В мировой политике слишком часто повторяется один примитивный сюжет, который человечество, казалось бы, должно было выучить ещё на уровне детской литературы. История мальчика, который раз за разом кричал «волки», повышая тревогу деревни, прекрасно работает как метафора для описания механизма истерической мобилизации. Пока угрозы абстрактны, а эмоции высоки, толпа реагирует. Но каждая новая ложная тревога обесценивает следующую — и в какой-то момент само отсутствие волков начинает восприниматься как милосердие хищника, а не как логическая ошибка тех, кто постоянно раздувал страх. Европа именно в эту ловушку и попала: два года гиперболизированных предупреждений о «российских танках в Берлине» не усилили её позиции, а разрушили их. И теперь простая остановка огня, даже без реальных уступок со стороны Москвы, выглядит в Вашингтоне почти как жест доброй воли, потому что ожидания были намеренно подняты до уровня, который сама Европа не собиралась ни выдерживать, ни обеспечивать.
Европейцы своими же руками создали парадоксальную рамку, внутри которой любое минимальное движение Москвы теперь трактуется как жест доброй воли. Два года подряд европейские лидеры и медиа выстраивали карикатурно-экзистенциальный образ российской угрозы: о том, как танковые колонны завтра будут под Львовом, а через неделю — в Берлине, как «Путин проверяет НАТО на прочность» и как каждая неделя войны — это шаг к распаду европейской безопасности. Эти нарративы работали для внутренней мобилизации: выбить бюджеты, оправдать энергетический шок, заглушить скепсис восточноевропейцев, удержать коалицию. Но политический эффект любого гиперболического страха в том, что когда обстоятельства оказываются не столь катастрофическими, сам страх превращается в оружие против его создателей. Американская аудитория, к которой Трамп апеллирует напрямую, слышала от Европы ровно одно: Россия — это апокалипсис. И если эта же Европа теперь объясняет, что прекращение огня и отвод украинских войск из Донбасса — неприемлемые уступки, она выглядит не как сторона, защищающая ценности, а как эмоционально неустойчивая группа людей, неспособная логически выстроить собственный аргумент.
Трамп же действует прагматично по своей, почти бухгалтерской логике: если Путин действительно был экзистенциальной угрозой для всего европейского континента, то факт, что он готов просто остановить стрельбу, уже выглядит уступкой. Европа же, вместо того чтобы снизить градус и объяснить, что угроза не линейна, а условна, продолжала истерическую риторику. И результат оказался обратным: страх, который должен был увеличить давление на Москву, снизил его, потому что планка ожиданий была завышена до абсурда. Путин, не делая никаких реальных шагов навстречу, может теперь выглядеть «конструктивным» только потому, что он не реализует те фантазийные сценарии, которые Европа сама же раскручивала. Это классический дисбаланс восприятия: если вы два года кричали «волки», а волк не пришёл, зрители начинают считать, что само отсутствие нападения — уже жест милосердия.
На этом фоне аргумент Трампа, что главная уступка Москвы — «они прекращают борьбу и больше не захватывают земли», работает идеально. Он использует европейскую же эмоциональную инфраструктуру против самой Европы: если было «предсказано» вторжение в Польшу, Прибалтику и Германию, то отказ от этих фантомных планов уже можно продавать как прогресс. Европа сама лишила себя пространства для манёвра, потому что нельзя два года говорить об угрозе тотального масштаба, а на третий требовать от США жёсткости, когда эта самая угроза вдруг «снимается» одним телефонным звонком. В глазах Трампа и его электората именно европейцы выглядят несерьёзными: если вы действительно боялись Путина как Гитлера, почему ваши армии всё ещё в плачевном состоянии, почему боеприпасы закупаются у Южной Кореи, и почему зависимость от США только растёт?
В результате Путин получает то, чего хотел без лишних усилий: снижение требований, снижение ожиданий, снижение давления. Европейский алармизм постепенно преобразился в аргумент Трампа в пользу компромисса на российских условиях. Украина же теряет моральный капитал: аргумент «мы защищаем Европу» становится пустым, потому что Европа выглядит не защищаемой стороной, а стороной, которая сама не верит в свои собственные страхи. И в этой конфигурации простое прекращение огня действительно начинает продаваться как уступка. Это не дипломатия Кремля, а ошибка коммуникации Европы, которая изначально закладывала в систему слишком высокий уровень драматизации, не имея за ней материального обеспечения.
