались вместе с нами. Очень трудолюбивые ребята, быстро научились говорить по-русски, правда, в основном матом. Были совместные проекты с американцами, но они не оставили о себе такого же впечатления, во всяком случае, американский испытатель, который работал с нами в ИМБП, оказался лентяем, ничего не хотел делать.
– Когда и почему вы ушли из ИМБП?
– В начале 90-х в институте все начало резко меняться, появились какие-то заказы, коммерческие отношения. Я ушел из группы испытателей, да и сама группа вскоре была расформирована. А я не видел себя в ИМБП в ином качестве. Поэтому вместе с ребятами из инженерной группы института – токарями, мастерами, сварщиками – создал кооператив «Икар». Мы стали собирать сварочные аппараты для бытовых нужд, но основным нашим заказчиком выступало ОКБ им. Яковлева. Очень скоро я понял, что коммерция – не мое, и ушел из кооператива. А ребята продолжили работать. И вдруг у них начался с ОКБ жесткий конфликт – кооператив недопоставил в бюро аппараты. Сотрудники ОКБ обратились ко мне, поскольку я в кооперативе еще числился директором и подписывал все документы. Насчитали долг в 7,5 млн рублей – по тем временам дикие деньги! Я приехал к своим ребятам и сказал: «Или отдайте аппараты, или давайте делить долг на всех и выплачивать». Оказалось, что никаких аппаратов уже нет, и раскошеливаться никто из них не собирался. Так что пришлось выплачивать долг самому. Когда я работал испытателем, у меня была машина, гараж, пришлось со всем этим расстаться, влезть в страшные долги и три года крутиться, чтобы все отдать. Слава богу, у меня остались друзья, которые дали мне тогда беспроцентные кредиты, поддержали и не бросили в смутное время.
– Чем вы занялись после того, как рассчитались с долгами?
– Болтался между разными организациями, на полгода вернулся в ИМБП, потом опять ушел. Очень резким оказался переход к рыночным отношениям, мне было тяжело перестроиться. И вот как-то в 1995 году я пришел к Сергею Нефедову и признался: «Не знаю, что делать, хоть помирай». Друг подумал и предложил: «А давай пойдем в Мосгордуму, расскажем, кто мы такие и чем занимались, может, нам хоть чем-то помогут». Мы пришли в аппарат председателя Мосгордумы Владимира Платонова, все рассказали, нас выслушали, сначала – с удивлением и недоверием. Однако было принято решение собрать парламентские слушания и отправить в архивы юристов и историков, чтобы проверить все то, что мы им рассказали. Юристы проверили: «Да, они правду говорят, только не всю, а вообще, там такое!» Платонов разослал информацию о нас в различные ведомства и приложил все усилия к тому, чтобы был издан указ о представлении нас с Сергеем Ивановичем к званию Героя России. И эти награды нам вручал президент Борис Ельцин. Тогда же гриф «секретно» был снят с части документов, описывавших нашу работу, и мы могли свободно рассказывать о ней. Мы очень благодарны Владимиру Михайловичу, который, невзирая ни на что, поверил нам и помог. Благодаря этому я сейчас могу заниматься общественной деятельностью, работать в Академии космонавтики, ездить по стране, помогать в организации патриотического просвещения – только в прошлом году я побывал в 35 российских городах, встречался со школьниками, студентами, да и просто жителями разных городов, ведь у нас в Отечестве прекрасные и разумные люди.
