Лига Писателей

Отрывок из романа «Расовая война»

Последнее время Степан Тимофеич Шумилин, станичный атаман, чутко спал. Вот и сегодня под самое утро его разбудил глухой рокот мотора, доносившийся с улицы. Луч света от фар пробежал по белой занавеске на окне спальни. Атаман осторожно поднялся с постели, чтобы не разбудить жену, и, слегка отодвинув занавеску, стал всматриваться в предутреннюю мглу. Окно выходило на центральную деревенскую улицу, на другой стороне которой из ворот пансионата выезжал чёрный джип.
В комнате, на тумбочке подле кровати, засветился экран смартфона, озарив потолок спальни, и «Полётом валькирий» возвестил подъём. Атаман оторвался от окна, отключил побудку.
— Куда спозаранку? — спросила спросонок жена.
— Сегодня важная встреча, — ответил Степан Тимофеич. — Гость должен прибыть из города. А ты это… поспи ещё.
Он не торопясь надел банные тапки, захватил махровое полотенце и, как был в семейных трусах, вышел во двор. Набрав ведро студёной воды из колодца, он разом опрокинул его на себя; и, будто тысячи тонких иголок вонзились в кожу, от холода перехватило дух, атаман крякнул и принялся растирать полотенцем тело. Глубоко вдохнул утренней свежести и, глядя вдаль на мглистое море, над которым уже посветлело небо, готовое принять восходящее солнце, Степан Тимофеич мысленно прославил природу, богов и род: «Слава богам! Слава пращурам! Слава казачьему роду!» Затем зашёл в дом и стал облекаться в справу. Закалялся атаман каждое утро и почти в любую погоду. К закалке приучил его в детстве отец Тимофей Логвинич, а того научил дед Логвин Иваныч, который унаследовал этот здоровый обычай от прадеда. От отца узнал Степан Тимофеич, что род их древний, что корнями уходит в привольные донские степи, и что казаки во времена Муромца были грозной и справедливой силой на русской земле, как о том упомянуто в древних былинах. И ещё узнал от отца, что дед Логвин Иваныч служил в Белой армии офицером, остался жив, избежал сталинских лагерей, а когда пришли братья-освободители, то одним из первых вступил в Вермахт — землю родную казачью отвоёвывать у комиссаров. И геройски погиб в боях в Сталинграде, где в рядах немецкой армии каждый четвёртый был русский или казак.
Отца Степан Тимофеич потерял, когда ему, Стёпе, было одиннадцать лет. На всю жизнь врезался ему в память тот октябрь 1969 года. Стоял хмурый осенний день. Стёпа возвращался из школы домой по берегу. Море насупилось, позеленело, и в тёмном высоком небе парили белыми точками чайки. Возле одной из байд, прямо у самой воды, мальчишки силками ловили этих самых чаек. Силки были из медной проволоки в виде вертикальной затяжной петли, с палочкой на конце, которую зарывали поглубже в мокрый песок. Под петлёй, как под аркой, клали хамсину. Чайка, завидев с высоты рыбу, пикировала, хватала добычу, но взлететь уже не могла, беспомощно трепыхая крыльями. Высвободив из петли шею бьющейся птицы, ей тут же за спиной сцепляли одно за другое крылья, чтобы не улетела, и в таком виде сажали в стоящую на берегу лодку, по чёрному смолёному дну которой уже переминалось красными лапками с пяток пойманных чаек разных размеров.
— Зачем вам их столько?» — спросил Степан.
— «А так», — ответил конопатый Савка Жадыман, — готовя новую затяжную петлю. — Отнесу мамке, она надерёт с них пуха в подушку.
Глядя на беспомощных испуганных птиц, которые только что так красиво парили в высоком небе, Стёпа вспомнил, как когда-то отец сказал, что человек отвечает перед природой за всякую душу, которую сделал для себя подневольной, и что настоящий человек неволить слабых не станет.
— Отпустить их надо, — сказал Степан.
— Не ты ловил — не тебе отпускать, — обозвался Мишка Катыка.
— Могу продать тебе своего мартына, — предложил Савка и ткнул пальцем в голову большой чайки, но тут же отдернул: — Кусается! Ишь, свирепый какой! Давай двадцать копеек.
— У меня только пять, — и Стёпа вынул из кармана штанов медные пять копеек, которые берёг на субботний киносеанс в клубе.
— Не, — отмахнулся обладатель мартына. — За пятак я и кирлочки не отдам.
Стёпа с жалостью посмотрел на птиц, сунул в карман пятак и пошёл своей дорогой. Свернул к амбулатории, прошёл сквозь её кривой дворик, заросший серебристым лохом, и вышел на центральную улицу. Он был уже метрах в ста от дома, как вдруг налетел неистовый шквал, подняв в воздух пыль и опавшие листья, заставив Стёпу прижаться к стене забора. Через минуту-другую ветер внезапно стих. Степан добрался до дома. А дома мать в тревоге: «По радио штормовое предупреждение передали, а наши-то в море, — с тревогой в голосе говорила она. — Не стряслось бы лихо». Отец с утра, ещё до восхода солнца, ушёл с бригадой в море. «Горел», как тогда говорили, план по заготовке рыбы — не поспевали ко Дню Октябрьской революции — и председатель колхоза отправил рыбаков в море на фелюге и двух дубах гундеры ставить: новый ставник должен был выправить ситуацию с планом. Стёпа не понимал, отчего мать волнуется: вон, мальчишки на берегу чаек ловят. Тут он подумал, что в копилке у него наверняка будет целый рубль, и он сможет выкупить всех невольников. Он едва успел переодеть школьную форму, как за окном потемнело и новый неистовый шквал загудел, ударив песком о стёкла. Ветер дул, набирая силу: по двору покатилась собачья будка, что-то лязгнуло вдалеке, и задрожали оконные рамы. Быстро стемнело. Электричества не было; видать, где-то ветром оборвало провод. Мать зажгла керосиновую лампу. Ждали отца, чтобы всей семьёй сесть за стол вечерять. Но отца всё не было. Потом Стёпу отправили спать. Ему было страшно: ветер неистово выл в трубе и заслонка чугунная всё бренчала, не давая уснуть.
Когда он утром проснулся, за окном всё так же свирепствовал ветер, и мать сидела, опустив голову за столом; она не спала всю ночь. Днём пришёл моторист дядя Ваня с фелюги и сообщил, что дуб, гружёный гундерами, накренило волной, он черпанул воды и пошёл ко дну. Все пятеро, кто был на нём, сгинули в хляби морской. Он виновато успокаивал мать: «Та може и выплыл, глядишь, и объявится». Но старый рыбак понимал: разве выплыть в двенадцати бальный шторм, когда на тебе фуфайка ватная да тяжёлые сапоги.
На третий день вода поднялась и море затопило улицу — волны пенились у порогов хат. С амбара, что у пристани, ветром сорвало крышу, а в домах окна наспех забивали досками. И где-то там, далеко в открытом море, ураган со скоростью ветра сорок метров в секунду готовил людям ещё беду. Ночью многометровая нагорная волна шириной более ста километров и высотою четыре метра прошла вскользь берега деревушки и со всей своей мощью обрушилась на мирно спящие рыбацкие посёлки Кубани, унеся сотни жизней. Разрушая дома, коммуникации, дороги, мосты и заводы, волна прошла вверх по реке Кубани на семьдесят километров и подтопила города хутора и станицы. С той поры прошло почти полвека и на месте смытых стихией посёлков вновь возвели дома и живут в них люди, не ведая, что в любой момент трагедия может повториться снова.

Продолжение - Атаман Шумилин (Казак-язычник)

© Сергей Никулинъ

Волшебник покрепче укутался в одеяло, встал, поставил фонарь на стол, подошел к печи, присел, открыл еле теплую дверцу, пошурудил кочергой — угли еще горячие — закинул три бревна и охапку щепок. Почувствовал резкий укол в левую ладонь, чертыхнулся, вытащил щепку, слизал соленую каплю крови. Взглянул за окно, даже гору не видно, до рассвета еще два или три часа. Забрал фонарь со стола, залез обратно на кровать. Накрылся одеялом с головой, свет от фонаря зажатый между его телом и покрывалом, казалось немного согревает.

Он слышал, как огонь в печи довольно хрустит дровами, как пес шумно выдыхает воздух сквозь мохнатые брыли, как смолистый запах от горящей лиственницы расползается по дому. Пытаясь снова уснуть, он стал вспоминать уходящий год. Воспоминания никак не хотели нанизываться на нитку времени, мелькали дрожащими картинками.

Он вспомнил, как встретил первый рассвет уходящего года. Напивался в глуши со старым Кедром. Древний хвойник, который просыпался, каждую новогоднюю ночь ныл ему о судьбах мира, о том, как духи глубин поднимаются на поверхность, о том, что грядут природные катаклизмы, о том, что зубы земли скоро перемелют континенты, Волшебник заливал саднящий между ребер зуд дрянным кислым вином.

Весь год прошел, как та ночь в кислом туманном хмеле. Год без колдовства.

Он вспомнил день, когда решил не колдовать. Туман разлегся на холмах, расползся пушистыми щупальцами по ущельям гор. Он не видел Луну уже два или три дня, небо плотно укуталось в лоскутное одеяло из сизых туч. Вспомнил, как стоял на крыльце, смотрел вверх и думал, каково ей сегодня в Новолуние, что она видит на той стороне света, улыбается или грустит?

В дом постучали когда долину уже заглатывали сумерки. Тракторист из деревни. Местные звали его Вася-Шаман, но Волшебник понимал, что он точно не Вася — откуда в этой алтайской глубинке взяться такому имени — и наверняка не шаман. Тракторист стукнул три раза, не дождавшись ответа — дернул дверь, всунул голову в щель. Пес выскочил из-под стола, лапы как пружины, хвост — мохнатая стрела, морда сжалась в оскале, предупреждающе рычит.

— Эй! Хозяин!? Можно? Ой! Бля! Нифигасе собачка!

Щель стала уже, тракторист прикрыл дверь, но не до конца.

— Лежать, Хан! Тихо.

Волшебник встал с кушетки, сунул ноги в сапоги, накинул бушлат и вышел к гостю на улицу:

— Что ты хотел?

Когда дверь в дом закрылась, четырехглазый пес тихонько заскулил, дрова в печи застонали в унисон.

Шаман-Вася переминался с ноги на ногу, потирал красные квадратные ладони.

— Ну как что хотел… Разговор у меня к тебе. Важный разговор!

— Говори.

— Разговор большой, а время сегодня длинное, темное… Может, пса во двор выгонишь, и в доме поговорим? Выпьем горяченького, — хитро подмигнул.

— У меня нет водки.

— Эх, как? Совсем?

— Совсем!

Тракторист сжался — как-то нелепо, то ли согнул колени, то ли наклонился, стал похож на огромного потрепанного грача и закаркал:

— Как это нет? А тот, кто дом тебе строил, говорит, у тебя все есть, пальцами щелкнешь — и все тут как тут! И люди в деревнях много говорят, им заняться-то нечем, вам, городским, не понять. Кхх. Тфу.

Сплюнул прямо на веранду, начал пялиться исподлобья.

Волшебник почувствовал, как между пальцами на обеих руках расползается зуд и превращается в боль, словно кто-то проводит по тонкой коже сотней листов бумаги. Сжал кулаки, выдохнул резко:

— Врут!

Шаман не сдавался:

— Так уж и все врут? Мне тут духи местности нашептали, что чудеса начались, когда ты приехал, то ручей в другую сторону течет, то зарево по долине разойдется как северное сияние, то люди пропадают как не было…

Волшебник поежился, зуд переполз на запястья и локти, и казалось, что на стенках желудка оседает кислота, будто кто-то трет его изнутри половинкой лимона. Он цокнул языком о третий зуб и сложил в кармане большой и указательный пальцы кольцом. Вокруг тракториста заплясали маленькие шарики с картинками его жизни. Теперь Волшебник точно знал, что перед ним обычный тракторист в надежде на легкую наживу горючкой, он видел, как тот дурит туристов, и все его три заученных сценария. Он точно видел, что перед ним не шаман.

Волшебник тяжело вздохнул:

— Про пропажу неправда. Если ты шаман, сам знаешь, — усмехнулся и продолжил, — пока неправда.

Вытащил руки из карманов, звонко хлопнул ладонями — между ними заискрил комок молний. Тракторист охнул, шарахнулся назад, отскочил на пару шагов, еле удержал равновесие. Волшебник уже зашагивал в дом, когда услышал голос за спиной:

— Вот же ты запизделся себе — Волшебник! — совсем другой, звенящий, резвый голос. —  Ты не можешь не колдовать!

Он тут же понял, с кем говорит. Оглянулся, но увидел только «Ваську»: тот уселся на снег и уставился в точку. Голос продолжил разговор губами тракториста:

— Ты ученый, но слепой! Да тфу на тебя!

Шаман-Васька резко вскочил, словно очнулся.

— Ладно-ладно! Ухожу! Прости, Хозяин. Прости, я все понял!

Волшебник вспомнил, как зашел в дом, глянул на прижавщего уши пса, воздух в избе подрагивал. Именно в ту ночь он принял решение не колдовать. Даже для себя.

От этого воспоминания по рукам начал расползаться зуд, кожа на ладонях горела, дыхание сбилось в комок и грохотало, ударяясь о ребра изнутри. Веки теперь не хотели смыкаться. Волшебник решил, что уснуть уже не удастся. Откинул одеяло и начал одеваться. Хан подскочил к двери, часто моргал всеми четырьмя глазами, громко дышал и радостно вилял хвостом в ожидании прогулки. Волшебник чуть оттолкнул пса, чтобы снять с вешалки куртку.

— Отойди. Сейчас пойдем! Не суети.

Подкинул еще пару дров в печь, толкнул дверь и вышел во двор. Пес задорно носился кругами вокруг дома, а потом стал зарываться в хрустящие сугробы, кувыркаться, поблескивая то верхней, то нижней парой глаз. По горизонту растушевался белой полосой последний рассвет на темной стороне года.  Зарево осветило горы, долину и частокол тайги. Все казалось черно-белым, словно год выцвел.

Волшебник спустился с веранды, вышел за калитку и хотел пойти направо, подняться к озеру, но перед глазами возник образ разрушенного тотемного куба, посреди выгоревшего леса. В носу засвербил запах гари, и ноги сами понесли его налево, в сторону деревни.

Пока он пробирался сквозь сугробы, опираясь на посох из лиственницы, в голове воронами кружили воспоминания.

Он вспомнил, как в позапрошлый Имболк снег шел не переставая. День за днем, ночь за ночью. Словно тучи сговорились похоронить долину и близлежащие деревни. Волшебника это не беспокоило, ему нравилась эта оглушающая белизна. Даже горы потеряли свои очертания — казалось, за пределами дома мир растворился.

Он только скучал по Луне. Изредка она выглядывала сквозь распоротое ветром небо. Всегда хмурая или грустная. Под ее скорбным взглядом нутро сжималось, позвоночник казался ржавым прутом, воздух не заталкивался в легкие, казался вязким как зубная паста.

На восьмой день снегопада он решил все-таки спуститься в деревню, купить  у жены кузнеца горячего хлеба, молока, сметаны, и пельменей из баранины. Он не чувствовал голода. Заклинания насыщали кровь, а пищеварительная система замирала. Но у пса кончалось мясо, и хотелось вдохнуть запах горячего хлеба, почувствовать на языке теплый сливочный вкус, вгрызться зубами в золотистую корку. В животе заурчало.

Он решил не повторять заклинание, а быстро спуститься в деревню через изнанку. Вышел за порог, снял с пояса старый нож, взмахнул им сверху вниз, прочертил заклинание в воздухе и шагнул в прореху, за которой виднелся цветущий луг, вышагнул за полмили до деревни. И почти по пояс провалился в липкий рыхлый снег. Чертыхнулся и стал пробирался в деревню почти вплавь, разгребая руками и ногами белые сыпучие волны.

Когда он добрался до дома кузнеца, весь взмокший и обессиленный, в деревню уже спустились сумерки. Постучал. Дверь открыла зареванная Лия, дочь кузнеца.

— Ой! Как ты? Ты что, с кордона пешком спустился? Как же ты добрался?

Она всхлипывала, вытерла щеки и нос кухонным полотенцем.

— Ты заходи скорее, чай сейчас поставлю.

По дому толпились огарки свечей, больше всего на столе, запорошенном мукой. Лия поставила чайник и принялась выкладывать шарики из теста на большой стальной противень, не прекращая болтать:

— Столько снега, столько снега... Большая беда. Папенька уехал в соседнюю деревню уже две ночи как, за знахарем. Если ты к нему пришел, то не свидитесь. А маменька у соседей, с ребенком беда. Не знаю, что спасет малыша. Не знаю… Только чудо, наверное…

Дочь кузнеца ловко подхватила противень своими тоненькими, как ветки, ручками и вгрузила в большую печь, закинула дров в топку, сняла чайник, достала из шкафа кружки, поставила на стол миску с баранками, накрошила желтые пахучие цветки в чашки, залила бурлящим кипятком и рухнула на стул, выдохнула и разревелась. Снова вскочила и начала расхаживать по кухоньке, всхлипывая и причитая:

— Электричества нет уже восемь дней!  Насосы бесполезны. Ручей замерз. Снег топим на печах. К горячему источнику не пробраться, ни на коне, ни пешком, все занесло. Скотина дохнет. Проваливаются в мокрый снег и кашляют потом. Ягнят не знаю, сколько выживет. Не знаю… Дрова вручную рубим, запасы муки совсем кончаются. Сил совсем нет. Что за напасть?

Волшебник почуял, как по дому закружился тревожный вихрь. За грудиной щелкало и жглось, а в горле комом стучало слово «чудо». Он зажмурился, сжал руки в кулаки под столом, резко разжал, ухватил вихрь за хвост, дернул резко и направил вниз за бревенчатый пол, за промерзшую землю, вглубь земли. Ладони похолодели. Лия резко замерла, уселась на стул и растеклась как свежее тесто. Отдышалась, взяла в ладони чашку с чаем, обхватила ее своими тонкими дрожащими пальцами, шумно отхлебнула, засунула в рот баранку и посмотрела на него влажными зелеными глазами:

— Што делать? Што-то можно ведь сделать? Правда?

Она так смешно картавила с выпирающей из румяной щеки баранкой. Волшебник улыбнулся и кивнул, будто против собственной воли. Выпил чай, с наслаждением погрыз баранки, и когда хлеб в печи зарумянился — засобирался.

— Как же ты в ночь назад? Возьми хоть коня у Карима, сильный конь, выдюжит… По твоим следам проберетесь, коль не занесло их…

— Хорошо. Все будет хорошо.

Снова улыбнулся уходя и направился к дому старосты. Волшебник плохо помнил сам разговор со старостой, но хорошо помнил, о чем они договорились и что было нужно сделать.

Он точно знал — у любого колдовства есть последствия, особенно когда управляешь стихиями. Все связано со всем. Одна разорванная нить закономерностей меняет весь рисунок бытия: где-то вероятность, которая уже сложилась, натягивается до предела, готовая треснуть, где-то случайности сбиваются в комок, переплетаются, связываются в новые узлы. Он чувствовал эти колыхания в ткани бытия, как человек может чувствовать порывы ветра на пустыре в грозу.

У любого чуда есть цена. А если вмешаться в законы стихии, Дух Рандома появится тут же. Волшебник это выучил на горьком опыте. И пока он шел к дому старосты, в его голове разрасталась паутина из возможных последствий и способов их избежать. Когда стучал в дверь уже все придумал: он вызовет спиральный ветер, который разгонит тучи, а староста должен будет собрать мужчин из деревни и переложить заново старый разрушенный тагыл неподалеку от маральника. Это поможет умаслить духов местности и замуровать внутри каменного куба силу, которая пробудится от колдовства.

Свою часть договора Волшебник, конечно, выполнил. Сходил на изнанку, взобрался на гору Гномов, отломил кусок камня, пока спускался — трижды оступился, разодрал в клочья штаны, колени, локти и левую бровь. Вышагнул с изнанки у подножия горы Уч ЭнМек, возле озера, и стал колдовать, вызывая спиральные ветра. Он простоял на коленях, на тонком льду в центре озера больше двух часов, держа одну ладонь на заросшей инеем ледяной поверхности, а вторую — над головой, чтобы успеть ухватить высвободившуюся силу. Когда наконец поток вихря вырвался из глубины озера и разбил лед прямо под его ладонью, Волшебник почувствовал, как ноги заглатывает ледяная вода, но успел схватиться второй рукой за невидимый, но горячий канат высвободившейся от колдовства силы, качнулся на нем, спрыгнул на берег, схватился за него обеими руками и долго тянул рвущийся из рук этот невидимый канат, заталкивая его в камень с горы Гномов.

Он очнулся без сил. Рядом зияла дыра от растопленного снега и валил пар, а на дне лежал все еще пылающий как уголь камень. Встал, прислушался к необычному звуку — это реки долины подо льдом потекли в другую сторону. Снег утихал. Волшебник отдышался, достал из снежного тоннеля с влажной земли все еще горячий камень, сунул в карман и вернулся по изнанке в деревню. Чтобы не пугать старосту своими синяками и кровоподтеками, из последних магических сил набросил на себя иллюзию, вручил камень и еще раз повторил, что нужно сделать.

Волшебник сделал все как надо, а вот староста нет. На радостях, как только спиральные ветра утихли и небо посветлело, всех закрутило празднество: отмечали, что выздоровел сын главного овцевода. А камень, принесенный Волшебником, закатился куда-то под лавку и оброс пылью.

Пожар в лесу случился на третью ночь. Стоны оленей сливались в голове Волшебника в звенящий гул, в котором ему слышался смех Духа Рандома. Сто сорок семь сгоревших заживо ни в чем не повинных зверей в обмен на чистое небо, жизнь сына пастуха и пару овечьих выводков. Неравная цена, решил Волшебник, и дал себе слово не связываться со стихиями и не колдовать в помощь людям. И после долгие месяцы не мог себя заставить поднять глаза в небо, чтобы взглянуть на Луну.

Из воспоминания его выдернул хруст. Он повернулся на звук — это Хан сошел с дороги, пробрался по ледяному крупу ближе к тайге, оступился и провалился на кустарник. Ветви ломались на холоде с хрустом хлебной корки.

— Ну-ка, иди сюда, разбойник!

Хан пытался выбраться, перебирая передними лапами. На голове снежная горка, уши порхают как мохнатые крылья, три глаза залепило мокрым снегом, нижний левый жалобно моргает. Волшебник рассмеялся. Пес замер, словно обиделся, сделал удачный рывок, проскакал по помосту и радостно прижался к хозяйской ноге.

Волшебник потрепал пса за ухо, отряхнул его хвост от застрявших сучков и вспомнил, как Хан потерялся позапрошлым летом. Опять провалился на изнанку.

Была середина Бельтайна, поля цвели желтым и белым, в воздухе витал сладкий гречишно-медовый запах, солнце жгло макушку. Волшебник с азартом подкидывал гусениц в муравейник и не заметил, что пса уже давно нет. Покричал, поразглядывал местность сквозь сложенные трубой пальцы, разрезал реальность и шагнул на изнанку. Вышагнул посреди овсяного поля, сегодня тут была ранняя осень. Золотистые колосья шуршали. Их шорох сливался в разноголосье, казалось что тоненькие детские голоса тянут минорную песню: Колос. Колос. Колосья гудят. Голосами. Шелестят. Шепчут. Корябают тебя. Изнутри. Голосят колосья: все сбудется, посаженное взойдет, гнилое напитает почву….

У Волшебника закружилась голова, он поспешил убраться с поля, пошел направо к горе Гномом, громко клича собаку:

– Хан! Хан! Хан! Сюда! Хан.

Обошел гору, поднялся по сиреневому, чебрецовому холму в радужную рощу. Поплутал между желтыми баобабами, синими березами и красными елями. Дошел до оранжевой стены плюща. Хана нигде не было. Волшебник заволновался, он знал, что на изнанке нельзя находиться долго. Время тут течет по-другому, год за сорок лет, а иногда еще быстрее. Сложил пальцы трубой, заглянул, вспомнил что тут заклинания не работают, чертыхнулся и закричал что есть сил:

— ХАААН!

Деревья задрожали, трава заворочалась — это мелкая живность: змеи да ящерки рванули прочь от его крика.

— Ты чего так орешь? — с упреком спросил тоненький голосок.

Он оглянулся по сторонам, но никого не увидел.

— Слепой, что ли? Я тут!

Звук шел снизу. Волшебник увидел голубую ящерку, не больше его ладони. Она стояла на задних лапах подбоченившись и смотрела на него с осуждающим прищуром.

— Привет. Я собаку ищу. Четырехглазый, черно-рыжий, лохматый. Зовут Хан. Не видела?

— Видела. Плещется в лужах с лягушками, направо иди. Че так орать-то? — презрительно прошипела ящерка и юркнула в траву.

Волшебник побежал налево. Под ногами захлюпало болото, а за камышами он увидел песчаный берег, пятнисный от рыжеватых луж. Хан улегся в самую большую, затянутую белыми кувшинками. С наслаждением наблюдал нижними глазами, как розовые лягушки копошились около его хвоста, а верхние прищурил от удовольствия.

— Вот ты говнюк! — расмеялся Волшебник.

Хан завилял хвостом, и две лягушки вынужденно пошли на взлет, в недоумении растопырив розовые лапки.

— Пошли отсюда! Бегом! Ко мне!

Хан рванул к хозяину, подняв фейерверк из рыжих брызгов и розовых лягушек. Они вышагнули.  Волшебник облегченно вздохнул, провел ладонями по лицу и чуть поседевшим волосам, пытаясь смахнуть усталость. Опустился на колени перед псом, с упоением потрепал его за брыли и шею и заметил, что Хан держит в зубах цепочку.

— Дай!

Пес выплюнул ему на ладонь золотистую цепочку с кулоном в виде ножа — из белого и желтого металла. «Занятная вещица», — подумал Волшебник. Перед глазами возник образ Лии, и он почувствовал запах лаванды и зеленого яблока: так пахли ее волосы в последнюю встречу. Это ее кулон! Он потер указательным и средним пальцем левой руки гладкий металл кулона, быстро, как трут лампу с джинном, и увидел, что она потеряла его еще совсем девочкой: река с женским именем унесла кулон куда-то в сторону Монголии.

Волшебник поспешил в кузницу, следя, чтобы пес шел рядом. Но Хан и не собирался отходить: еле плелся позади, высунув язык почти до земли и тяжело дыша.

Он услышал удары молотка о наковальню у самого входа в деревню, за два десятка домов до кузни. Когда он подошел к открытой двери, удары стихли. Он слышал только как кряхтят угли в печи. «Там, наверное, жарища», — подумал Волшебник, вытирая пот со лба. Солнце уже садилось, но воздух еще не остыл. Лия вышла на порог с большой кружкой воды, лицо ее пылало, от волос шел пар. Волшебник снова подивился тому, что в такой хрупкой девчушке столько силы и тяги к металлу и огню. Глядя на ее тонкие руки, гусиную шею и ребра, которые проступали сквозь просторную рубаху, когда порыв ветра стискивал ее в объятьях, было сложно представить молот в ее руках. Лия увидела его не сразу, хоть он стоял всего в паре шагов. Прищурившись, жадно пила воду, оторвала губы от кружки, увидела, заулыбалась:

— О! Привет, Турист! Рада тебя видеть!

Волшебник достал из кармана цепочку с кулоном и протянул Лие. Хан уселся у ноги хозяина и пристально смотрел на кружку с водой не моргая. Девушка взвизгнула, выпустила кружку из рук, схватила кулон и заскакала на месте, снова взвизгнула, бросилась на шею Волшебнику и повисла на нем как подросток, согнув ноги. Он еле устоял. Хан, недовольно ворча, побрел вылизывать остатки воды из укатившейся кружки.

— Ох! Спасибо! Спасибо! Это же мой кулон! Мне его папенька подарил на шестнадцатилетие. Где ты его нашел? Я его лет десять назад потеряла! Спасибо тебе!

Она продолжала суетливо размахивать руками и чуть пританцовывать. Волшебник улыбался. Успокоившись, Лия принесла воды ему и собаке. Они обошли кузню, уселись на ароматную лавку из лиственницы, пес разлегся у них под ногами и тут же захрапел. Лия нацепила кулон на шею и не выпускала его из руки, перекатывая крошечный нож между пальцами. Она болтала не переставая, рассказывала о том лете, когда потеряла кулон, называла какие-то имена, захлебывалась от радости. Внезапно замерла, распрямила спину. Волшебник краем глаза заметил, что мыльные пузыри с воспоминаниями, кружащиеся вокруг нее, стали сплепляться.

— Скажи мне! Где ты его нашел? В лесу?

Волшебник рассмеялся:

— Какая разница где? Важно только чудо!

— Чудооооо? — она задумчиво тянула букву о, медленно выдыхая.

Покачала говой из стороны в сторону, ее каштановые кудри завихрились, коснулись шеи волшебника, он поежился от щекотки.

— Не. Чудес не бывает, глупости это все. Наверное, я потеряла кулон в реке, его съела рыба, рыбу поймали, нашли кулон и кто-то потерял его в долине. Его Хан нашел, сознавайся?

Лия потрепала волшебника волосам. Он поморщился и нахмурился. Особенно раздражающим ему показалось, что она была права про пса. Внутри живота заворочался холодный слизень. Он стукнул себя средним пальцем по грудине между четвертыми ребрами: брык — и на плечи ему мягким одеялом легло спокойствие, а в желудке потеплело.

Он дружелюбно пожал плечами.

— Может и так. Не важно. Главное — что ты рада, а нам пора в путь. Пошли, Хан, хорошо бы успеть подняться до темноты.

Все эти тягостные и радостные воспоминания толкались внутри Волшебника, пока ноги вели его все ниже и ниже по дороге с кордона.

Впереди змеились столбы дыма из деревенских домов. Когда он спустился сумерки уже заглотили деревню. Ноги привели его к дому Лии. Он остановился в нерешительности, пытаясь понять зачем сюда пришел. Докажу ей что есть чудеса! Докажу не колдуя! «Отведу к говорящему Кедру»,– решил он и постучал в дверь.

...

Зайдя в супермаркет, Григорий Кузьмич купил хлеба, пару яблок, печенья к чаю, крупы и сахару… Магазинный хлеб старик покупал не для себя, соседке-старухе, считая все эти городские булки ненастоящими. Кассирша взяла плату и выдала чек. Укладывая в сумку покупки, заглянул старик в чек, а там под каждой ценой покупки надпись проставлена: «…в том числе налог» столько-то. Он и спроси кассиршу:
— Вот тут налог указан… — и показывает ей чек.
— И что? — с раздражением в голосе отвечает та.
— Это я потому его заплатил, что наличными расплатился? — продолжает свой вопрос старик.
Слышал где-то Григорий Кузьмич, что ежели расплачиваться банковской картой, то налоги не платятся.
Тут как из-под земли вырос охранник с вопросами:
— В чём дело? Что случилось?
Кассирша охраннику:
— Разберись, Вадим, с дедом. Налогами интересуется.
Григорий Кузьмич не успел и рта раскрыть, чтобы свой вопрос повторить охраннику, как тот, выхватил из старческой руки чек, пробежал по нему глазами и, сказал, возвращая:
— Это вас не касается. Это указано для налоговой.
— Как не касается?! — удивился столь откровенной лжи Григорий Кузьмич. — Я только что оплатил из собственного кошелька все перечисленные тут налоги. Вот за хлеб десять процентов, за яблоки восемнадцать, за крупу десять, за печенье восемнадцать, за сахар опять восемнадцать...
— Это налоги магазина, а не ваши, — с недовольством в голосе ответил охранник и растворился в толпе покупателей.
— Налоги магазина, а деньги-то я заплатил свои?! — задал новый вопрос Григорий Кузьмич в никуда.
Отойдя в сторонку и уставившись в чек, бубнил сам себе старик: «Выходит, за то, что купил я продукты, с меня за это налог взяли? Не с хозяина магазина, который еду мне с наценкой продал, а с моих пенсионных копеек взяли. В итоге хозяин магазина и налог не заплатил, и с прибылью, а я в кошельке своём роюсь — хватило б до следующей пенсии. Вот он, злокозненный нрав гешефтмахеров!»
Григорий Кузьмич, будучи человеком деревенским, да мало ли что агроном, не ведал, что именно покупатель, потребитель оплачивает все налоги, а не организации или торговые сети, деятельность которых якобы облагается разными там налогами. Чем выше налоги для предпринимателя, тем выше цена для потребителя. Да, так устроен нынешний бизнес, такова современная реальность.
«Что же это получается? — думал старик. — За стойло, то есть за ночлег в собственной квартире с человека деньги дерут, за то, что еду покупает себе, опять дерут… да это же беспредел! Взять, к примеру, раба средневекового. Раб получал пищу, одежду и кров, и в качестве поощрения — выпивку и секс с рабыней. А современный свободный человек работает за зарплату, которую тратит на искусственную еду, синтетическую одежду, постоянно растущую оплату жилья и коммунальных услуг; и, если экономит на еде и одежде, то позволяет себе развлечения — выпивку и секс с такой же рабочей женщиной. А добавим сюда налоги… — и Григорий Кузьмич ещё раз взглянул на помятый чек, повертел в руках бумажку и бросил в урну. — А добавим-ка штрафы, пени… Да, ещё проценты по разным долгам и кредитам, если угораздило поверить рекламе и влезть в таковые… Взятки, подачки, «подарки», если связался с чиновниками. А если семья и дети? Детей раба содержал и кормил рабовладелец, а тут сам корми и всё из той же зарплаты. Ах да, палкой, кнутом не бьют. Зато бьют законом, пред которым древний раб не нёс никакой ответственности. Окажись тот раб в нашем времени, то запросился бы он обратно — в кандалы, на галеры.
Так чем же тогда отличается от классического раба современный, так называемый, цивилизованный человек? А тем, что рабство его потаённое, тихое, добровольное и потому вечное. Не смекая, что находишься в рабстве - от цепей не избавишься. Выходит, никуда он не делся — рабовладельческий строй. И как его не прозови — феодализмом, капитализмом, коммунизмом или же демократией, — во все времена был он и будет, пока существует кагал рабовладельцев».

© Сергей Никулинъ

Шурик почти красив: плечи широкие, предплечья надутые, вены растянуты на них словно взбухшие кровяные ветви, тело длинное, жилистое, ребра острые, таз узкий, ноги мощные, стопы вытянутые, кожа смуглая, гладкая. Его хочется сфотографировать, заморозить. Чтобы сделать красивым. Чтобы не видеть, как пухлые губы растягиваются в приторной улыбке. Не видеть, как лениво и надменно ползет вверх бровь, как он еле заметно морщится, держа за предплечье испуганную тучную «пчелку».

От его влажного взгляда тетушки тают, в ответ на его бурлящий смех — трясут обвисшими боками. Плечи мои вздрагивают, позвоночник гнется, пытаясь стряхнуть с кожи это воспоминание, будто к ноге прилип холодный таракан. Бррр…

Ша будит чувственность в бабушках. Очень смешно! Звучит как слоган! Ха-ха… Представляю красные буквы с засечками. Розовый перламутровый картон, двести пятьдесят грамм плотности. Выдыхаю. Сегодня тут тихо и чисто, нет Ша в его смешной желтой шапочке, нет шуршащих тетушек. Только я и солнечный свет.

Хлопок двери. Оглянулась. Анечка пришла. Она ходит заниматься раз в неделю, по средам, но сегодня вторник… Зашла, оглядывается пугливо, прижалась к шершавой стене.

Снова хлопок — ее репетитор по рисованию залетела: глаза выпучены, пальто нараспашку, одутловатая шея перетянута цветастым шелковым шарфиком, его хвостики торчат как два зеленых языка, в бурую крапинку. Кажется, из нее сейчас выползет какой-то шелковый богомол. Смеюсь в окно. Наношу мазки, выдох-выдох-выдох — вдооох: кисть скользит волной.

Поясницей слышу сдавленный хрип: это богомолша обняла Анечку. Оглядываюсь. Девочка вся сжалась в стальной прут, глаза зажмурила, терпит. Я вспоминаю: когда ее приводит мать, у Анечки всегда в глазах стоят слезы, она рисует синим и черным. Когда отец — она серая, как пыльный булыжник, в глазах пустота, лицо сдвинуто вниз к шее. Она не рисует, только мешает на палитре черный и красный.

Я поняла всё в конце зимы, когда Анечка сняла мешковатый оранжевый свитер, и в разрезе футболки, на левой ключице, я увидела шрам от затушенной сигареты. У меня есть такой — на запястье. Кожаный фрактал на память о верном решении. Нужно было притушить жгучее вожделение вышагнуть в окно с двадцать второго этажа. Мутная была зима, манил меня тот снежный пейзаж, ветер шептал, что это не больно: шаг — и всё кончится. Достаю черную краску, мешаю с синим. Кисть мечется по хосту, разрезает охру, оставляет подтеки на зеленом, сглаживает желтые углы.

— Аня, снимай куртку, кому говорят! — голос богомолши скрипит и царапает мне позвоночник.

Поворачиваюсь. Анечка вцепилась сухими веточками пальцев в джинсовку — почти белые. Плечи треугольниками свелись под самое горло — почти не дышит, голову старается вжать в грудь, глаза зажмурила. Я вижу, как у нее дрожат колени, а внутри нее желудок, легкие и сердечко — как гирлянда на зимнем ветру. Роняю кисть. Зубы скрипят, чувствую, локти мои стали острее, ладони горят.

— Давайте откроем лучше все окна! Такой чудный день, — мой голос звенит.

Ношусь по студии вихрем, дергаю разбухшие за зиму деревянные створки, вырываю с корнями из ставен, роняю горшок — отвлекаю богомолиху.

— Алиса, Алиса! Будьте поосторожнее, пожалуйста. И не забывайте, что художник должен научиться дисциплине в первую очередь!

Она цыкает, хмурится, цокает по плитке каблучками. Но я уже победила. Анечка забилась в угол, там столпились три стола, она выбрала самый дальний, ох, слава богу, он у окна. Дыши-дыши, девочка… Я вижу, как на выдохе она морщится. Похоже, этот ублюдок сломал ей ребро. Я вспоминаю красную, заплывшую рожу ее отца. Меня начинает душить кашель.

К горлу подкатывает тошнота. Я представляю, как сегодня он придет за ней и я воткну свою кисть ему в глаз! Представляю, как он заорет! А в меня хлынет сладко-соленый запах его крови… Тошнота отступает. Выдыхаю. Бреду к холсту. Смотрю на это перекошенное, как и мое лицо, цветовое пятно. Убого. Ох…

Открываю новые тюбики: пурпурный, красный. Мешаю с черным. Кисть мечется по холсту, хлопок стонет под слоями краски, жесткая щетина похрипывает. Достаю новую кисть шире и мягче и новую палитру: охра, белый, желтый, синий. Волна, взмах, волна — отхожу на два шага, взмах — желтые капли летят на хост, осели, потекли. Смахнуть, приложить, провести…

***

Июльское утро крадется духотой по студии. Кружит мысли. Кривит губы. В горле сухо, в глазах песок, в мыслях кисель. Небо морщится, слоится серым, щурится. Крупные дождевые капли облизывают пыльные стекла. Взмокший от грозы тугой плотный воздух вползает в форточку. С трудом втягиваю его — густо пахнет землей, сопревшей травой, мокрой деревянной лавкой, взбухшей краской. С холста на меня растерянно смотрит беззубое цветовое пятно.

Хлопок двери. Богомолиха пришла, цокает каблуками. По студии расползается тяжелый запах ее духов: душная роза, приторный мед, едкий спирт. Ходит кругами, поправляет стулья, шкрябает пол и мои нервы, кисть вгрызается охрой в непросохшую синь. Анечки всё нет.

— Ну что за ребенок? Никакой дисциплины!

Звонит родителям.

— У нас, между прочим, урок начался уже как двадцать пять минут назад, а вашей Ани всё еще нет…

Ее звенящий металлическими упреками голос трескается, выскальзывает испуганный вздох:

— Ох… Ах… Когда? Как? Конечно…Понимаю…

— Алиса! Алиса! Анечка, Анечка… Анечки больше нет. Ужас. Кошмар. Ох! Выпала из окна вчера утром. Умерла до приезда скорой…

Слова скапливаются слизью у меня в желудке. Саднят. Скручивают суставы, сдавливают мышцы, стягивают сухожилия. Тонкая кисть в руке хрипит и трескается, падает на пол двумя безжизненными щепками…

— Алиса! Вы меня слышите? Анечка умерла!

Оборачиваюсь. Вижу: размытое человеческое пятно надвигается на меня, раскидывает лапы, собираясь схватить в спиртово-медовые объятья. Уворачиваюсь, угол стола бьет в бедро, толкаю дверь, вырываюсь под дождь.

Ужас жует минуты. Зажевывает часы. Пережевывает день. Тетушки-пчелки к вечеру собираются в студии. Лица скорбные, платья темные, в подбородках дрожит испуг. А вот и Ша! Спешит к своей пастве, брови сдвинуты, локти согнуты, в руках коробка с надписью «Сдобная сказка» — оранжевые буквы на белом. Проскальзываю в студию за ним.

Собираю свои холсты, палитры, тюбики, банки, кисти, рассовывыю по холщовым сумкам. Причитающие голоса подгоняют, торопят.

— Как же так? Как же так… Горе-то какое.

— Так жалко мать, бедняжка, дочь пережить, не пережить такое…

— Проклятые многоэтажки…

— Бедные родители, бедный отец, он и так пьющий…

— Надо собрать деньги на похороны…

— Она ушла к свету! Теперь в лучшем мире! Все мы там будем! — шепчет Ша, выкладывая на стол липкие крендельки, пухлые жирные кружочки, кроваво-ягодные корзинки.

Вспхипы, завывания и слова въедаются в шершавые стены. Вскидываю на плечи холщовые сумки, лямки вгрызаются в плечи, тянут вниз. Выхожу. Жидкий, писклявый голос толкает меня в спину:

— Хорошо таким, как эта — ничего не чувствуют! Ни слезинки не проронила!

***

Моя тесная квартира на двадцать втором этаже пропахла краской и скипидаром. Плечи саднит, кисель в голове загустел. Ночь никак не придет, заблудилась в июльском зное. Секунды жмутся к минутам. Тик-так.

Достаю кухонный нож, блестящим кончиком давлю на ладонь под большим пальцем, кожа скрипит как холст — не больно. Красные капли скользят по металлу, бегут по запястью, подставляю палитру, мешаю с серым. Тонкая кисть жадно впитывает влагу и легко отдает холсту.

До рассвета я смотрю, как краска высыхает, остывает. Охра оттеняется бурым. Работа окончена.

***

Ноябрь липнет к обуви, растекается дымчатыми кляксами по холодному мрамору. Выставка. Стою. Держу шею, смотрю в пол, стрелки нарисовала красные, но все равно подходят. Кожу уже саднит от объятий, дышу, пальцы отмерзают от рукопожатий, кисти свело, туфли жмут.

— Обратите внимание, как художница использовала каждый цвет из классической палитры Ренессанса: от бурой охры до небесно-голубого. А этот переливающийся пурпурный! И какая гармоничная вышла композиция, какой градиент, какое умиротворение рождается на стыке этого буйства цветов, — голос искусствоведа скрипит, запинаясь в велеречивой патетике. 

Вдох — выыдох. Вспоминаю Анечку. Сколько дней прошло? Сто сорок два, получается… с похорон. Ее образ гудит горькими рыжими воспоминаниями. Грохочет. Глушит мир. Голоса, хлопки ладоней, шаги, шорох ткани, прикосновения, чужое дыхание на моей шее, всё сливается в серое жужжание, словно я внутри облака из мелких мошек. Страшно хочется закурить. Фрактал на запястье зудит.

Престарелый искусствовед шаркающей походкой приближается ко мне. Его скрюченные пальцы берут меня за локоть, словно пинцетом.

— Скажите, милочка, что вас вдохновило? Что это за дивная палитра? Может, неразделенная любовь или буйство страстей? — смотрит выжидающе, доброжелательно, снисходительно.

«Палитра боли» — хочу сказать я, но слова вцепились в голосовые связки, не выходят.

— Просто жизнь. Палитра жизни, — скалюсь я из последних сил.

Искусствовед довольно кивает и отпускает мой локоть, красные стрелки на глазах колются и горят.

* * *

Красные стрелки горят. Прямо — выход, налево — парковка. На выход — горит ярче, бьется нервными огоньками. Жесткий порывистый ветер, перехватывает мое дыхание, стягивает кожу, лезет резью в глаза. Щурюсь.

Лезу дрожащими пальцами в сумку, выуживаю пачку за уголок, воюю с целлофаном, достаю сигарету. Слышу чиркает зажигалка у моего лица. Справа. Он. Стоит, улыбается. Смотрю на огонь. Прикуриваю. Приобнимает меня за левое плечо:

— Как случилась эта картина?

Курю. Молчу.

— Почему ты не позвонила?

Молчу. Идем по парковке, он открывает мне заднюю дверь, я проваливаюсь в кожаную мглу салона. Садится за руль, машина трогается.

— Это твоя лучшая работа. Большой куш. Продали дорого. Все с бумагами закончу на неделе. Деньги будет у тебя на карте.

Рассказывает детали, называет имена. Замолкает. Молчу.

— Мне повторить вопрос? Как случилась эта картина?

Молчу. Внутри меня что-то трескается, сначала в горле, потом в грудине, под ребрами, справа у поясницы. Смотрю в окно, на окно: косой дождь, суетливые струйки бегут по стеклу, внизу у самого пластика застывшие сухие волны с растушеванными серыми пиками. Где-то в глубине желудка тонет звук, похожий на всхлип или всплеск, за окном мигают рваными пятнами огни светофора, город заштрихован дождем. Я чувствую, как мои плечи сползают вниз. Машина тормозит на перекрестке. Открываю окно.

Пахнет выхлопными газами, мокрым асфальтом, землей. Вижу на тротуарном островке дерево. Трепещет, дрожит ветками, листья уже совсем желтые, но такие сочные, облизанные дождем, блестящие. Какие цвета! Выгоревший на солнце оранжевый, мягкий желтый, прозрачный, тягучий как мед, бордово-коричневый, как расползающееся гниение, бордово-красный, как густое старое вино с привкусом черной смородины, лимонный желтый, кислый, острый, металлический медный, сухой перечный, густой серый, сизый, хмурый как небо, косыми линиями, тонкой кистью, чтобы как этот дождь… Перед глазами заплясали формы холстов, тюбики с красками, полки художественных магазинов, киски, кажется, запахло льняным маслом. Закрываю глаза. Выставляю руку в окно под дождь, острые капли срезают с руки омертвевшую кожу. Фух…

— Как всегда, внезапно, — я выдыхаю и смеюсь.