— На то, что ты перестанешь смеяться, — сказала она без улыбки.
— Встань передо мной на колени.
— Потому что это унизительно! — вырвалось у меня.
И тут хлынул поток — я рассказала про гордость, про страх потерять лицо, про глупое положение, про внутренний протест. Я вывалила на неё всё это, всё своё «я», которое кричало «нет!»
Аглая слушала, не перебивая. Потом кивнула.
— Смотри на меня. Думай об этом.
Я уставилась в её глаза.
И тогда я это почувствовала. Не скальпель, а… тепло. Представь, что твоё самое колючее, самое болезненное убеждение — это кусок грязного льда в груди. Аглая просто направила на него мягкий, золотистый свет. Лёд растаял. Не испарился в никуда, а превратился в тёплую воду, которая разлилась по всему телу — и в ней растворилась вся та колючесть, вся та тяжесть. На месте ледяного осколка гордости осталось… чувство лёгкости. Свободы. Как будто я годами таскала на спине тяжёлый рюкзак с камнями, а его вдруг сняли.
— Теперь страх, — тихо сказала она.
И снова — тепло. Оно вымывало из меня все эти старые, въевшиеся страхи: страх быть униженной, страх выглядеть глупо. Они не умирали в муках — они таяли, как утренний туман под солнцем, и на их месте расцветало что-то новое. Спокойствие. Уверенность, идущая из самой глубины.
Мои колени сами коснулись пола. Не от унижения — от благодарности. Я смотрела на Аглаю, и слёзы текли по моим щекам, но это были слёзы облегчения. Я была лодкой, которую наконец-то отпустили с мели на спокойные воды.
Я кивнула, не в силах вымолвить слово. Где-то очень далеко, на краю сознания, шевелилось что-то похожее на панику. Часть меня кричала, что я только что потеряла что-то важное, какой-то стержень. Но этот крик тонул в огромном, тёплом, золотом море покоя. И этот покой был таким сладким, таким желанным, что шёпот потери казался просто глупым капризом.
— Второе желание, — Аглая взяла со стола ножницы. — Дай мне тебя постричь.
Всего минуту назад я бы взорвалась. Сейчас же я лишь почувствовала слабый, знакомый укол страха. Эхо.
— Я... боюсь. Это же мои волосы. Часть меня.
— Это не ты, — её голос был таким же тёплым, как тот свет. — Это просто материя. Подумай о своей привязанности.
И снова я позволила теплу омыть меня. Оно нашло тот самый укол — страх потери, тщеславие, любовь к своему отражению. И растворило его. Не вырвало с корнем, а превратило в понимание. Я увидела, как сильно цеплялась за оболочку, забыв о том, что внутри. И эта оболочка вдруг стала неважной.
— Делай, — прошептала я. В голосе моём не было страха, только тихое предвкушение.
Она поднесла ножницы. Щелчок. Ещё один. На пол упали несколько тёмных прядей.
— Это за то, что смеялась надо мной, — сказала Аглая, поднимая их. Она бросила волосы в небольшую металлическую чашу на столе. Я заметила, что там уже лежали другие — русые, рыжие, тёмные. Целая коллекция.
Я подошла к зеркалу. Стрижка почти не изменилась. Но из зеркала на меня смотрела не я. Вернее — я, но очищенная. С лица исчезла привычная настороженная складка у рта, а в глазах не было прежнего блеска — острого, ироничного, живого. Их наполнял ровный, мягкий свет. И на моих устах играла улыбка — не радостная, а безмятежная. Я была спокойна. Цельна. Пустая? Нет. Свободная.
Моя личность, вся эта колючая броня из гордости и страхов, оказалась клеткой, чьи прутья впивались в меня изнутри. Аглая не ломала её. Она лишь погнула один прут.
А я... я с первобытным восторгом расплавила остальные.
Каждый расплавленный прут — укол гордости, спазм страха — был не раной, а шагом к блаженной лёгкости. В глубине моих новых глаз ещё тонул крик прежней меня.
Но я не спасала её. Я с безмятежной улыбкой смотрела, как она захлёбывается.
Прошло три недели. Я больше не спорила. Не злилась в пробках. Не закатывала глаза на глупые шутки коллег. Не металась вечерами в поисках смысла.
Во мне жил тот самый золотой свет. Он был тёплым и ласковым. Он был любовью — ко всему. К дождю за окном, к пыли на полках, к Аглае.
Я встретила Марину на улице. Она сразу нахмурилась.
— Лена, с тобой всё в порядке? Ты как будто… восковая.
— Я свободна, Марина. Аглая помогла мне.
— Та твоя сектантка? Лена, да ты же сама говорила, что она не в себе!
— Я просто не понимала, — улыбнулась я. Улыбка была настолько искренней и беззаботной, что Марина отшатнулась.
— Пугаешь ты меня. Глаза как у куклы. Что она с тобой сделала?
— Она подарила мне покой, — сказала я и почувствовала, как свет внутри пульсирует тёплой волной. Это было так прекрасно, что хотелось плакать от счастья. Но слёз не было. Только свет.
И вот тогда это случилось. Ко мне подошёл мужчина в безупречном костюме. Его глаза были такими же спокойными, как мои. Глубокими и пустыми.
— Сестра, — сказал он тихо. — Ты тоже чиста. Скоро всё будет чисто.
Он улыбнулся коротко и беззвучно — и пошёл дальше, растворившись в толпе.
А я почувствовала прилив той самой тёплой волны, сильнее, чем когда-либо. Мы были не одиноки. Это была не просто моя правда. Это была Правда.
Сегодня Марина пришла сама. Распахнула дверь с заплаканным лицом.
— Он ушёл, Ленка. Всё кончено.
Я обняла её. Она прижалась ко мне, и её горе хлынуло в меня чёрным, вязким потоком. Я чувствовала каждую эмоцию — острое унижение, гнев, боль предательства.
И в этот раз я не позволила свету поглотить их сразу. Я задержала. Позволила этой чёрной волне обжечь меня изнутри. Это была жертва. Единственное, что осталось от моего старого «я» — эта крошечная, извращённая готовность чувствовать боль другого, чтобы ему не пришлось чувствовать её одному. Сердце сжалось, в глазах потемнело.
А потом пришёл свет. Он омыл рану, и наступило блаженство — в тысячу раз более острое от контраста с только что пережитой болью.
Я не искала этого. Но когда это происходило, я чувствовала, что моя любовь прошла проверку. Я не просто избегаю страданий. Я принимаю их в себя, чтобы уничтожить.
Когда волна отступила, я почувствовала лишь лёгкую, почти приятную усталость — будто после долгой прогулки на свежем воздухе. Ни выгорания, ни опустошения. Просто тихое, физическое напоминание о проделанной работе.
Её рыдания стихли. Она отстранилась, вытерла слёзы.
— Спасибо… Я не знаю, что бы без тебя делала.
— Я всегда рядом, — сказала я, гладя её по руке.
Она посмотрела на меня, и в её глазах появилось недоумение.
— Лен… а тебе… не больно? Ты же всё это приняла… а на тебе — почти ни следа. Ты даже… светлеешься. Как так?
Я улыбнулась. Её страх перед этой лёгкостью был таким хрупким.
— А зачем мне должно быть больно, дорогая? — мой голос прозвучал как тёплое одеяло, в которое заворачивают больного. — Главное, что тебе легче. Разве не в этом любовь?
Её глаза округлились. Она была готова к отчуждению, к холодности — но не к этой всеобъемлющей, безупречной нежности, которая не оставляла щелочки для её старой правды.
Чтобы дать ей опомниться, я мягко перевела тему:
— Помнишь, как тебя уволили два года назад? Ты тогда рассказывала, что начальник сказал: «Ты делаешь всё правильно, но будто не стараешься. Как будто тебе всё даётся слишком легко — и я не вижу, за что тебе платить».
Она кивнула — устало, настороженно.
— Ты тогда плакала и спрашивала: почему, если получается хорошо, это всё равно не ценят? А я тебя утешала, не понимая самой главной причины. — Мой голос стал тихим, будто я делилась тайной. — Он видел твою лёгкость и не мог её принять. Потому что наш мир привык верить только в то, что добыто страданием. Он боится тихой радости и непринуждённой силы.
Я провела пальцем по её ладони.
— И сейчас, милая, твоё сердце ищет в моих глазах знакомую боль. Оно хочет увидеть, что мне тоже тяжело, чтобы доказать себе, что наша связь — настоящая. Но разве наша дружба держалась только на взаимной жалости? Разве нельзя просто... облегчать друг другу путь?
Она молчала. Тишина между нами натянулась, как тонкая струна.
Я чуть улыбнулась — мягко, почти шутливо:
— Так что, Марина... тебе шашечки или ехать?
Она не ответила. Медленно поднялась и, не глядя на меня, вышла, унося своё смятение.
А я осталась в тишине своей новой сущности.
Я подошла к окну. Внизу раскинулся ночной город. Миллионы огней. Миллионы узлов боли, страха, сопротивления. Раньше это зрелище подавляло меня.
Теперь я видела его с тихой, спокойной уверенностью.
Я думала о мужчине в костюме. О чаше с волосами в комнате Аглаи.
Мы были не одиноки.
Это была просто работа, которую предстоит сделать. Неспешная, милосердная работа — одну душу за другой. И мы её сделаем. Мы подарим миру тишину.
Завтра пятница. Я пригласила Марину к Аглае. Она боялась, но я уговорила её. Я была очень настойчива.
Я знаю, ей тоже понравится этот тёплый свет. Он гораздо лучше той боли, к которой она так привыкла.
