— А ну стой! — крикнул Мирон Дубинкин, взмахивая жезлом.
Дорогая серебристая иномарка обещала хороший навар. Скорость мчавшегося по шоссе автомобиля даже на глаз составляла не меньше 160 км/ч. У Мирона глаз намётанный, да и скорость реакции, как у саламандры. А то и побыстрей будет. Если саламандра, охотясь на насекомых, выстреливает язык со скоростью 15 м/с, то и рука Мирона с такой же скоростью взлетала, когда он чуял добычу.
Иномарка резко съехала на обочину и остановилась. Из салона, чертыхаясь, вылез тучный водитель с провисшим подбородком и красным родимым крестом на лбу. Мирон тут же прикинул размер навара, который мог «спасти отца русской демократии», надвинул строгость на раскрасневшееся от предвкушения лицо и двинулся навстречу тучному водителю иномарки.
Чёрный сгусток крови оторвался от стенки сосуда и медленно поплыл в сторону фильтра.
Перед ним были её голубые глаза. Вот она, бескрайняя пучина волн. Небо, солнце и ветер — всё это играло в уходящем сознании ощущением невесомости бытия. Его человеческая сущность теряла чёткие очертания, растворяясь в огромном пространстве голубого озона, и Егор понимал это, чувствовал. Сознание уходило, растворялось в голубоватой неге, мысли уносились с лёгкостью тёплого бриза, он переставал чувствовать своё физическое тело, наполняясь эйфорией свободы.
Чёрный сгусток крови, блуждая, дополз наконец до фильтра и заблокировал его.
Егор лежал без движения, едва шевеля немыми губами. Покидая плоть, он бредил, шепча на дорожку слова, которые она никогда не услышит:
— Ты — вторжение, а я — пустота. Только не смотри вниз… И в ширь… И в край… В вертикаль… По карнизу… Куда ты складываешь разбитые сердца? Закинь моё туда же.
Прибывающая кровь давила на фильтр всё сильнее. Не выдержав напора, вена взорвалась, но он успел ещё выдохнуть: «Всё, я умираю».
— Всё! — Медсестра Маша отпустила руку с остановившимся пульсом и повернулась к увлечённым спором инспектору Дубинкину и волонтёру Худикову. — Он умер!
В бескрайне голубых глазах зависли бессильные слёзы.
Любая зависимость имеет глубокие корни, потому и избавиться от неё тяжело, почти невозможно.
Он изменился, облысел, одряхлел, мешки под глазами. Сказывался нездоровый образ жизни, участившиеся запои, из которых выходил тяжело, всё чаще с помощью капельниц. Но он продолжал думать, что всё ещё находится в неплохой физической форме. Просто изжога. Всё из-за неё. И мешки под глазами, и синюшный цвет лица.
Сжавшийся желудок выбросил очередную порцию кислоты в пищевод, вызвав жжение за грудиной.
— М-м-м… — Егор скорчился от боли и потянулся за сигаретой. Первая затяжка немного приглушила накативший приступ. Кофе, вот что ему нужно. Кофе вернёт ясность ума и поставит на ноги. Иначе он потеряет работу, и тогда прощай заработанный за три месяца гонорар, больше его запои терпеть не станут, не прошёл проверку на вшивость, так сказать, прощай Пономаренко, олигарх чёртов. Угроза увольнения наконец реализуется, и от него избавятся, дав пинка под зад.
Кофемашина изрыгнула запах кофейных брызг. Одна кофейная чашка знает намного больше о его жизни, о его мыслях и чувствах, чем самый близкий, самый любимый человек.
Следующая порция кислоты обожгла пересохшее горло. Он сглотнул и достал телефон. Открыл сообщения. В кружочке милое лицо, голубые глаза, каштановые локоны.
В два ночи он не спал, ему было плохо, то ли от выпитого, то ли от одиночества. Хотелось кричать, выкричать накопившуюся тоску коротким сообщением: «Почему не звонишь?». Оно так и осталось без ответа.
Тыкая дрожащим пальцем, набрал: «Почему не отвечаешь? Напиши хотя бы». Затянулся, выпустил кольцо дыма, стёр «хотя бы». Отправил.
Одинокая бесцветная галочка зависла без внимания. Одинокая бесцветная галочка — иероглиф ненужности. Кому он нужен, кроме этой фарфоровой чашки? Он сделал глоток, горькая горячая жидкость обожгла внутренности и ответила резкой болью.
Пашка остановился. Даже привыкшие к темноте глаза не сразу разглядели заваленный наполовину битым кирпичом вход. Зрение после ожога восстановилось только наполовину, но носить очки он считал западлом.
— Давай ты первый, я ничего не вижу. — Он отошёл на шаг, пропуская брата вперёд.
Ромка пнул завал, потом наклонился, раскидал кирпичи.
— Иди за мной, я тут бывал, знаю, где чё… — Ромка перешагнул кирпичи и остановился.
— Ты чего? — Пашка коснулся его плеча рукой.
— Яма. — Ромка присел, опустил руку в яму. — Вода вроде, — поболтал рукой, зачерпнул, понюхал. — Мазут, что ли? Блин, глубокая, похоже.
— Тихо! — стукнул кулаком ему между лопаток Пашка. — Слышь?
— Чего?
— Собаки лают… и голоса.
Ромка прислушался.
— Не, показалось.
— Не показалось. Вижу я плохо, зато слышу получше твоего. Точно говорю, сюда идут, с собаками.
— Ежели так, то бегом надо, в окно с той стороны вылезем и на трассу, там дальнобои подберут.
— Яму можно как-то обойти?
— Обойти не получится, тут всё кирпичом завалено, не дай бог оступишься. Да нам и не надо обходить. Здесь доска через яму перекинута. Когда перейдём, доску в яму скинем, собаки след потеряют. Давай я первый, а ты за мной.
— Да не вижу я ни черта. Куда ступать?
— Держись за меня, за футболку схватись, я тихонько идти буду.
Почувствовав сзади руку брата, Ромка сделал несколько шагов.
— Стой, — прикрикнул Пашка.
— Чего ещё?
— Надо бы ноги в мазут обмакнуть, тогда собаки на след больше не нападут.
— Точняк. — Ромка резко опустил ногу в яму, доска дёрнулась и перевернулась. Ромка полетел в яму, утаскивая за собой на дно брата.
***
— Всё, собака след потеряла.
— Как потеряла?
— Ну не знаю, до входа держала след, а дальше — всё.
Капитан Сидорцов посмотрел на сидящую у входа в здание овчарку.
— Так внутрь её заведи.
— Не идёт, упирается. — Лейтенант Жариков дёрнул поводок, собака с места не двинулась, тихо завыла.
— Чего это она? Боится?
— Сигнализирует. — Жариков погладил собаку, присел рядом, прижался щекой к собачьему уху. — Чует что-то. Внутрь надо идти.
— Та-а-ак. Собака упирается, сам говоришь: что-то чует и воет, значит, там внутри опасность, — перешёл на шёпот капитан. — Опасность она чует, Жариков.
— Так точно, товарищ капитан, — так же шёпотом ответил лейтенант. — Там они.
— Раз там, значит, надо брать. — Капитан полез в кобуру. — Я первый, тихо зайду, а ты за мной. Чёрт, темно, ничего не видно. Ну и для них тоже ведь темно?
— Осторожней, товарищ капитан, загнанные звери очень опасны.
— Ничего. Оружия у них нет, топор они на месте преступления бросили, выходит, безоружны.
— А это? — кивнул на свалку битого кирпича лейтенант и зашептал ещё тише. — Что, если они за выступом с кирпичом в руке поджидают. Стукнут вас по голове, и оружие не поможет.
— А на этот случай у меня ты есть. Понял?
— Так точно, товарищ капитан. — Пошарив вокруг себя, Жариков подобрал кирпич и зажал в руке.
— Не сдрейфишь?
— Никак нет. У меня вот, — Жариков показал кирпич. — А если на меня кто нападёт — Димон в защиту кинется.
В ответ Димон сначала фыркнул, потом тявкнул и коротко прорычал.
— Отлично. По-любому численный перевес на нашей стороне. Трое против двух.
Капитан осторожно перешагнул кирпичную свалку и заглянул в проём. Оглянулся, кивком позвал Жарикова следовать за ним, вошёл и остановился, вовремя углядев под ногами озеро чёрной жижи.
— Стой, — остановил Жарикова. — Тут мазутом залито.
— Вот почему Димон заходить не стал.
— Ну где собака не пройдёт, там капитан Сидорцов завсегда… — Сидорцов поднял было ногу, но лейтенант удержал его и бросил в жижу кирпич. Кирпич булькнул и пошёл на дно.
— Постойте, товарищ капитан, — Жариков вытянул вперёд голову, всматриваясь в мазутное пятно. — Там что-то болтается на поверхности.
— Где?
— Да вон, — лейтенант ткнул пальцем в середину пятна. — Белеет… Рука вроде.
— Рука? — Капитан всмотрелся в то место, куда указывал лейтенант. — Да… Похоже на руку. А рядом мяч…
— Это голова, просто в мазуте. Это человек.
— Всплыл?..
— Держится за что-то…
— Эй, — крикнул капитан. — Ты живой?
— Пф-ф-ф… — донеслось еле слышно.
— Та-а-ак. — Капитан сунул пистолет в кобуру. — Вытаскивать надо. Только как? Не дотянуться до него. Эй! — крикнул капитан. — Подплыть можешь?
— Пф-ф-ф…
— Не может…
— Там на свалке кирпичей проволока валялась, можно попробовать докинуть.
— Ну давай, тащи проволоку, да побыстрей, пока в нём ещё жизнь теплится.
Нелегко тащить человека из мазута, скользкого и полуживого. Сил у Ромки хватило только на то, чтобы поднять из жижи левую руку и схватиться за проволоку, оторвать правую от доски Ромка не мог, ставшие каменными руки не разгибались, он словно сросся с доской, стал с ней единым целым.
Они так и вытащили его вместе с доской под неистовое рычание Димона.
— А где второй? — Сидорец присел рядом с телом, но даже обычного «пф-ф-ф» не прозвучало.
Отмывали Ромку соляркой, но вернуть ему обычный цвет лица не удалось. Он умер в больнице через два дня от общей интоксикации организма. В гробу он был похож на скумбрию холодного копчения — жёлтое, местами чёрное, словно подкопчённое лицо, как никогда раньше было схоже с лицом его брата, местонахождение которого он так и не выдал.
Всплывшее тело Пашки через месяц случайно обнаружил один заезжий уфолог, который в поисках следов внеземных цивилизаций бродил по здешним местам, пока не забрёл по малой нужде в котельную. Чёрное разбухшее тело с уродливым лицом уфолог принял за погибшего представителя неземной цивилизации, брошенного или захороненного по их особым обычаям, инопланетными собратьями. Высадку неземного десанта, по мнению учёного, доказывала проломленная крыша котельной и озеро мазутного топлива, а также вытоптанная вокруг трава.
Вскоре со всей страны понаехали учёные, взяли пробы мазута из ямы, старую котельную и чёрного человека сняли на видео, показали в передаче по Рен-ТВ. После передачи к котельной потянулись паломники, они растащили на сувениры не только свалку битого кирпича, но и разобрали не до конца развалившуюся кладку, после чего мэрия-таки распорядилась снести трубу и остатки «заброшки», что и было приведено в исполнение.
В многодетной жизни Юлии Петровны Недотёповой не так уж и много радостей. Нет, дети — это, конечно же, радость, безусловная… И всё же хотелось ещё каких-нибудь радостей, никак не связанных с детьми. Не заморских курортов, не шуб и не автомобилей, а простых по жизни вещей, которых другие и не замечают вовсе, и не думают о них как о чём-то особенно-радующем.
Например, пересмотреть любимый фильм, принять долгую горячую ванну, безмятежно наблюдать из окна за собаками, неспешно выпить чашечку свежезаваренного чая или кофе.
Петровна покосилась на кофе-машину. Некогда, да и не умеет она обращаться с такими агрегатами, ей легче трактор завести, чем эту бусурманскую машину.
«Бусурманским» Петровна называла всё, что не укладывалось в её сознании, как полезное изобретение.
«Тр-р-р…» — затрещал таймер духовки, чем напугал замечтавшуюся повариху.
— Ой! — Вскрикнула Юля, отскакивая от плиты. — Вот же, зараза, бусурманская! Чуть сердце не разорвалось.
Юля гневно хлопнула полотенцем по дверце духовки.
Немного придя в себя, всё же наклонилась и заглянула в стеклянное окошко. Хороша курица, самое то, запеклась до румянца! Намотав полотенце на ручку, повариха слегка приоткрыла дверцу, осторожно выпуская горячий пар наружу, чтоб не обварить лицо. Прижав края прихватками, вынула противень и поставила на плиту.
Горячее готово! Осталось перевалить курицу на блюдо, по кругу выложить запечённый картофель и нести в зал. Или рано? Юля задумалась. Странная свадьба. Тихая, ни музыки тебе, ни криков «горько», ни пьяных споров. Словно не замуж дочь выдают, а хоронят кого. Впрочем, что так, что сяк, всё едино — провожают в последний путь. Была девка, стала жинка.
Юля подошла к двери и, приоткрыв, прильнула оплывшим глазом к щёлочке.
Ну и парочка! Невеста, конечно… на Сенчину похожа… или на Алфёрову. Миловидна, аж завидки берут! Жених… Господя! Сколько ж ему? Сорок? Аль пятьдесят? Морда кирпичом. Да её Андрюха, даж после недельной попойки милее. Нет, ни в какое сравнение. Этот хоть и здоров, как шкаф, но рыхлый какой-то, вот её Андрюха дрыщ дрыщом, но ни в жись она свово Андрюху на бегемота этого не променяет. Нет, ну это ж надо!
Юля перевела взгляд на родителей невесты и мысленно запричитала: «Ирина Сергеевна! Милая ты моя, благодетельница, теперь понятно, отчего так грустно ты говорила, когда нанимала меня кашеварить. А я-то думала… Вот и сейчас глаза на мокром месте, да и у муженька вид убитый. Глаза в стол, плачет, что ли? Вокруг губ морщины гармошкой. Надо думать — дочь красавицу за такое чудо-юдо отдать! Мечтал небось за принца, да и свадебку попышней, как полагается, в ресторане, с живой музыкой, с песнями и танцами. О-хо-хо! Вона как бывает — не позавидуешь. Хорошие люди, воспитанные, вежливые — и на тебе. Сидят с кривыми лицами. Не едят ничего. Тарелки чистые, как поставила, так и стоят, салатница возле них полная, колбаса и сыр аккуратненько веером на блюде лежат нетронутыми. Да и малочисленные гости с вымученными улыбками жуют явно без аппетита. Обидно! Она старалась, а получается, что зря. Когда ж горячее подавать? Теперича или попозжа?
Петровна снова посмотрела на невесту, которая вроде бы и улыбалась, но как-то не очень весело. Э-хе-хе! Дева ты моя, красоту-то свою зачем за такое отдаёшь? Ведь краса — это богатство, дар божий, не каждому такая даётся.
Юля прикрыла дверь и повернулась к зеркалу. Отражение не радовало — заплывшее от хронического недосыпа лицо с ещё заметным кровоподтёком под глазом. «Ну я-то ладно, терплю… я-то мордой не вышла, вот и приходится мириться с побоями мужниными, кому я така нужна. Вот если бы мне такие глаза и такие губы…».
В зеркальном отражении створка окна за её спиной дёрнулась и поехала, в кухню ворвался свежий воздух, а в раскрытом окне появился автомат. Юля замерла. Автомат приподнялся и лёг на подоконник. Петровна продолжала стоять, открыв рот, боясь развернуться и не в силах закричать. Створка отъехала, за ней вторая, и над подоконником выросла голова парня.
— Ты кто? — спросила голова.
— А ты? — Петровна повернулась.
Протиснув внутрь руки, парень схватился за подоконник, потянулся и влез в окно. Спрыгнув на пол, отряхнул форму и взял автомат.
— Ты чего здесь делаешь? — сморщил лоб парень.
— Готовлю, — изогнула бровь повариха и упёрла руки в бока. — Свадьбу обслуживаю. А ты чего? Гость, что ли?
— Ага, — парень кивнул. — Гость.
— А чё через окно тогда… или не приглашённый?
— Угадала, тётка. — Парень огляделся, потом подошёл к раковине, выкрутил кран и опустил голову. Кадык заходил ходуном.
— Кружку возьми. — Петровна схватила со стола чашку, протянула, тревожно поглядывая на автомат в руке гостя.
— И так сойдёт. — Парень закрутил кран, провёл мокрой рукой по лицу. — Сейчас отдышусь…
— Ты что, из части сбежал? — сощурилась повариха.
— Догадливая.
— Повидала разное на веку. — Петровна плюхнулась на табурет. — С оружием... Подсудное это дело, милый ты мой.
— Плевать. — Парень тоже присел на пустой табурет у окна.
— Не дождалась? — с сочувствием спросила повариха.
Парень не ответил, уложил автомат на колени.
— Оружие тебе зачем? Неужто убить её хочешь? Или его?
— Не знаю ещё, — буркнул парень. — Как пойдёт.
В раскрытое окно ворвался порыв ветра, срывая с потолка штукатурку, разнёс белыми хлопьями по кухне. Юля удивлённо подняла глаза.
Парень послушно встал, положил автомат на табурет и стал закрывать окно.
Подскочив, Юля схватила автомат и спрятала его за спину.
— Эй, тётка, ты чего это? А-ну верни. — Парень пошёл в наступление.
— А ты постой, милый, — попятилась повариха. — Не торопись. Ты свою жизнь загубить всегда успеешь. Послушай, что я тебе скажу.
— Автомат верни! — наступал парень. — Некогда мне с тобой здесь лясы точить.
— Да постой ты. Не пори горячку. — Петровна прижалась к стене, зажав за спиной автомат. — Не нужен он тебе пока. Ну чего ты добьёшься, сам подумай? Давай так сделаем. Я сейчас горячее подавать буду, подойду к твоей и шепну, чтоб сюда зашла. Тут и поговорите. Только автомат в любовных делах не помощник. Не бери грех на душу. — Петровна вытащила руку и протянула автомат. — Ну что? Договорились?
— Ща поднимусь и расцелую. — Пашка подмигнул. — Кружок только дам…
Он отпустил педаль и рванул с места, разгоняя железного коня по кругу двора.
Пашка был лихач, поздним вечером во дворе пусто и дорожка вокруг детской площадки свободна от пешеходов, но месяц назад КамАЗ сгрузил у решётчатого заграждения заказанный домоуправлением по просьбам родителей окрестных домов песок. Предполагалось, что жители этих самых домов перетаскают его в песочницу самостоятельно, но так думали в домоуправлении. Жители считали, что денег у домоуправления вполне должно хватить для найма рабочих. Пока стороны искали устраивающий обеих консенсус, куча песка, частично растасканная детьми и хозяйственными собственниками, превратилась в кучку, горка стала бугорком.
Пашка истории с песком не знал, поздно заметив насыпь, он принял единственно-правильное, на его взгляд, решение — перепрыгнуть препятствие, но не рассчитал. И получилось так, как получилось. Несущийся с рёвом мотоцикл влетел колесом в песок, подбросив седока в небо. Пашка держался за ручки крепко — не оторвёшь, в небо взлетел только Пашкин зад и тут же опустился назад, на сиденье. Возможно, всё бы закончилось благополучно. В крайнем случае свалился бы он вместе с мотоциклом в песок, но устройство «Ковровца» сыграло злую шутку. У старой модели крышка бензобака не ввинчивалась, а вставлялась. Во время удара о песок давление вытолкнуло её, и на Пашку выплеснулся фонтан бензина.
Зажатая в зубах сигарета вспыхнула ярким факелом, осветив на прощание красивое Пашкино лицо.
С самого утра было шумно. Свистело, гремело, шипело, трещало. И надо ж такому случиться, что третья за последние полгода авария случилась почти накануне визита проверочной комиссии во главе с высоким начальством. Какой именно высоты будет начальство, никто не говорил, намекали на «командующего», хотя не точно, но все боялись и готовились.
Всю неделю наводили шмон, и вот, когда относительный порядок в части был наведён и местные командиры выдохнули, прорвало трубу, подающую воду в столовую. Прорывало трубу регулярно и в разных местах. Трубу откапывали, заваривали, снова закапывали. На этот раз прорвало у входа в столовую.
Времени до приезда комиссии оставалось немного, и командиры, пойдя по пути наименьшего сопротивления, решили просто убрать часть грунта. С учётом сырой дождливой погоды небольшая лужица у крыльца выглядела бы естественной и вопросов у комиссии вызвать не должна была. Но получилось по-другому: вода продолжала прибывать, лужа с каждым днём увеличивалась, и тогда, почесав стриженные затылки, командиры решили подойти к вопросу со всей ответственностью, для чего и пригнали невесть откуда специальную машину.
Машина по сути являлась обыкновенным насосом, или не совсем обыкновенным. С помощью узкой трубы, обтянутой металлической сетью, плюясь и хрюкая, машина буравила песок и закачивала внутрь воду. Грунт размывало и выталкивало наружу, после чего включался обратный ход и насос начинал воду откачивать. Затем в дело вступали бойцы. Откопав грунт на два метра в глубину, они свалили его за столовой.
Несмотря на высокотехнологично проведённую операцию место прорыва обнаружить не удалось. Было выдвинуто предположение, что пресловутая трещина находится под крыльцом, что существенно осложняло задачу по её ликвидации. Аварийное положение затягивалось, а отключенная на время ремонта вода была жизненно необходима части. Решили на какое-то время подачу возобновить. Пущенная на свободу вода полилась не только из всех кранов, но и из трещины в трубе, постепенно заполняя собой вырытое у крыльца углубление.
Ромка любил ходить в караульный наряд. Охрана склада боеприпасов наполняла его гордостью и убеждённостью в важности несения службы. Это тебе не картошку чистить и не на тумбочке целый день стоять. Прелесть караульного наряда в чередовании действий: два часа спишь, два — бодрствуешь и два стоишь на посту.
Сменившись, Ромка вернулся в казарму, где его ждал сюрприз — письмо из родного города. Ромка быстро оборвал край конверта, развернул сложенный вчетверо тетрадный лист и медленно пробежал глазами текст.
— Стерва! — Ромка сложил письмо, сунул в конверт. Ну ладно, мы ещё посмотрим!
Новость застала его в врасплох, и заняла место в голове так, что ни о чём другом он уже и думать не мог. Месть! Только она способна удовлетворить его мятущуюся душу. За себя, за брата! Надо всё обдумать и действовать.
Обдумывать Ромка решил на ходу, не откладывая побег из части в долгий ящик. Если вчера было рано, то завтра может быть поздно. Бежать сегодня же, сейчас же, через отдельный вход, который ведёт из казармы в столовую.
Мозги у Ромки работали быстро, но плохо. Мысли скакали галопом, опережая одна другую, иногда спотыкаясь, иногда теряясь по дороге.
Он выбежал из спального помещения и бросился в столовую. Пролетел мимо столов, выскочил на крыльцо и прыгнул вниз. Будучи в наряде, он пропустил аварийные работы и о тонкостях произведённых работ ничего не знал. Ромка прыгнул с разбегу, прыгнул, как делал это вчера и позавчера и много раз до этого. Уже в прыжке он понял, что что-то не так, что-то изменилось, и даже успел удивиться, не почувствовав при приземлении твёрдой поверхности.
Громкий плеск заставил водителя насосомашины обернуться. Центробежные круги расходились в стороны от образовавшейся воронки, в которой плавала солдатская пилотка.
Ромка ушёл под воду с головой. Достигнув дна, он попытался оттолкнуться носками сапог, но дно было скользким. Он захлёбывался. И тут в голове вспыли слова отца: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет». Однажды в детстве Ромка тонул. Прыгнул с моста в реку и угодил в омут. Тогда ему помогло чудо. Он стал барахтаться, как лягушка в крынке с молоком, и взбудораженный барахтаньем омут вытолкал его наружу. Вот тогда-то отец и сказал навсегда врезавшуюся ему в голову фразу.
Торт получился на славу. Огромный, красивый, украшенный кремовой цифрой «1», в которую она воткнула свечку. Они задуют её все вместе. Она, Коля и Никитка, а потом разрежут и раздадут гостям — бабушкам и дедушкам Никитки.
Они решили, что не будут устраивать застолий с выпивкой и закуской, достаточно будет — шампанского и торта. Всё-таки день рождения у ребёнка, а он ещё маленький, ему шумная компания ни к чему, напугает только. Родители и Колины, и её с таким решением согласились, пришли с подарками, сели в зале за небольшим столом, тихо-мирно беседуя под беззвучное мелькание телевизора. Тихий семейный праздник, годовщина маленького человека.
Люба огладила рукой грудь, бёдра, живот. Всё хорошо у неё, она счастлива, жизнь чудесна, пора выходить к столу. Подхватив поднос, она направилась в комнату, где собравшиеся увлечённо беседовали в ожидании начала церемонии. Люба поставила торт на стол и прислушалась к разговору.
— Дети — это хорошо, но детям нужно отводить определённую часть жизни, — утверждал свёкор Сергей Яковлевич.
— Дети должны прислушиваться к родителям, — тут же вставила мать Любы.
— А как же свобода личности? — подмигнул Любе свёкор.
— Смотря, как понимать — эту свободу личности, — вступил в разговор отец Любы. — Вы хотите, чтобы с вашей личностью считались? А какая у вас привязанность к вашей личности? Это ваша святыня? Вы о ней заботитесь? Обижаетесь, когда вашу личность оскорбляют? Тогда, как привязанное может быть свободным?
— Вот это вопрос! — улыбнулся свёкор. — Сначала надо определиться с тем, что же такое личность.
— Классическое определение личности — это тело, плюс ум, плюс чувства…
Беседу прервала раскрывшаяся дверь. Пригнувшись, в зал, украшенный шарами и плакатами, вошёл Николай. Сидевший на его плечах Никитка завизжал от удовольствия.
— Осторожней! — кинулась к ним Люба. — Он может удариться.
— Спокойно, мать, у меня всё просчитано. И учтено. — Николай снял сына с плеч и усадил на детский стульчик.
— Дорогие наши мамы и папы, — начала Люба, прижимаясь к Николаю. — Сегодня у нас знаменательный день и очень важная дата. Нам исполнился годик! Ура! — Люба захлопала в ладоши, и все тоже громко зааплодировали с возгласами «Поздравляем!».
Никитка вжал голову в плечи и заревел.
— Ну что ты, маленький? — Люба прижала к себе голову сына, погладила рукой кудряшки. — Смотри, какой тортик испекла тебе мама. Сейчас папа зажжёт свечку, и мы, загадав желание, вместе её задуем. А желание у нас одно на троих, чтоб ты был здоров и рос большим и послушным мальчиком.
Ничего из сказанного мальчик не понял, но умиленная интонация маминого голоса его успокоила, он перестал плакать и уставился на большого махрового медведя, что сидел между двумя бабушками.
— На, зажигай! — скомандовала Люба, передавая мужу спички. — Только осторожней с огнём, держись подальше от Никитки!
Николай чиркнул спичкой и поджёг свечу.
— Ну, приготовились… — Люба и Николай пригнулись так, чтобы быть на одном уровне с сыном. — Раз, два, три.
Дунули. Пламя дрогнуло, наклонилось в сторону родственников и потухло.
— Коля, разрежь торт, — скомандовала Люба, передавая мужу нож. — Только осторожней с лезвием, держи его подальше от Никитки.
— А что за торт, Люба? — глотая слюну, спросила свекровь.
— Рецепт я придумала сама, и назвала его в честь сына — «Моя крошка».
Когда торт разложили по тарелкам, а чай разлили по сервизным чашкам, равнодушному к торту имениннику вручили медведя.
— Ну, хватит хлопотать, — Николай подвинулся, освободив рядом с собой место для жены.
Люба села рядом, пододвинув к себе тарелку. На разрезе торт смотрелся не менее привлекательно, чем сверху. Три слоя бисквита, два из которых были шоколадными, утопали в нежной лимонно-манной начинке. Верх и бока торта были залиты шоколадом.
— Оригинальное сочетание лимона и шоколада, — выделил отец.
— На манке? — причмокивая, спросила мать.
— На манной каше, — улыбнулась Люба и, поддев ложкой кусок бисквита, быстро положила его в рот.
Внимание Никитки было занято огромным мягким медведем, на груди которого красовалось красное сердечко с надписью: «С днём рождения!». Безучастный к происходящему за столом, он хватал махровую шкурку зверя, пытаясь перевернуть игрушку, но маленькие ручки не смогли удержать подарок; медведь съехал с приставного столика и упал на пол. Никитка дёрнулся за ним, стульчик закачался, грозя перевернуться. Люба вскрикнула и закашлялась. Николай кинулся к сыну, почти на лету успев подхватить стульчик. Люба схватилась за горло и захрипела. Она судорожно хватала губами воздух, глаза её расширились до невероятной величины, а лицо покрылось бурыми пятнами.
— По спине! — закричала свекровь. — Стукни её по спине.
Николай кинулся к жене и попробовал развернуть её спиной к себе, но Люба, терзаемая грудными клокотаниями, сползла на пол. Он подхватил её, приподнял, прижал к себе. Судорожные конвульсии, сопровождаемые свистящими хрипами, отдавались в его теле, словно они были одно целое.
— Господи! Люба! — закричала мать. — Надо вызвать скорую, она вся синяя!
— Не успеют, — покачал головой свёкор.
— Стукни её по спине, — продолжала кричать свекровь.
— Господи! — закричала мать, хватаясь за сердце.
— Мама! — закричал Никитка и заплакал.
— Я вызову скорую! — засуетился отец.
Когда приехала скорая, Люба лежала на диване, не подавая признаков жизни.
В полупустом фойе было немногим прохладней, чем на улице, зато не было пыли. Раздался первый звонок, и топтавшиеся в фойе люди направились к дверям, ведущим в зал. Элла подошла к зеркалу, достала из сумочки расчёску и причесала тёмно-каштановые пряди. Волосы были её гордостью: длинные, густые, блестящие, доходящие до линии талии. Элла никогда не заплетала их в косу, не накручивала и не закалывала, предпочитая носить их распущенными и гладко-причёсанными.
Чтобы избежать толкотни и позволить зрителям занять дальние места, Элла простояла перед зеркалом до третьего звонка и только после него отправилась в зал. Когда она вошла, свет в зале начали гасить, но это её не смутило; своё место Элла знала хорошо, нашла бы его даже с закрытыми глазами. Она всегда покупала билет во второй ряд, третье кресло от прохода. В этот раз Элла тоже купила билет заранее — второй ряд, десятое место, но оно оказалось занято. На её месте сидела необъятных размеров дама со взбитой мочалкой на голове и, аппетитно чавкая, дожёвывала купленную в буфете плюшку.
— Извините, вы заняли моё место, — негромко произнесла Элла, чуть склонившись над дамой.
— Да? — приподняла та нарисованную бровь. — Ну садись рядом, свободно же.
— У меня десятое… — Элла протянула билет.
— А у меня девятое, — не глядя на билет, чередуя слова с чавканьем, произнесла дама.
— Тогда садитесь на своё.
Дама проглотила остатки плюшки и уставилась на Эллу.
— Какая разница?
— Я хочу сидеть на своём месте, — сказала Элла приглушённо, так как с заднего ряда на неё недовольно зацыкали.
Свет в зале погас, занавес разъехался, а она всё ещё стояла в проходе.
— Освободите место, пожалуйста, — Элла старалась держать себя в руках, но чувствовала, как лицо её наливается краской гнева.
— Не буду я скакать, у меня колени больные. — Дама опустила голову, выдавив на кружевной воротник второй подбородок, и принялась стряхивать на пол крошки с обширной груди.
— Пересядьте, — не уступала Элла.
— Не мешайте смотреть, — изрыгнула дама в её сторону капустной отрыжкой.
— Пересядьте…
— Не мешайте, — недовольно зашикали с заднего ряда.
Элла плюхнулась на свободное сиденье. Настроение было испорчено, она смотрела на сцену, но боковое зрение не выпускало из виду наглую соседку с пышным жабо на груди. Через десять минут женщина достала из сумки плитку шоколада, развернула её, шурша обёрткой, и начала есть. Откусывая шоколад, она таращилась на терзающегося раздумьями Гамлета и качала головой. Её лицо отражало глубокие переживания, словно вместе с принцем датским она искала ответы на философские вопросы о бренности жизни, смерти и неизбежности конца.
Рядом мучилась переживаниями Элла; впереди неё, загораживая сцену, маячила кучерявая голова какого-то парня. Парень был высоким настолько, что с её места виднелась только макушка принца датского. Элла обожала Шекспира, знала всю пьесу наизусть, но надежда насладиться в этот вечер игрой актёров окончательно рухнула. Она наклонила голову вправо, пытаясь охватить взглядом большую часть сцены, но сидящий впереди парень, тоже наклонил голову вправо. Элла сжала губы и гневно задышала ему в затылок.
Усугубляли момент мрачные декорации и приглушённый свет рампы. Гамлет, вытянув зажатый в руке череп, шагнул вперёд, остановился, многозначительно набрал в лёгкие воздух, чтобы произнести знаменитую фразу, и в этот момент дама в жабо громко чихнула. Гамлет вздрогнул, череп выпал и покатился со сцены вниз под ноги высокому парню в первом ряду.
Все замерли: зал в немом ожидании, Гамлет в испуганной растерянности.
Высокий парень наклонился, подобрал череп и, стряхнув с него пыль, громко произнёс:
— Бедный Йорик.
— Ха-ха-ха! — разразилась громогласным смехом дама в жабо, и весь зал, как по команде, рухнул дружным хохотом. Смеялась и Элла. Долго, заливисто, отпуская скопившееся раздражение.
