Я готовила ужин. Макароны с соусом из банки — такая еда, когда отработала смену, ноги гудят от усталости, а дочь провела в продлёнке девять часов, потому что так бывает у матерей‑одиночек. Лили сидела за кухонным столом с карандашами и рисовала что‑то, на что я ещё не взглянула.

— Мам, можно Томас тоже поест?

Я не оторвала взгляда от кипящей воды.

— Конечно, малышка. Поставь для него тарелку.

У неё и раньше были воображаемые друзья. Мистер Баттонс, когда ей было три, — кролик, который жил в шкафу. Принцесса Старла — почти всё дошкольное время. Я читала статьи. Воображаемые друзья — это нормально, это здорово, признак творческого развития и формирующихся социальных навыков. Я наливала невидимый чай Мистеру Баттонсу. Я пристегивала Принцессу Старлу в детское кресло в машине. Это была просто Лили, которой исполнилось пять.

— Он любит завитушечные, — сказала Лили.

— Завитушечные?

— Ро‑ти‑ни, — она старательно выговорила слово.

— Ротини. — Я обернулась. — Откуда ты знаешь это слово?

— Томас сказал. Он сказал, это его любимое.

Я выложила макароны в дуршлаг и смотрела, как поднимается пар. Ротини — слово, которого Лили не могла знать. Мы всегда называли их завитушечными макаронами. Я никогда не произносила настоящего названия в её присутствии.

— Где ты познакомилась с Томасом, малышка?

— В своей комнате. — Она взяла синий карандаш. — Он иногда приходит в гости.

— Когда он приходит?

— Ночью. Когда ты спишь.

Пар всё поднимался от дуршлага. Я смотрела, как он вьётся к потолку.

— Как выглядит Томас?

— Он большой. Больше тебя. У него борода, и руки шершавые.

— Шершавые?

— Как у дедушки, когда он не бреется.

Я поставила дуршлаг. Подошла к столу. Посмотрела на то, что рисовала Лили.

Фигура. Высокая, занимает почти весь лист. Коричневые каракули вместо волос, коричневые каракули на подбородке. Руки огромные. Она нарисовала их вдвое больше головы — так дети рисуют, когда что‑то производит на них сильное впечатление.

— Это Томас?

— Угу. Он сказал, что я хорошо рисую.

Я села напротив неё. Руки были мокрыми от воды для макарон, а полотенце я не взяла.

— Лили, когда Томас приходит, что вы делаете?

— Мы разговариваем. Он рассказывает мне истории. Он знает много историй о девочке, которая ищет сокровища. — Она продолжала раскрашивать, добавляя жёлтый на рубашку фигуры. — Он добрый, мам. Тебе не надо так бояться.

— Я не боюсь.

— Нет, боишься. У тебя испуганное лицо. — Она посмотрела на меня глазами своего отца. — Томас сказал, что ты можешь испугаться, когда я расскажу тебе о нём. Он сказал, что мамы легко пугаются.

— Томас так сказал?

— Он сказал, что мне стоит подождать, прежде чем рассказывать тебе. Но я захотела, чтобы он поужинал с нами. — Она положила карандаш. — Это нормально?

Я заставила себя улыбнуться.

— Конечно, малышка. Сейчас возьму ещё одну тарелку.

Тем вечером, когда Лили уснула, я позвонила маме.

— Наверное, ничего страшного, — сказала мама. — Дети в этом возрасте подхватывают слова отовсюду. Из школы, по телевизору, от других детей.

— Она не смотрит кулинарные шоу. Ей пять.

— Значит, услышала где‑то ещё. Может, в продлёнке. Может, у кого‑то из детей родители готовят.

— Она сказала, что у него шершавые руки. Как у мужчины, который не бреется.

— Дорогая. — В голосе мамы появилась та интонация, которую она использовала, когда считала, что я драматизирую. — Ты устала. Ты всё делаешь одна. Беспокоиться естественно, но это просто воображаемый друг. Не превращай это в то, чем оно не является.

— А если он не воображаемый?

Молчание на другом конце длилось слишком долго.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Не знаю, что говорю.

— Ты проверяла дом?

— Как проверяла?

— Замки. Окна. Не знаю. Всё, что положено проверять.

Я проверяла. Каждое окно, каждую дверь. Всё заперто. Никаких следов взлома. Ничего не пропало. Ничего не сдвинуто. Я обошла каждую комнату с фонариком на телефоне, пока Лили спала, чувствуя себя сумасшедшей, чувствуя себя той самой параноидальной матерью‑одиночкой, о которой все меня предупреждали.

— Всё заперто.

— Тогда вот твой ответ. Это воображаемый друг. У детей они бывают. У твоей он особенно яркий. Вот и всё.

Я хотела ей поверить. Я пыталась ей поверить.

Потом я нашла обёртку от конфеты.

Субботнее утро. Лили смотрела мультики в гостиной. Я меняла её постельное бельё, потому что она описалась — такого не было уже больше года. Я нашла обёртку под её подушкой. Обёртка от Werther’s Original. Сложена в маленький квадратик, спрятана под подушкой, как секрет.

Лили ненавидела твёрдые конфеты. Она подавилась ириской, когда ей было три, и отказывалась есть любые конфеты, которые нельзя разжевать. Я никогда не покупала Werther’s. Я никогда не покупала твёрдые конфеты вообще.

Я сидела на краю её кровати, держа обёртку.

— Лили?

Она появилась в дверном проёме.

— Да, мам?

— Откуда это?

Она посмотрела на обёртку. Потом на меня. Потом на пол.

— Лили.

— Томас дал мне. — Тихо, почти шёпотом. — Он иногда приносит мне конфеты. Он сказал, что это наш секрет.

— Что ещё секрет?

— Мне нельзя говорить.

Я опустилась на колени, оказавшись с ней на одном уровне.

— Малышка, ты можешь рассказать мне всё. Ты не попадёшь в беду. Я обещаю.

Она покусывала губу — так она делала, когда решала, можно ли кому‑то доверять.

— Он сказал, если я расскажу тебе о нём, ему придётся перестать приходить. Он сказал, ты не поймёшь. — Её глаза наполнились слезами. — Но я всё равно тебе рассказала. И теперь он будет злиться.

— Лили, это очень важно. Томас трогает тебя?

— Иногда он держит меня за руку. Когда рассказывает истории.

— Он трогает тебя где‑нибудь ещё?

— Нет. — Она покачала головой. — Он просто разговаривает, держит меня за руку, а иногда сидит на моей кровати и смотрит, как я сплю. Он говорит, что во сне я похожа на ангела.

Я позвонила в полицию.

Они прислали офицера. Молодого, лет двадцати пяти, с обручальным кольцом, которое он всё время крутил. Он обошёл дом, проверил окна и задавал Лили вопросы, пока я стояла в дверном проёме, стараясь не закричать.

— У Томаса есть фамилия?

— Не знаю.

— Он заходит через дверь?

— Он просто появляется. Когда я просыпаюсь.

— Он носит форму? Как полицейский или почтальон?

— Нет. Просто обычную одежду.

Офицер делал заметки. Снова проверил замки. Обошёл дом по периметру, пока я наблюдала из переднего окна. Когда он вернулся внутрь, его лицо сказало мне всё.

— Мадам, нет никаких следов взлома. Нет отпечатков ног, нет повреждений. Ваши замки целы. Окна в порядке.

— Тогда как кто‑то попадает внутрь?

— Я не уверен, что кто‑то попадает. — Он сказал это мягко. Так говорят людям, которых считают хрупкими. — Дети в этом возрасте, их воображение…

— Я нашла обёртку от конфеты. Под её подушкой. Конфеты, которые я не покупала. Конфеты, которые она не ест.

— Дети находят вещи. В школе, на детских праздниках…

— Она была дома со мной или в продлёнке. Каждый день. Несколько месяцев.

Он закрыл блокнот.

— Я составлю отчёт. И я бы посоветовал поговорить с кем‑нибудь. С консультантом, со специалистом по детской психологии. Иногда они могут отличить реальный опыт от очень яркого воображения.

— Вы мне не верите.

— Я верю, что вы напуганы. Я верю, что вы делаете всё, что в ваших силах. — Он протянул мне карточку. — Если произойдёт что‑то ещё, что‑то конкретное, звоните по этому номеру.

Я посмотрела на карточку. Общий справочный номер. Даже не прямой.

Той ночью я спала в комнате Лили. Сидела в кресле в углу с кухонным ножом на коленях, наблюдая за дверью, за окном, за тем, как грудь дочери поднимается и опускается под одеялом.

Ничего не произошло.

Она проспала всю ночь. Никто не пришёл. Ни звуков, ни теней,ни мужчин с шершавыми руками, материализующихся из ниоткуда. Только дом, который понемногу оседал, ветер за окном и моё собственное дыхание, слишком громкое в темноте.

К четырём утра я чувствовала себя идиоткой. К пяти утра почти убедила себя, что мама права. К шести утра, когда Лили проснулась и увидела меня рядом, я сумела улыбнуться и сказать, что мне приснился кошмар и я захотела быть поближе к ней.

— Всё нормально, мам. У Томаса тоже иногда бывают кошмары.

Я застыла.

— Он тебе это сказал?

— Он много чего мне рассказывал. — Она потянулась, зевнула, убрала волосы с лица. — Он сказал, что у него когда‑то была маленькая дочка, но она ушла. Он сказал, что я напоминаю ему её.

Я больше не спала в кресле. Я спала в её кровати, свернувшись вокруг неё, одной рукой держа нож под подушкой.

Прошла неделя. Потом две.

Лили перестала упоминать Томаса. Когда я спрашивала о нём, она говорила, что он давно не приходил. Она выглядела нормально. Всё было как обычно: больше не было ни мокрых простыней, ни обёрток от конфет, ни рисунков с высокими мужчинами с шершавыми руками.

Я начала расслабляться. Начала верить тому, что все мне говорили: я перегнула палку, паранойя матери‑одиночки взяла верх, воображение Лили придумало друга, а потом, как это бывает у детей, переключилось на что‑то другое.

Я вернулась на работу. Забирала её из продлёнки в обычное время. Готовила макароны. Ротини — потому что она попросила, и я не позволяла себе задумываться, почему она по‑прежнему хочет «завитушечные».

На третьей неделе я нашла фотографию.

Лили раскрашивала что‑то за кухонным столом, пока я убиралась. Я залезла под холодильник, чтобы вымести скопившуюся пыль, и моя щётка задела что‑то твёрдое. Я опустилась на колени, протянула руку и вытащила фотографию.

Поляроид. Старая, с тем желтоватым оттенком, который появляется со временем. Маленькая девочка, лет пяти‑шести, стоит перед домом, которого я не узнаю. Каштановые волосы. Синее платье. Улыбается.

На белой полоске внизу, от руки: «Эмма, 1987».

Я перевернула её.

На обратной стороне другой почерк. Более свежий, тёмный: «Она выглядит точно как ты».

Я не помню, как звонила в полицию. Не помню, что говорила. Помню, как сидела на кухонном полу с фотографией в руке, а потом появились ещё офицеры, кто‑то разговаривал с Лили в гостиной, а кто‑то задавал мне вопросы, на которые я не могла ответить.

— Кто такая Эмма?

— Не знаю.

— Вы когда‑нибудь видели эту фотографию раньше?

— Нет.

— Это ваш почерк на обратной стороне?

— Нет.

— Мадам, вы представляете, как эта фотография попала в ваш дом?

— Нет. Нет. Нет.

Они обыскали дом. По‑настоящему обыскали. Чердак. Подвал. Подпольные пространства. Каждый шкаф, каждый ящик, каждую щель между стеной и мебелью.

Они ничего не нашли.

Никого, кто бы прятался. Никаких признаков проживания. Никаких доказательств, что в доме был кто‑то, кроме меня и моей дочери.

Но они также не нашли объяснения для фотографии. Никаких записей об Эмме, связанной со мной или моей семьёй. Никаких совпадений в базах данных. Никаких отпечатков пальцев, кроме моих — тех, что я оставила, когда взяла фотографию.

— Мы увеличим патрулирование в районе, — сказал сержант. — И я бы рекомендовал установить систему безопасности. Камеры, датчики движения. Если кто‑то проникает в дом, мы его поймаем.

Я установила систему на следующий день. Камеры на каждой двери, на каждом окне. Датчики движения в каждой комнате. Приложение на телефоне, которое должно было оповещать меня, если что‑то сдвинется.

Ничего не сдвинулось.

Два месяца ничего не происходило. Камеры показывали пустые комнаты. Датчики молчали. Лили ходила в школу, в продлёнку, возвращалась домой, ела ужин, ложилась спать. Она не упоминала Томаса. Я не спрашивала.

Я начала ходить к психотерапевту. Она сказала, что у меня была «реакция бдительности» на неопределённую угрозу. Она сказала, что мой мозг сложил безобидные детали в историю об опасности. Она сказала, что фотография вызывает беспокойство, но, возможно, имеет объяснение: предыдущий арендатор, что‑то завалилось за холодильник много лет назад, совпадение.

Я хотела ей поверить.

Потом Лили исполнилось шесть.

Мы устроили праздник. Только мы, мама и несколько детей из её класса. Торт, подарки, всё как положено. Она была счастлива. Я была счастлива. Обычная семья, обычный день рождения, обычная жизнь.

В ту ночь, после того как все ушли, Лили уснула в своей кровати, а я мыла тарелки от глазури, мой телефон завибрировал.

Оповещение о движении. Комната Лили.

Я открыла приложение. Вывела изображение с камеры.

Моя дочь сидела в кровати. Смотрела в угол комнаты, где раньше стояло кресло. Я убрала его после тех ночей, когда спала там, потому что не могла смотреть на него.

Она разговаривала.

Я не слышала звука — камеры были только видео. Но я видела, как двигаются её губы. Видела, как она кивает. Видела, как протягивает руку в пустой угол, ладонью вверх, будто что‑то принимает.

Я побежала.

Вверх по лестнице, по коридору, я распахнула её дверь, включила свет — и она лежала, глаза закрыты, одеяло подтянуто до подбородка.

Спит.

Угол был пуст.

— Лили. — Я потрясла её. — Лили, проснись.

Она моргнула, глядя на меня. Сбитая с толку. Сонная.

— Мам?

— Ты только что не спала? Ты только что сидела?

— Нет. — Она потерла глаза. — Я спала.

— Ты разговаривала. На камере видно, что ты разговаривала.

— Я видела сон. — Она зевнула. — Мне приснился Томас. Он сказал передать тебе «с днём рождения».

— У меня не день рождения.

— Не у тебя. — Она снова закрыла глаза, уже засыпая. — У неё. У Эммы. Сегодня день рождения Эммы.

Я открыла запись с камеры. Прокрутила назад последние десять минут.

Лили спит. Лили спит. Лили спит.

Никакого движения. Ни сидения. Ни разговоров с углом.

Но оповещение о движении было в моих уведомлениях. Время: 21:47. Приложение зафиксировало движение. Прислало оповещение.

Я просмотрела запись пять раз. Десять раз.

Ничего.

Моя дочь в кровати, не двигается.

Но я видела её. Сидящую. Разговаривающую. Тянущуюся к чему‑то, чего я не видела.

Я не знаю, как закончить это.

Я не знаю, как заставить вас понять, что я не сумасшедшая, что моя дочь не врёт, что что‑то есть в моём доме, и я не могу это доказать, и никто мне не поможет.

Камеры ничего не показывают. Замки целы. Полиция составила дюжину отчётов и ничего не нашла. Мой психотерапевт говорит, что я «перерабатываю тревогу через гипербдительность». Моя мама говорит, что мне нужно больше спать.

Но вчера Лили спросила меня, может ли Томас прийти на её день рождения в следующем году.

— Он пропустил этот, — сказала она. — Он расстроился из‑за этого. Но он сказал, что придёт в следующий раз. Он пообещал.

— Лили, Томас не настоящий.

Она посмотрела на меня. Спокойно. Немного грустно.

— Он говорил, что ты так скажешь. — Она вернулась к своей каше. — Он сказал, ты ещё не готова. Но ты будешь готова. Он будет ждать, пока ты не будешь готова.

— Готова к чему?

— Чтобы познакомиться с ним. — Она откусила, прожевала, проглотила. — Он хочет познакомиться с тобой, мам. Он ждал очень долго.

Я пишу это в три часа ночи, потому что не могу уснуть. Потому что проверяю камеры каждые десять минут, и там ничего нет, и никогда ничего нет, но моя дочь разговаривает с углами, знает слова, которых не должна знать, и под её подушкой снова фотография мёртвой девочки — я нашла её сегодня ночью, когда проверяла.

Та же фотография. Эмма, 1987.

Я сожгла её в прошлый раз. Я смотрела, как она скручивается и чернеет в кухонной раковине.

Она вернулась.

Та же фотография. Тот же почерк. Та же маленькая девочка, улыбающаяся перед домом, который я никогда не видела.

Но теперь на обратной стороне есть новые надписи.

«Скоро».

Я не знаю, кто такой Томас. Не знаю, как он попадает в дом. Не знаю, чего он хочет.

Но он настоящий. Он здесь. Он наблюдал, как моя дочь спит.

И он чего‑то ждёт.

Если вы читаете это и у вас есть дети — проверьте их сегодня ночью. Проверьте углы, с которыми они разговаривают, друзей, которых описывают, слова, которые знают, хотя вы их этому не учили.

Проверьте под их подушками.

И если вы найдёте там то, чего не должно существовать, то, что вы уже уничтожали, то, чему нельзя найти объяснения — ни воображением, ни совпадением, ни «паранойей матери»…

Не звоните в полицию. Не звоните психотерапевту. Не говорите себе, что это пустяки.

Бегите.

Потому что я не могу бежать. Я пробовала. Мы жили у мамы неделю, и Лили каждую ночь просыпалась, разговаривая с углом гостевой комнаты. А когда мы вернулись домой, на её подушке лежала новая фотография.

На этот раз — моя.

Я спала в своей кровати.

Фото сделано изнутри моей спальни.

На снимке стояла дата — прошлая ночь.

Он больше не следит только за Лили.

Я не знаю, что будет дальше. Не знаю, что значит «скоро», чего он так долго ждал и почему выбрал нас.

Но Лили говорит, что теперь он счастлив. Говорит, что он чаще улыбается. Говорит, что он сказал ей: ожидание почти закончилось.

Она говорит, он скоро представится.

Говорит, я ему понравлюсь.

Говорит, всем нравится Томас.

В конце концов.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

-- Черт, -- тихо выдохнул он, спуская ноги на пол.

Звук собственного голоса показался ему чужим. Слишком глухим, словно стены комнаты были обиты войлоком. Он встал и сделал шаг к двери. В этот момент за спиной, со стороны наглухо закрытого окна, раздался отчетливый звук.

Стук.

Один, короткий и сухой. Будто костяшкой пальца по стеклу.

Артем замер. Он жил на девятом этаже. Балкона в этой комнате не было. Ветки дерева, даже при самом сильном ветре, не доставали до стекла метра полтора.

Стук повторился. На этот раз настойчивее. Два быстрых удара.

Сердце пропустило такт и забилось где-то в горле. Рациональная часть мозга лихорадочно искала объяснение: птица? Крупный жук? Сосед сверху решил что-то сбросить на веревке?

Артем медленно повернул голову. Тени от веток на потолке изменились. Теперь они напоминали не ветки, а длинные, изломанные пальцы, которые тянулись от окна к центру комнаты. И они по-прежнему были абсолютно неподвижны.

Он сделал еще один шаг к выходу, стараясь не шуметь. Ему вдруг стало жизненно необходимо покинуть спальню, выйти в коридор, включить свет, убедиться, что мир на месте.

-- Тук-тук, -- прошелестело за спиной.

Это был не стук по стеклу. Это был голос. Шепот, доносившийся с той стороны окна, с улицы, с высоты тридцати метров над землей.

Артем рванул к двери, схватился за ручку и дернул ее вниз. Дверь не поддалась. Замок, которого на межкомнатной двери отродясь не было, словно заклинило. Он дернул сильнее, плечом наваливаясь на полотно. Бесполезно.

-- Невежливо не открывать гостям, -- прошелестел голос, теперь уже громче, отчетливее. Стекло в раме мелко задрожало, хотя ветра все еще не было.

Артем попятился, прижимаясь спиной к шкафу. Глаза привыкли к темноте, и он смог разглядеть силуэт за окном. Там, за двойным стеклопакетом, висело что-то темное. Оно не имело четких очертаний, но было плотнее ночи. И оно прижималось к стеклу чем-то бледным, расплющенным.

Лицом.

Это было лицо, но неправильное. Слишком широкое, без носа, с огромным провалом рта, растянутым в вертикальной, неестественной улыбке. Глаз не было видно, только темные впадины.

Существо медленно подняло руку. Длинную, суставчатую конечность, больше похожую на лапу богомола. Коготь мягко царапнул по стеклу, оставляя глубокую белую борозду. Стеклопакет, рассчитанный на морозы и шум, жалобно скрипнул.

-- Артем, -- позвало оно голосом его отца, умершего пять лет назад. Интонация была ласковой, но под ней скрывался тот же металлический скрежет. -- Впусти. Здесь холодно.

По стеклу пошла трещина. Медленно, как змея, она поползла от угла к центру. Звук лопающегося стекла в этой ватной тишине прозвучал как выстрел.

Артем схватил с полки тяжелую статуэтку, единственное оружие, что попалось под руку. Он понимал, что если стекло не выдержит, бежать ему некуда.

Трещина достигла середины. Существо за окном прижалось плотнее. Бледная кожа расплющилась о стекло, и Артем увидел, что рот существа полон мелких, игольчатых зубов, которые вращались, как шестеренки.

-- Я знаю, что ты не спишь, -- прошептала тварь.

И в этот момент в кармане пижамных штанов Артема, которых он никогда не надевал перед сном, завибрировал телефон. Он достал его дрожащей рукой. Экран вспыхнул ослепительно белым светом, освещая комнату.

На экране было одно новое сообщение с неизвестного номера:
"Не смотри в зеркало. Оно уже зашло".

Артем инстинктивно перевел взгляд на большой зеркальный шкаф-купе, к которому был прижат спиной. В отражении комната была пуста. Окно было целым. За окном никого не было.

Но в отражении, прямо за спиной его двойника, стоял он сам. Настоящий Артем. И он улыбался той самой вертикальной улыбкой, полной вращающихся зубов.

Настоящий Артем в зеркале положил руку на плечо своему отражению.

В реальности Артем почувствовал, как на его плечо легла ледяная, тяжелая ладонь.

Свет телефона погас.

Вы думаете, работа в торговом флоте — это романтика? Звёзды на бескрайнем небе, вечный штиль и деньги рекой? Ничего подобного. Это железная тюрьма посреди бескрайней черной бездны. Меня зовут Виталий, и я хожу в море уже двадцать пять лет.

***

Мы шли из Панамы в Китай. Судно огромное, контейнеровоз, экипаж смешанный — русские, филиппинцы, китайцы. Капитан — старый китаец, сухарь, веривший только в компас и доллары. С нами был парень, Олег. Молодой, здоровый, кровь с молоком. Но была у него одна беда — девушка его бросила. И не просто бросила, а прокляла.

Она прислала ему фотографию, к которой приклеила отрезанный клок своих волос и залила их кровью. Надпись с обратной стороны гласила: "Ты мой, и даже в аду ты будешь моим!".

Олег сначала смеялся, над тронувшейся умом девкой. А потом начал пить. Но не от горя, а от страха. Он говорил, что по ночам слышит её голос в шуме волн.

— Она зовет меня, Виталя, — шептал он мне, трясясь всем телом, на вахте. — Говорит, что под водой нам будет хорошо вместе.

Через неделю после этого Олег перестал есть. Он высыхал на глазах. Из здоровяка он превратился в ходячий скелет. А потом... потом начался настоящий кошмар.

Утро. Вахта Олега. Он не явился.

Я пошел в его каюту. Дверь заперта. Стучу — никто не отвечает. Взяли мастер-ключ, открыли.

Олег лежал на полу, голый. Совершенно голый, свернувшись в позу эмбриона. Мы попытались его поднять, но он был тяжелый, как мешок с цементом.

И вдруг он открыл глаза.

Я никогда не забуду этот взгляд. Зрачки закатились так, что остались одни белки с красными прожилками. И язык... Язык вывалился изо рта, как у висельника.

Он вскочил. Резко разжался как пружина. Раскидал нас, здоровых мужиков, как кегли. Выбежал в коридор и начал биться головой о стальную переборку.

Бум. Бум. Бум.

С каждым ударом на металле оставалось кровавое пятно.

— Она здесь... Вода... Холодно... — хрипел он.

Мы еле скрутили его вчетвером. Он вырывался с силой одержимого. Наш боцман, дядя Паша начал на него орать. Олег зарычал, глядя на него своими закатившимися глазами:

— Заткнись, старый! Я ее слышу! Она плывет за нами!

Мы заперли его в лазарете. Связали ремнями. Капитан, увидев это, только сплюнул и сказал: "Наркоман!". Но тесты оказались чистыми. Даже алкоголя — ноль.

Судно развернули к ближайшему порту.

Пока мы шли, Олег выл. Он выл так, что у всего экипажа волосы вставали дыбом. Свет в лазарете сходила с ума постоянно мигал. А еще эта чертова рация: в ее треске мы отчетливо слышали женский смех.

Олега списали на берег. Он остался живым, но разум так к нему и не вернулся. Теперь он пожизненный пациент психушки, боится воды и зеркал. Все твердит, что в зеркалах он видит не себя, а ту девку, которая тянет к нему руки и хочет утащить в зазеркалье.

Но это была лишь прелюдия. Море не отпускает тех, кто в нем остался навсегда.

Через год я попал на другое судно. Старое корыто, которое давно пора было списать на иголки. Там бродила легенда о "мертвом пассажире".

Говорили, что в морозильной камере, где хранят мясо, однажды оставили на хранение труп погибшего матроса.

Так вот, повар, который туда ходил за продуктами, начал жаловаться.

— Кто-то хватает меня за ноги, — говорил бледнея он. — Там, в холоде, кто-то есть.

Я не верил. Пока сам не пошел туда ночью.

Мне нужно было проверить температуру. Я спустился в провизионку. Холод собачий, минус двадцать. Свет тусклый, мигает.

Иду между туш мяса, висящих на крюках. И вдруг слышу: Шлеп, шлеп

Звук шагов. Босых ног по ледяному полу.

Я замер. Оглядываюсь. Никого.

Поворачиваюсь к выходу — и чувствую, как ледяная рука хватает меня за лодыжку.

Хватка железная! Пальцы впиваются в кожу сквозь ботинок.

Я заорал, рванул ногу. Упал. Ползу к двери, а меня тянут назад, в темноту, где висят мясные туши.

— Останься... — шепот прямо из темноты. — Здесь... так тихо...

Я еле вырвался. Вылетел из морозилки, захлопнул тяжелую дверь.

На ноге остались синяки. Похожие на следы от пальцев.

А на следующее утро пропал повар.

Нашли его в той самой морозильной камере.

Лежал уже изрядно замороженный. Глаза открыты, на лице — застывшая маска ужаса. А дверь... дверь была заперта снаружи!

Кто закрыл его?До сих пор не выяснили.

И последнее. Про Китай.

Вы думаете, только у нас чертовщина творится? Азиаты знают о смерти не меньше, а может и больше, чем мы.

В одном китайском порту я разговорился с местным докером. Он рассказал мне историю про "Дом в лесу".

Жил-был мужик, ездил на велосипеде через лес. И каждый раз встречал на дороге девочку. Грязную, в лохмотьях. Она всегда просила подвезти ее.

Он и подвозил. До старой, сгоревшей хижины в чаще.

Однажды он решил туда зайти. Постучал. Ему ответил голос: "Заходи, гость дорогой".

Он вошел. Вокруг темнота, паутина и запах гари.

— Где ваша дочь? — спросил он.

— Она здесь, — ответил голос из пустоты. — Садись, поешь.

Мужик сел. Перед ним из темноты медленно выплывает тарелка с едой. Горячей, пахнущей мясом. Он не задумываясь принялся еду уплетать.

А когда доел, свет луны упал на стол. И он увидел, что тарелка полна червей и гнилых листьев.

А в углу, в тени, стояла та самая девочка и ног у нее нет. Парит в воздухе.

И рядом с ней стояли еще трое. Старик, женщина и мужчина. Все бледные, полупрозрачные. И все они смотрели на него и улыбались.

— Спасибо за то, что дочку нашу подвозили, — сказали они хором.

Мужик аж поседел.

Больше он в тот лес не совался.

Сев в кабину машины, напарник мой, словно ёжик, свернулся клубочком. Натянул капюшон вниз до самого подбородка. Засунул рукава в рукава, соорудив некое подобие муфты.Наша старенькая «газелька» в этот раз не успела толком прогреться, как мы уже подъехали к нужному нам адресу.

Домофон, слава богу, работал, и дверь открыли сразу. Дополнительно мёрзнуть в ожидании нам не пришлось.
Пока поднимались по лестнице, Иван снова начал что-то вполголоса бубнить себе под нос.— Чего там ворчишь опять? — переспросил я.
— Да... Мусор, говорю, на улицу прямо бросают. Прямо во дворе дома мусорный мешок какой-то валялся. Где живут, там и с...т, одним словом.

Да, такие индивидуумы есть в каждом, наверное, доме. У моего бывшего подъезда вечно та же история была. Мусорные мешки, прочий мусор рядом с подъездом... Один раз вообще старый диван кто-то вынес, и там же бросил под окнами.

В квартире пациентки оказалось очень жарко, чему мы были несказанно рады. Слегка даже потянуло в сон.
А больная, вопреки этому, наоборот жаловалась на холод в ногах, руках. Тревожное состояние, дрожь.

— Когда это всё началось? — спросил Иван.
— Среди ночи началось... Спала. Кошмары снились... Потом проснулась. А заснуть больше не могу. Трясёт всю. Первый раз такое. Не знаю даже, что это со мной... Испугалась... Вас, вот, вызвала.
— Я бы даже на кошмары сейчас согласился, лишь бы поспать. — озвучил мой напарник свою мысль, снова сонно зевая.Девушка повернулась в его сторону:
— Что, не расслышала, вы сказали?
— Давайте давлению померяю, говорю.
— А... давайте.

Кроме давления, смерили ещё и сахар в крови. Даже кардиограмму сняли. Ничего патологического и критического не нашли. Все показатели — как у Юлии Пересильд в день запуска на МКС.

Между тем у нашей «космонавтки» симптомы постепенно сошли на нет. Лицо порозовело. «Трясучка» прошла. Заулыбалась. Видимо, сработал «эффект белого халата наоборот». То бишь когда при встрече с доктором — становится не плохо, а как раз таки хорошо.

В общем — написали ей в диагнозе: «Ситуационная стрессовая реакция». Пустырнику накапали. И отбыли восвояси, попрощавшись.

Уже на улице повеселевший было Иван, вновь проходя мимо той, замеченной им ранее мусорной кучи, вновь нахмурился. Зрелище, и вправду, было неприятное. Тем более для него — перфекциониста того ещё.
Но вдруг мы оба заметили, что в этом самом мусоре происходит какое-то странное движение.
Подошли. Посветили фонариками. Куча заходила ходуном.
Оказалось — то, что мы приняли за мусорный мешок, на самом деле было лежащим на земле, в позе эмбриона, человеком.

Гражданин, лет сорока с виду, не был похож на бомжа. Лёгкая куртка, джинсы и ботинки — вполне добротные. Он спал, дрожа всем телом и стуча зубами от холода.

Недолго думая, выкатили из машины каталку. Погрузили на них неизвестного «найдёныша». Задвинули в салон. Кожа мужчины была морозной на ощупь и бледно-мраморного цвета. Переохлаждение явное. Сколько пролежал там — неизвестно. Печка уже достаточно хорошо, к тому времени, прогрела салон. Попросили водителя сделать её совсем на максимум.

Повезли в районную больницу.

По приезде в приёмное отделение он немного отогрелся. Уже меньше трясло. Цвет кожи стал приобретать более физиологическую окраску. Но просыпаться так и не думал. Продолжал громко сопеть, распространяя по салону густой запах «свежачка».

Документов при нём не было, поэтому отметили в карте, как «неизвестный».

— Опять пьянь всякую возите. — заворчал врач «приёмника», который тоже явно был не в радушном настроении.

После нашего рассказа о том, при каких обстоятельствах мы его «выкорчевали», хмыкнул, покачав головой. Но оформил, конечно же.

На следующее утро, как позже выяснилось, данный неизвестный исполнитель, оправившись после вынужденной «криотерапии», — с первыми же петухами сбёг в неизвестном направлении в той же лёгкой куртке, джинсах и ботинках. В дорогу сердобольные медсёстры дали ему вязаную шапочку, оставленную кем-то из предыдущих пьяных «клиентов».

Перед убытием с него успели взять личные данные. Оказалось, что гражданин сей является прямым жителем той «хрущёвки», куда мы ездили ночью спасать «трясущуюся» девушку. Не дошёл, парень, совсем чуть-чуть до дому. Возможно, шёл из соседнего дома, потерял ключ от подъезда и решил прикорнуть прямо во дворе. А почему бы и нет.

Вспомнилось, что соседка жаловалась на ночные кошмары, из-за которых проснулась, и после чего у неё долго не проходила трясучка и холод в конечностях. Совсем как у того бедолаги.
Были ли они знакомы или нет, мы этого так и не узнали. Но фамилии их и квартиры, по крайней мере, были разные.

Иногда после таких вызовов думаешь: может, и правда один человек способен ощутить беду другого — непонятной дрожью, тревогой, кошмарами. Или это просто было совпадение? Есть над чем подумать.

ВСЕМ ЗДОРОВЬЯ! 💗

(Ещё больше авторских медицинских историй и видео в моём телеграм-канале Истории Чумового доктора, а также в Дзене Истории Чумового доктора)