1 ноября 1905 года Николай II записал в своём дневнике: «Был очень занят всё утро.
Завтракали: кн. Орлов и Ресин (деж.).
Погулял.
В 4 часа поехали на Сергиевку.
Пили чай с Милицей и Станой.
Познакомились с человеком Божиим – Григорием из Тобольской губ.
Вечером укладывался, много занимался и провёл вечер с Аликс».
Обстоятельства этой роковой встречи хорошо известны.
Наследник, царевич Алексей, в очередной раз расхворался, врачи ничего не могли сделать, и тогда черногорская принцесса Милица, супруга великого князя Петра Николаевича, предложила позвать старца, имевшего репутацию целителя. Распутин подошёл к больному наследнику, прошептал над ним какие-то молитвы…
Алексей пошёл на поправку, императрица Александра Фёдоровна уверовала в сверхъестественные способности тобольского старца – и в истории России начался период, который многие называют распутинским.
Исследователи вот уже 100 лет не могут прийти к согласию, кем был этот «святой черт», как окрестил Распутина бывший сподвижник, а затем непримиримый враг иеромонах Иллиодор, и какую роль он играл в российской политической жизни.
Был ли он хлыстом, как утверждал епископ, будущий митрополит и глава Русской православной церкви за границей Антоний (Храповицкий), или же убеждённым православным, едва ли не тайным святым?
Влиял ли на государственную политику и кадровые назначения или был марионеткой определённых политических сил, цинично использовавших веру Николая и его супруги в прозорливость и сверхъестественные способности старца?
Состоял ли он, наконец, в интимной связи с императрицей, в чём обвинял его бежавший за границу Иллиодор, опубликовавший чрезвычайно интимные письма Александры Фёдоровны к Распутину?
Ответы на эти вопросы крайне важны и интересны с точки зрения объективной исторической истины, однако не имели практически никакого значения для тогдашней российской жизни, поскольку независимо от того, что было «на самом деле», во всесилие Распутина и его безграничное влияние на царскую чету поверили.
Причём поверили практически всюду: во дворце и в Думе, в аристократических салонах и рабочих кварталах.
В могущество старца одинаково верили ничтожные карьеристы и государственные мужи, вроде графа Витте, пытавшегося использовать старца, чтобы вернуть благорасположение государя, или главы МИДа Сазонова, заявившего французскому послу: «Император царствует, но правит императрица, инспирируемая Распутиным».
Эта всеобщая вера нанесла страшный, сокрушительный удар по «имиджу» правящей династии, причём не только в глазах «прогрессивной общественности» – она и без всякого старца была недовольна и политическими взглядами, и личностью Николая, но и в правых, монархических кругах, буквально шокированных близостью скандального старца к престолу.
Через много лет настроение этих кругов красноречиво описал убеждённый монархист Василий Шульгин: «Разве это не оскорбление всех нас, не величайшее пренебрежение ко всей нации и в особенности к нам, монархистам, это "приятие Распутина".
Распутин грязный развратник...
И как его пускать во дворец, когда это беспокоит, волнует всю страну, когда это даёт возможность забрасывать грязью династию её врагам, а нам, её защитникам, не даёт возможности отбивать эти нападения...»
Разумеется, Шульгина можно заподозрить в попытке задним числом оправдать своё «предательство» – ведь именно он вместе с Гучковым ездил в 17-м году за отречением Николая.
Но вот дневниковая запись генеральши Богданович, у которой не было никакого повода «оправдываться»: «Управляет теперь Россией не царь, а проходимец Распутин.
Всякое уважение к царю пропало».
Несколько раз правые пытались «раскрыть Николаю глаза» и добиться удаления скандального старца (впоследствии именно в этих кругах возник и был осуществлён замысел убийства Распутина).
Император, однако, предпочитал пожертвовать не Распутиным, а его противниками, в чьей преданности он мог не сомневаться: епископом Гермогеном, обер-прокурором Синода Самариным…
Разумеется, если бы «распутинский период» ознаменовался чем-нибудь блистательным – скажем, победоносной войной с германцами, то Николай мог бы с лёгким сердцем наплевать на то, что о нём говорят и думают.
Но победоносной войны как раз не было: удачи на фронте сменялись тяжёлыми поражениями (даже знаменитый Брусиловский прорыв в конце концов захлебнулся кровью), в тылу нарастали трудности…
В результате Николай продолжал стремительно терять престиж, а цензура была вынуждена запретить показ пропагандистской ленты о награждении царя Георгиевским крестом: как только на экране появлялись соответствующие кадры в зале непременно раздавалось: «Царь с Егорием, а царица с Григорием».
Более того, по воспоминаниям Пуришкевича, эту злую шутку он регулярно слышал и в солдатских казармах и при этом не мог даже потребовать, чтобы офицеры приняли против «шутников» соответствующие меры: «Можно ли наказать пошляка, балагура, говорящего вслух о том, что молча с горечью наблюдают все?».
Даже после своей гибели тобольский старец продолжал бросать тень на репутацию Николая.
17 декабря царь должен был принять участие в заседании в Ставке, где должны были обсуждать военные планы на 1917 год.
Однако собравшиеся в Могилёве военные Николая так и не дождались – узнав об убийстве Распутина, он срочно отбыл в Царское Село.
Что почувствовали при этом генералы, мы не знаем, но когда в разгар Февральской революции Николай запросил командующих фронтов и флотов, как ему следует поступить, ответ был единодушным: отречение.
Разумеется, дело было не в одном Распутине – напротив, распутинщина была всего лишь одним из симптомов глубокого кризиса правящего режима (это, в частности, хорошо понимал тот же Шульгин, возражавший против планов убийства старца).
Тем не менее скандальная близость Распутина к трону стала одной из главных причин того, что в решающий момент не оказалось практически никого, кто попытался бы защитить гибнущую династию.
