Помню, как мы ужинали в общей столовой, и один из реабилитантов обратил внимание, что Настя давно не выходит из туалета. Дверь Настя тоже не открывала, поэтому её выломали. Настя лежала в огромной склизкой луже крови и почти не двигалась. Её руки были глубоко изрезаны. Директор громко выматерился, затем посмеялся и отдал приказ «убрать» девушку и перевязать ей руки, а мне – вытереть кровь со стен, пола и сантехники. До того, как это случилось, в коридоре я спрашивала у Насти, в порядке ли она. В ответ услышала многократное «я не хочу здесь находиться...!».
Психолог центра заявлял, что он работает по принципу «провокативной психологии», методы которой неоднократно применял и на Насте. Унизить, оскорбить, парализовать, а затем внушить: «твоя жена подаёт на развод! Ты ей не нужен! И детям своим не нужен! Конченый алкаш, на самом дне оказался! Променял смех своей дочери на ядовитый этанол! Сгниёшь в собственном гнезде из рюмок и бутылок, которое вил последние 20 лет!».
А после многократных унижений клиент/пациент/реабилитант впадает в состояние, которое вы сами можете представить. Вытаскивать его оттуда никто не станет, а унижений будет ещё больше. И так – долгие месяцы, пока униженный просто не привыкнет, не смирится, не согласится, пока не начнет подчиняться. А подчиняться придётся. В случае протеста и несогласия – наказания в виде лишения сна, переписывания глупого текста по сотне раз после отбоя (в 23:00), прилюдного унижения на глазах у таких же униженных, и прочее, прочее, прочее.
Настю неоднократно унижали: за внешний вид, лишний вес, проблемы с психикой, за ее прошлое. И делали это не такие же, как она, реабилитанты, а непосредственно те, кто обещал родителям девочки помочь справиться с её зависимостью и «подлатать» психику. Оригинальный метод, замечательный план, просто великолепный! «Надёжный, как швейцарские часы…».
«Вам здесь и фильмы включают, и творческие вечера устраивают: пойте, танцуйте, выражайте себя, как хотите! Аналитические работы пишите, рассказывайте, выговаривайтесь! Никакой цензуры, ограничений никаких! Но мы с вами об этом поговорим… Вы потом за это ответите!»
Тебя вылечат, и тебя тоже вылечат… и меня вылечат!
Я чувствовала себя мишенью: будто на спине у меня красный несмываемый прицел. И целятся в меня постоянно, даже ночью, даже пока сплю. Каждый шаг был неправильным, за любое слово меня морально казнили. Но мне повезло. Я молодая, худая, улыбчивая девочка – мне не стали ломать рёбра, меня не заматывали скотчем и не кидали в подвал. А вот взрослым парням, пытавшимся привлечь внимание соседей, повезло меньше…
Новеньким общаться запрещалось, так как стояли жёсткие правила, за нарушение которых ответственность несли все реабилитанты. Обычно угрожали лишением сна на несколько дней и ночей, а частые выходы в туалет сопровождались порицанием и угрозами запереть уборные.
Как проходила интервенция? Уговорами? Убеждениями? Едва ли. Диалог заказчика и директора ребцентра:
– Поймите, это необходимо! Мирно решить не получится, агрессивный 40-летний алкоголик ни за что не согласится поехать в ребцентр. Мы должны помочь ему.
– Как же вы можете помочь ему?
Директор/консультант ребцентра:
– Ну здоро́во! Доигрался? Надевай кроссовки, выйдем прогуляемся.
На отказ – удар. Ещё удар. Кровь из уха. В ход идёт «мистер скотч». Один держит, другой заматывает руки. Ну и укол антипсихотиками, которые психолог «абсолютно легально» достаёт в аптеках у своих знакомых. Пара часов по пробкам, пока алкоголик мирно сопит на заднем. И вот – вы в ребцентре, поздравляем! Три дня, чтобы отлежаться и прийти в себя, даже капельницы вам поставим, ваша жена за них заплатила. А это – ваш «старший брат», он вам тут всё покажет.
«Старший брат»: «Главное, – тихо себя веди. Приём пищи по расписанию, в туалет сходить – надо отпроситься у старших. В комнаты не заходим, за это наказание. И на группах тихо сиди, не говори ни в коем случае, понял? Сначала туалет будешь драить, потом и до старшего дома дойдёшь! Во как тут! Сейчас старшая вон та девка рыжая, у неё ходы проложены в консультантскую, организовала себе блага разные. Тебе тут мать печенье передала, я его на общак отдам, понял? Так правильно будет. Ну всё, лежи, не болтай много».
По приезде, хочешь этого ты или нет, должен записать видео: «Я, ФИО, прибыл на реабилитацию по собственному желанию». Если видео записывать отказываешься, – заставят. Сначала уговорами, угрозами, а затем и применением физической силы.
Я из центра сбежала. Но когда уезжаешь официально, обязан записать ещё одно видео: «Я, ФИО, прошёл реабилитацию в таком-то центре, физического и психологического насилия оказано не было, претензий к персоналу не имею». И оставляешь такую же бумажную расписку. Как вы понимаете, такого видео с моим участием не существует.
Потому что претензий я имею достаточно.
Через пару месяцев после моего побега директор звонил мне с просьбой написать именно эту бумажку: мол, претензий я к их центру не имею. Но не просто бумажку – нужно было также указать, что ранее я обращалась в прокуратуру, расследование по этому делу было проведено, так что всё: претензий у меня больше нет, все могут жить спокойно и счастливо. Разумеется, я не подписывала никакие бумаги и в прокуратуру не обращалась. Да и зачем? Я накатала целую статью со всеми подробностями!
Люди, оставшиеся там добровольно на долгой срок реабилитации, больше напоминали зомбированных сектантов. «Только оставшись в организации я смогу остаться трезвым. Борис Павлович – мой лидер, я шагу без него не ступлю! Я останусь в центре консультировать, как только пройду весь курс реабилитации!». Сколько же подобной чепухи я слышала от главных «выздоровленцев» центра…
Вот только не понимала: они действительно так поплавили свой мозг местными идеями и убеждениями через насилие, или это хитрая тактика внедрения в доверие ради успешного побега? Концентрировать внимание на других было бессмысленной тратой времени, хотя я взяла на вооружение способы, которыми они добивались уважения и расположения верхушки.
Не желаешь оглохнуть – прикидывайся глухим
Быстро поняла: нельзя играть против них, нужно вписаться в их команду, втереться в доверие. И сделала я это достаточно быстро. Всё же они – не социопаты и не тираны. У них тоже есть чувства сострадания и вины. Ведь так?
И если они позволяют себе манипулировать чувствами других людей, то почему бы и мне не делать этого не с ними? Почему бы не быть той самой девочкой, которая разберётся с их компьютером, заполнит документы, проведёт общие собрания за них? Долгое время я выполняла любые поручения, пока не поняла, что подсела на иглу одобрения. Мне хотелось чувствовать себя важной и нужной, как и любому человеку. А они вовремя поняли и давали мне это. Я добивалась возможности покидать центр хотя бы пару раз в неделю, во время сессии, которая в то время как раз началась на моём курсе. После одной успешной поездки мне запретили выходить. Был жуткий скандал. Отцу сказали, что у меня был нервный срыв,
что выходить из центра мне пока рано, и надо проходить полный курс реабилитации (1 год). Никакого нервного срыва на деле не было. Это была тщательно продуманная тактика моего удержания в центре. Ещё на полгода.
Они всё время внушали и мне, и отцу, что я пока эмоционально нестабильна, и о выходе из центра не может идти речи. Я отстаивала себя, тысячу раз объясняя, что психическое расстройство, которое имею, никогда не позволит мне быть стабильной эмоционально. Для них мои слова были пустым звуком, белым шумом. Приходилось давить на жалость. «Позвольте хотя бы консультацию с психиатром онлайн пройти. Мне тяжело…». Психиатр подтверждает возможность биполярного расстройства. Я слышу это уже не от первого психиатра, но было необходимо, чтобы это услышали и ОНИ.
Но у НИХ появились только новые поводы для унижений и издевательств. Теперь я была не просто транквилизаторной наркоманкой, но ещё и сумасшедшей шизофреничкой.
Хочу уточнить, что зависимость от психоактивных веществ часто – сопутствующий симптом к психическим расстройствам. И уделить внимание, в первую очередь, стоит этому. Представьте: у вас биполярное расстройство, вы переживаете скачки маниакальных и депрессивных фаз, вы употребляете алкоголь и/или наркотики в попытках заглушить депрессивное состояние, но собираетесь с силами и ищите клинику, потому что, наконец, готовы обратиться за помощью, но обманом попадаете в место, где нет не только психиатров, но и настоящих специалистов – психологов, а терапия, на которую вы надеялись, заключается в унижениях, эмоциональном
(а часто и физическом) насилии и буллинге.
Долгое время я лишь раздумывала о побеге – боялась последствий. Видела, какое унижение переживают люди, которых силой возвращают обратно в центр. Ещё бы: сбежавший реабилитант – огромный вычет из заработной платы консультанта и директора! Одному сбежавшему после возвращения приклеили бейджик с красной лентой и надписью «склонен к побегу», шутили над ним, издевались с новыми силами…
Последней каплей для меня стал запрет съездить на похороны моей бабушки.
Она скончалась 14 января 2023 года. В центре мне об этом сообщили только через два дня, за день до похорон. Сказали, что отец категорически против того, чтобы я ехала в родной город на церемонию. Мне позволили поговорить с ним по телефону, и я услышала такие слова: «Тебе нельзя ехать туда, ты сорвёшься, мне сказали, что это очень опасно! Я не могу такого допустить!». Это казалось чушью. Я не видела бабушку полгода! И больше никогда не увижу! Я хочу попрощаться с ней, я должна поехать! Что такого руководство наговорило моему отцу? Почему он против? Какое право все они имеют запрещать мне ехать на похороны человека, который воспитывал меня и был рядом 20 лет? Мне нужно быть рядом с семьёй! В голове не укладывалось.
Истерически доказывала, что у них нет никаких моральных прав удерживать меня в центре. И меня отпустили: под присмотром двух консультантов.
Нужно было сохранять спокойствие. Я эмоционально стабильна, я в порядке. Если увидят, что я нервничаю или грущу, продлят мой срок нахождения в центре ещё на несколько месяцев. Тогда я вернулась в центр, даже не зная о том, что вся семья долгие месяцы не имела понятия о том,
что со мной происходит. Родственники говорили с отцом и убеждали забрать меня из центра, но ему так качественно промыли мозги, что он действительно верил и слушал только директора, который всегда говорил одно и то же: «Она нестабильна, ей нужно быть в центре как можно дольше, мы ей поможем, мы её вылечим».
На церемонии я взглядом искала маму и брата, в кармане у меня был клочок бумаги с кратким сообщением: «Заберите меня из центра, я больше не могу там находиться!». Но не решилась его отдать, потому что меня одолевал страх последствий, которые могли бы быть, если об этом свёртке узнали бы консультанты. В тот день я просто уехала обратно. В центр, где ещё месяц провела под постоянным прицелом, в унижении и запугиваниях.
Конечно, психологи организации имели высшее образование и сертификаты об обучении каким-то там курсам. Будто заявляли: «Вот, смотрите, вас не абы кто лечит! Специалисты своего дела, профессионалы!». Основной задачей этих «героев» была манипуляция заказчиками, чтобы уговорить их продлить сроки пребывания реабилитантов в центре. Чеки! Чеки, чеки!
Сочинённые истории о том, что реабилитант сам не хочет выздоравливать, том, как важно ему максимально дольше находиться в центре, сопротивление выздоровлению – это монолог его зависимости, это его тяга употреблять наркотики/алкоголь, а если он выйдет сейчас – сразу сорвётся, ведь его состояние крайне нестабильное.
Психологи центра – самые мерзкие его работники. Не раз была свидетелем того, как психологи пытались пролонгировать реабилитантов. Как сочиняли двухтомную чушь для заказчиков, лишь бы те заплатили за ещё один месяц реабилитации. Мастера слова и гении мысли, люди, делающие бизнес на чувствах других людей.
Полицейский участок и дача ложных показаний, приезд полиции в центр и команда «молчать»
Закупка для центра совершалась каждую неделю. Крепкие ребята-волонтеры, находящиеся в доверии, (которые, к слову, охотно подрабатывали «заборщиками» – (т.е. съездить «на забор» – силой привезти в центр несогласных на реабилитацию зависимых)) во главе с консультантом объезжали продуктовые и хозяйственные магазины, покупая нужное количество товара для центра.
Однажды я оказалась в их компании. Мирное складывание продуктов в корзину и оплата на кассе омрачается просьбой охранников пройти в маленький кабинетик для допроса. Один из волонтёров втайне от остальных, оказывается, приобрёл товар на сумму 12 тысяч. Только вот оплатить его он забыл. В итоге всей нашей «весёлой компанией» едем в «бобике» в полицейский участок, где нас уже ждут директора центра. Они мне прямо говорят, что упоминать нахождение в центре, и центры вообще, – нельзя, что меня от всего отмажут, и никаких последствий не будет, но про центр говорить нельзя ни в коем случае.
Ослушаться их в тот момент я не могла себе позволить, потому что всё ещё не понимала, чем для меня это может обернуться. И тут была совершена моя вторая ошибка. Давая показания полицейскому, я сотни тысяч раз могла сказать, что против своей воли нахожусь в центре реабилитации. Почему я не сделала этого?
Уже сейчас, когда прошло почти полгода с моего побега, стыдно это признавать, но было страшно принять последствия: страшно быть соучастницей в деле о краже группой лиц по предварительному сговору.
Всё разрешилось довольно быстро, и в итоге в деле я фигурировала как свидетель (кем и являлась с точки зрения закона). Однако той же ночью в центр приехала полиция, чтобы проверить, законно ли ведут свою деятельность эти самые директора и консультанты. Также я была свидетелем того, как до появления полиции самых буйных и желающих поскорее покинуть реабилитацию, силой перевезли в другой похожий дом реабилитации. Очевидно, что локацию им сменили не для разнообразия.
У парня, который украл товар на 12 тысяч, при «обшмоне» вещей в центре нашли «соль» (наркотик) и колбу, с помощью которой он её курил. Как он пронёс её в центр – никто не понимал и не знал. А как умудрился употреблять и ещё несколько дней оставаться незамеченным – было большим вопросом для всех. Вечером того же дня директор избил его за этот проступок и сломал ему ребро. Его истошные крики были слышны со второго этажа в подвале.
Святая Богородица, а чего раньше не сбежала?
Это один из самых часто задаваемых мне вопросов. Я наблюдала за теми, кто пытался сбежать. Всех до единого возвращали в центр силой (конечно же, с согласия заказчика-родственника). Вернувшиеся резиденты отхватывали массу унижений и насмехательств. Подъём по условной лестнице ответственностей (от мойщика туалета до старшего по дому) незамедлительно начиналась для сбежавшего сначала.
Прочие наказания также применялись к сбежавшему, но моральное давление и унижение были ещё более постыдными. Использовали факты из биографии, внешний вид, привычки и поведение, – всё становилось объектом для насмешек и издевательств. Однажды сбежавшего
потом уже не выпускали прогуляться во двор или, тем более, выйти в магазин с консультантами и волонтёрами.
Это был опасный шаг, его нужно было продумать. Поэтому, как только мне выдали телефон, я начала расспрашивать отца, как долго ещё он планирует платить за мою реабилитацию. Ответ сильно меня расстроил: протянуть ещё два месяца в этом цирке казалось просто невыносимым истязанием. Я редко выходила в магазины, а если меня и отпускали, то только с 3-мя и более здоровыми парнями, которые бегали явно быстрее меня.
Ко мне вернулись бессонница и панические атаки, оставаться там не хватало уже даже физических сил. Морально была готова к худшему: слоняться по городу, скитаться по знакомым. Ехать домой было опасно, ведь отец на их стороне после промывки мозгов, а значит, я буду вновь возвращена в центр, вновь унижена, растоптана и закрыта в клетку.
Дожидаюсь самой «слепой» смены, отпрашиваюсь сходить в церковь, чтобы поставить свечку за упокой души. Меня отпускают, но дают в «сторожи» самого пассивного и безразличного волонтёра. Он молится Святой Богородице, а я ставлю свечку за упокой души и спустя 30 секунд уже петляю соседними дворами, скрываясь в этажках.
На мой телефон поступают «сотни» СМС и звонков с расспросами и угрозами, но я больше не реагирую ни на что из этого. Всё кончено.
Я больше не в центре. И никогда туда не вернусь. Вызвала себе такси и на последние накопленные деньги уехала скрываться к подруге, нарочно не сообщая никому своё местоположение, потому что риск возвращения обратно был велик. По дороге я около часа рассказывала отцу обо всём, что на самом деле там происходило, а когда закончила, таксист молча протянул мне сигарету и подкурил её. Немая сцена.
Но если они действительно помогают людям, то откуда заявления в прокуратуру и обращения в полицию?
За всё время с момента побега я не написала ни одного заявления в полицию. Я была недостаточно сильна, чтобы вести какую-либо войну со «стражами» ребцентра. Возможно, они убеждены, что проверки и жалобы поступали от меня, но это не так. Я не была готова воевать, потому что оставалась для этого слишком слаба.
Четыре месяца после побега
На улицу я редко выходила без надобности: часто казалось, что за мной следят люди из центра. Не находила этому подтверждения, но без кепки, тёмных очков и капюшона я не совалась даже за хлебом. Так продолжалось долгих четыре месяца, прежде чем смогла размыслить и осознать, что никому не нужно моё присутствие там, а эти бессмысленные расписки о том, что «не имею претензий», уже давно могли за меня подделать, им не впервой.
Мания преследования укоренилась во мне вместе с тревожностью и страхом. Любой мужчина, наблюдавший с другого конца парка или заходивший со мной в лифт, автоматически становился опасным – тем, от кого надо убегать.
Мои друзья были в недоумении, предлагали вызвать полицию, но ни тогда, ни сейчас я не желала связываться с правоохранительными органами. Меняла квартиры, на которых временно жила, и даже города, чтобы меня точно не смогли найти люди из ребцентра (если они меня вообще искали).
Но дело не в том, что они настолько сумасшедшие, что стали бы искать меня, угрожать или что-то требовать, а в том, насколько они меня запугали за время моего пребывания там. Настолько, что теперь я прячусь по углам и оглядываюсь по сторонам, когда кто-то проходит мимо. Ведь не могу спокойно сидеть в кафе или в кино с друзьями, пока не буду убеждена, что в этом месте безопасно, и никто за мной не следит.
А эти бесконечные звонки с незнакомых номеров – всего лишь спам от банков и клиник. Убеждаю себя, что мне ничего не угрожает, но защищённой я себя больше не чувствую.
Я решительно убеждена: как только расскажу об этом людям, «демоны» от меня отвяжутся, и я перестану везде ждать подвох и бояться увидеть консультантов ребцентра. Также надеюсь, что люди, случайно наткнувшиеся на эту статью, примут к сведению тяжесть и опасность нахождения в центрах для зависимых.
Это не клиника, не наркологичка. Это не детский лагерь и не психбольница. Унижения и насилие, которыми пропитаны стены реабилитационного центра, могли свести с ума многих и, спасибо, боже, что на этот раз это оказалась не я.
Многие люди пытались покончить с собой в центре, и я становилась свидетелем этих попыток. Многие открыто саботировали, за что получали различные наказания. Большинство просто смирились и ждали, когда из этого ада их наконец заберут родственники. Иные выбрали другой путь – им понравилась местная иерархия, и они решили к ней примкнуть.
Кому не понравится ежедневно унижать людей и получать за это деньги? Психически здоровым людям, возможно.
Я была бы рада стать частью движения, которое помогло бы закрыть все действующие реабилитационные центры России (особенно мотивационные, где от людей остаются лишь мешки с костями), но пока я одна, к сожалению, мало, что могу изменить.
Будьте внимательны, когда выбираете место, в котором хотите пройти реабилитацию и лечение. Не позволяйте унижать вас и издеваться над вами. И не забывайте о своих неотъемлемых правах человека!
Помните, что вы не обязаны подписывать никакие бумаги, пока полностью не ознакомитесь с условиями реабилитации. Не отдавайте свой телефон (любое средство связи), если не уверены, что хотите проходить реабилитацию в конкретном месте. А лучше – выбирайте другие методы борьбы с зависимостью, не позволяя незнакомым людям запугивать вас и унижать, параллельно выкачивая деньги из ваших родных.
