Серия «Цикл "Легат Триумвирата"»

— Ну что, полюбовались на творения рук своих? — его голос, все еще хриплый от вчерашних возлияний, тем не менее вновь обрел привычные, острые нотки сарказма. — Прекрасное утро, не правда ли? Идеальное, чтобы сменить декорации. Собираемся. Через полчаса выступаем.

Талагия, прислонившаяся к колесу телеги, медленно, с усилием повернула к нему голову. Каждое движение отзывалось тупой болью в растревоженных ребрах, в каждой разбитой мышце. Даже веки налились свинцовой тяжестью.

— Вы окончательно с ума сошли, магистр? — ее голос прозвучал глухо, без привычной твердости. — Эти люди провели ночь в сражении. Они едва держатся на ногах. Им нужен отдых. Хотя бы несколько часов. Они не трупы, чтобы гнать их дальше.

— Отдых? — фыркнул старик, выпуская аккуратное колечко дыма, которое тут же разорвал порыв сырого, холодного ветра. — Отдых — это единственная привилегия мертвых, легат. Живые должны двигаться. Пока мы тут будем валяться, вылизывая раны, любая другая шайка голодных шакалов, привлеченная дымом и свежими слухами, решит, что с нас можно снять еще одну шкуру. Мы — окровавленная тушка в мутной воде, а вокруг уже кружат акулы. Мы должны быть в пути. До северной границы — добрый переход. Если хотим достичь ее до темна, выходить нужно сейчас.

Он посмотрел на баронессу своими выцветшими, всевидящими глазами.

— Не беспокойтесь об усталости, легат. Я, кажется, выспался за всех нас. Моих сил хватит, чтобы превратить в ледышки еще сотню любителей легкой наживы. Или подстегнуть ваши ленивые задницы. Выбирайте.

Талагия хотела возразить, привести десяток резонных доводов, но слова застряли в ее пересохшем горле. Проклятый старый хрыч, как всегда, был прав. Остановка здесь, среди трупов и пепла, была чистым самоубийством. И мысль о том, чтобы снова заночевать в этих холмах, всего в нескольких лигах от замка Ленха, от ее личной пыточной, выстроенной из серого камня и пошлого флирта провинциального дворянства, заставляла посланницу Триумвиров сжиматься внутри от холодной тошноты. Лучше уж идти на износ. Лучше уж пасть от меча в спину в чистом поле, чем снова увидеть заплывшие салом глаза Траутия.

— Хорошо, — коротко, без эмоций бросила она, отталкиваясь от телеги и подавляя стон, рвущийся из груди. — Выступаем. Но если кто-то из людей рухнет в пути с ног от усталости, вы сами и понесете его на своей старой спине. Понятно?

В этот момент к ним подкатилось очередное воплощение скорби. Орт. Его лицо, изрытое оспой и горем, было мокрым от слез и сажи.

— Моя шишечка... моя кормилица... — захлебывался он, размахивая своей вечно грязной тряпкой в сторону дымящихся развалин. — Все прахом! Все! Кто теперь вернет мне убытки? Дюжина бочек эля! Семь — дорогого вина! Вся посуда! Кровля! Все сгорело! Я разорен!

Рейстандиус посмотрел на трактирщика с таким видом, будто рассматривал надоедливого жука, ползущего по рукаву.

— Успокойте ваши истерики, хозяин. Имперская казна возместит вам все убытки. До последней медяшки. Составьте подробную опись. — Он многозначительно потянулся к бездонным складкам своего рукава. — Ну, или я могу оплатить их прямо сейчас... Гарантирую, вы будете единственным трактирщиком во всей округе с серебряными ложками вместо ушей!

Орт затряс головой, зажимая руками уши, и попятился назад, словно от ядовитой змеи.

— Н-не надо, ваша милость! Опись! Я составлю опись! Очень подробную! Самую честную! — И он тут же засеменил к полуразрушенному сараю, видимо, чтобы немедленно приписать к ней лишнюю дюжину несуществующих бочек выдержанного вина.

Этим моментом воспользовался Трап. Он подошел, с трудом волоча за собой тяжеленную секиру.

— Раз уж имперская казна столь щедра... — начал он, и в его уставших глазах загорелся знакомый огонек былого купца. — ...здесь потребуется пара честных рабочих рук, чтобы присмотреть за... хм... восстановительными работами. Кто-то же должен контролировать расходы, чтобы этот пройдоха не приписал себе пол-леса в придачу! Я остаюсь.

Все обернулись на изгнанника.

— Ты хотел сказать «загребущих рук»? – поспешил уточнить волшебник.

– Я хотел сказать именно то, что сказал, – отрезал карлик.

Талагия удивленно подняла бровь. Боль на мгновение отступила перед изумлением.

— Ты? Остаешься? Добровольно? Среди этого пепла и костей? — в ее голосе слышалось неподдельное недоумение.

— Что с того? — гном пожал своими мощными, короткими плечами, и в его движении была капля былой уверенности. — Пепел — отличное удобрение. Новое всегда растет на старом. Да и вид у этого места... многообещающий. Перекресток, оживленный тракт. Постоялый двор здесь нужен как воздух. Возможно, даже лучше прежнего. Без скрипучих половиц и с крышей, которая не протекает, — в его голосе, сквозь усталость и горечь, зазвучали знакомые нотки прежнего Трапезунислатбарада, почуявшего запах не беды, а возможности. Запах будущей прибыли.

Рейстандиус с одобрением рассмеялся, и дым вырвался из его ноздрей густыми клубами.

— Смотри, гном, не прогори. В прямом и переносном смысле. На этот раз я не приду тебя спасать.

Трап что-то пробормотал себе в короткую бороду насчет «старых горделивых козлов» и их «пьяных фокусов», но вслух сказал четко и ясно:

— Справлюсь. Без посторонней помощи. И без магии.

Он повернулся к Талагии и неловко, почти по-дружески, протянул ей маленькую медную коробочку. Магикомпас.

— Держи. Мне он вряд ли пригодится. А тебе — может. И он не подведет. В отличие от некоторых, — гном бросил выразительный взгляд на чародея.

Лю Ленх взяла неожиданный подарок. Компас был на удивление тяжелым и холодным в руке, словно выточен из самой ночи.

— Спасибо, Трап, — ответила баронесса, и впервые за эту долгую, бесконечную ночь в ее голосе прозвучала неподдельная, лишенная всякого сарказма теплота. — Удачи тебе в... новом начинании.

— Удачи? — бородач фыркнул, отводя взгляд. — Удача — для неудачников. Мне нужна не удача, а толковые рабочие и щедрые кредиторы. Ступай, грози нечисти своей железякой. И постарайся не угробить по дороге старика, — он кивнул на Рейстандиуса. — Он хоть и зануда, и пьянь, но, кажется, единственный, кто знает, что прячется в этом проклятом ящике.

Девушка кивнула, сунув компас за пояс, и ее взгляд скользнул по двору, выискивая высокую, молчаливую фигуру в плаще. Но Ноя нигде не было видно. Ни на развалинах, ни у леса. Он исчез так же бесшумно, как и появился, словно призрак, растворенный в утреннем тумане. Не потребовал благодарности за свои услуги, не попрощался. Просто ушел.

Со стороны повозок начинался новый скандал. Купцы, Вальд и его тощий компаньон, наперебой, перебивая друг друга, пытались докричаться до волшебника, тыча пальцами в свои тюки.

— А наши убытки? Наши товары промокли! Шелка! Пряности! Кто нам возместит? Мы требуем немедленной компенсации!

Их крики оборвались, когда из опушки леса, робко переглядываясь, вышли сбежавшие слуги.

Тюки купцов были лишь слегка подмочены по углам. Никто из солдат не удостоил торгашей даже взглядом. Легионеры молча заканчивали последние приготовления, выражая полное безразличие ко всему, кроме приказа.

Через полчаса, как и приказал чародей, отряд был готов к выступлению. Теперь он походил не на грозную силу Магистерия, а на ватагу грабителей. Из десяти легионеров осталось четверо. Их доспехи были помяты, иссечены, залиты грязью и запекшейся кровью. Они двигались медленно, с трудом, но держали строй — последнее, что оставалось у легионеров.

Рейстандиус взгромоздился на своего костистого жеребца цвета пепла, глядя на мир сверху вниз с привычным безразличием.

Талагия возглавила отряд, ее спина была прямой, подбородок высоко поднят, но каждый шаг жеребца отдавался тупой, горячей болью в раненом боку.

Сзади, на телеге, скрипело их молчаливое проклятие и причина всех бед — черный, непроницаемый сундук.

Они медленно миновали груду дымящихся развалин, где уже активно копошился Трап, отдавая какие-то распоряжения вернувшимся, виновато уставившимся в землю слугам купцов. Гном на мгновение поднял голову от свитка с описью, который с раболепной готовностью подал ему Орт, кивнул на прощание — коротко, по-деловому — и снова погрузился в заботы, тыча толстым пальцем в пергамент и что-то бормоча себе под нос.

Отряд двигался по Северному тракту, оставляя позади пепелище, разбросанные трупы и призраки минувшей ночи. Туман понемногу рассеивался, открывая мокрые, угрюмые, поросшие лесом холмы Ленха. Впереди лежал путь к границе. И никому из них не было уже никакого дела до визга и причитаний купцов.

Дорога, размокшая и израненная копытами, уходил вдаль, петляя меж угрюмых, поросших ельником холмов.

— Магистр Рейстандиус, — обратилась к чародею баронесса, придержав коня, чтобы поравняться с ним.

Старик вздрогнул, будто только сейчас заметил Талагию.

— Легат? Голос твой звучит так, будто ты собираешься потребовать мою голову. Опять. Неужто я опять ненароком опозорил тебя перед местными призраками?

— Шестеро легионеров. Охранник купцов. Орт лишился крова. Все из-за того, что тебе, старому хрычу, непременно нужно было доказать трем увальням, что ты сможешь перепить их.

Она помолчала, давая словам врезаться в сознание.

— Не займись ты вчера своим пьяным бахвальством, тебя не удалось бы споить. А трезвого мага, даже старого и полудохлого, они бы побоялись тронуть. Не было бы ни засады, ни этой бойни, ни смертей. Не тяжеловат ли груз для твоей совести?

Колдун тяжело вздохнул, и его пальцы привычным жестом потянулись к складкам рукава, где таилась его вечная трубка.

— Совесть — роскошь для юных идеалистов и старых дураков, дитя мое, — произнес он, разжигая табак магической искрой. — У меня же, как и у тебя, есть и долг, и приказ. Ты думаешь, эти разбойники появились здесь по мановению волшебной палочки? Нет. Они были здесь всегда. Они годами терзали Северный тракт, грабили обозы, резали путников. Твой муженек давно махнули на них рукой, предпочитая просто не замечать проблему.

Он закурил, выпустив струйку едкого дыма, которая медленно смешалась с влажным воздухом.

— Если бы я не ввязался в тот дурацкий спор, не дал бы себя опоить, они не напали бы именно вчера и именно на нас. Они бы продолжили тихо и мирно кошмарить купцов и крестьян. А мы бы прошли мимо, не оставив им ничего, кроме пыли из-под копыт. Но я дал им повод. Я показал слабину. Я собрал их всех в одном месте, как крыс вокруг куска мяса с ядом. И мы покончили с ними. Одним махом. Выкорчевали всю эту нечисть. Да, дорогой ценой. Легионеры пали. Но такова их участь — быть щитом Империи и умирать за ее интересы, пусть даже эти интересы упакованы в черный ящик, о содержимом которого они не имели ни малейшего понятия. Они принесли себя в жертву, чтобы очистить эту дорогу если не навсегда, то надолго. Или ты предпочла бы, чтобы они умерли красиво и скучно, от лихорадки или дизентерии в каком-нибудь пограничном гарнизоне?

Талагия молчала, вглядываясь в его старческое, испещренное морщинами, как старинная карта, лицо. В его словах была своя, извращенная правда. Правда великого игрока, привыкшего ставить на кон чужие жизни и холодно подсчитывать выгоду даже в горниле хаоса.

— Что в сундуке, Рейстандиус? — спросила она тихо, почти выдохнула, и ее слова потонули в шуме дождя и скрипе колес. — Что стоит таких жертв? Горы золота? Древние артефакты, что разорвут мир? Душа какого-нибудь демона?

Магистр хрипло рассмеялся, и дым вырвался из его ноздрей густыми клубами.

— О, легат, если бы я раскрыл эту тайну, мне пришлось бы немедленно превратить тебя в змею или ящерицу, дабы сохранить секрет. Или, что куда хуже, выслушивать твои бесконечные нравоучения о морали и ценности жизни. Нет-нет. Эту тайну я раскрою лишь в одном случае — проболтавшись во сне. И то лишь если приснится что-то действительно стоящее и вдохновляющее. Например, моя собственная юность. Или рецепт идеального эля.

Он вдруг замолчал, и на его лице, обычно непроницаемом, мелькнула редкая, почти неуловимая тень беспокойства. Он искоса взглянул на баронессу.

— Кстати о сне... я, часом, не... не разговаривал? Не растекался ли мыслию по древу, разбалтывая государственные тайны? Старость... она не всегда бывает благосклонна к языку.

Дегат посмотрела на него, и в ее усталых глазах вспыхнул холодный, почти злой огонек. Уголки ее губ дрогнули в подобии улыбки, лишенной всякой теплоты.

— О, да, магистр. Ты проболтался. Раскрыл самую страшную и ужасную тайну всего Магистерия.

Рейстандиус замер. Даже его трубка, казалось, перестала дымиться. В воздухе повисло напряженное молчание, нарушаемое лишь мерным стуком копыт.

— И... какую же? — его голос прозвучал непривычно приглушенно, почти сдавленно.

— Ты сказал, что Магистерий, в сущности, никому не нужен. Нужен никогда не был. Что Триумвиры терпит вас лишь потому, что боятся признать вашу бесполезность.

Она выдержала паузу, наслаждаясь эффектом. На лице мага происходила странная борьба эмоций. Сначала — леденящий ужас, затем — глубокая, философская задумчивость, и, наконец, все сменилось тихим, сиплым смехом, который скорее походил на предсмертный хрип.

— Клянусь Темнейшим и всеми его тенями... — просипел он, вытирая платком неожиданно выступившую на глазах влагу. — Так я и сказал? Дословно?

— Дословно, — подтвердила Талагия.

— Ну что ж... — Рейстандиус снова глубоко затянулся, и на этот раз дым вырвался ровной, спокойной струей. — Что ж... признаю. Это и есть величайшая из тайн. Секрет в том, что никакого секрета нет. Поздравляю, легат. Теперь ты обладаешь знанием, за разглашение которого тебя будут преследовать, пытать и в конечном итоге — казнят с особой жестокостью. Так что настоятельно советую придержать свой острый язык за зубами. Или вложить его в ножны, рядом с твоим «Ненасытным». Пригодится не меньше.

Он повернулся в седле лицом к извивающейся впереди ленте тракта.

— А теперь, если ты закончила с допросом, давай продолжим наш невеселый путь. Впереди еще долгая дорога, а за нашими спинами — лишь дым и тяжелые воспоминания. И, как известно, на дым сбегаются не только глупые звери, но и голодные хищники. А я, если честно, уже сыт по горло героизмом на этой неделе.

Талагия ничего не ответила. Она слегка придержала поводья, давая своему коню возможность выбрать более устойчивое место на размокшей, скользкой дороге.

Она смотрела на прямую, как жердь, спину старого колдуна, на черный, безмолвный сундук, мерно покачивающийся на телеге, на усталые, согбенные спины легионеров.

И внезапно лю Ленх поняла. Она догадалась, что именно они везли в сундуке.

Ведь, как подтвердил сам Рейстандиус, самый главный секрет в том, что никакого секрета нет.

2025 г.

Весь цикл целиком ЗДЕСЬ

Защитники, уцелевшие после ночной мясорубки, были похожи на последних актеров на опустевшей сцене после оглушительного провала спектакля. Талагия, прислонившаяся спиной к холодному, непроницаемому черному дереву сундука, чувствовала каждый ушиб, каждую ссадину, каждый проклятый, ноющий дюйм своего изможденного тела. Трап, сгорбившись, с мрачным видом изучал зазубренный край секиры наемника, словно ища в ней ответы на все вопросы.

Их осталось четверо. Четверо легионеров из десяти — все, что осталось от блестящего отряда. Они были тенями прежних стражей, их некогда сияющие доспехи были покрыты грязью, вмятинами и бурыми подтеками, похожими на потроха неведомого чудовища. Ной, бесстрастный призрак в промокшем плаще, молча сновал у повозок, восполняя запас стрел. Под уцелевшим навесом копошились три жалкие, перепуганные фигуры: два купца, дрожащие от страха за свои шкуры и уцелевшие тюки, и трактирщик Орт, который, казалось, оплакивал свою сгоревшую дотла «Шишку» искреннее и громче, чем всех погибших людей.

И в центре этого хаоса, этого царства разрушения, храпя как ни в чем не бывало, лежал на повозке корень всех зол — Рейстандиус. Великий маг Магистерия, поверженный не мечом и не заклятьем, а кислым трактирным вином и собственным непомерным тщеславием.

Третья атака, когда бы она ни пришла, станет последней. Все понимали это без слов. Слишком мало сил, слишком много мертвых тел вокруг, слишком громко звенела в ушах гнетущая тишина, которую вот-вот должны были разорвать.

И она пришла. Но не с криками и лязгом стали, а с тихим шелестом тумана. Туман зашевелился и раздвинулся, как занавес, извергая из своих серых недр Лута — того самого хвастуна с носом-грушей, чей спор о пьянстве и затеял всю эту карусель. Он шел медленно, прихрамывая, тяжело опираясь на импровизированный костыль из сломанного копья. К его острию была привязана грязная, промокшая тряпка, некогда бывшая белой. Разбойник остановился на почтительном расстоянии, в пределах слышимости, и окинул поле брани оценивающим взглядом.

— Переговоры! — крикнул он, и его голос прозвучал неестественно громко в утренней тишине. — Говорить пришел!

Талагия с усилием выпрямилась, стиснув зубы против пронзительной боли в ребрах. «Ненасытный» у ее бедра тихо, угрожающе заурчал, чуя обман.

— Говори, пока я не передумала и не решила, что твоя башка будет неплохим украшением для нашей телеги, — процедила она сквозь зубы.

Каждое слово отдавалось огнем в груди баронессы.

Лут сглотнул, нервно поправил белую тряпку на копье — жалкий символ перемирия.

— Предложение простое, как сосновый гроб. Отдаете сундук — уходите живыми. Все до одного. Клянемся Темнейшим и всеми его тенями. Нам — груз, вам — шкуры. Честный торг.

В голове лю Ленх, уставшей и затуманенной болью, вдруг сложились осколки мозаики. Спор. Вино. Пьяный маг, мечущий заклятья в потолок. Слишком вовремя. Слишком идеально подстроено.

— Вы его знали, — тихо, но четко произнесла она, и в голосе легата прозвучало не удивление, а ледяное озарение, от которого стало еще холоднее. — Знали старого пьяницу. Знали его слабость. Знали, что стоит его хорошенько поддеть за живое, потянуть за его азартную душу — и колдун полезет в бутылку. Будь он на ногах, в трезвом уме – вы бы с нами не управились никогда…

На лице Лута мелькнула ухмылка, быстрая, скользкая, как проблеск кинжала в темноте.

— Старики любят поучать, а пить — еще больше. Мы просто… помогли ему вспомнить молодость. С трезвым чародеем воевать — себе дороже. Так что решайте, легат. У нас там еще человек полсотни в лесу сидит, злые, голодные до добычи. А у вас… — он окинул защитников насмешливым взглядом. — …горстка инвалидов, гном-изгнанник и лучник, у которого стрелы на исходе. Пусть лучше про вас в столице плохо подумают, чем здесь хорошо споют.

Логика в его словах была. Мерзостная, как трехдневный труп в летнюю жару, но — железная, неумолимая логика. Сдать сундук. Уйти. Выжить. Плевать, что там внутри. Плевать на приказы Триумвирата, на приказы, на долг. Просто жить.

Талагия медленно перевела взгляд на своих людей. На Трапа, который смотрел на Лута с таким глубоким отвращением, будто тот предлагал ему пить из лужи с гнилью. На легионеров — их лица в щелях забрал оставались каменными, непроницаемыми масками, но в глазах читалась та пустота, что граничит с полным равнодушием к исходу. На Ноя — тот уже не считал стрелы в колчане, а просто стоял, держа лук в расслабленных руках. Взгляд охотника из-под капюшона был устремлен на Лута, словно на мишень. Выбор был очевиден. Но был ли он правильным?

Она сделала глубокий вдох, и боль в боку напомнила о себе огненным лезвием, вонзившимся под самые ребра.

— Вот мой ответ, — произнесла баронесса громко и четко, и ее слова повисли в сыром воздухе, будто высеченные из гранита. — Иди к своим хозяевам и передай: сундук они получат только тогда, когда перешагнут через наши трупы. И скажи им, чтобы готовились — мы дорого продадим свои шкуры.

Ухмылка на лице Лута сменилась гримасой злобы и глубочайшего разочарования. Он открыл рот, чтобы что-то добавить, очередную угрозу или насмешку…

И в эту секунду его нерешительности раздался короткий, свистящий звук, похожий на шипение змеи. Стрела вошла разбойнику прямо в глаз, пройдя навылет и навсегда запечатав в его мозгу образ так и не произнесенной фразы. Бандит даже не вскрикнул. Просто отшатнулся, как от внезапного порыва ветра, и рухнул на бок, замерев в неестественной, скрюченной позе. Белый флаг — грязная тряпка — бесшумно упал в лужу рядом с Лутом, мгновенно пропитавшись красно-бурой жижей.

Все, как один, обернулись к Ною. Охотник уже опускал свой длинный лук.

— Зачем тратить слова, когда можно потратить стрелу? – произнес он спокойно, не дожидаясь вопроса или упрека.

— Вот и верь после этого в парламентерские привилегии, — мрачно пробурчал Трап, с отвращением глядя на тело. — Никакого уважения к дипломатическому этикету.

Из тумана, словно отвечая на его слова, донесся протяжный, многоголосый вой. Не человеческий крик, а именно звериный вой — голодный, нетерпеливый, полный обещания смерти. Белый флаг был сорван. Правила игры, и без того хрупкие, окончательно рухнули.

Талагия с силой выдохнула, стиснув рукоять «Ненасытного» до хруста в костяшках пальцев. Все сомнения, все мысли о сделке были убиты вместе с парламентером. Оставался только путь. Путь, вымощенный сталью и кровью.

— Готовьтесь, — сказала она легионерам. В ее голосе не было ни пафоса, ни показной храбрости, ни даже страха. — Похоже, наш единственный шанс на добрую память — это оставить после себя такую гору трупов, чтобы даже вороны облетали это место стороной.

— Спойте свою последнюю песню так, чтобы сам Всеотец услышал, — напутственно добавил гном.

Легионеры с глухим стуком ударили щитами о щиты — похоронный набат по самим себе, по своей былой славе, по всем, кто не дожил до этого утра. Трап мрачно плюнул на ладони, сжал рукоять секиры. Из серой, рваной пелены тумана на них поползла последняя тень. Топот десятков ног. Лязг стали о сталь. Хриплое, учащенное дыхание.

Лут соврал.

Из рваного, гнилого брюха тумана выползло от силы три десятка фигур. Не пятьдесят. Даже не сорок. Всего лишь горстка озлобленных, промокших насквозь, изможденных головорезов. Они шли медленно, нехотя, но с тупой, мрачной решимостью обреченных, точно зная, что отступление для них теперь хуже любой смерти.

— Три десятка, —прошептал Трап, его глаза сузились до щелочек. — Гном с похмелья и то веселее выглядит. И, клянусь бородой Всеотца, пахнет лучше. Бывало и похуже…

Лю Ленх молча кивнула, мысленно прикидывая шансы. Тридцать на семерых. Почти пять на одного. Для легионеров Магистерия в былые дни — легкая разминка перед завтраком. Но сейчас... сейчас они были не блестящими стражами Империи, а кучкой изможденных, израненных, едва стоящих на ногах оборванцев, по колено увязших в грязи и собственной засохшей крови.

Первый из нападавших, детина с обожженным с одной стороны лицом и кривой саблей, перешагнул через тело Лута. Его глаза, пустые и усталые, как у загнанного волка, были прикованы к черному сундуку. Он сделал еще шаг, занося оружие для первого удара.

И замер.

Нога головореза так и осталась поднятой над лужей, а рот открылся в немом, беззвучном крике, который так и не сорвался с губ. Иней — белый, стремительный и зловещий — пополз по его мокрому плащу, по коже лица, сковывая веки, запечатывая полуоткрытые губы, покрывая щетину хрустальным узором. За долю секунды он превратился в блестящую статую изо льда, в которой навеки застыли последняя ярость и отчаяние.

За первым застыл на полпути следующий бандит, его испуганный вопль застрял в горле ледяным пузырем. Третий, пытавшийся отпрыгнуть назад, замер в низком, нелепом прыжке, его лицо исказилось в ужасной гримасе, навеки вмороженной в кристаллы воды.

Воцарилась тишина. Не та, что бывает перед бурей, а гнетущая, абсолютная, неестественная. Мертвая. Треск ломающихся статуй, когда один из ледяных истуканов потерял равновесие и рухнул, разбившись на тысячи острых осколков, прозвучал громче любого боевого клича. Вся шайка — все три десятка нападавших — стояла, превращенная в сверкающую, жуткую, выставку ледяного искусства. Безмолвная армия, побежденная холодом, который был страшнее любой стали.

Последние капли дождя, падая на застывшие фигуры, тут же замерзали, добавляя новый хрустальный слой к их уже совершенным саванам, словно сама природа отдавала последние почести несостоявшимся победителям.

Из-за спины защитников, из-под низкого навеса, где на повозках храпел их главный позор и причина всех бед, раздался голос. Сухой, раскатистый, знакомый до боли и все же отдававший легким, едва уловимым похмельным дребезжанием.

— Ну-с, — произнес Рейстандиус, с трудом вылезая из-под груды тюков и с болезненным наслаждением потягиваясь так, что затрещали все его старые кости.

Он окинул взглядом все поле, усеянное его ледяными творениями, с видом утомленного скульптора, оценивающего собственную, несколько поспешную работу.

— Кажется, я немного опоздал на пир. Хотя, как мне кажется, здесь и без меня было достаточно... прохладно. Надеюсь, я не проспал ничего по-настоящему интересного?

Все, как один, обернулись на этот голос. Колдун стоял, слегка пошатываясь и опираясь на свой посох, и с легким, снисходительным любопытством разглядывал результаты своего запоздалого вмешательства. Его лицо было землисто-бледным, под глазами залегли глубокие, фиолетовые тени, но в глубине зрачков по-прежнему плясали все те же острые, насмешливые искорки.

— Магистр... — начала Талагия, и в ее охрипшем голосе причудливо смешались ярость, горькое облегчение и дикое желание тут же, на месте, прикончить его своим мечом, чтобы раз и навсегда избавить мир от одного опасного любителя споров и дешевого вина.

— Легат, дитя мое, не смотри на меня так, будто я только что испортил воздух на торжественной аудиенции у самих Триумвиров, — перебил ее старик, с нарочитой раздражительностью отряхивая с рукава несуществующую пыль. — Я, можно сказать, внес свой посильный вклад в оборону. Правда, несколько... запоздало. Моя маленькая, не совсем контролируемая демонстрация вчера вечером, кажется, послужила сигналом для всей этой нежелательной публики. За что приношу свои глубочайшие, хоть и запоздалые извинения. Голова, — он потер затылок, нащупывая внушительную, болезненную шишку. — Настойчиво напоминает мне о моем вчерашнем легкомыслии. И о тяжести твоей руки, кстати говоря. Будь ты мужчиной, из тебя вышел бы неплохой кузнец.

Последний из ледяных истуканов, подточенный внезапно выглянувшим из-за рваных туч бледным лучом солнца, с тихим, мелодичным, почти печальным звоном рассыпался в алмазную пыль. Вместе с ним рухнула и последняя тень угрозы.

Туман, словно испуганный внезапной тишиной и силы магии, начал стремительно редеть и отступать, обнажая поле боя во всей его удручающей, мрачной наготе. И словно по мановению невидимой руки дождь окончательно прекратился. С проклятых, бесконечно серых небес перестало сочиться мерзкой влагой, и в образовавшемся просвете еще один жидкий солнечный луч упал на черную, непроницаемую поверхность злополучного сундука, заставив его на миг коварно и холодно блеснуть, словно глаз неведомого существа.

Словно дожидаясь этого сигнала, сзади, с оглушительным скрипом и густым клубом удушливого пепла, сложилась почерневшая, обугленная кровля «Еловой шишки». Сердце трактира окончательно прогорело, и бревенчатый остов, не в силах более держать непосильную ношу, испустил последний, протяжный вздох. От «Шишки» осталась лишь груда дымящихся, обугленных ребер, беспомощно торчащих из огромной лужи растопленного сала, жира и пепла.

Рейстандиус, невозмутимо наблюдавший за финалом своего ледяного спектакля и гибелью трактира, запустил руку в складки своего запыленного, просторного рукава. Нарушая все пределы приличия, он извлек оттуда длинную трубку с вишневым чубуком. Узловатые, трясущиеся пальцы привычным жестом чиркнули о воздух, рождая на кончике табака крошечный, тлеющий уголек.

Чародей глубоко, с наслаждением затянулся, выпустив струйку едкого, пряного дыма, которая медленно, лениво поползла в неподвижный утренний воздух, смешиваясь со стойкими запахами гари, крови и смерти.

Весь цикл целиком ЗДЕСЬ

Из могучего, бычьего, покрытого короткой шерстью лба росли два исполинских, загнутых вперед и заостренных рога, с которых вода стекала ручьями, казавшиеся кровавыми в багровом зареве пожара. Морда, скрытая в тени, была искажена животным оскалом, обнажающим мощные желтые зубы, а из широких ноздрей, различимых даже на таком расстоянии, вырывались густые клубы пара, смешивающиеся с ледяным ливнем.

— Откуда эта тварь так далеко на севере? — пробормотала она почти беззвучно, и медный привкус страха во рту стал еще горче и отчетливее.

Талагия никогда до этого не видела минотавра живьем, но рассказы слышать доводилось. Все легенды утверждали, что эти чудища водятся только далеко-далеко на юге – за бурными водами Таррататского моря, и еще дальше – за раскаленными песками Каротостанских пустынь.

Здесь, на севере Империи, их быть не могло. Как не могло быть и этой орды, и этой бесконечной ночи кошмаров. Но он был здесь. Реальный, как сама смерть, и смертью пахнущий. Его тяжелое, свистящее дыхание было слышно даже за сотню шагов.

Логика, тактика и все, чему ее учили, отступили перед чудовищной реальностью мифа, воплотившегося в плоти. И первым, кто бросил вызов этому ожившему мифу, был не дисциплинированный легионер и не посланница Триумвиров.

Охранник купцов, тот самый здоровенный детина с лицом, избитым в мелкую крошку, вдруг издал низкий, почти звериный рев — нечеловеческий ответ на зов чудовища. Возможно, в его затуманенном болью, ужасом и дешевым элем рассудке минотавр показался просто еще одним громилой, посягнувшим на вверенные его опеке тюки с товарами. Возможно, с него было достаточно потерь за эту ночь. А возможно, это было то самое слепое безумие, что иногда рождается на самом краю, на стыке животного страха и полного отчаяния. Храбрость? Или последний, отчаянный бред? Скорее — и то, и другое, сплавленные воедино.

С кличем, который невозможно было разобрать сквозь всепоглощающий грохот грозы, он вырвался из-за укрытия повозок и, нестройной, спотыкающейся походкой, ринулся навстречу гиганту, занося свою секиру. Это зрелище было так нелепо, так жалко и в то же время так отчаянно храбро, что на мгновение даже минотавр замедлил свой мерный шаг.

Его свистящее дыхание прервалось, словно тварь искренне удивилась наглости этой двуногой мошки. Охранник рубанул со всей дури. Его секира, способная раскроить череп медведю, со звоном, оглушительным даже в общем хаосе, ударила по толстой стальной пластине, прикрывавшей руку минотавра. Искры посыпались на мокрую землю. Это было все равно что рубануть скалу.

Минотавр даже не вздрогнул. Он просто медленно, с почти человеческим любопытством, посмотрел вниз на дерзкую букашку. Затем его собственная, чудовищная секира взметнулась в воздух — не для широкого рубящего удара, а для короткого тычка массивным обухом прямо в грудь смельчака.

Раздался звук, похожий на хруст множества сухих веток под ногой великана. Но в тысячу раз громче и отвратительнее. Грудная клетка охранника провалилась внутрь, и его тело откинуло назад, как тряпичную куклу, брошенную раздраженным ребенком. Храбрец шлепнулся в лужу, уже абсолютно недвижимый, и дождь тут же принялся стегать его безжизненное, искаженное маской боли лицо.

— Никчемная смерть, —прошептал Трап, сжимая свой молот еще крепче, но в его голосе проскользнула странная нота — не презрение, а нечто вроде уважения.

Ибо эта никчемная, отчаянная смерть купила им несколько драгоценных секунд. Секунд передышки.

Пока минотавр разбирался с дерзкой помехой, легионеры, Трап и Талагия обрушились на его свиту. «Ненасытный» пел свою визжащую песню, молот гнома крушил кости и доспехи с мощью тарана, легионеры, сомкнув щиты в единую стену, методично оттесняли нападавших к самым горящим развалинам трактира.

Дисциплина и отчаяние против дикой ярости и жажды наживы. Лю Ленх, работая клинком с холодным равнодушием, краем глаза следила за исполином. Чужим щитом на левой руке она отбивала удары, своим мечом в правой – рубила и колола, находя слабые места в доспехах.

Грубый деревянный щит — против секиры минотавра. Жалкая, почти оскорбительная для такого противника защита. И баронесса это прекрасно понимала.

Исполин снова двинулся вперед, словно ледник, сползающий с горы. Он игнорировал стрелы Ноя, будто это были укусы мошкары. Они торчали у чудовища в плече, в спине, в мускулистой шее, словно иглы дикобраза, но, казалось, не причиняли ему ни малейшего беспокойства, как не беспокоил его и хлесткий ливень. Он был живой, дышащей горой плоти, мяса и костей, созданной Темнейшим лишь с одной целью - убивать.

— Держать строй! — крикнула баронесса, отворачиваясь от очередного головореза, которого ее меч отправил в предсмертных корчах на землю. — Ной! Цель в глаза!

Она не была уверена, что лучник услышал ее сквозь рев стихии и чудовища, но очередная стрела просвистела в дюйме от свирепой морды твари, заставив ее на мгновение дернуться и отвести голову с раздраженным мычанием.

Защищающиеся медленно отступали, сгрудившись в тесное, последнее каре у злополучного черного сундука. «Еловая шишка», пылая, как гигантский факел, освещала эту последнюю цитадель зловещим, пляшущим светом, отбрасывая гигантские тени. Дождь продолжал хлестать, шипя на раскаленных обломках. Воздух гудел, разрываемый между зноем пожара и леденящим холодом ночи.

Минотавр остановился в десятке шагов. Его грудь, широкая, как винная бочка, тяжело вздымалась. Маленькие глазки, сверкающие красным огнем из глубины черепа, медленно обвели их — жалкую, израненную кучку людей, одного гнома и женщину с мечом.

Он издал новый рев. Звук, от которого кровь стыла в жилах, а по спине бежали ледяные мурашки.

Лю Ленх сделала шаг вперед, выйдя из-за сплоченных щитов легионеров. Ее плащ тяжело обвис, насквозь пропитанный водой и чужой кровью. «Ненасытный» в правой руке затих, будто затаив дыхание перед главным пиром своей жизни. Баронесса двинула вперед щит, принимая его вес всей рукой — от запястья до плеча. Ее лицо, залитое струями дождя, было бледно, как полотно, но абсолютно спокойно. Не было в нем ни страха, ни ярости — лишь холодная, отточенная как бритва решимость.

— Ну что ж, — тихо сказала легат, обращаясь то ли к себе, то ли к мечу, то ли к самому минотавру, и ее голос был почти не слышен под ревом бури. — Пришел час узнать, выдержит ли это деревянное корыто твой удар.

Она приняла низкую, устойчивую позу, выставив меч вперед, щит прикрывал корпус. Вода ручьями стекала с клинка и с края обода. Исполин вздыбил свою чудовищную секиру, готовясь к последнему, сокрушительному броску. Дистанция между ними составляла не более семи шагов. Смерть витала в воздухе, густая, как дым, и сладкая, как разлагающаяся плоть. Пир готов был начаться.

Талагия бросила короткий взгляд на небо, затянутое рваными, мутно-свинцовыми тучами. Из кромешной тьмы низвергались сплошные потоки воды, но ни единого просвета, ни единого луча лунного света. Проклятье. В такую ночь даже звезды предпочли спрятаться. И луна, ее старая, холодная союзница, предательски скрылась. Без ее серебряного сияния посланница Триумвиров была прикована к этой хрупкой человеческой оболочке, к этим мышцам и костям, которые сейчас казались столь ничтожными перед грудой мышц, что надвигалась на нее.

— Эх, не время для волчицы, — прошипела воительница сама себе, заставляя пальцы крепче, до боли, сжать рукоять «Ненасытного».

Меч ответил низким, нетерпеливым, жаждущим гулом.

Минотавр рванулся вперед. Это не было стремительным броском пантеры — это было неумолимое, сокрушительное движение горного обвала. Земля содрогалась под его тяжелыми шагами, а секира, описав в воздухе короткую дугу, обрушилась на баронессу со всей силой разгневанного титана.

Она не пыталась принять удар мечом — это было бы самоубийством. Вместо этого она подставила щит, вжавшись в него всем телом, уходя в глухую оборону.

Удар был чудовищным. Весь мир взорвался в осколках белой, ослепляющей боли и оглушительного, всепоглощающего грохота. Деревянный щит, ее жалкое, временное укрытие, разлетелся на куски, словно его сделали из сухих прутьев, а не из дубовой доски. Острые обломки впились в предплечье, и легат почувствовала, как горячая кровь тут же смешалась с ледяным дождем. Сила удара отбросила ее назад, девушка споткнулась о чей-то труп, едва удерживая равновесие, и мир поплыл перед глазами.

Но секира, сорвав щит, не остановилась. Ее страшное лезвие, скользнув вниз по инерции, с оглушительным лязгом чиркнуло по ее боковой пластине кирасы и кольчуге под ней. Воздух вырвался из легких с хриплым, сдавленным стоном. Удар пришелся в ребра, как удар кузнечного молота по наковальне. Боль, острая и жгучая, пронзила все тело, на миг вышибив разум. Но гномья сталь выдержала — вместо того чтобы распороть ее надвое, секира лишь оставила глубокую, уродливую вмятину, сорвала заклепки и на мгновение ошеломила девушку, оставив с ощущением, будто все ребра сломаны разом.

Талагия откатилась в сторону, на мгновение ослепшая от боли, ее мир сузился до оглушительного свиста в ушах и огненного кольца, сжимавшего грудь. Каждый вдох был подобен удару ножа. Минотавр, удовлетворенно хрипя, занес свое чудовищное оружие для нового удара, абсолютно уверенный, что с жертвой покончено.

Но лю Ленх была еще жива. Жива, разгневана и от этого еще более опасна. Острая боль отступила, прочищая сознание. Противник сделал тяжелый шаг, наступая, и его огромная, покрытая грубой кожей нога с громким всхлипом встала в кровавую лужу прямо перед девушкой. Вспышка молнии, синяя и резкая, осветила толстый, переплетенный мощными сухожилиями и буграми мышц шар под коленом.

Не думая, лишь повинуясь инстинкту охотника, воительница рванулась вперед. Не вставая во весь рост — на это не было ни сил, ни времени — а сделав низкий, стремительный выпад, почти падая под рогатое чудовище. «Ненасытный» взвыл в ее руке, жаждущий плоти, и описал быструю дугу.

Сталь, острая как бритва, встретила сопротивление жил и плоти, но сила, вложенная в удар, сделала свое дело. Лезвие пронзило плотную кожу и мышцы, перерубив толстые пучки сухожилий позади коленной чашечки.

Минотавр издал звук, которого Талагия никогда раньше не слышала — не рев ярости, а удивленный, почти вопросительный стон, полный возмущения и внезапно нахлынувшей боли. Его нога подкосилась, перестав держать исполинский вес. Чудовище закачалось, пытаясь удержать равновесие на одной ноге, его маленькие глазки расширились от шока, отражая пляшущие отсветы пожара.

С грохотом, который заставил содрогнуться землю под ногами, он рухнул на одно колено, и теперь его голова оказалась на одном уровне с лю Ленх. Горячее, зловонное дыхание, пахнущее кровью и протухшим мясом, опалило ее лицо. В этот миг из-за повозки, с боевым кличем на своем суровом наречии, выкатился Трап. Весь в грязи и крови, с лицом, искаженным гримасой чистейшего безумия, он волочил за собой ту самую массивную секиру убитого охранника купцов. Для гнома она была куда более привычным оружием, нежели молот.

— Вот тебе счет от Трапезунислатбарада, тварь рогатая! — проревел он, занося оружие над головой.

Он не рубил изящно — он вложил в удар всю свою мощь, всю накопившуюся ненависть к этой ночи, весь вес своего приземистого, крепко сбитого тела. Обух секиры, тяжелый и безжалостный, со свистом рассек воздух и обрушился на мощную шею минотавра чуть ниже затылка. Раздался звук, который не заглушили ни гром, ни яростный треск пожара — глухой хруст ломаемого дерева, но громче и ужаснее.

Голова чудовища слетела с плеч с жутковатой легкостью, отскочила, как мяч, и покатилась по грязи, оставляя за собой широкую, багровую полосу. Тело еще секунду простояло на коленях, из шеи хлестнул фонтан темной, почти черной крови, смешиваясь с дождем, а затем медленно, почти величаво повалилось на бок, сотрясая землю своим падением.

На мгновение воцарилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь треском пожирающего здание огня и гулким биением сердца Талагии в собственных ушах.

Затем другие нападавшие, те, кто еще оставался на ногах, замерли в нерешительности. Их боевой дух, державшийся исключительно на этом исполине, рухнул вместе с его безголовым телом. Они увидели окровавленную, хромающую женщину с искрящимся в отсветах пожара мечом и безумного гнома, стоящего на груде хлама у тела минотавра с окровавленной секирой в руках. Увидели непоколебимых легионеров, увидели охотника на крыше, уже направившего новую стрелу.

Это зрелище оказалось для них слишком.

Без единой команды, с подавленными, полными ужаса криками, разбойники бросились прочь, растворяясь в темной пасти леса, забывая своих раненых. Трап, тяжело и прерывисто дыша, выпустил секиру из рук. Та с звучным грохотом упала в лужу, разбрызгав вокруг себя грязь и кровь.

— Вот... орчий сын, — прохрипел он, смотря на свои окровавленные, трясущиеся от напряжения ладони. — Думал, кишки сейчас наружу вывернет от натуги. Или спина треснет. Надо было... надо было соглашаться на казнь... в кузне Всеотца хотя бы сухо...

Баронесса, опираясь на «Ненасытного», как на костыль, медленно, с усилием выпрямилась. Каждая мышца в ее теле кричала от боли, особенно в боку, где пульсировала рана. Она посмотрела на отступающих, потом на обезглавленного гиганта, потом на гнома.

— Счет... от Трапезунислатбарада? — с трудом выговорила лю Ленх, смахивая с лица липкую смесь дождя, пота и чужой крови. — Серьезно?

Бородач пожал плечами.

— А что? Мертвые — самые надежные должники. Не упрашивают об отсрочке.

Он сплюнул красной от крови слюной — то ли его собственной, то ли чужой.

Ночь грома все еще бушевала вокруг, трактир пылал, как гигантский погребальный костер, а дождь продолжал лить не переставая, смывая кровь с поля боя и постепенно гася самые яркие языки пламени. Но самая страшная, самая безумная часть этой бури, казалось, миновала.

Весь цикл целиком ЗДЕСЬ

— Тащи его! — голос Талагии, хриплый от дыма и напряжения, прорвал оглушительный грохот ливня и треск пожара. — Тащи, пока этот старый баран не зажарился в собственном соку!

Трап, отплевываясь от гари и грязи, ухватил колдуна под мышки. Магистр был безмятежно-неподвижен, и лишь слабый, бессмысленный стон вырывался из его пересохших губ, когда гном волоком потащил бесчувственное тело по раскисшей, кровавой земле. Баронесса, схватив мага за ноги, помогла донести его костлявую тушу до низкого навеса, под которым жались купеческие повозки. Швырнули его туда без особой нежности, как мешок с прокисшим зерном. Снарядом, выпущенным из катапульты хмеля и собственной глупости. Он свое уже отслужил.

— Мое добро! Мои тюки! Проклятые варвары! — один из купцов, толстый, заплывший жиром и слезливый, метался у своих повозок, хватая себя за трясущиеся щеки. Его дорогой, расшитый кафтан был забрызган грязью и кровью, а в маленьких, запавших глазах стоял животный ужас, замешанный на отчаянной, всепоглощающей скупости. — Все пропало! Сгорело! Растащено!

— Сгорело? — его тощий, как жердь, компаньон, судорожно прижимая к груди кожаный кошель, озирал горящую таверну с видом человека, наблюдающего за собственной медленной казнью. — Это еще не сгорело, Вальд! Это только начинается! Нас ограбят, прирежут и скормят воронам! И все из-за этих… этих проклятых имперских блестяшек! — он ядовито, с ненавистью кивнул в сторону легионеров, чистивших клинки.

Их охранник, могучий детина с чумазым лицом, молча, стиснув зубы, перевязывал окровавленное предплечье обрывком собственного плаща. Его тяжелый топор был воткнут в землю рядом, как мрачный памятник только что отгремевшей битве. Он смотрел на своих хныкающих хозяев с нескрываемым презрением старого солдата к трусливым торгашам.

Орт стоял на коленях в грязи, заломив руки, угрюмо созерцая свой гибнущий мир. Слезы катились по его обезображенному оспой лицу, смешиваясь с дождем и сажей.

— Шишка моя… шишечка еловая… — выл трактирщик, не скрывая больше своего отчаяния, обращаясь к несправедливому небу. — Все прахом! Посуда… три бочки с элем… кровля… кто теперь за все заплатит? Кто?!

Талагия, вытирая залитый кровью клинок «Ненасытного» о плащ мертвого разбойника, холодно бросила через плечо, даже не глядя на него:

— Предъяви счет тем лесным тварям. Может, смилуются и расплатятся медяком. Или своей шкурой.

Она повернулась к своим людям. Легионеры, изможденные, в изодранных, помятых и залитых грязью доспехах, уже строили импровизированное укрепление из купеческих повозок и тюков. Их лица, под стекающими струями дождя, были серы, осунулись и выражали глубокую усталость. Воздух свистел сквозь щели в латах вместе с ледяным ветром.

— Потери? — поинтересовалась легат лишенным всяких эмоций голосом.

К ней подошел декан, мужчина с начинающими седеть у висков волосами и свежей, глубокой царапиной на щеке. В его глазах читалась даже некая скука, но не паника.

— Один убит. Еще один… — он коротко, сдержанно кивнул в сторону темного угла под навесом, где на разостланном плаще лежало неподвижное тело. — Жив еще. Но … к утру, думаю, кончится. Двое легко – царапина на руке, удар тупым по шлему, голова гудит. Остальные целы.

Талагия молча, скупо кивнула. Цена оказалась ниже, чем она опасалась в самые горькие мгновения бойни. Благодаря выучке, умениям Трапа и тому таинственному лучнику на крыше. Ее глаза метнулись к охотнику. Тот сидел на покосившемся плетне в стороне, спокойно, методично смазывал тетиву салом из небольшой роговой баночки, словно только что вернулся с удачной охоты на оленя, а не с кровавого поля битвы. Казалось, ни буря, ни резня, ни зарево пожара не произвели на него ни малейшего впечатления.

— А эти? — она мотнула головой в сторону двора, усеянного мертвецами, которые дождь уже начинал затягивать в свою грязную пучину.

— Три дюжины. Может, больше. Часть утащили с собой, когда отступали. Видел, как волокли.

Три дюжины. Целая орда по здешним провинциальным меркам. Не простая банда разбойников, жаждущих поживиться купеческим добром. Это была засада. Четкая, спланированная, смертоносная атака. Кто-то знал. Кто-то их ждал.

Лю Ленх медленно, словно во сне, подошла к телеге. Черный сундук по-прежнему стоял на своем месте, немой и невредимый, как будто прошедшая вокруг бойня была лишь дурным сном. Крупные капли дождя скатывались по его идеально гладкой, отполированной поверхности, не оставляя ни малейшего следа, не впитываясь в дерево. Он был холоден, как могильная плита в зимнюю стужу, и так же безмолвен и равнодушен.

Казалось, даже всепожирающий огонь и острая сталь не смели коснуться его, обходя стороной, как нечто не просто ценное, но и запретное. Что могло быть внутри? Серебро? Древние колдовские гримуары? Могучие, но бесполезные артефакты из самых глубоких подвалов Магистерия? Ни то, ни другое, ни третье не стоило того, чтобы воодушевить несколько дюжин головорезов на такую самоубийственную, отчаянную атаку.

К тому же – таких необычных головорезов. Слишком дисциплинированны они были. Слишком слаженной и тихой была их первая атака. Если только… если только сундук не был набит до краев чистым, звенящим золотом, но… у баронессы слегка закружилась голова, когда она попыталась представить себе это немыслимое состояние. Если в этом ящике золото – его хватит, чтобы купить с потрохами добрую половину провинций Империи вместе с крестьянами, баронами, графьями и их замками.

Она медленно, почти невольно, положила ладонь на крышку сундука. Дерево было неестественно холодным, будто впитывало в себя все тепло мира, несмотря на зарево пожара всего в нескольких шагах.

«Ненасытный» у ее бедра тихо, глухо заурчал – не злобно, не жадно, а с каким-то странным, почти любопытствующим гулом, словно ощущал не добычу, а нечто… иное.

— Что же ты за зверь такой? — тихо, почти беззвучно прошептала баронесса, вглядываясь в непроницаемую поверхность. — И кому ты так насолил, что по нам решили пройтись целым войском?

Сундук молчал, храня свою тайну за непроницаемыми стальными оковами. Он был просто куском черного дерева и холодного металла. Но в его абсолютном, безразличном молчании чувствовалась такая бездонная угроза, что по спине Талагии пробежала ледяная мурашка, не имеющая ничего общего с ледяным дождем.

Где-то там, в непроглядной чаще, за сплошной стеной небесной воды и тьмы, затаились те, кто остался в живых. Они ждали. Зализывали раны. И, без тени сомнения, планировали новую атаку. А у них на руках был этот груз, притягивающий беду, как магнит железные опилки, пьяный маг, горящая таверна, раненые и куча трупов, которые к утру начнут раздуваться и смердеть. Трап, тяжело подойдя к ней, мрачно посмотрел на сундук, потом на пылающие руины, из которых валил черный дым.

— Не так я представлял себе свое изгнание, — прохрипел он с горечью в голосе. — В следующий раз, клянусь Всеотцом, попрошусь прямиком в рудники. Там, по крайней мере, сухо, сытно и никто не пытается зарезать во сне.

Посланница Триумвиров не ответила. Она неотрывно смотрела в слепую, мокрую, живую тьму за пределами колеблющегося круга света от пожара. И ждала. Чутко, каждым нервом, ожидая, когда эта бесконечная ночь грома преподнесет им свой следующий, смертельный сюрприз.

Тишина, наступившая после отступления первой волны, была обманчива, тягуча и гнетуща, как черная смола. Ее разорвал не человеческий крик, а низкий, леденящий душу, протяжный звук рога, донесшийся из самой глубины чащи. Он был похож на рев раненого быка, призывающего свое стадо к последней, отчаянной бойне.

И тьма заколебалась, зашевелилась, ожила, откликаясь на зов. Из-за деревьев, с тяжелой, неумолимой поступью, вывалилась вторая волна нападающих. Их было больше. Намного, неизмеримо больше. Молния, разорвав небеса надвое, на миг озарила частокол темного леса. И в центре наступающего строя, подавляя своим видом всех остальных, шел один, чья стать и размеры заставляли сомневаться в реальности происходящего. Исполин. На голову, если не на две, выше самого рослого легионера. Его плечи были невероятно широки, казалось, он не пролез бы в дверной проем, а в ручищах он сжимал обоюдоострую секиру, каждый из клинков которой был размером с тележное колесо. Дождь, стекавший по его темной, странно блестящей коже и массивным, начищенным до зловещего блеска доспехам, лишь подчеркивал чудовищную, нечеловеческую мощь этой фигуры. Лица под рогатым шлемом не было видно, только сгусток мрака, из которого исходило тяжелое, свистящее, как у мехов, дыхание, слышимое даже сквозь оглушительный шум ливня.

— Клянусь наковальней и молотом Всеотца… — прошипел Трап, сжимая рукоять своего молота так, что костяшки на его руках побелели. — Что это за диво такое? И чем его кормили, спрашивается? Целыми деревнями?

Орт, все еще стоявший на коленях в луже, поднял заплаканное, искаженное абсолютным отчаянием лицо. Увидев нового великана, он не закричал, а издал тонкий, похожий на писк пойманной мыши звук и повалился на бок, бессмысленно хватая ртом мутную, отвратительную жижу, смешанную с пеплом, дождем и чужой кровью. Его мир разрушился окончательно и бесповоротно, и никакой, даже самый большой трактирный расчет не мог покрыть убытков от появления такого «гостя».

— Моя родненькая… моя кормилица… — его всхлипы, жалкие и беспомощные, тонули в нарастающем реве приближающейся толпы. — Посуда… все мои запасы… пять бочек вина… десять бочек эля … ой-ой-ой…

Купцы, Вальд и его тощий компаньон, уже не метались в истерике. Они забились в узкую, грязную щель между двумя своими повозками, прижавшись друг к другу, как перепуганные поросята, учуявшие запах крови на ноже мясника. Их трясло мелкой, непрекращающейся дрожью, а глаза, вытаращенные от животного ужаса, бегали по двору, подсчитывая уже не убытки, а последние секунды до неминуемого, кровавого конца.

— Легион, ко мне! — голос Талагии, сдавленный, но твердый, как гномья сталь, пробился сквозь оглушительный гул грозы и треск пожирающего здание пожара. Она уже стояла у телеги, ее окровавленный плащ прилип к латам, а в руке «Ненасытный» жадно ловил отблески пламени, словно предвкушая новую жатву. — В круг! Щиты сомкнуть!

Уцелевшие бойцы Магистерия, едва успев перевести дух после первой волны, с молчаливой, отчаянной решимостью снова встали в строй. Их щиты, иссеченные зазубринами и вмятинами, образовали шаткую, но непрерывную стену вокруг злополучного сундука. Лица под забралами были бледны от усталости, но руки, сжавшие эфесы мечей, не дрожали. Воины видели, что идет на них, и прекрасно понимали, что шансов устоять ничтожно мало. Но долг есть долг. Они оставались легионерами до последнего вздоха.

Лю Ленх метнула короткий, оценивающий взгляд на охотника. Тот уже не сидел на плетне. Бесшумно, как тень, он взобрался на остатки полуразрушенного сарая, чья соломенная крыша еще не была целиком охвачена огнем, и занял позицию. Тетива его длинного лука была натянута тугой дугой, стрела с широким, охотничьим наконечником была неподвижно нацелена в самую гущу приближающейся толпы — прямо в массивную грудь рогатого великана, возглавлявшего атаку.

— Эй, стрелок! — крикнула ему баронесса, отбиваясь от навязчивой, холодной мысли, что эта атака станет для них последней. — Благодарность Триумвиров тебе обеспечена…

— Лучшим надгробием… — перебил легата гном, мрачно усмехнувшись.

— Если выживем! — закончила мысль посланница. — Как звать-то?

Охотник не повернул головы, все его внимание было приковано к цели, вся его поза была воплощением сосредоточенности. Но голос, на удивление спокойный и ровный, легко донесся сквозь шум ливня и грохот.

— Ной.

— Ной? — переспросила Талагия, поднимая с земли брошенный кем-то небольшой, круглый, обожженный деревянный щит. — И что ты тут забыл, Ной? Прибыток с оленьих шкур в такую погоду явно не оправдывает риска!

На мгновение ей показалось, что тень улыбки, быстрой и едва заметной, тронула невидимые в глубине капюшона губы.

— Чувство долга, — просто и без пафоса ответил он, и тетива звякнула, коротко и сухо, отправляя стрелу в самую гущу наступающих. Кто-то громко вскрикнул и рухнул в грязь. — Перед Легионом.

— Долга? — фыркнула баронесса, но медный привкус подозрения уже встал у нее в горле. — Дезертир?

Ной уже вкладывал следующую стрелу, его движения были точны и выверены, будто он находился не на окровавленном поле боя, а на тренировочном плацу. Ее вопрос повис в воздухе, оставшись без ответа, но сейчас было явно не до допросов. Рогатый исполин был уже в пятидесяти шагах, и земля буквально ходуном ходила под его тяжелой, сокрушительной поступью. Его чудовищная секира, поднятая над головой, жаждала кровавой жатвы.

— Товсь! — закричала Талагия, и в ее голосе впервые за эту долгую, бесконечную ночь прозвучала не холодная решимость, а нечто иное — мрачное предвкушение конца, готового обрушиться на них со всей неумолимой яростью грозового неба.

Весь цикл целиком ЗДЕСЬ

— Магистр! — голос баронессы, сдавленный от ярости и страха, резанул спертый воздух. — Рейстандиус, чтоб вас Темнейший забрал, проснитесь!

Она грубо тряхнула чародея за плечо. Старик бессмысленно забормотал что-то нечленораздельное во сне, повернулся на бок, испустив стон, и продолжил храпеть с новой силой. Девушка, стиснув зубы, с силой встряхнула его снова, уже без тени какого-либо почтения.

— Они здесь! Нас окружают! Целая орда у стен!

Глаза волшебника внезапно открылись. Но это были не глаза мудрого, всевидящего старца — острые, пронизывающие, видящие насквозь. Это были мутные, затуманенные бойницы, едва способные сфокусироваться на ее лице. В их глубине мелькнула искра осознания, тут же поглощенная густым алкогольным туманом. Чародей попытался приподняться на локте, но его тело не слушалось.

— Легат?.. — голос колдуна был глухим и хриплым. — Это... новый указ? Обязательное... обязательная пытка усталых путников? Или ты просто решила... проверить, выжил ли мой желудок после... местного нектара?

— Вставай, орчий ты сын! — пальцы посланницы Триумвиров впились в его костлявое плечо. — К оружию! Мы в осаде!

Сознание Рейстандиуса, цепкое и изворотливое даже в таком состоянии, наконец, пробилось сквозь хмельные пары. В мутных глазах магистра вспыхнул знакомый, хоть и затуманенный, огонек холодного разума. Он рванулся с кровати, оттолкнув баронессу, и, сильно пошатываясь, встал посреди комнаты. Его движения были резкими, неуклюжими, но в них уже чувствовалась пробуждающаяся, грозная сила.

Колдун поднял дрожащую руку, длинные узловатые пальцы сложились в сложную конфигурацию. Воздух вокруг них затрепетал, заряжаясь могучей, необузданной и потому смертельно опасной энергией. Запахло серой.

— Дорогу... дорогу могуществу Магистерия... — просипел волшебник, и его голос обрел жутковатые, неестественные властные обертоны.

Талагия инстинктивно отпрыгнула к стене, сердце бешено заколотилось в груди. Рейстандиус что-то прокричал на забытом, гортанном языке, слова которого, казалось, обжигали сам воздух и резали слух. Из его пальцев вырвалась целая буря ослепительно-багровых, ядовитых молний. Они не полетели в окно или в дверь, к настоящей угрозе. Они рванули вверх, к низкому потолку.

Раздался оглушительный, раздирающий уши треск. Деревянные балки, спрессованная солома, глиняная черепица — все это не стало преградой. Магия, грубая, слепая и усиленная хмелем, прожгла в крыше гигантскую дыру размером с повозку. Внутрь хлынули потоки ледяного ливня, смешавшиеся с дымом, пеплом и летящей щепой. Сквозь зияющую рану в небесах полыхали настоящие молнии, и оглушительный грохот грома ворвался в комнату, будто сам Темнейший решил заглянуть к ним в гости.

В этот момент в дверном проеме, заливаемом дождем, возник Трап. Его глаза, широко раскрытые в ужасе, блестели в полумраке. В жилистых руках карлик сжимал свой огромный кузнечный молот, заменивший боевую секиру в изгнании.

— Клянусь наковальней Всеотца! — проревел гном, едва не подпрыгивая от каждого оглушительного раската грома. — Что тут происходит?! Магистру стало слишком душно, и он решил проветрить?! Или вы уже начали праздновать нашу скорую кончину без меня?!

Он увидел Рейстандиуса, который, шатаясь, казалось, вот-вот рухнет обратно на кровать, но все еще пытался сфокусировать мутный взгляд на новой, еще более сложной и опасной формуле, возможно, предназначенной для того, чтобы отправить весь трактир в Бездну к Грешным Магистрам.

Лю Ленх действовала молниеносно. Логика была проста и беспощадна: пьяный волшебник был смертельно опасен в первую очередь для них самих. Спящий маг, каким бы мерзким он ни был, был куда безопаснее.

Мгновение — и рукоять «Хельгельдсвёрта» описала короткую дугу. Тяжелое стальное копыто с серебряной подковой с костяным стуком встретилось с седым затылком колдуна. Глаза магистра округлились от крайнего, неподдельного удивления, затем на мгновение в них вспыхнуло чистейшее, незамутненное хмелем возмущение — и тут же закатились под веки. Его тело обмякло и рухнуло на пол, как подкошенный сноп, в лужу из дождевой воды и собственного позора.

Трап замер с открытым ртом, его молот бессильно опустился, стукнув железом по мокрому полу.

— Ну и дела... — выдавил он наконец, с глупой ухмылкой глядя на неподвижное тело старика. — Надеюсь, у него в рукаве есть заклятье и от сильной головной боли. Очень сильное заклятье.

Магический взрыв, разнесший полкрыши, стал сигналом для атакующих. Снаружи, заглушая вой ветра и яростный грохот ливня, раздались дикие, нечеловеческие крики. Уже не крадучись, а с громким ревом, темные фигуры хлынули из-за деревьев, словно порождение самой грозовой ночи, врываясь во внутренний двор трактира.

Завязка была мгновенной и кровавой. Двор «Еловой шишки» превратился в кипящий котел, где в безумном танце смешались сталь, ледяная вода, грязь и смерть. Проливной дождь хлестал по лицам, заливал глаза, превращал утрамбованную землю в скользкое, вязкое месиво, в котором ноги вязли по щиколотку.

Ослепительные молнии, вспыхивая то тут, то там, на миг выхватывали из кромешной тьмы жуткие, застывшие картины: перекошенное звериной гримасой лицо нападавшего с обнаженными в немом оскале зубами; легионера, поскользнувшегося на раскисшей грязи и отчаянно поднимающегося навстречу последнему удару; огромную фигуру охранника купцов, размахивающего секирой, с широкого лезвия которой потоками стекала дождевая вода, смешанная с чьей-то алой кровью.

Легионеры Магистерия, застигнутые врасплох, но вышколенные годами службы, уже успели образовать тесный, сплоченный строй вокруг телеги с черным сундуком. Их начищенные до зеркального блеска доспехи теперь были покрыты брызгами грязи и быстро темнели от крови — своей и чужой. Мечи вздымались и опускались с мокрым, чавкающим звуком, рассекая потоки дождя и отражая атаки, рвущиеся из темноты.

Но нападавших было больше. Они лезли из тьмы, как порождения самого Темнейшего, молчаливые и беспощадные, их одежды сливались с мраком, и только сталь в руках отсвечивала багровым в отсветах молний.

Снизу, из-за приоткрытой двери трактира, сквозь какофонию грозы и боя, прорвались визгливые, пронзительные голоса, полные не праведного гнева, а панической, слепой жадности.

— Спасайте тюки, бездари! Добро спасайте, я вам платил! — вопил один из купцов, спрятавшись с перепуганным компаньоном за массивным прилавком.

Но слуги уже не слышали — те рванули в лес при первых же звуках боя, оставив торгашей наедине с их драгоценным добром и озверевшими нападавшими.

Орт, трактирщик, метнулся к дверям, не для того чтобы сражаться, а чтобы наглухо затворить их и подпереть толстенным поленом, но, увидев мелькающие во дворе тени и слепящий блеск стали, передумал. Его бочкообразное тело сжалось от вселенской скорби — о своей жизни, о трактире, о посуде, что наверняка побьется в этой суматохе.

— Я знал! — завопил он, обращаясь ко всем и ни к кому сразу, размахивая своей грязной тряпкой, как знаменем. — Я знал, что от таких гостей добра не жди! Сначала крышу крушат, теперь двор топчут! Жизнь — медяк, а посуда — золото!

Его жалобные крики потонули в реве бури и яростном рыке того самого охранника купцов – единственного, не предавшего своих господ. Здоровенный детина размахивал своей секирой с той неистовой яростью раненого медведя, с какой, вероятно, крушил бочки в порту, перебрав вина. Мокрые, слипшиеся кудри липли ко лбу, из рассеченной брови струилась кровь, смешиваясь с дождем и потом. Он рубил без особого искусства, но с чудовищной, грубой силой, отшвыривая одного нападавшего за другим, пытаясь прикрыть собой повозки с товарами. Казалось, его мало волновало, кто нападает и зачем — он просто выполнял работу, за которую ему платили. И эта работа внезапно стала слишком сложной и смертельно опасной.

Талагия и Трап, спустившись по скрипучей, прогибающейся лестнице, влились в кипящую, обезумевшую массу двора. Холодный ливень окатил их с ног до головы, заставив на мгновение вздрогнуть, но затем ярость битвы разожгла в жилах огонь.

— В круг! Держать строй! — скомандовала лю Ленх, ее голос, резкий, стальной и властный, на удивление легко перекрыл грохот сражения и вой стихии. — Ни шагу назад, бездари!

Легионеры, уже изрядно потрепанные, но не сломленные, сомкнули ряды еще теснее. Появление легата вдохнуло в них новые силы. «Ненасытный» в ее руке взвыл, описывая в залитом дождем воздухе сверкающие, смертоносные дуги. Он вонзался в глотки, вскрывал животы, отсекал руки с плечом. Каждый удар был точен, молниеносен и беспощаден. Меч, казалось, жил своей собственной, темной жизнью, жаждущей насыщения, и буря, и кровь, и сама смерть лишь распаляли его древнюю ярость.

Трап, ворча что-то невнятное и злобное на своем суровом наречии, принялся орудовать молотом с неистовством кузнеца, крушащего бракованный металл. Гном не рубил — он крушил, ломал, кромсал. Глухой костный хруст под его сокрушительными ударами был слышен даже сквозь оглушительный гром. Его короткая, мощная, приземистая фигура стала центром маленького вихря абсолютного разрушения, отшвыривающего от телеги всех, кто осмеливался подойти слишком близко.

Ход битвы начал медленно, со скрипом, поворачиваться. Стальная дисциплина оборонявшихся стала понемногу брать верх над численным превосходством и диким напором нападавших. Но тьма продолжала извергать из своих недр новых бойцов. И один из них, долговязый, сутулый детина с длинными, как жерди, руками и тяжелым топором дровосека, прорвался сквозь строй. Его глаза, дикие и пустые, как у голодного волка, были прикованы к Талагии.

Легат в это мгновение выдергивала свой клинок из груди предыдущего нападавшего. Сталь, зацепившись за ребро, застряла, заставив воительницу приложить усилие. Роковая задержка в несколько мгновений.

Топор в руках долговязого мерзавца уже поднялся, готовясь обрушиться смертельным ударом. Баронесса увидела движение краем глаза, уже мысленно ощутила тяжесть стали, рассекающей ее череп. Она поняла, что не успеет ни вытащить меч, ни увернуться. Мысль о кинжале в сапоге мелькнула и погасла — слишком поздно. В горле уже стоял медный привкус неизбежности, холодная пустота поражения.

Но удар так и не последовал. Вместо него раздался резкий, влажный звук, похожий на шлепок перезрелого плода о камни. Глаза долговязого расширились от внезапного и полного непонимания, в них на миг отразилась простая, почти детская обида. Из его виска, чуть ниже края мокрого капюшона, торчало оперенное древко стрелы. Разбойник постоял секунду, качая топором, словно собираясь возразить такой несправедливости, и рухнул лицом в грязь, расплескав вокруг себя лужу кровавой жижи.

Талагия рванула «Ненасытный» на себя, наконец освободив клинок с противным скрежетом, и резко обернулась, следуя по траектории выстрела. На покатой, дымящейся крыше трактира, на фоне полыхающего неба, стояла одинокая, недвижимая фигура. Охотник. Его темно-зеленый плащ развевался на ветру, как знамя, лук был уже снова натянут, тетива издавала едва слышное под дождем гудение. Он не суетился, но и не метил долго. Просто выбирал следующую цель с холодной, безжалостной расчетливостью.

Лицо стрелка было скрыто глубокой тенью капюшона, но в очередной ослепительной вспышке молнии лю Ленх показалось, что он едва заметно кивнул ей. Немое, деловое предложение: я их сверху, ты их внизу. Баронесса ответила коротким, почти невесомым кивком и с новым, леденящим рвением бросилась в самую гущу бойни. Теперь у них был хранитель под самыми небесами, вооруженный пусть не огненным мечом, но тисовым луком. И его благодать была смертоносной, безмолвной и неумолимой.

Внезапно, словно по незримому сигналу, яростный натиск нападавших иссяк, потерял свой прежний напор. Дикие крики сменились отрывистыми командами, и темные фигуры начали отползать от освещенного молниями двора, будто призраки, утягивая за собой раненых и оставляя мертвых в грязи. Последний из них, могучий детина с рассеченным плечом, швырнул в сторону оборонявшихся свой сломанный топор — жест бессильной ярости — и скрылся в черной, бездонной пасти леса.

Во дворе воцарилась звенящая, неестественная тишина, нарушаемая лишь шипением дождя, стекающего с окровавленных плащей, да тяжелым, хриплым дыханием уцелевших. Воздух был густым, как сироп, пропахшим медью, потом, страхом и смертью.

Трап, опираясь на свой увесистый молот, с мрачным отвращением оглядывал поле боя, усеянное неподвижными телами.

— Орт, я полагаю, выставит отдельный счет за вынос мусора, — прохрипел он, сплевывая красноватую слюну. — Жизнь — медяк, а уборка — золото.

Легат лю Ленх, проводя окровавленным рукавом по лицу, не ответила. Ее глаза, холодные и усталые, скользнули по темной, непроглядной стене леса, выискивая малейшее движение. «Ненасытный» тихо, недовольно заурчал в ее ладони, словно сожалея, что кровавое пиршество окончилось так внезапно.

Сверху, с кровли, донесся спокойный, ровный, лишенный всяких эмоций голос охотника:

— Они отошли. Но недалеко. Собирают раненых в буреломе, в полулиге. Ждут.

Он спрыгнул вниз бесшумно, как тень, мягко коснувшись земли, и принялся методично вытирать о плащ стрелу, только что извлеченную из чьего-то глаза.

— Ждут чего? — резко обернулась к нему Талагия, ее пальцы бессознательно сжали рукоять меча.

Лучник медленно пожал плечами, его лицо, скрытое в тени капюшона, оставалось невозмутимой маской.

— Возможно… когда мы расслабимся. Решим, что самое страшное позади. Обычно так и бывает. Нападают на рассвете. Когда глаз залипает, а тело просит сна.

— Чудесно, — фыркнул гном, выдергивая свой молот из черепа павшего разбойника с отвратительным чавкающим звуком. — Значит, скоро будет второй акт этого веселого представления. Надеюсь, в перерыве успею допить то прокисшее пойло. А то помирать на трезвую голову — последнее дело, даже для изгнанника.

Весь цикл целиком ЗДЕСЬ

Вук пил методично, с мрачной сосредоточенностью шахтера, проходящего сквозь скальную породу. Он опрокидывал кубок за кубком, не морщась, без тени каких-либо эмоций на своем изрытом шрамами, каменном лице. Колдун же совершал этот ритуал с неожиданным аристократическим изяществом. Каждый его глоток сопровождался задумчивым причмокиванием и оценивающим взглядом куда-то в закопченные потолочные балки, будто он дегустировал выдержанное вино в погребах Магистерия, а не бурду, способную протравить насквозь желудок менее стойкого человека.

— На пятнадцатый глоток Вук всегда икает, — с уверенностью провидца провозгласил один из купцов, сгребая с стола несколько серебряных монет. — Ставлю еще пять крон, что и сейчас икнет!

Его напарник, жирный и потный, хмыкнул, вытирая платком шею.

— Держи пари, что этот старый глупец свалится раньше. Видал я таких выживших из ума стариков. Льют в себя, держатся, держатся, а потом — хлоп — и готово. Как подкошенный. Десять крон на него!

Их охранник уже не дремал. Он с тупым, животным интересом наблюдал за состязанием, время от времени почесывая затылок массивной рукояткой своего топора.

Трап, сидевший в стороне, смотрел на это безумие с выражением крайней брезгливости и недоумения на лице. Казалось, он сам себе не верил, что этот старый пьянчужка всего несколько недель назад спас гному жизнь, заменив казнь на изгнание.

Трактирщик Орт стоял поодаль, прислонившись к откосу, и его поросячье лицо было искажено немой, вселенской мукой. Он смотрел на осколки разбитого кувшина, валявшиеся на полу, как полководец смотрит на поле боя, усыпанное телами его лучших солдат.

— Опять битая посуда, — заворчал он, обращаясь к миру вообще и к подошедшей Талагии в частности. Его голос звучал как скрип телеги по щебню. — То ли дело в былые времена. Швырнешь в буяна кувшином — и ни одной трещины! А нынешняя глина... одно расстройство. Жизнь нынче — медяк, а посуда —золото.

Баронесса холодно окинула его взглядом, в котором читалась вся ее накопившаяся усталость и презрение. Ее пальцы, занесенные было к поясному кошелю, дрогнули. Вместо медяка она вынула серебряную крону. Не золото, конечно, но целое состояние для подобной дыры. Монета, сверкнув в тусклом свете сальной лампы, описала короткую, уверенную дугу и с глухим, весомым лязгом приземлилась на стойку перед трактирщиком.

— Заткнись, —голос лю Ленх был тихим, но резанул, как лезвие. — Возьми деньги, принеси мне вина. Живее!

Жадный, мгновенный блеск в маленьких глазках Орта вспыхнул и тут же погас, поглощенный привычной скорбью о бренности бытия. Он швырнул свою вечно грязную тряпку под стойку и с видом мученика, идущего на костер, поплелся к бочке. Серебро исчезло в складках его засаленного фартука быстрее, чем мысль в голове пьяницы.

Глаза баронессы метнулись к Рейстандиусу. Старик как раз залпом осушил очередной кубок и с довольным видом выдохнул струйку едкого дыма прямо в неподвижное, как маска, лицо Вука.

— Чувствуется легкая нотка... ржавого гвоздя? Или это послевкусие отчаяния местного винодела? — поиздевался маг, и в его выцветших глазах плясали озорные искры.

Вук в ответ лишь хрипло крякнул, будто подстреленный кабан, и потянулся за следующим кувшином с видом обреченного на каторгу. Его лицо, ранее землисто-серое, начало медленно, но верно менять цвет, прокрашиваясь свекольно-багровыми пятнами.

Талагия залпом осушила свой кубок одним долгим, горьким глотком, сжав веки в попытке не ощутить полноту вкуса. Вино было откровенно отвратительно — кислое, с явным привкусом гнили и давно не мытой посуды, но оно делало свое дело: притупляло остроту восприятия, сглаживал острые углы этого мерзкого вечера, и сейчас это было единственным, что имело значение.

Воительница больше не могла выносить это унизительное зрелище: старый маг, с упоением глотающий отраву, тупые, опьяневшие рожи разбойников, жадные, взгляды купцов и всепроникающая, тошнотворная вонь, которая, казалось, уже въелась не только в одежду, но и в самую древесину стен, в копоть на потолке, в сам воздух, став его неотъемлемой частью.

Она резко встала, с силой отодвинув лавку с таким душераздирающим скрежетом, что даже охранник на мгновение захрипел тише и беспокойно заворочался, и направилась к грубой, неотесанной лестнице в углу зала, что вела в темноту второго этажа.

— Орт! — бросила она через плечо, даже не утруждая себя поворотом головы. — Где мои покои?

Трактирщик, не отрывая жадного взгляда от серебряной монеты, которую он начищал о свой засаленный фартук, мотнул головой в сторону проема.

— Вторая справа. Дверь не запирается. Задвижка сломалась еще при моем деде. Если госпожа опасается незваных гостей, — он не сдержался и мерзко хихикнул. — Можете подпереть поленом. Или позвать одного из своих блестящих дружков постоять на часах.

Лестница скрипела и прогибалась под ее весом, издавая такие жалобные звуки, словно молила о горящей головешке, которая разом прекратила бы ее многовековые мучения.

Второй этаж оказался еще более тесным, низким и душным, чем первый. Потолок из грубых, необработанных балок висел так низко, что приходилось пригибаться, чтобы не задеть головой. В воздухе витал сладковато-трупный, тошнотворный аромат — пахло пылью, затхлостью и чем-то еще, возможно, дохлыми мышами за обшивкой. Баронесса толкнула указанную дверь плечом. Та поддалась неохотно, задевая нижним краем за вздувшийся порог.

Комната была крошечной, каморкой, в которой с трудом помещалась узкая, скрипучая кровать с продавленным, колющимся соломенным тюфяком, кривой табурет и поросшая бархатным мхом печка в углу. На стене темнело обширное пятно плесени, расползавшееся причудливыми узорами, напоминавшими карту забытых королевств. Одно-единственное крохотное замутненное окно едва пропускало тусклый, угасающий свет уходящего дня, окрашивая все в серые, безнадежные тона.

Талагия швырнула свой дорожный мешок на табурет с таким видом, будто он был виноват во всех ее бедах, и окинула взором это царство упадка и забвения. Горькая, усталая усмешка тронула ее губы. Определенно, конюшня в замке покойного отца, Хоратия Корабела, была просторнее, чище и пахла куда приятнее. Да и компания там была веселее и честнее: лошади хотя бы не плевались под стол и не спорили, кто больше вмажет порченой бурды.

Снаружи, сквозь тонкие, щелястые стены, доносились приглушенные, но оттого не менее отталкивающие звуки продолжающегося соревнования: хриплый, победоносный возглас, глухой грохот опустошенного кувшина о стол, одобрительный, пьяный гул зрителей. Рейстандиус, казалось, был в своей стихии. Старый пес, вероятно, уже забыл и о сундуке, и о своей миссии, упиваясь азартом и ужасным вином.

Послышался еще один раскат грома, на этот раз ближе, низкий и зловещий, будто перекатывание огромного пустого бочонка по каменным плитам небес. Стекло в оконце жалобно задрожало. Ночь грома приближалась неумолимо, неся с собой не просто непогоду, а нечто большее, темное и неосознанное.

Не раздеваясь, лишь сняв тяжелый пояс с «Ненасытным» и положив его рядом на тюфяк так, чтобы эфес был под рукой, лю Ленх повалилась на кровать. Та жалобно заскрипела и прогнулась, приняв форму ее усталого тела. Пахло старым сеном, пылью и безысходностью.

Девушка прикрыла глаза, но покой не шел. Он был таким же недостижимым, как и чистая простыня в этом вертепе. Перед веками вставали навязчивые, яркие образы: свинцовые, холодные воды Серой Глотки, скользкая черная тень, шевельнувшаяся под мостом, насмешливые, заплывшие жиром глаза барона Траутия, непроницаемая поверхность зловещего сундука…

Посланница Триумвиров ворочалась на скрипучей кровати, пытаясь найти позу, в которой ее спина переставала бы напоминать о каждой кочке, ухабе и промоине на Северном тракте. Казалось, даже солома в тюфяке была набита не сеном, а осколками скал. Снаружи хлестал дождь, барабаня по соломенной кровле частыми, злыми струями, словно пытаясь пробить ее насквозь. Вода затекала в щели ставней, образуя на подоконнике лужицу, холодную и липкую, как слеза великана. Но даже яростный грохот ливня не мог заглушить доносившиеся снизу звуки победного — или похмельного — бесчинства.

Скрипнула лестница, застонав под чьей-то тяжелой поступью. Послышались заплетающиеся шаги, перемежающиеся отборным, многоэтажным гномьим сквернословием и хриплым, самодовольным бормотанием.

— …а я ему говорю: «Дитя мое, твоя проблема в отсутствии философского подхода! Пить надо с расстановкой, смакуя отчаяние и безысходность в каждом глотке!» А он… пф-ф… рухнул, как мешок с говяжьими костями. Жалкое зрелище. Нет, совсем народ обмельчал… таких, как триста лет назад, уже и не делают…

Голос Рейстандиуса был густым, маслянистым и невероятно гордым победой. Трап что-то ворчал в ответ, но его слова тонули в очередном оглушительном раскате грома, прокатившемся над самой крышей.

Воительница сжала веки, пытаясь отгородиться от этого балагана. Она лишь смутно надеялась, что к утру этот старый пропойца не скончается с похмелья, оставив их наедине с черным ящиком и всеми грозящими ему опасностями, о которых он, похоже, уже и не вспоминал.

Сон не шел. Холод, сырой и цепкий, пробирался под кожу, заставляя ее ежиться. Жалкая печка в углу комнаты давно потухла, не оставив после себя ничего, кроме запаха гари и горького сожаления о напрасно потраченных дровах.

Зябко кутаясь в тонкий плащ, баронесса поднялась с постели и подошла к замутненному, покрытому каплями стеклу. Она грубо протерла его рукавом, стирая влагу. За окном бушевала сплошная, непроглядная тьма, разрываемая внезапными, ослепительными вспышками молний. И в свете одной из них — ослепительной, на миг превратившей ночь в сиреневый, неестественный день — она их увидела.

Фигуры.

Темные, расплывчатые, низкие силуэты, крадущиеся от черной линии леса к трактиру. Их было много. Десять? Двадцать? Полсотни? Они двигались бесшумно, пригибаясь к земле, используя каждый порыв ветра и каждый удар грома, чтобы скрыть шум своих шагов. Это был слаженный, отработанный танец смерти.

Вспышка осветила мокрую кожу натянутых капюшонов, полосы дождевой воды на темных, облегающих плащах, скупой, убийственный блеск стали в чьих-то руках. Ни кольчуги, ни лат — только тишина и скорость.

Сердце Талагии пропустило удар, замерло, а затем забилось чаще, тяжело и гулко, как барабан, отсчитывающий такт перед казнью. Она замерла, вглядываясь в кромешную тьму, пытаясь разглядеть детали, знаки, гербы. Но их не было. Только тени.

На чье добро нацелились эти ночные гости? На обозы купцов, что стояли на заднем дворе под жалким, протекающим навесом? Или… или на их сундук? Этот черный, безмолвный гроб, который притягивал к себе беду, как гнилое мясо — стервятников.

Конечно, купцы — лакомая, привычная добыча. Но нутро, обостренное годами жизни на острие ножа, кричало о другом. В этой забытой глуши, на самом краю Империи, появление отряда легионеров Магистерия с таинственным грузом не могло остаться незамеченным. Слухи в таких местах разносятся быстрее почтовых голубей.

Молния ударила где-то совсем близко, за спиной, осветив двор на мгновение ярче полудня. И в этом слепящем, белом свете Талагии показалось, что один из силуэтов — высокий, чуть выше других — повернул голову прямо к ее окну. Из-под капюшона не было видно лица, только ощущение пристального, холодного взгляда. У легата не осталось сомнений — ее уже заметили. И уже считают будущих мертвецов.

Лю Ленх резко отшатнулась от окна, вжимаясь в липкую, холодную стену. Рука сама потянулась к «Ненасытному», привычно обхватывая шершавую кожаную обмотку рукояти. Меч тонко, почти неслышно задрожал, отвечая на прикосновение, чуя близкую кровь и зовя ее.

Весь цикл целиком ЗДЕСЬ

— Ладно, слушайте все! Правила проще сказок менестрелей: смена караула у телеги каждые два часа. Кто хочет — ест и пьет. Кто не хочет — чистит доспехи до зеркального блеска и проверяет подпруги. Я лично буду делать и то, и другое, попеременно, дабы не закиснуть. Легат, — колдун повернулся к Талагии. — Твоя задача — проследить, чтобы сундук не оставался без присмотра ни на миг. И чтобы ни у кого не возникло желания заглянуть внутрь из праздного любопытства. В этих краях любопытство — вторая по распространенности причина смерти после дизентерии, сразу перед моим дурным настроением.

Баронесса молча кивнула, бросив короткий, неприязненный взгляд на черный сундук. Он стоял на телеге, безмолвный и недвижимый, но казалось, что ящик не просто поглощает окружающий свет, а впитывает в себя сам мрак, становясь еще тяжелее, еще плотнее, еще безмолвнее.

Магистр двинулся к входу и толкнул дверь плечом. Створки с протестующим ропотом неохотно расступились, впустив их в царство удушливого полумрака и дурных предчувствий.

Если снаружи трактир напоминал шишку, то внутри он был точной копией полого, прогнившего пня. Низкий, заставляющий инстинктивно пригибать голову, закопченный потолок был увешан гирляндами засохших трав, луковиц и каких-то сомнительных корешков, пыль с которых сыпалась прямо на шапки посетителей. Столы, грубо сколоченные из необтесанных плах, стояли так тесно, что между ними едва мог протиснуться тощий кот, не то что слуга. Лавки, втертые в глиняный пол, выглядели такими же древними и неуютными, как и все остальное, и, казалось, хранили отпечатки тел поколений завсегдатаев.

В углу, у камина, сложенного из дикого камня, где тлели сырые поленья, источая больше едкого дыма, чем тепла, сидели двое. Купцы, судя по дорогим, но изрядно поношенным и засаленным кафтанам. Их глаза, блестящие и жадные, как у крыс, беспокойно бегали по сторонам, выискивая выгоду или оценивая угрозу.

Рядом, откинувшись на задних ножках шаткого табурета, дремал их охранник — здоровенный детина с лицом, избитым в мелкую крошку, и с тяжеленной секирой на коленях. Его храп, низкий и вибрирующий, напоминал звук тупой пилы, вязнущей в сыром дереве.

У дальней стены, в самой тени, трое других гостей молча делили жалкое подобие ужина. Их лица, изборожденные шрамами, кричали о разбое и насилии громче, чем имперская печать на свитке со смертным приговором. Они лениво ковыряли в зубах кончиками ножей, их взгляды, тяжелые, липкие и оценивающие, скользнули по вошедшим, задержались на статной фигуре Талагии, неодобрительно хмыкнув при виде меча на ее поясе, скользнули по доспехам легионеров и так же медленно, почти лениво отвели в сторону, словно решив, что овчинка выделки пока не стоит.

У стойки, больше похожей на крышку гроба для человека очень широких взглядов, стоял единственный, кто, казалось, чувствовал себя здесь абсолютно в своей тарелке. Охотник, закутанный в темно-зеленый плащ, с добротным луком за спиной. Он медленно, с наслаждением осушал глиняную кружку, его глаза, холодные и ясные, как горное озеро, смотрели поверх края посуды, бесстрастно отмечая каждую деталь, каждое движение в комнате. На его поясе висел длинный нож, рукоять которого была отполирована до матового блеска множеством прикосновений.

Хозяин этого благолепия, трактирщик, представлял собой нечто среднее между заплывшим жиром медведем и нахальной свиньей. Его бочкообразное тело было стянуто засаленным фартуком, некогда белым, а лицо, обезображенное оспинами и прожитыми годами, украшала седая, жесткая щетина. Он что-то с усердием протирал тряпкой, столь же грязной, как и помыслы моряка, ступившего в порт после годового плавания, негромко ворча себе под нос.

С появлением новых гостей в зале на мгновение воцарилась тишина, густая и тяжелая, как домашняя похлебка. Даже храп охранника прервался на полвздоха. Все замерли, оценивая друг друга. Легионеры, вошедшие следом за своим командиром, четко и организовано встали у входа, положив ладони на эфесы мечей. Их начищенные доспехи, сиявшие на солнце, здесь, в убогой полутьме, казались чуждыми и неестественно яркими, словно павлиньи перья в курятнике.

— Ну что ж, — громко, с преувеличенной бодростью произнес Рейстандиус, разряжая своим скрипучим голосом натянутую, как тетива, тишину. — Похоже, мы нашли последний оплот цивилизации на этом забытым даже Грешными Магистрами тракте. Или его братскую могилу. Вечно я их путаю.

Он направился к свободному столу в центре зала, не удостоив тяжелые взгляды окружающих ни малейшим вниманием. Лю Ленх, поджав губы, последовала за ним. Трап лишь безнадежно махнул рукой, словно хороня последние надежды, и поплелся следом.

Едва они уселись на скрипучую лавку, как оказались в эпицентре всеобщего, внимания. Трактирщик, отложив свою зловонную тряпку, тяжелой, вразвалку походкой направился к новым гостям. Его маленькие, свиные глазки-щелочки быстро, по-хозяйски оценили качество плащей, кованые пряжки на ремнях и добротную сталь доспехов, уже прикидывая, сколько содрать с этих чужаков.

— Чем потчую, путники? — его голос прозвучал хрипло, будто пропущенный через сито гравия. — Эль есть. Мутный, но крепкий, с ног валит с первого глотка. Вино… — он многозначительно хмыкнул, и его бочкообразная грудь содрогнулась. — Вино привозное. С кислинкой. И мясо. Жаркое. Вчерашнее, но еще не протухло.

— Собаку, что на дворе жила, оплакивать не стоит, — криво усмехнулся Трап, не глядя на трактирщика. — Старая была, глухая, сама сдохла. Уж не ее ли мы будем вкушать?

Хозяин сделал вид, что вовсе не слышит гнома. Его свиные глазки скользнули по посланнице Триумвмров, оценивая толщину ее кошелька по качеству плаща.

— Три кружки эля, — коротко бросила лю Ленх, снимая перчатки и с откровенным отвращением кладя их на стол, липкий от прошлых трапез. — И если в нем плавают крылатые сюрпризы, я тебя самого заставлю их выловить и проглотить.

— Две кружки эля, — мягко, но властно поправил ее волшебник, уже доставая свою заветную трубку из складок рукава. — И один кубок вина. Самого кислого, какое найдется. К старым костям сладкое не лезет. И жаркого. Три порции. Если оно хотя бы отдаленно напоминает то существо, которое когда-то мычало, блеяло или хрюкало, мы будем приятно удивлены.

Трактирщик кивнул с видом человека, которого уже давно ничем не удивить и не пронять, и поплелся в полумрак за стойку.

— Вино? — укоризненно подняла бровь баронесса. — В этом гадюшнике? Магистр, вы решили свести счеты с жизнью, избрав весьма изощренный способ?

— О, легат, — старик улыбнулся, и в уголках его глаз заплясали искорки. Он чиркнул пальцем о воздух, и с тихим шипением в чаше с табаком вспыхнул уголек. Едкий, пряный дымок вступил в неравный бой с удушающими миазмами трактира. — В плохом вине есть своя, особенная прелесть. Оно напоминает мне юность: кислое, терпкое и бьет в голову с первого же глотка. А что до риска… — он сделал затяжку, выпуская дым колечками. — Я пережил три чумы, две войны с драконами Северных пустошей и неудачный брак моего личного повара. Мой желудок выкован из стали и выстлан камнем. Буквально. Как-то раз пришлось заменить его медным тиглем после одного неловкого инцидента с жгучим перцем из Аш-Назора.

Трап ничего не сказал. Он лишь хмуро уставился на засаленную, иссеченную ножами поверхность стола, будто надеясь разглядеть в причудливых потеках и царапинах карту своих былых побед или новый, никем не найденный смысл жизни.

Легат недоверчиво покосилась на колдуна. Вторую Драконью войну называли «Столетней битвой», и отгремела она два с лишком века назад. Сколько же лет этому старому болтуну?

Вскоре трактирщик вернулся, неся поднос, который отполировали до блеска тысячи таких же заказов. На нем красовались две деревянные кружки, покрытые грязной пеной, и один глиняный кубок, потрескавшийся от времени. Эль и впрямь был мутным, цвета болотной жижи, и от него тянуло чем-то кислым и хмельным. Вино в кубке Рейстандиуса имело густой, подозрительный цвет запекшейся крови и консистенцию сиропа, а пахло уксусом, пылью и тоской. Жаркое представляло собой темные, дымящиеся ломти неопознанного мяса, плавающие в луже застывшего жира, с парой вареных картофелин, похожих на окаменевшие черепа мелких грызунов

— Приятного аппетита, — буркнул трактирщик, с грохотом расставляя посуду перед ними. — Если что — зовите Орта. Орт – это я. — И он удалился за стойку, снова занявшись своей зловонной тряпкой.

Гном, поморщившись, ткнул острием ножа в свой кусок мяса. Оно поддалось с неохотным хрустом.

— Это тот самый случай, — мрачно пробормотал он. — Когда фраза «еще не протухло» звучит как высшая похвала искусству местного повара.

Трое у стены, по чьим шеям явно плачут виселицы в половине провинций Империи, внезапно оживились. Их унылый ужин был закончен, а кислый эль разжег в груди разбойников не столько веселье, сколько потребность в самоутверждении.

Самый крупный, с носом, напоминающим перезрелую, помятую грушу, ударил здоровенным кулачищем по столу. Удар был таким, что дремавший охранник купцов вздрогнул и едва не свалился с табурета, судорожно хватая воздух.

– Скажу я вам, братцы, – прохрипел он. – Скажу, как есть, не тая. Однажды в портовом кабаке в Дальдесте я такую уйму эля вмазал, что хозяин потом три дня счеты подводил! Бочку одну, слышите, целую один осилил! А ты, Гор, и половины того не вылакаешь!

Тот, кого назвали Гором, тощий и жилистый, с кривым шрамом, рассекающим губу, фыркнул и с презрением плюнул под стол.

– Ври больше, Лут! Небось, та бочка была с наперсток. Ты после двух кружек уже под столом валяешься и взываешь к Темнейшему, чтобы тебя наружу не вывернуло. А я вот в прошлом месяце в Барбуке со стражником спор выиграл – он без памяти под утро уполз, а я еще и завтрак за него оплатил! На свои!

Третий, молчаливый и угрюмый, с глазами-узкими щелочками, мрачно бубнил в свою кружку, словно проводя шаманский ритуал:

– Оба вы щенки предо мной. Треплитесь зря. Настоящий мужик должен пить, как мужик. Молча. И до конца. Пока на ногах стоит.

Их спор, набирая громкость и градус глупости, привлек внимание Рейстандиуса. Старый маг оторвался от созерцания густых, медлительных капель, ползавших по дну его кубка, и медленно, с похрустыванием шейных позвонков, обернулся. В его выцветших, мудрых глазах вспыхнул знакомый огонек азартного интереса.

– Спорите, кто больше помоев в себя вольет? – произнес он громко, легко перекрывая гам. – Позвольте и мне, старому грешнику, поучаствовать в вашем диспуте.

В зале наступила внезапная, зыбкая тишина, нарушаемая лишь треском поленьев в камине и тяжелым дыханием Орта за стойкой. Троица обменялась настороженными, глупыми взглядами. Лут, самый словоохотливый, нагло и медленно оглядел старика с ног до головы, его взгляд задержался на простой одежде и посохе.

– Ты-то тут с какого боку, дед? — хмыкнул он. — Смотри, а то свои последние зубы проспоришь. Тебе с нами не тягаться.

Чародей усмехнулся, и его лицо, испещренное морщинами, подобными древним рунам, покрылось новой сетью складок.

– В мои годы, милейший, уже не пьешь для веселья, – голос колдуна звучал спокойно и немного насмешливо. – Пьешь либо от скуки, либо от отчаяния. И то, и другое придает невероятную стойкость.

– Мастер Рейстандиус, может, не стоит связываться с этим отребьем? – тихо, почти отчаянно прошептал Трап, но маг сделал вид, что не слышит, весь превратившись во внимание к своим оппонентам.

Бандиты снова сбились в кучу, перешептываясь. Идея выпить за счет какого-то чокнутого стариканы была, безусловно, заманчива, но вид у него был слишком странный, слишком не от мира сего, чтобы быть простым деревенским пропойцей.

– А ну как ты жульничать будешь? – подозрительно спросил Гор, сузив и без того узкие глаза. – Глотнешь какого-нибудь зелья, чтоб не пьянеть? У меня на это нюх, я таких как ты за лигу могу чуять.

– Или в рукаве свиток с заклятьем на трезвость припрячешь? – мрачно добавил угрюмый Вук. – Мы с колдунами дела имели. Знаем ваши фокусы.

Волшебник вздохнул с преувеличенной, почти театральной обидой.

– Сие, милейшие, уже откровенное оскорбление! Я – человек чести и слова. Но если вы боитесь проиграть немощному старцу… что ж, я понимаю. Трусость – врожденный порок. Ее не исправить вином. Простите, что побеспокоил вашу… мужскую беседу.

Он сделал вид, что собирается развернуться и вернуться к своему столу. Этот удар по ущемленной гордости сработал безотказно.

– Боимся? Мы? Да мы тебя, старого козла, в два счета под стол уложим! – взревел Лут, снова ударяя кулачищем по столу так, что затрещали доски.

– Ладно! Вызываешь на спор – пеняй на себя! – встрял Гор, его глаза загорелись азартом. – Но условия наши! Проигравший платит за всю выпивку, еду и ночлег победителя!

– И всех его спутников! – добавил Лут, обводя взглядом Талагию, Трапа и двух легионеров у двери.

Рейстандиус медленно повернулся к своим спутникам. На его лице расцвела довольная, хитрая ухмылка.

– О, условия более чем справедливые и щедрые. Я согласен. Вы кого выставляете? Я вижу, вы сами не можете решить, кто из вас главный пропойца в вашей веселой компании.

После короткого спора они вытолкнули вперед угрюмого молчуна.

– Вук будет пить. Он у нас тихий, да крепкий. Как Ротаргардские горы!

Вук мрачно кивнул, его глаза блеснули в полумраке, и разбойник потянулся за первым кувшином, стоявшим на соседнем столе.

Легат наблюдала за этой пошлой сценой с нескрываемым, ледяным отвращением. Ее пальцы нервно барабанили по шершавой обмотке рукояти «Ненасытного».

– Недоумки, – тихо, но четко прошипела лю Ленх, обращаясь в никуда. – И наш магистр ненамного умнее.

Она поймала взгляд трактирщика Орта. Тот с тупым, профессиональным равнодушием кровопийцы тащил из-под стойки целый поднос, уставленный глиняными кувшинами. Содержимое их было того же густого, кроваво-бурого цвета, что и в кубке Рейстандиуса, и воняло так, что, казалось, было способным уложить на лопатки квад гвардейцев Кагдархейма.

Баронесса содрогнулась. Не в силах больше выносить это душное варево из глупости, похмельного бахвальства и дешевого алкоголя, она резко поднялась. Не сказав ни слова, легат решительно направилась к выходу и, с силой оттолкнув ладонью неподатливую, скрипучую дверь, вышла на улицу.

Воздух снаружи ударил в лицо резкой, почти целительной прохладой, густой и тяжелой, пахнущей хвоей и мокрым камнем. Солнце уже полностью скрылось за гребнем лесистых холмов, и последние алые полосы на западе быстро гасли, уступая место лиловым и сизым сумеркам. Небо было затянуто рваными, мутно-свинцовыми тучами, неспешно и неумолимо плывущими с севера. Пахло мокрой землей и далекой, но неотвратимой грозой.

Легионеры, оставшиеся снаружи, стояли на постах, превратившись в неподвижные, застывшие силуэты в сумерках. Их начищенные до зеркального блеска доспехи потеряли лоск и казались теперь тусклыми, матовыми, как окаменелая чешуя василисков.

У телеги с черным сундуком, освещенной тусклым светом из окон трактира, дежурили двое. Они замерли, услышав скрип двери, и их руки привычным, отточенным движением легли на эфесы мечей.

– Все спокойно, легат, – тихо, но четко доложил старший из них, и его голос прозвучал неестественно громко в наступившей тишине.

Девушка лишь кивнула, медленно подходя к телеге. Сундук был по-прежнему безмолвен, словно сама тьма, принявшая форму ящика. Казалось, он не просто стоял там, а впитывал в себя последние отсветы умирающего дня, становясь еще чернее, еще плотнее, еще непостижимее. Она медленно провела ладонью по гладкому, холодному, как надгробие, дереву, ощущая под пальцами тугие, массивные стальные оковы. Что бы ни было внутри, это было важно. Настолько важно, что даже Рейстандиус, большой любитель позубоскалить, не шутил на этот счет.

Ветер усиливался, раскачивая верхушки сосен, окружавших трактир. Они гудели низко и тревожно, словно настраивая гигантские гусли для ночного оркестра. Где-то далеко, за темными грядами холмов, глухо, утробно пророкотал гром – первый вестник надвигающейся грозы.

«Ненасытный» тихо, едва слышно заурчал у бедра, отозвавшись на сгущающуюся магию надвигающейся бури.

Баронесса вздохнула, и ее дыхание превратилось в маленькое облачко в холодном воздухе. Ночь обещала быть долгой, темной и беспокойной.

На АТ главы публикуются чуть раньше: https://author.today/work/486112