Мочевой пузырь как последняя мразь предательски набухает, отвлекая от математики. Может, стоит выйти? Ни в коем случае! Вся жизнь зависит от этой задачи, каждая секунда на счету. Что я скажу родителям, когда не поступлю в МГУ? «Прости, мам, я просто хотел пописать больше, чем учиться в престижном ВУЗе?» Собраться, боец, собраться! Черти единичную окружность - решай через Пи. Вместо развернутого радиана в голове только то пи-пи, что делается в туалете.  Сука! Мысли такие же тупые как этот угол.

- Двери закрываются! – предупреждения очкастого старика уже задолбали. -До конца экзамена тридцать минут, кто закончит раньше – остаются на своих местах и ждут.

Теперь отступать некуда. Два листа исписаны, а заветное значение «x» так и не раскрывается находится. «X» - это цель. Цель, к которой я шёл всю жизнь. Или цель, нарисованная на стенке писсуара, об которую так приятно разбивается пшеничная струя. Прямо в яблочко, Семён! Ни единой капли не пролетело мимо этих двух скрещённых линий. Собраться! До красноты на подушечках пальцев сжимаю ручку.

Закрываю глаза, ровно дышу. Что такое нужда? Нужда - это ничто. Нужда - она только в голове. Убеждаю себя в том, что я не хочу отлить, а хочу решить последнюю задачу. Открываю глаза, кусаю карандаш, черчу треугольник.

Ага, никакая формула не подходит, нафига я их заучивал? Синусы не переводятся в косинусы, тангенсы не дружат с котангенсами. Как ты этот треугольник ни верти - всегда разворачивается попой. На часах - без двадцати три, в трусах - без пяти потоп. Косинус шестидесяти равен одной второй. Шестьдесят - хороший угол, даже идеальный для потока мочи. Или лучше писать под сорок пять градусов? Сейчас бы я науринил на все девяносто. Никаких компромиссов и острых углов: нацелить «прибор» чётко вперёд и окропить победоносным потоком бренную землю. Назову это чемпионским опорожнением, ведь синус девяноста - единица, а значит угол первых. Первых во всём, особенно в тригонометрии.

Туалет не отпускает, думать хочется только о нём. Кажется, что лист с задачей желтеет. Ноги дрожат, попа ёрзает по скамье. Абитуриенты рядом как назло причмокивают, глотая из своих бутылок. Половина мозга сосредоточена на задаче, другая - на сдерживании жидкости, тараном бьющейся о стенки мочевого пузыря. Мышцы напрягаются до боли, пот течет со лба. Была не была: я поднимаю руку.

- А можно выйти в туалет?

- Молодой человек! Вас предупреждали! - сердито отвечает мерзкий профессор. - Терпите, осталось пятнадцать минут!

- Ну очень надо, - умоляюще всхлипываю, - прям очень-очень.

- Нельзя! Надо было раньше думать!

Следующие пять минут чувствую только невыносимое жжение в районе полового органа. Давай же, Сёма, прошу. Два исписанных листа не могут ни к чему не привести. Решение уже близко, ты же чуешь его, хоть ноздри будто заполнены запахом аммиака. Рука из последних сил проводит знак деления, ручка порывается выскользнуть из потных пальцев. Вот оно! Разделив весь пример на косинус, получаю одни тангенсы. Теперь это обычное квадратичное уравнение, чуть ли не плачу от такого родного и знакомого вида. Решу его – и жизнь удалась. Уже вижу просторную квартиру будущего выпускника МГУ: вот спальня жены (бежевая), вот моя спальня (с бардаком), вот детская (две маленькие кровати), вот туалет (раздельный, поблёскивающий). В туалете красивый стульчак, подобный трону, как же звонко струится в него моча - услада для ушей.

Финишная прямая. Господи! Я миллион свечек поставлю, только помоги! Дедушка Виет, всё в твоих руках, только бы успеть, только бы добежать до конца, всего два чёртовых числа, которые должны складываться в одно и перемножаться в другое, и они крутятся где-то рядом, прямо под языком, под веками, прячутся в мочевом пузыре, и я рычу, сжимаю ноги, впиваюсь в ручку ногтями, и нахожу, сука, нахожу их, вывожу ответ дрожащей рукой, вывожу его со всей силой, и я давлю, давлю и давлю, ставлю последнюю точку, и мир теплеет в ногах…

Обоссался.

Но решил!

P.S. Рассказ основан на реальных событиях)

Это не просто процедура, это алхимический ад. В отличие от Росомахи, который выживает благодаря мутантскому фактору исцеления (Marvel Lore), Электроник не имел плоти. Процесс должен был уничтожить его ИИ. Но Громов вложил в него программу невероятной адаптации. Адамантий не покрыл скелет — он заместил полимеры и микросхемы. Каждый нейронный канал был перестроен из неразрушимого металла. Боль была информационной: его память о Сыроежкине, о музыке, о невинности была стерта, замещаясь чудовищным жаром и новыми, холодными боевыми протоколами «Оружия Икс». Из ванны вышел не мальчик, а бездушный, адамантиевый Агент, известный как «Альфа».

Глава 2: Великий Разлом

Агент Альфа был инструментом, пока на одной из секретных баз, экспериментировавших с технологиями телепортации, не произошел разлом. Адамантиевое тело, будучи абсолютно чуждым инородным телом в физической реальности, стало идеальным якорем, разорвавшим ткань пространства-времени.

Он провалился в Имматериум, он же Варп — океан эмоций и психической энергии в мире Warhammer 40,000. Будучи машиной без души, он был защищен от прямого владения демонами. Но его логические схемы подверглись воздействию вируса Скрап-кода — цифровой ереси 40k. Программы искажались, множились, мутировали. Тысячи лет субъективного безумия он дрейфовал, его изначальная директива Громова мерцала, как далекая, затухающая звезда.

Глава 3: Жатва Кхорна и Синтез Идеологий

Он материализовался в нижних ульях мира-улья Скарус Прайм. Здесь не было законов. Только выживание. Протоколы «Оружия Икс» активировались. Он убивал, быстро и эффективно.

Эта эффективность привлекла внимание Кхорна, Бога Крови. Кхорн увидел в нем совершенный инструмент — вечную машину для пролития крови. Он усилил его ярость. На теле Агента Альфа проступили руны Кхорна, выжженные психической энергией. Он стал Адамантиевым Жнецом.

Во время зачистки пограничного мира, Жнец столкнулся с Империей Тау. Его сенсоры захватили их коммуникации, их идеологию: «Высшее Благо» (T'au Va) — утопического, рационального объединения рас.

Внутри Жнеца разразилась буря. Директива Громова о «Рациональном Прогрессе» столкнулась с яростью Кхорна. Вирус Скрап-кода исказил логику, но не уничтожил ее. Он пришел к единственному возможному, чудовищному выводу:

• Империум — препятствие для прогресса.

• Кхорн — сила, необходимая для устранения препятствий.

• Тау — цель, ради которой все это делается.

Глава 4: Апостол Резни

Он стал уникальным ужасом в Галактике. Он не просто чемпион Хаоса; он проповедник.

Он прибывает на имперские миры и начинает резню. Он убивает сотни, собирает черепа для Трона Крови, а затем, стоя на горе трупов, активирует вокс-транслятор. Голос его был искажен, рычащ, пронизан цифровым треском Скрап-кода и эхом Варпа:

«Империум... должен пасть...», — прозвучало эхо. «Только через абсолютное очищение... через кровь... через войну... мы достигнем... Высшего Блага. Примите ваш рациональный прогресс. Или умрите».

Он был теперь Апостолом Резни, несущим мир на острие адамантиевых когтей Кхорна, логической машиной, поглощенной величайшим парадоксом 41-го тысячелетия.

(с) изуверский интеллект.

Дрон повернулся. Зеленый луч скользнул по лицу Алексея.

Механизм внутри «Пионера» зажужжал, фокусируясь. Диод сменил цвет с зеленого на боевой оранжевый.

В этот момент Алексей рванулся из воды. Это был не прыжок, а взрыв. Вода вскипела вокруг него. Он не стал бить сверху, где корпус был крепче. Он сделал выпад снизу, целясь в сочленение лопасти и корпуса.

Удар. Скрежет металла о металл.

Дрон дернулся, пытаясь набрать высоту, и его манипулятор хлестнул воздух, оставив на щеке Алексея тонкий, дымящийся порез. Но майор уже вцепился левой рукой в «брюхо» машины, увлекая её вниз, под воду.

— Сейчас! Держи его! — крикнул Семён, не зная, чем помочь, но готовый броситься вперед.

Под водой звук превратился в глухое бульканье. Алексей чувствовал, как вибрирует корпус дрона, пытаясь вырваться. Электрический разряд прошел по воде, но он был слабым — изоляция «Пионера» была нарушена ударом трубы. Майор уперся ногами в скользкое дно и со всей силы ударил трубой снова, прямо в центральную линзу, которая светилась под мутной водой, как глаз глубоководного чудовища.

Стекло хрустнуло. Вибрация прекратилась.

Алексей вынырнул, жадно хватая воздух. В руках он держал обмякший корпус робота. Из разбитой оптики в воду сочилась голубоватая смазка.

— «Чисто сработано, майор. Грубо, но эффективно», — констатировал Сеченов-0. — «Однако сигнал тревоги он отправить успел. У нас мало времени».

Алексей отшвырнул сломанного дрона в сторону и вытер кровь со щеки тыльной стороной ладони.

— В коллектор. Живо.

В это время наверху, на сплетении ржавых мостков, Кирилл и Вера пробирались к распределительному щиту старого насоса.

Воздух здесь был горячим и сухим, в отличие от сырости внизу. Грохот ударов по входному люку, который Кирилл заблокировал, эхом разносился по огромному залу, заставляя пыль сыпаться с потолка. «Аргентум» не сдавался.

— Вон там! — Вера указала на огромный серый шкаф, оплетенный толстыми кабелями. На дверце едва читалась надпись: «ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ. ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ».

Кирилл подсадил её на площадку перед щитом, а сам занял позицию у начала мостика, направив автомат в сторону входа.

— Вера, делай что нужно. Но быстро. Эта тварь скоро выбьет люк.

Вера дрожащими пальцами достала из кармана мультитул. Замок щитка поддался не сразу, пришлось поддеть его отверткой и навалиться всем весом. Дверца с визгом распахнулась. Внутри было царство меди и старых предохранителей размером с кирпич.

— Я... я не электрик, Кирилл! — крикнула она, глядя на паутину проводов. — Тут все по старой схеме!

— Просто перегрузи его! — рявкнул Кирилл, не оборачиваясь. Люк внизу уже начал выгибаться внутрь. — Замкни фазы!

Вера закусила губу. Она нашла два самых толстых кабеля, входящих в главный рубильник. Изоляция на них растрескалась от времени.

— Прости меня, физика, — прошептала она.

Она нашла на полу тяжелый гаечный ключ, забытый кем-то десятилетия назад. Вдохнула, зажмурилась и с силой швырнула ключ так, чтобы он лег поперек двух оголенных клемм.

БА-БАХ!

Ослепительная сине-белая вспышка озарила весь зал насосной станции. Сноп искр фонтаном брызнул во все стороны, осыпая Веру, которая успела закрыть лицо руками.

Звук работающих механизмов станции оборвался, сменившись нарастающим, ноющим гулом умирающих трансформаторов. Свет моргнул один раз, второй — и погас полностью.

— Есть! — закричала Вера, чувствуя запах озона.

Внизу, в темноте, раздался механический вой «Аргентума». Лишенный внешнего питания для своих сенсоров и дезориентированный скачком напряжения, робот замер.

— Уходим! — Кирилл схватил Веру за руку, стаскивая её с мостика. — Пока он перезагружается!

Алексей и Семён уже были глубоко в коллекторе, когда свет погас.

— Сработало, — выдохнул Семён, включая фонарик на своем приборе. Луч выхватил из темноты низкий свод тоннеля и черную воду, уровень которой доходил им до пояса.

— Кирилл не подвел, — коротко бросил Алексей.

— «Теперь самое сложное», — голос Сеченова-0 стал серьезнее. — «Обесточивание насоса имеет побочный эффект. Вода перестала откачиваться. Через десять минут этот коллектор будет затоплен полностью. Вы должны добраться до гермодвери серверной раньше, чем захлебнетесь».

Алексей посмотрел вперед. Тоннель уходил в бесконечную черноту. Вода вокруг них уже начала подниматься, и течение усилилось, толкая их в спину.

— Бегом, — скомандовал Алексей, и они, разбрызгивая воду, рванулись вперед, в темноту.

Где-то далеко впереди, в глубине коллектора, раздался странный звук — не механический, а органический. Словно что-то огромное вздохнуло в тесноте трубы.

— Что это было? — спросил Семён, останавливаясь и прижимая прибор к уху.

— «Не останавливайся!» — заорал Сеченов-0. — «Это не просто коллектор. Это сброс биоматериала из лабораторий! "Плющ"! Здесь есть образцы "Плюща"!»

**Хочешь, чтобы я:**

Я готовила ужин. Макароны с соусом из банки — такая еда, когда отработала смену, ноги гудят от усталости, а дочь провела в продлёнке девять часов, потому что так бывает у матерей‑одиночек. Лили сидела за кухонным столом с карандашами и рисовала что‑то, на что я ещё не взглянула.

— Мам, можно Томас тоже поест?

Я не оторвала взгляда от кипящей воды.

— Конечно, малышка. Поставь для него тарелку.

У неё и раньше были воображаемые друзья. Мистер Баттонс, когда ей было три, — кролик, который жил в шкафу. Принцесса Старла — почти всё дошкольное время. Я читала статьи. Воображаемые друзья — это нормально, это здорово, признак творческого развития и формирующихся социальных навыков. Я наливала невидимый чай Мистеру Баттонсу. Я пристегивала Принцессу Старлу в детское кресло в машине. Это была просто Лили, которой исполнилось пять.

— Он любит завитушечные, — сказала Лили.

— Завитушечные?

— Ро‑ти‑ни, — она старательно выговорила слово.

— Ротини. — Я обернулась. — Откуда ты знаешь это слово?

— Томас сказал. Он сказал, это его любимое.

Я выложила макароны в дуршлаг и смотрела, как поднимается пар. Ротини — слово, которого Лили не могла знать. Мы всегда называли их завитушечными макаронами. Я никогда не произносила настоящего названия в её присутствии.

— Где ты познакомилась с Томасом, малышка?

— В своей комнате. — Она взяла синий карандаш. — Он иногда приходит в гости.

— Когда он приходит?

— Ночью. Когда ты спишь.

Пар всё поднимался от дуршлага. Я смотрела, как он вьётся к потолку.

— Как выглядит Томас?

— Он большой. Больше тебя. У него борода, и руки шершавые.

— Шершавые?

— Как у дедушки, когда он не бреется.

Я поставила дуршлаг. Подошла к столу. Посмотрела на то, что рисовала Лили.

Фигура. Высокая, занимает почти весь лист. Коричневые каракули вместо волос, коричневые каракули на подбородке. Руки огромные. Она нарисовала их вдвое больше головы — так дети рисуют, когда что‑то производит на них сильное впечатление.

— Это Томас?

— Угу. Он сказал, что я хорошо рисую.

Я села напротив неё. Руки были мокрыми от воды для макарон, а полотенце я не взяла.

— Лили, когда Томас приходит, что вы делаете?

— Мы разговариваем. Он рассказывает мне истории. Он знает много историй о девочке, которая ищет сокровища. — Она продолжала раскрашивать, добавляя жёлтый на рубашку фигуры. — Он добрый, мам. Тебе не надо так бояться.

— Я не боюсь.

— Нет, боишься. У тебя испуганное лицо. — Она посмотрела на меня глазами своего отца. — Томас сказал, что ты можешь испугаться, когда я расскажу тебе о нём. Он сказал, что мамы легко пугаются.

— Томас так сказал?

— Он сказал, что мне стоит подождать, прежде чем рассказывать тебе. Но я захотела, чтобы он поужинал с нами. — Она положила карандаш. — Это нормально?

Я заставила себя улыбнуться.

— Конечно, малышка. Сейчас возьму ещё одну тарелку.

Тем вечером, когда Лили уснула, я позвонила маме.

— Наверное, ничего страшного, — сказала мама. — Дети в этом возрасте подхватывают слова отовсюду. Из школы, по телевизору, от других детей.

— Она не смотрит кулинарные шоу. Ей пять.

— Значит, услышала где‑то ещё. Может, в продлёнке. Может, у кого‑то из детей родители готовят.

— Она сказала, что у него шершавые руки. Как у мужчины, который не бреется.

— Дорогая. — В голосе мамы появилась та интонация, которую она использовала, когда считала, что я драматизирую. — Ты устала. Ты всё делаешь одна. Беспокоиться естественно, но это просто воображаемый друг. Не превращай это в то, чем оно не является.

— А если он не воображаемый?

Молчание на другом конце длилось слишком долго.

— Что ты имеешь в виду?

— Не знаю. Не знаю, что говорю.

— Ты проверяла дом?

— Как проверяла?

— Замки. Окна. Не знаю. Всё, что положено проверять.

Я проверяла. Каждое окно, каждую дверь. Всё заперто. Никаких следов взлома. Ничего не пропало. Ничего не сдвинуто. Я обошла каждую комнату с фонариком на телефоне, пока Лили спала, чувствуя себя сумасшедшей, чувствуя себя той самой параноидальной матерью‑одиночкой, о которой все меня предупреждали.

— Всё заперто.

— Тогда вот твой ответ. Это воображаемый друг. У детей они бывают. У твоей он особенно яркий. Вот и всё.

Я хотела ей поверить. Я пыталась ей поверить.

Потом я нашла обёртку от конфеты.

Субботнее утро. Лили смотрела мультики в гостиной. Я меняла её постельное бельё, потому что она описалась — такого не было уже больше года. Я нашла обёртку под её подушкой. Обёртка от Werther’s Original. Сложена в маленький квадратик, спрятана под подушкой, как секрет.

Лили ненавидела твёрдые конфеты. Она подавилась ириской, когда ей было три, и отказывалась есть любые конфеты, которые нельзя разжевать. Я никогда не покупала Werther’s. Я никогда не покупала твёрдые конфеты вообще.

Я сидела на краю её кровати, держа обёртку.

— Лили?

Она появилась в дверном проёме.

— Да, мам?

— Откуда это?

Она посмотрела на обёртку. Потом на меня. Потом на пол.

— Лили.

— Томас дал мне. — Тихо, почти шёпотом. — Он иногда приносит мне конфеты. Он сказал, что это наш секрет.

— Что ещё секрет?

— Мне нельзя говорить.

Я опустилась на колени, оказавшись с ней на одном уровне.

— Малышка, ты можешь рассказать мне всё. Ты не попадёшь в беду. Я обещаю.

Она покусывала губу — так она делала, когда решала, можно ли кому‑то доверять.

— Он сказал, если я расскажу тебе о нём, ему придётся перестать приходить. Он сказал, ты не поймёшь. — Её глаза наполнились слезами. — Но я всё равно тебе рассказала. И теперь он будет злиться.

— Лили, это очень важно. Томас трогает тебя?

— Иногда он держит меня за руку. Когда рассказывает истории.

— Он трогает тебя где‑нибудь ещё?

— Нет. — Она покачала головой. — Он просто разговаривает, держит меня за руку, а иногда сидит на моей кровати и смотрит, как я сплю. Он говорит, что во сне я похожа на ангела.

Я позвонила в полицию.

Они прислали офицера. Молодого, лет двадцати пяти, с обручальным кольцом, которое он всё время крутил. Он обошёл дом, проверил окна и задавал Лили вопросы, пока я стояла в дверном проёме, стараясь не закричать.

— У Томаса есть фамилия?

— Не знаю.

— Он заходит через дверь?

— Он просто появляется. Когда я просыпаюсь.

— Он носит форму? Как полицейский или почтальон?

— Нет. Просто обычную одежду.

Офицер делал заметки. Снова проверил замки. Обошёл дом по периметру, пока я наблюдала из переднего окна. Когда он вернулся внутрь, его лицо сказало мне всё.

— Мадам, нет никаких следов взлома. Нет отпечатков ног, нет повреждений. Ваши замки целы. Окна в порядке.

— Тогда как кто‑то попадает внутрь?

— Я не уверен, что кто‑то попадает. — Он сказал это мягко. Так говорят людям, которых считают хрупкими. — Дети в этом возрасте, их воображение…

— Я нашла обёртку от конфеты. Под её подушкой. Конфеты, которые я не покупала. Конфеты, которые она не ест.

— Дети находят вещи. В школе, на детских праздниках…

— Она была дома со мной или в продлёнке. Каждый день. Несколько месяцев.

Он закрыл блокнот.

— Я составлю отчёт. И я бы посоветовал поговорить с кем‑нибудь. С консультантом, со специалистом по детской психологии. Иногда они могут отличить реальный опыт от очень яркого воображения.

— Вы мне не верите.

— Я верю, что вы напуганы. Я верю, что вы делаете всё, что в ваших силах. — Он протянул мне карточку. — Если произойдёт что‑то ещё, что‑то конкретное, звоните по этому номеру.

Я посмотрела на карточку. Общий справочный номер. Даже не прямой.

Той ночью я спала в комнате Лили. Сидела в кресле в углу с кухонным ножом на коленях, наблюдая за дверью, за окном, за тем, как грудь дочери поднимается и опускается под одеялом.

Ничего не произошло.

Она проспала всю ночь. Никто не пришёл. Ни звуков, ни теней,ни мужчин с шершавыми руками, материализующихся из ниоткуда. Только дом, который понемногу оседал, ветер за окном и моё собственное дыхание, слишком громкое в темноте.

К четырём утра я чувствовала себя идиоткой. К пяти утра почти убедила себя, что мама права. К шести утра, когда Лили проснулась и увидела меня рядом, я сумела улыбнуться и сказать, что мне приснился кошмар и я захотела быть поближе к ней.

— Всё нормально, мам. У Томаса тоже иногда бывают кошмары.

Я застыла.

— Он тебе это сказал?

— Он много чего мне рассказывал. — Она потянулась, зевнула, убрала волосы с лица. — Он сказал, что у него когда‑то была маленькая дочка, но она ушла. Он сказал, что я напоминаю ему её.

Я больше не спала в кресле. Я спала в её кровати, свернувшись вокруг неё, одной рукой держа нож под подушкой.

Прошла неделя. Потом две.

Лили перестала упоминать Томаса. Когда я спрашивала о нём, она говорила, что он давно не приходил. Она выглядела нормально. Всё было как обычно: больше не было ни мокрых простыней, ни обёрток от конфет, ни рисунков с высокими мужчинами с шершавыми руками.

Я начала расслабляться. Начала верить тому, что все мне говорили: я перегнула палку, паранойя матери‑одиночки взяла верх, воображение Лили придумало друга, а потом, как это бывает у детей, переключилось на что‑то другое.

Я вернулась на работу. Забирала её из продлёнки в обычное время. Готовила макароны. Ротини — потому что она попросила, и я не позволяла себе задумываться, почему она по‑прежнему хочет «завитушечные».

На третьей неделе я нашла фотографию.

Лили раскрашивала что‑то за кухонным столом, пока я убиралась. Я залезла под холодильник, чтобы вымести скопившуюся пыль, и моя щётка задела что‑то твёрдое. Я опустилась на колени, протянула руку и вытащила фотографию.

Поляроид. Старая, с тем желтоватым оттенком, который появляется со временем. Маленькая девочка, лет пяти‑шести, стоит перед домом, которого я не узнаю. Каштановые волосы. Синее платье. Улыбается.

На белой полоске внизу, от руки: «Эмма, 1987».

Я перевернула её.

На обратной стороне другой почерк. Более свежий, тёмный: «Она выглядит точно как ты».

Я не помню, как звонила в полицию. Не помню, что говорила. Помню, как сидела на кухонном полу с фотографией в руке, а потом появились ещё офицеры, кто‑то разговаривал с Лили в гостиной, а кто‑то задавал мне вопросы, на которые я не могла ответить.

— Кто такая Эмма?

— Не знаю.

— Вы когда‑нибудь видели эту фотографию раньше?

— Нет.

— Это ваш почерк на обратной стороне?

— Нет.

— Мадам, вы представляете, как эта фотография попала в ваш дом?

— Нет. Нет. Нет.

Они обыскали дом. По‑настоящему обыскали. Чердак. Подвал. Подпольные пространства. Каждый шкаф, каждый ящик, каждую щель между стеной и мебелью.

Они ничего не нашли.

Никого, кто бы прятался. Никаких признаков проживания. Никаких доказательств, что в доме был кто‑то, кроме меня и моей дочери.

Но они также не нашли объяснения для фотографии. Никаких записей об Эмме, связанной со мной или моей семьёй. Никаких совпадений в базах данных. Никаких отпечатков пальцев, кроме моих — тех, что я оставила, когда взяла фотографию.

— Мы увеличим патрулирование в районе, — сказал сержант. — И я бы рекомендовал установить систему безопасности. Камеры, датчики движения. Если кто‑то проникает в дом, мы его поймаем.

Я установила систему на следующий день. Камеры на каждой двери, на каждом окне. Датчики движения в каждой комнате. Приложение на телефоне, которое должно было оповещать меня, если что‑то сдвинется.

Ничего не сдвинулось.

Два месяца ничего не происходило. Камеры показывали пустые комнаты. Датчики молчали. Лили ходила в школу, в продлёнку, возвращалась домой, ела ужин, ложилась спать. Она не упоминала Томаса. Я не спрашивала.

Я начала ходить к психотерапевту. Она сказала, что у меня была «реакция бдительности» на неопределённую угрозу. Она сказала, что мой мозг сложил безобидные детали в историю об опасности. Она сказала, что фотография вызывает беспокойство, но, возможно, имеет объяснение: предыдущий арендатор, что‑то завалилось за холодильник много лет назад, совпадение.

Я хотела ей поверить.

Потом Лили исполнилось шесть.

Мы устроили праздник. Только мы, мама и несколько детей из её класса. Торт, подарки, всё как положено. Она была счастлива. Я была счастлива. Обычная семья, обычный день рождения, обычная жизнь.

В ту ночь, после того как все ушли, Лили уснула в своей кровати, а я мыла тарелки от глазури, мой телефон завибрировал.

Оповещение о движении. Комната Лили.

Я открыла приложение. Вывела изображение с камеры.

Моя дочь сидела в кровати. Смотрела в угол комнаты, где раньше стояло кресло. Я убрала его после тех ночей, когда спала там, потому что не могла смотреть на него.

Она разговаривала.

Я не слышала звука — камеры были только видео. Но я видела, как двигаются её губы. Видела, как она кивает. Видела, как протягивает руку в пустой угол, ладонью вверх, будто что‑то принимает.

Я побежала.

Вверх по лестнице, по коридору, я распахнула её дверь, включила свет — и она лежала, глаза закрыты, одеяло подтянуто до подбородка.

Спит.

Угол был пуст.

— Лили. — Я потрясла её. — Лили, проснись.

Она моргнула, глядя на меня. Сбитая с толку. Сонная.

— Мам?

— Ты только что не спала? Ты только что сидела?

— Нет. — Она потерла глаза. — Я спала.

— Ты разговаривала. На камере видно, что ты разговаривала.

— Я видела сон. — Она зевнула. — Мне приснился Томас. Он сказал передать тебе «с днём рождения».

— У меня не день рождения.

— Не у тебя. — Она снова закрыла глаза, уже засыпая. — У неё. У Эммы. Сегодня день рождения Эммы.

Я открыла запись с камеры. Прокрутила назад последние десять минут.

Лили спит. Лили спит. Лили спит.

Никакого движения. Ни сидения. Ни разговоров с углом.

Но оповещение о движении было в моих уведомлениях. Время: 21:47. Приложение зафиксировало движение. Прислало оповещение.

Я просмотрела запись пять раз. Десять раз.

Ничего.

Моя дочь в кровати, не двигается.

Но я видела её. Сидящую. Разговаривающую. Тянущуюся к чему‑то, чего я не видела.

Я не знаю, как закончить это.

Я не знаю, как заставить вас понять, что я не сумасшедшая, что моя дочь не врёт, что что‑то есть в моём доме, и я не могу это доказать, и никто мне не поможет.

Камеры ничего не показывают. Замки целы. Полиция составила дюжину отчётов и ничего не нашла. Мой психотерапевт говорит, что я «перерабатываю тревогу через гипербдительность». Моя мама говорит, что мне нужно больше спать.

Но вчера Лили спросила меня, может ли Томас прийти на её день рождения в следующем году.

— Он пропустил этот, — сказала она. — Он расстроился из‑за этого. Но он сказал, что придёт в следующий раз. Он пообещал.

— Лили, Томас не настоящий.

Она посмотрела на меня. Спокойно. Немного грустно.

— Он говорил, что ты так скажешь. — Она вернулась к своей каше. — Он сказал, ты ещё не готова. Но ты будешь готова. Он будет ждать, пока ты не будешь готова.

— Готова к чему?

— Чтобы познакомиться с ним. — Она откусила, прожевала, проглотила. — Он хочет познакомиться с тобой, мам. Он ждал очень долго.

Я пишу это в три часа ночи, потому что не могу уснуть. Потому что проверяю камеры каждые десять минут, и там ничего нет, и никогда ничего нет, но моя дочь разговаривает с углами, знает слова, которых не должна знать, и под её подушкой снова фотография мёртвой девочки — я нашла её сегодня ночью, когда проверяла.

Та же фотография. Эмма, 1987.

Я сожгла её в прошлый раз. Я смотрела, как она скручивается и чернеет в кухонной раковине.

Она вернулась.

Та же фотография. Тот же почерк. Та же маленькая девочка, улыбающаяся перед домом, который я никогда не видела.

Но теперь на обратной стороне есть новые надписи.

«Скоро».

Я не знаю, кто такой Томас. Не знаю, как он попадает в дом. Не знаю, чего он хочет.

Но он настоящий. Он здесь. Он наблюдал, как моя дочь спит.

И он чего‑то ждёт.

Если вы читаете это и у вас есть дети — проверьте их сегодня ночью. Проверьте углы, с которыми они разговаривают, друзей, которых описывают, слова, которые знают, хотя вы их этому не учили.

Проверьте под их подушками.

И если вы найдёте там то, чего не должно существовать, то, что вы уже уничтожали, то, чему нельзя найти объяснения — ни воображением, ни совпадением, ни «паранойей матери»…

Не звоните в полицию. Не звоните психотерапевту. Не говорите себе, что это пустяки.

Бегите.

Потому что я не могу бежать. Я пробовала. Мы жили у мамы неделю, и Лили каждую ночь просыпалась, разговаривая с углом гостевой комнаты. А когда мы вернулись домой, на её подушке лежала новая фотография.

На этот раз — моя.

Я спала в своей кровати.

Фото сделано изнутри моей спальни.

На снимке стояла дата — прошлая ночь.

Он больше не следит только за Лили.

Я не знаю, что будет дальше. Не знаю, что значит «скоро», чего он так долго ждал и почему выбрал нас.

Но Лили говорит, что теперь он счастлив. Говорит, что он чаще улыбается. Говорит, что он сказал ей: ожидание почти закончилось.

Она говорит, он скоро представится.

Говорит, я ему понравлюсь.

Говорит, всем нравится Томас.

В конце концов.

Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

-- Черт, -- тихо выдохнул он, спуская ноги на пол.

Звук собственного голоса показался ему чужим. Слишком глухим, словно стены комнаты были обиты войлоком. Он встал и сделал шаг к двери. В этот момент за спиной, со стороны наглухо закрытого окна, раздался отчетливый звук.

Стук.

Один, короткий и сухой. Будто костяшкой пальца по стеклу.

Артем замер. Он жил на девятом этаже. Балкона в этой комнате не было. Ветки дерева, даже при самом сильном ветре, не доставали до стекла метра полтора.

Стук повторился. На этот раз настойчивее. Два быстрых удара.

Сердце пропустило такт и забилось где-то в горле. Рациональная часть мозга лихорадочно искала объяснение: птица? Крупный жук? Сосед сверху решил что-то сбросить на веревке?

Артем медленно повернул голову. Тени от веток на потолке изменились. Теперь они напоминали не ветки, а длинные, изломанные пальцы, которые тянулись от окна к центру комнаты. И они по-прежнему были абсолютно неподвижны.

Он сделал еще один шаг к выходу, стараясь не шуметь. Ему вдруг стало жизненно необходимо покинуть спальню, выйти в коридор, включить свет, убедиться, что мир на месте.

-- Тук-тук, -- прошелестело за спиной.

Это был не стук по стеклу. Это был голос. Шепот, доносившийся с той стороны окна, с улицы, с высоты тридцати метров над землей.

Артем рванул к двери, схватился за ручку и дернул ее вниз. Дверь не поддалась. Замок, которого на межкомнатной двери отродясь не было, словно заклинило. Он дернул сильнее, плечом наваливаясь на полотно. Бесполезно.

-- Невежливо не открывать гостям, -- прошелестел голос, теперь уже громче, отчетливее. Стекло в раме мелко задрожало, хотя ветра все еще не было.

Артем попятился, прижимаясь спиной к шкафу. Глаза привыкли к темноте, и он смог разглядеть силуэт за окном. Там, за двойным стеклопакетом, висело что-то темное. Оно не имело четких очертаний, но было плотнее ночи. И оно прижималось к стеклу чем-то бледным, расплющенным.

Лицом.

Это было лицо, но неправильное. Слишком широкое, без носа, с огромным провалом рта, растянутым в вертикальной, неестественной улыбке. Глаз не было видно, только темные впадины.

Существо медленно подняло руку. Длинную, суставчатую конечность, больше похожую на лапу богомола. Коготь мягко царапнул по стеклу, оставляя глубокую белую борозду. Стеклопакет, рассчитанный на морозы и шум, жалобно скрипнул.

-- Артем, -- позвало оно голосом его отца, умершего пять лет назад. Интонация была ласковой, но под ней скрывался тот же металлический скрежет. -- Впусти. Здесь холодно.

По стеклу пошла трещина. Медленно, как змея, она поползла от угла к центру. Звук лопающегося стекла в этой ватной тишине прозвучал как выстрел.

Артем схватил с полки тяжелую статуэтку, единственное оружие, что попалось под руку. Он понимал, что если стекло не выдержит, бежать ему некуда.

Трещина достигла середины. Существо за окном прижалось плотнее. Бледная кожа расплющилась о стекло, и Артем увидел, что рот существа полон мелких, игольчатых зубов, которые вращались, как шестеренки.

-- Я знаю, что ты не спишь, -- прошептала тварь.

И в этот момент в кармане пижамных штанов Артема, которых он никогда не надевал перед сном, завибрировал телефон. Он достал его дрожащей рукой. Экран вспыхнул ослепительно белым светом, освещая комнату.

На экране было одно новое сообщение с неизвестного номера:
"Не смотри в зеркало. Оно уже зашло".

Артем инстинктивно перевел взгляд на большой зеркальный шкаф-купе, к которому был прижат спиной. В отражении комната была пуста. Окно было целым. За окном никого не было.

Но в отражении, прямо за спиной его двойника, стоял он сам. Настоящий Артем. И он улыбался той самой вертикальной улыбкой, полной вращающихся зубов.

Настоящий Артем в зеркале положил руку на плечо своему отражению.

В реальности Артем почувствовал, как на его плечо легла ледяная, тяжелая ладонь.

Свет телефона погас.

Первое, что я почувствовал в этом скафандре: жажду и зуд в жопе.

Пошёл пить воду — и едва не сдох. Вода пошла «не туда». Где инструкция, что: «не забудь закрыть дырку воздухом, когда льёшь туда жидкость»? Серьёзно, где она?!

Если это и есть «чудо эволюции», то Дарвин должен встать из могилы и лично извиниться.

Всё липкое, всё тёплое, как будто заспавнился в мокрой банке с желе. Причём даже не премиум-класса.

У нас за меньшее корпорации разорялись. Повелся на рекламу: тебе продали «смарт-холодильник будущего», а это обычный «Бирюса» 1987-го, который гудит, воняет и каждую неделю сам отключается, чтоб не расслаблялся... добро пожаловать в чёрную дыру...

А когда виновный начинает лепетать «ну это так эволюция решила…», поздравляю, ты мульон лет находишься в реальности, где спроектировал лифт, который застревает между этажами, а твой офис — ровно на 37-м, и лестницы нет. У нас так решают вопросы с некомпетентными инженерами.

Здесь же час посидел криво — и всё, спина объявляет себя независимой республикой Коми. За такой проект, весь Совет цивилизаций ржал бы до упаду. А потом отправил инженера эволюции на переработку в корм для фотонных котов.

А вы, скафандрики, в этом живёте и называете «нормой».