Актуарий Прихода: Часть 4
В предрассветной сонной тишине узкого переулка скрип тормозов прозвучал особенно громко. Блики от фар пробежали по каменным стенам, по занавешенным окнам и затерялись в тумане внизу, у далекого перекрестка.
Водитель хлопнул дверью, не торопясь обошел фургон, потянул ручку вниз, и та, как и тормоза, заскрипела, с трудом пошла вниз, но открылась. Водитель извлек из глубины кузова первый противень, развернулся и направился к деревянной двери за невысоким крыльцом. Шел осторожно, не спеша, то и дело поглядывал под ноги, чтобы не споткнуться и не упасть. Случись что, и он сломает себе руку, падая, лишь бы не уронить драгоценную ношу. Хлеб сегодня, да и любая другая еда, очень уж дороги.
Он постучал в дверь, и та почти сразу открылась.
– Входите, товарищ Краюхин, вы вовремя, как всегда, – сказала женщина в темном глухом платье и в белой шапке-стойке на голове.
Она посторонилась, пропуская водителя, а тот вошел с противнем на руках и даже попытался отвесить поклон, только, вместо элегантного приветствия чуть не вышел конфуз: пришлось спасать хлеб от падения на грязное крыльцо.
– Вы уж извините, Сара Львовна, неуклюжий я сегодня, чуть не уронил, – пробормотал Краюхин и поспешил скрыться за дверью.
– Коля заболел, пожалуйста, отнесите хлеб на кухню сами.
– Не извольте беспокоиться, сударыня.
Сара Львовна и Краюхин вошли в дом, а дверь под собственным весом начала закрываться и прикрыла проем, оставив тонкую полоску света.
– Женька, бежим! – прошептала я и дернула сестру за рукав.
Две юркие тени скользнули по фасаду, вынырнули из-за угла и, пригибаясь, добежали до фургона. Женька прижалась к открытой дверце кузова и выглядывала из-за нее, надеясь заметить водителя раньше, чем он нас. Я же во все глаза смотрела на полный кузов самой разной выпечки, не могла ни отвести взгляд, ни просто пошевелиться. Запах хлеба сводил с ума, говорил: «Смотри, сколько здесь всего, неужели же ты не хочешь попробовать? Разве оставишь что-то?»
– Аннушка, да что с тобой? – крикнула встревоженная Женька.
Я потерла глаза, как будто только проснулась, туман в голове рассеялся, но запах свежей выпечки никак не отпускал.
– Еще один противень, Сара Львовна, – услышала я голос водителя и только тогда смогла взять себя в руки.
– Анька! – зашипела сестра с досады.
Я схватила с противня несколько булок и бросилась бежать. Следом бежала Женька с двумя буханками в руках.
– А ну, стойте, ворье! Стойте, стрелять буду! – закричал вслед Краюхин. Он гнался за нами целый квартал, запыхался, дергал за ворот рубашки и не останавливался, но куда ему угнаться за двумя девчонками, что бегали быстрее собаки и могли пролезть там, где даже кошка не пролезет. Жизнь в Катакомбах научила быстро бегать и хорошо прятаться.
Никакого оружия у водителя хлебовозки не было — он, конечно, просто пугал, но мы точно знали: будь у него ружье, он бы выстрелил. Без раздумий, без промедленья — выстрелил. За поимку воришек ему светили пара плетей не больше, а теперь, кто знает, что с ним будет. Ни я, ни Женька не собирались и секунды раздумывать о судьбе Краюхина. Этим хлебом ребята в Катакомбах будут сыты два, а может, даже три дня, если все аккуратно разделить.
Мы бежали, не сбавляя скорости: по пустынной улице, на перекрестке направо, затем поворот вниз мимо полуразрушенной часовни, по крутой, разбитой дороге, по которой не каждый шофер рисковал ездить, и еще ниже — к нижней набережной. За нами уже никто не гнался, но мы все бежали и бежали, ведь самое последнее дело — потерять бдительность, когда уже почти все получилось.
Впереди из тумана выступил мост. В окошке маленькой будочки в начале моста горел свет. Иногда могло повезти, если охранник спал, но сегодня мы с Женькой не собирались проверять, спит он там или нет. Ни к чему рисковать — ребята ждут.
Мы свернули с дороги прямо в кусты. Они не такие уж и густые, как кажутся издали. Чуть ниже по склону кусты расступались, а за ними не найдешь даже травинки — только камни: мелкие и большие, с острыми углами и круглые, как шарик. Спускаться к берегу нужно осторожно. На каменистом крутом склоне ноги постоянно соскальзывают. Если не удержишься, сорвешься — внизу найдут лишь труп. Так пугал Федя, самый старший из нас.
Спустились. Женька плюхнулась рядом, тяжело дыша. Она вся взмокла, и густые пряди волос, давным-давно немытые, стали вовсе похожи на гнилой пучок сена.
— Нечего рассиживаться, Анька! — крикнула она и тут же встала.
Я хотела замахнуться и стукнуть хорошенько, но хлеб в руках спас задиру.
«Ничего, ничего, — мысленно ухмыльнулась я, — вот только попроси у меня хлеба, когда, как обычно, съешь свой раньше положенного».
После спуска предстоял подъем. По каменному боку склона, что тянулся от самой первой опоры до верха моста, нужно хвататься за выступы плит и ветки кустов, за ржавые железные палки, торчащие из тела каменной брони, все выше и выше. Хорошо, что из будки не видно, что происходит под самим мостом, где толстые страшные плиты опираются на большущие выщербленные ноги. Под плитами, чуть сбоку, лежат длинные ржавые трубы. Они тянутся от одного берега к другому. Федька говорит, там вода горячая, как кипяток; он однажды видел, как одна лопнула, и фонтан из пара и обжигающей воды взметнулся высоко в небо. И правда, трубы всегда теплые и зимой, и летом.
Трубы лежат на стальных решетках, сбоку невысокое ограждение, и по высоте проем как раз в рост взрослого, а уж для ребенка такая дорога словно широкий проспект.
Мы пробирались по решеткам шаг за шагом, пролет за пролетом, подныривали под острые гнутые палки, протискивались сквозь расшатанные прутья, старались не наступать и не держаться за хлипкие трубы, которые того и гляди лопнут и сварят заживо. Так, метр за метром, к другому берегу.
На том берегу нет ни будок, ни охраны. В домах, что уже видны, не горит свет — их жители не любят привлекать внимание. На том берегу — Катакомбы.
Дом. И мы уже совсем близко.
— Однажды я сбегу отсюда, Аннушка, — прошептала девочка в сером, кое-как залатанном платье не по размеру. Мешковатая, длинная одежда висела на ней, как на пугале. Когда приходилось бежать, пролезать в дыры подвалов или протискиваться между труб, Женька подтягивала платье выше колен и обвязывала вздувшийся подол вокруг талии.
— Опять ты за свое, — ответила я и зевнула.
Мы только-только пришли с работ, поужинали остатками хлеба и старой засохшей рыбиной. Федька с Лизой еще не вернулись, такое и раньше случалось. Они старше нас с сестрой на целых три года. Совсем большие, и работать приходилось, как взрослым, тяжело и допоздна.
— Ничего не опять, — сказала Женька. — Я видела во сне. Каждую ночь вижу. Такой высокий замок, помнишь, на холме, и я в нем. На мне красивая одежда, а не эта вонючая тряпка, и еда, Анька, ты знаешь, сколько там еды? Какая она вкусная?
Я отвернулась, сделала вид, что сплю, хотелось зареветь.
— Да откуда? — крикнула я и опять повернулась к Женьке.
— Так во сне же, Аннушка, — сестра смотрела на меня удивленно.
Я даже протерла глаза, на всякий случай, вдруг привиделось, но нет – удивленный, растерянный взгляд серебристых глаз.
— Ты веришь в эту чушь, правда? — вздохнула я. Сразу захотелось спать, а плакать расхотелось.
— Это не чушь, — крикнула Женька.
— Да, да, — я фыркнула и устроилась поудобнее. — Спи давай!
— Не хочу, — опять прошептала Женька. — Не могу. Есть хочу.
Я накрылась тяжелым, дырявым пальто, оно у меня вместо одеяла, и закрыла уши руками.
«Я тоже, Женька, я тоже».
Я почти уснула, когда из темноты коридора, за толстой трубой, послышался шум. Там на полу куча камней, старой гнилой травы и еще много всякого мусора — когда по нему ползешь, шум вокруг стоит громкий, как ни старайся не шуметь.
Федька с Лизкой вернулись.
— Что там, Аннушка? — спросила сестра. Похоже, успела уснуть, несмотря на голод.
— Федька, — ответила я шепотом, а то мало ли.
Зря боялась. В зазор между трубой и стеной пролез парень лет пятнадцати, лысый, в рубашке с коротким рукавом и с улыбкой до ушей.
— Девчонки, — крикнул Федька радостно и громко.
— А что мы вам принесли! — махнул он рукой. — Лизка, покажи.
Вслед за парнем в комнатку зашла девушка. Ее длинное, цветастое платье, почему-то всегда чистое, казалось нарядом лесной феи. Лизка и сама была похожа на фею – такая красивая, я ей очень завидовала.
— Смотрите, девочки, — сказала Лиза своим бархатным голосом и протянула тяжелый сверток, обернутый бумагой в жирных пятнах.
Бесцеремонная сестрица схватила сверток и разорвала бумагу. По комнате растекся запах, какой я никогда раньше не чувствовала: что-то терпкое, словно готовилось на огне, что-то очень-очень вкусное.
— Это что? — спросила я.
— Колбаса, — сказал Федька. Он еще мгновение смотрел на сверток, потом отвернулся, вынул из кармана черствый кусок хлеба, плюхнулся в свое кресло. — Налетайте, девчата!
Сегодня вечером я ела самый чудесный ужин из всех, что были. Может, мама и папа кормили лучше. Не знаю. Не помню. Я заставила себя забыть то время, чтобы не плакать. Сегодня в комнатушке в подвале старого, полуразвалившегося дома, где-то в пучинах катакомб, не было места грусти. Мы болтали о том о сем, ели вкусную колбасу и даже смеялись чуть-чуть. Федька не ел. Отказался. Мы пытались уговорить, но он только как-то странно смотрел на Лизу и отнекивался.
Уже глубокой ночью, когда Женька вовсю дрыхла на своей широкой теплой трубе, укрытой тряпками, как покрывалом, Лиза согнала Федьку с кресла, расправила его, и они, как обычно, легли вместе. Им нечем накрываться, тряпье, которое в нашей компании считалось за одеяла, есть только у нас с Женькой. Они же просто обнимали друг друга и так грелись.
Что-то разбудило меня.
В темноте подвала, куда свет проникал только от маленького окошечка под потолком, метались расплывчатые тени. Они пришли из сна. Сон не отпускал, убаюкивал, и я было уже собиралась снова уснуть, но услышала шепот. Федька и Лизка о чем-то разговаривали.
«Вот не спится им», — хотела шикнуть, но прислушалась и передумала. — «Какой странный разговор. О чем они?»
— Что нам делать, Федя? Как мы теперь? Я… Я не знаю. Я боюсь, — шептала Лиза.
Она говорила очень расстроенным голосом, кажется, она недавно плакала.
— Все будет хорошо, вот увидишь, — отвечал парень.
Мне повезло, я лежала к ним лицом, не надо поворачиваться. Глаза уже привыкли к темноте, и я видела, как Федя, чуть приобняв девушку, гладил ее по плечу и по длинным волосам.
— Не будет, — всхлипнула Лизка, — Ничего уже не будет хорошо. Куда мы теперь с ним? Как жить в грязной комнатенке в подвале? А девочки, что?
Она совсем разревелась и сильнее прижалась к Феде, зарылась с головой в объятия. Потом, через минуту или две, успокоилась. Привстала на локте и посмотрела на парня.
— Есть одна бабка, она живет рядом с заводом, мне Катя рассказывала, она, ну… тоже была, вот, — Лиза вздохнула и продолжила, — Давай, а? Сходим.
Федя поднял руку и щелкнул девушку по лбу.
— Помолчи, — сказал он серьезно, — Я уверен, все будет хорошо. Давай спать. Попробую потом достать еще чего-нибудь вкусного.
Он еще раз погладил девушку и повернулся ко мне.
— И ты спи, шпионка мелкая.
Я зажмурилась и отвернулась к стене.
«О чем они говорили»? - подумала я.
«Кому война, кому мать родна», - так любил говорить мой тятька. Он работал забойщиком на новеньком заводе за рекой. Когда приходил домой, первым делом гладил меня по голове и улыбался беззаботно так, радостно. Точно с такой улыбкой он рубил головы скоту или выбивал зубы в очередной драке. Похоже, что и то, и другое, и третье доставляло ему одинаковое удовольствие. Маме он никогда не улыбался. Она обижалась, но виду не подавала.
— Так и должно быть, — говорила она, всякий раз. – Так правильно.
Мама очень любила правила. Ее не интересовало, откуда они взялись или кто их придумал, просто им следовала, без раздумий. Окружала правилами себя и меня за одно. Может, надеялась спрятаться, как за забором, от тятьки, не знаю. Он был скор на расправу.
Когда мама умерла, я ушел из дома. Бродяжничал. Подворовывал, сначала чуть-чуть, потом больше. Пару раз крутил фортуну по-крупному и залетел, а как же! Не мог не залететь, и торчать бы мне на зоне еще лет пять, если бы не конец, мать его, света.
Пока мама жила, я тоже любил правила. Думаете, сейчас разлюбил? Как бы не так! Голова не болит, совесть не грызет, просто делай что нужно. По правилам. Сказали бежать — беги. Сказали стрелять — стреляй. Все просто.
В моей работе тоже все очень просто. Вот пост — старый табурет на кривых ножках и конторка из двух досок на трухлявом пне. Вот ружье — тридцатьчетверка с двумя стволами. Вот рынок, что я охраняю — пять неровных рядов развалов и круглая площадь в конце. Барыги платят копейки, но на кашу с куском хлеба и даже на рюмку по праздникам хватает. Делать всего-то и надо, что следить в оба и, ежели что, стрелять. В кого? Так в крыс.
Крыс нынче расплодилась тьма. Лезут и лезут из своих катакомб, мешают честным барыгам, воруют снедь, а она на вес золота. Новая власть крыс не любит. Застрели одну или две, и тебе ничего не будет - таковы правила.
В десяти шагах от меня первый развал – маленький, скудный, без навеса. За прилавком в три ряда сидит тощий, сгорбленный старикан. Он приходит раньше всех и уходит в последнюю очередь. Зараза старая! Бывает, сижу из-за него до позднего вечера, когда уже и холодно, и мошкара заедает, а этот оглядывается так осторожно, как будто не знает, что покупатель к развалу уже не придет. К нему вообще почти не ходят, кому нужны красивые, отглаженные тряпки? Он каждое утро долго и аккуратно раскладывает брюки с красными и синими лампасами, белые рубашки с запонками и кружевные платки. От ряда к ряду старик выкладывает узор, плетет, как паук, паутину, но мало мух, что готовы в нее залететь. Мухи хотят жрать. Мало кто задумывается о внешнем виде, а те, кого он заботит, живут где-то за Верхней набережной и на Нижний рынок ходить брезгуют. Зато охочих до еды — целая прорва. Снедью торгуют ближе к площади, за двумя рядами с рыбацкими причиндалами, охотничьим инвентарем и старой мебелью. Запах от развалов с едой донимает меня целый день, когда ветер с запада, так хоть сапог съешь, как жрать хочется!
Разные люди приходят: кто-то платит без разговоров – таких меньшинство, кто-то торгуется, с охотцей. К ним я присматриваюсь, но не очень пристально – покричат и успокоятся. Сторгуются как-нибудь. Другие надеются на обмен, за ними я наблюдаю в оба - особенно за теми, кто поободраннее и на обмен принес какую-нибудь ерунду. А есть крысы - оборванцы из катакомб. Как только вижу кого из них, сразу иду, не отстаю ни на шаг. Юркие, грязные, голодные крысы приходят воровать, больше незачем.
— Охранник, — услышал я чей-то голос.
Поднял голову, - «Ба! Да это же самый главный барыга пожаловал».
Я подскочил с места, выпрямил спину и устремил взгляд в небеса, как самый что ни на есть солдатик. Потом смекнул, что веду себя, как болван, и стал смотреть гостю на ботинки, но спину не сгорбил.
— Да, вашсиясь! — выкрикнул я.
— Непозволительная роскошь сидеть на работе, особенно за наши деньги. Знаете ли вы, что в субботу в Мясницкой лавке совершили преступление?
Я начал отвечать, поперхнулся, забулькал что-то невразумительное и все-таки выдавил из себя:
— Случилась кража. При живом охраннике.
— Не важно, — оборвал он меня.
«Да что же он смотрит-то на меня, как на говно?»
— Не важно, что в тот день работал ваш бездарь-сменщик. Вы такой же никчемный лодырь и прохиндей! Я плачу вам, - он оглянулся по сторонам, задержал взгляд на развале тряпичника и скривил физиономию, как если бы унюхал, что-то очень вонючее. - Мы платим вам за работу, а не за сидение на вашей, так сказать, заднице.
— Борис Ильич, — вдруг сказал старик, но тот его как будто не услышал.
— Так, что потрудитесь обходить, мой… наш рынок, раз в час.
— Борис Ильич, — опять старикан.
— Не реже, - сказал барыга и уже собирался уходить, когда старая шельма кинулся к нему с прытью, какую не заподозришь в старике, и схватил за рукав.
Чванливый толстяк смотрел на свою руку, выпучив глаза. Похоже, не мог сообразить, как случилось, что его трогают, а главное КТО его трогает.
— Борис Ильич, — повторил старик.
— Что? — взвизгнул толстяк. Его щеки покрылись странным нездоровым румянцем, как испорченный перезрелый помидор.
— Меня тоже обокрали. Вчера. Я заметил только с утра.
— Украли синюю с серебром рубашку. Не очень новую, но все-таки. И штаны. Да, штаны, такие с белыми лампасами.
Я мысленно взвыл, не видать мне сегодня конторки, и табуретика тоже не видать.
Начальник рынка, главный торгаш, Борис Ильич, толстяк в атласном кафтане, долго и внимательно рассматривал свои пальцы, как будто впервые видел, потом тщательно отряхнул рукав, и бросил в мою сторону, не оглядываясь:
— Вы слышали? Случится подобное еще с кем, и вам не жить.
Я со злостью посмотрел на старика, а тот лишь развел руками.
— Рубашка синяя, с серебром, и брюки.
Я махнул рукой, сплюнул и пошел в сторону площади, не забыв и ружье.
Каменистый речной склон встретил уже привычными царапинами и ссадинами. Поднимались медленно, чтобы не шуметь. Мы редко выходили вчетвером, и шума от нас было больше обычного. Женя карабкалась первой, сноровисто, без устали и обычного бурчания. Обещанное угощение, такое же вкусное, как и в тот чудный вечер, манило вперед. Я шла за ней, за мной — Лизка, а Федька полз последним, в самом низу, чтобы поймать, если кто сорвется.
С каждым шагом, с каждым рывком кусты наверху становились все ближе, и только мелкие камешки слетали с места от истертых подошв.
Вышли справа от будки. Охранник, если и увидит, вряд ли за нами погонится – мы все равно быстрее, да и день на дворе — мало ли что за дети ползают по склону, может, они с Верхней набережной. Попробуй таким сделай что-нибудь нехорошее.
От будки до рынка – десять минут ходу. Шли быстро, но не торопились. Некоторые места, вроде ночлежки, обходили стороной. Случалось, таких, как мы – детей из катакомб, просто хватали и утаскивали.
— Что с ними сделали? — хмыкнул Федькка на наши удивленные и боязливые возгласы, — Так знамо, что. Съели!
— Фу, врешь ты все, Федька, — не верила Женя, а сама хватала меня за руку и прижималась сильнее. Виду мы не подавали, вот еще, но страшно было, что аж жуть.
По набережной, потом на улицу, по обе стороны которой стояли приземистые деревянные домики, с нее — в переулок у заросшего, заброшенного парка. Бежали по пустынной магистрали, протискивались сквозь штакетник ограды, проползали под трубами — с них клочьями свисала мягкая, колючая вата. Шли мимо кирпичной будки со ржавыми решетками вместо окон, по дорожке, еле заметной в траве темного пролеска, пока, наконец, не выбрались к высокому забору.
– Пришли. Отдыхаем, — скомандовал мальчик и уселся прямо на землю.
Лиза взмахнула руками и запричитала:
— Куда в новых штанах! Запачкаешь. Вставай сейчас же.
— Ну вот, — вздохнул Федя и закатил глаза, сделал вид, что обиделся. — Еще не жена, а уже отчитывает.
— Скажешь тоже, — сказала Лиза и отвернулась.
Я стояла недалеко и хорошо видела ее лицо: оно от чего-то стало очень красным. Что такое с этой парочкой, никак не пойму.
— Не понимаю, о чем ты, Федор, — вдруг сказала Лизка. — Как ты собираешься отвлекать продавца? Если он увидит тебя в новой, но грязной рубашке и брюках, то подумает, что ты их украл.
— Так я их и украл, — засмеялся Федька, но девушка смотрела строго. Очень строго, на мой взгляд, и было в ее позе что-то такое, от чего я даже вздрогнула.
Улыбка съехала у парня с физиономии. Он прикрыл глаза рукой, потер сморщенный лоб и сказал спокойным, уверенным голосом:
— Ты права, Лиза. Не время шутить.
— То-то же, — ответила девушка. — Пора?
— Да, пора, — сказал Федька, потом вдруг рванул вперед, с разбегу налетел на забор, оттолкнулся, зацепился за край, подтянулся и перемахнул на ту сторону.
Я и сестра с удивлением смотрели на неожиданное представление, а Лизка прошипела что-то не очень хорошее и побежала за парнем. Мы переглянулись и побежали следом.
Конечно, ни Лизка, ни Женька, ни я прыгать через забор не собирались. Разве мы похожи на безрассудных мальчишек? В самом низу ближайшего к нам пролета штакетник подгнил, и Федьке вчера удалось сломать часть досок. Получилась узкая, невысокая дыра, в которую как раз проползет тощий, юркий ребенок.
Воровать еду на рынке – опасное занятие, но, во-первых, нужно как-то жить, а значит, нужно и что-то есть. А во-вторых: черствый хлеб, да и свежий, только-только с противня, или редкая рыба из загаженной, почти безжизненной реки, или мелкая картошка с заброшенных огородов не сравнится, ну вот нисколечко, с колбасой. А если удастся украсть кусок мяса… Ммм, тут уж вообще! Я даже не знаю, что скажу, если такое волшебство произойдет.
Выползли среди наваленных костром досок, у заброшенного развала. Федьки не было.
— Куда он уже успел убежать? — прошептала Лизка.
Она злилась, и не без причины, если честно. Федька – очень взбалмошный парень и часто ведет себя глупо.
— Дурак, зачем ты так? Сейчас... — всхлипнула девушка. Она плакала. Не навзрыд, почти беззвучно, но я видела крупные слезинки на щеках. Они набухали под ресницами и прозрачными шариками выкатывались из глаз, оставляя за собой мокрую дорожку.
— Девчонки, — зашептал кто-то совсем рядом.
Лысый парень в синей рубашке выполз из кустов, растущих рядом со старым развалом.
— Дурак! — Лизка стукнула парня по голове. Сильно, тот даже вскрикнул.
Я и Женька кинулись к ним и схватили за руки, нам казалось, они сейчас подерутся.
— Да отстань ты! — Федька оттолкнул меня и отполз.
Он сузил глаза и долго смотрел на Лизу, подполз поближе, обнял и прижался подбородком к ее макушке. Они сидели так и молчали. Мы тоже молчали, только Женька, то подпинывала доски, то вздыхала громко, и закатывала глаза.
— Долго вы так сидеть собрались? — не выдержала она.
Я встала и отряхнулась. Не спокойно мне сегодня с самого утра. Урвать кусок мяса с развала на рынке совсем не то же, что выхватить пару булок из кузова под носом у растяпы водителя. На рынке есть охранник, у него есть ружье, и он не задумываясь выстрелит. Женька пока маленькая, не очень понимает, чем поход может обернуться, а вот мне боязно. Федька нервничает, и Лизка вместе с ним. Вообще они странные какие-то, как будто кто подменил. Нет, не нужно сегодня никуда идти.
— Ребята, может, не надо туда идти? — спросила я.
Лизка вскинулась и посмотрела сначала на меня, потом на Федю.
— Может, правда, не пойдем? — она погладила парня по щеке, по второй и провела ладонью по макушке. — Аннушка правильно говорит.
Федька сидел весь насупленный. Он скрестил руки на груди и смотрел куда-то вниз, в траву под ногами.
— Нет, — ответил он. — Раз решили, значит идем.
— Феденька, — попыталась еще раз отговорить парня Лиза.
Лиза махнула и отступилась.
— Нет, так нет, — сказала она и посмотрела на парня так, что тот как-то весь скукожился. - Раз решили, значит идем. Вставай! Чего расселся?
Лизка отвернулась и пошла в сторону рынка.
— Наконец-то, — скривила мордашку Женька, - подпрыгнула на месте и побежала за девушкой.
Три вечера подряд мы составляли план. Точнее, Федя составлял. Лиза сомневалась и спорила по каждому пункту, ну а я с Женькой просто поддакивали то тому, то другому, когда кто-нибудь вскрикивал:
— Ага, да, — отвечала та и кивала головой, серьезно так.
— Вот, видишь?! — парень показывал пальцем на мою сестру и смотрел на Лизку, с таким видом, будто согласие Женьки непременно должно убедить кого угодно, а уж Лизу и подавно.
Или Лиза вдруг спрашивала:
— Аннушка, ты ведь согласна со мной?
— Слышал, Феденька? — говорила она, упирала руки в бока, и наклонялась к сидевшему на кресле парню. — Никого твои безрассудства не впечатляют.
Он фыркал, откидывался на кресло, и мнение свое менять не спешил.
Несмотря на все споры, к концу третьего вечера план был готов. Уже на следующий день Федька стянул на развале с одеждой в самом начале рынка рубашку и брюки. Хвалился потом, пока мы в полном восторге рассматривали красивую, синюю ткань, что проще дела он не помнит.
— Старик слепой совсем, вообще ничего вокруг не видит, а охранник просто дрых, представляете? – смеялся Федя. — Вот бы и с едой также получилось.
По нашему плану, он пробирался от заброшенной лавки до крайнего ряда развалов и шел, не таясь, до площади, где продают еду. Там он должен отвлечь внимание торговца, желательно того, чья лавка ближе всех к забору, а мы с Лизкой, как две кошки, должны очень быстро подбежать и схватить что-нибудь съестное, желательно мясное. Потом, все вместе, бежим к дыре и сматываемся с рынка. Никто из взрослых не пролезет в узкую щель с острыми краями досок. Ну, а если на рынке сыщется кто-нибудь не очень толстый и быстрый, то на этот случай в засаде сидит Женька с двумя-тремя увесистыми булыжниками, она очень метко их кидает. Охранника камнями не отгонишь, конечно, но он всегда сидит у самого выхода, так далеко, что при всем желании не попадет, если надумает стрелять.
Федька скрылся за горой из досок и мусора, а мы притаились между двумя развалами, готовые в любой момент выбежать. Слева раздался хруст, я оглянулась – никого. Опять хруст, теперь еще и с шелестом листвы. В кустах у самого забора я заметила Женькину шевелюру. Очень хотелось, пошутить, что куст сидит в кустах, но нельзя, не время.
Лизка тронула меня за плечо и прошептала:
Федя не спеша шел по площади, подходил то к одной лавке, то к другой, о чем-то спрашивал, кивал, наклонялся ближе к товару, потом качал головой и шел дальше. Наконец он остановился у развала совсем недалеко от нас.
— Чего тебе, парень? — услышали мы.
— Чем торгуешь, добрый человек?
— Ты, эта, глаза разуй! Говядина, свинина, да. Баранина есть. Немного, - не очень охотно отвечал хозяин лавки.
— Почем, к примеру, свинина, добрый человек?
— Что ты заладил, добрый да добрый, с чего это я добрый? – похоже, торговец злился. - Ты, эта, берешь или нет? Скидки не будет, и не думай.
Парень покивал, наклонился над здоровым куском мяса, потом вдруг отошел, вернулся, но уже к самому дальнему от нас прилавку.
Мы выбежали из укрытия и помчались к лавке.
— Что такое?! — закричал Федька. – Мясо! Оно у вас, что, гнилое? Добрый человек, как же так?
Продавец наклонился, пытаясь рассмотреть, что там увидел странный парень.
Лизка добежала первая, схватила в охапку, все что попалось под руку, перекинула мне часть украденного, и мы побежали обратно так быстро, как могли.
Позади раздался крик, нет, вопль.
— Воры! Стойте! Ты, эта, стреляй в них, остолоп, не видишь, что ли? Уйдут!
«Не может быть», — подумала я.
Пронизывающий грохот раскатами пронесся по площади. Я остановилась. Надо бежать, но ноги не слушались. Я обернулась на Федькин крик.
— Нет! — он не кричал, ревел с хриплым визгом. — Нет, Лиза!
На желтой, покрытой песком земле лежала девушка, вокруг красным растекалась кровь, а песок впитывал ее и темнел. Красивое, отчего-то всегда чистое платье больше никогда не будет ни чистым, ни красивым.
— Еще одна, не видишь, что ли, стреляй!
Парень взревел и кинулся на охранника.
Вспышка, разрывающий скрежет выстрела прямо в уши, словно молния ударила вот совсем-совсем рядом. Что-то красное фонтаном из плеча. Синяя рубашка быстро становилась фиолетовой. Два тела лежали в объятиях друг друга на земле, покрытой желто-красным песком.
— Нечем больше стрелять, вашсиясь.
