Прошёл месяц с тех пор, как он оставил степи и обрушившийся курган пятого Древнего — Тьмы, Пожирателя Света. Победа над ним была тяжёлой: амулет Перуна потерян, тело истощено, разум всё ещё дрожал от теней Страха и мрака Тьмы. Но Всеслав не остановился. Он не мог. Пятеро Древних пали от его руки — Голод, Холод, Ярость, Страх, Тьма, — и осталось двое. Рунный камень вёл его сюда, к лесам и рекам, где земля была сырой, а тени длинными. Шестой Древний просыпался, и его сила уже чувствовалась — в запахе гнили, что тянулся с ветром, в чёрных пятнах на коре деревьев, в низком гуле, что поднимался из-под земли, как дыхание спящего зверя.
Всеслав знал о Древних больше, чем хотел бы. Семь первородных теней, рожденных из хаоса, когда мир был ещё тьмой и водой. Они правили, пока боги — Перун, Велес, Мокошь — не изгнали их. Перуновы молнии разбили их тела, Велесовы змеи загнали их в глубины, Мокошь спрятала их под корнями, но они не умерли. Они спали, питаясь тенями, ожидая, пока люди не потревожат их покой. Каждый из них был воплощением чего-то древнего, первобытного: Голод ел плоть, Холод замораживал кровь, Ярость сжигал кости, Страх ломал души, Тьма гасила свет. Шестой, судя по гулу земли и запаху смерти, мог быть Смертью — той, что не просто убивает, а отнимает саму жизнь, оставляя пустоту.
Он шёл три дня, не останавливаясь надолго. Лес становился глуше, деревья — выше, а воздух — тяжелее, пропитанным сыростью и чем-то ещё, что заставляло кожу покрываться мурашками. Следы появились на второй день — длинные, с когтями, что врезались в землю глубже, чем мог бы зверь, и клочья чёрной шерсти, что цеплялись за ветки. Всеслав остановился у реки, опустившись на колено у берега. Вода была мутной, с пятнами чёрной тины, и отражала только тени деревьев. Он бросил в неё щепотку полыни, и река дрогнула, но не ответила.
— Ты здесь, — тихо сказал он, поднимая взгляд.
Земля задрожала, слабый гул поднялся из глубины, и из леса донёсся звук — низкий, протяжный, как вой, но глубже, как стон умирающего. Всеслав встал, сжимая копьё. Рунный камень обжёг кожу, и он шагнул вперёд, к центру леса, где деревья расступались, открывая низину. Там, в тени огромного дуба, чьи корни выпирали из земли, как кости, лежал провал — тёмный, заросший мхом, из которого тянулся слабый дым, чёрный и густой.
Он подошёл ближе, чувствуя, как холод ползёт по спине. Провал был входом — не просто ямой, а дверью в логово шестого Древнего. Всеслав бросил в него щепотку зверобоя, и дым дрогнул, но не рассеялся. Земля под ногами задрожала сильнее, и из провала поднялась тень — огромная, сгорбленная, с телом, что казалось слепленным из земли и костей. Её глаза были белыми, пустыми, как у мертвеца, а шерсть — чёрной, спутанной, с клочьями тины и грязи. Руки были длинными, с когтями, что блестели, как мокрый камень, и голос, когда он заговорил, был низким, хриплым, как хрип умирающего.
— Ты пришёл, охотник, — сказал он, и земля под ним почернела. — Я ждал тебя.
Всеслав вскинул копьё, чувствуя, как усталость давит на плечи. Без амулета Перуна грудь была пустой, но он не дрогнул.
— Назови себя, — сказал он, и голос его был твёрд, как железо, несмотря на боль в теле.
— Я — Смерть, — тварь выпрямилась, и её глаза вспыхнули белым, как кости в ночи. — Шестой из семи. Мои братья звали меня Костяным Вздохом. Ты убил их, но меня не возьмёшь.
— Зачем ты здесь? — спросил Всеслав, бросая в тварь щепотку полыни. Дым поднялся, но Смерть не отступила, лишь улыбнулась, показав зубы — жёлтые, кривые, как старые клыки.
— Чтобы забрать вас, — ответил Шестой. — Голод ел, Холод морозил, Ярость сжигал, Страх ломал, Тьма гасила. Я — конец. Я отнимаю жизнь. Вы, люди, боитесь смерти, потому что она неизбежна. Я — ваша судьба.
Всеслав сжал копьё, чувствуя, как холод сковывает пальцы. Смерть была иной — не быстрой, как Ярость, не подлой, как Страх, не слепящей, как Тьма. Её сила была в неотвратимости, в пустоте, что следовала за ней. Земля вокруг почернела, трава пожухла, и воздух стал тяжёлым, пропитанным запахом гнили и могил.
— Уходи, — сказал Всеслав. — Или я отправлю тебя к твоим братьям.
Смерть засмеялась — звук был хриплым, как кашель старика, и резал уши, как скрежет костей.
— Попробуй, охотник, — сказал он. — Но сначала посмотри на меня.
Земля задрожала, и из провала поднялись фигуры — не тени, не сгустки мрака, а мертвецы, слепленные из земли и костей. Их тела были скрючены, кожа свисала лохмотьями, а глаза — белые, пустые, как у их хозяина. Они шли к нему, медленно, но неотвратимо, протягивая руки, и их шаги оставляли чёрные следы на земле.
Всеслав ударил копьём, пробив грудь первому, и из раны хлынула не кровь, а чёрная пыль, что воняла смертью. Мертвец рухнул, но поднялся снова, хрипя. Второй схватил его за ногу, и охотник рубанул топором, отсекая руку. Третий бросился сзади, и Всеслав отскочил, бросив в него уголь из костра. Огонь вспыхнул, но мертвецы не остановились — их кости трещали, но тела двигались дальше.
— Ты не победишь, — сказал Смерть, стоя у провала. — Они — мои.
Всеслав бросился к твари, но мертвецы сомкнулись, отрезая путь. Он бился, рубя и коля, но их было слишком много. Смерть смотрел, не двигаясь, и его белые глаза горели ярче.
— Спустись ко мне, — сказал он. — Или умри здесь.
Всеслав знал: бой на поверхности бесполезен. Он бросил в мертвецов последний уголь, расчищая путь, и прыгнул в провал, падая в тьму, что вела в логово Шестого.
Провал поглотил Всеслава, как пасть зверя. Он падал в темноту, чувствуя, как воздух становится густым, пропитанным сыростью и запахом гнили. Ноги ударились о мягкую землю, и он рухнул, вонзив копьё в грунт, чтобы не упасть лицом вниз. Логово шестого Древнего было сырым, тёмным, с низким потолком из корней и камня, что нависал над головой, словно крышка могилы. Стены сочились влагой, покрытые мхом и чёрной плесенью, что шевелилась, как живая. Пол был усеян костями — старыми, пожелтевшими, с трещинами, что хрустели под сапогами, и клочьями шерсти, что цеплялись за ноги. Свет сюда не проникал, и Всеслав достал из мешка последний уголь, что тлел слабо, отбрасывая дрожащие тени на стены.
Он поднялся, оглядываясь. Логово было не просто пещерой — оно дышало, как живое существо. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом земли и смерти, и каждый вдох отдавался холодом в груди. Рунный камень на шее пульсировал, обжигая кожу, и его тепло было единственным, что напоминало о мире наверху. Всеслав сжал копьё, чувствуя, как раны — на спине, плече, ноге — пульсируют болью под повязками. Кровь пропитала мох, и каждый шаг был тяжёлым, как будто земля тянула его вниз. Но он не остановился. Пятеро Древних пали — Голод, Холод, Ярость, Страх, Тьма, — и шестой был следующим. Если он сдастся, Смерть вырвется наружу, и леса, реки, деревни станут её добычей.
Где-то впереди раздался звук — низкий, хриплый, как хрип умирающего, смешанный с глухим стуком, как будто кости бились о камень. Всеслав шагнул вперёд, держа копьё наготове. Туннель уходил вниз, извиваясь, как змеиный ход, и стены сужались, заставляя его пригнуться. Уголь в руке тлел слабо, и тени на стенах шевелились, принимая формы — волков, людей, птиц, что исчезали, едва он поворачивал голову. Он бросил в темноту щепотку зверобоя, надеясь отпугнуть духов, но дым растворился, не оставив следа.
— Ты здесь, охотник, — голос шестого Древнего эхом разнёсся по туннелю, низкий и тяжёлый, как стон земли. — Ты пришёл ко мне, как я хотел.
Всеслав не ответил. Он знал: Смерть играет с ним, как кошка с мышью. Её сила была не в когтях или мраке, а в неотвратимости, в пустоте, что следовала за ней. Он видел её снаружи — огромную, сгорбленную, с телом из земли и костей, с белыми глазами, что смотрели сквозь душу. Но здесь, в её логове, она была сильнее, ближе, и каждый шаг отдавался холодом в костях.
Туннель закончился, открывая пещеру — широкую, с высоким потолком из переплетённых корней, что свисали, как волосы мертвеца. В центре стоял Смерть, Костяной Вздох, его фигура возвышалась над грудами костей и земли. Его тело было покрыто чёрной шерстью, спутанной и мокрой, с клочьями тины, что шевелились, как черви. Глаза — белые, пустые, как у трупа, — горели в темноте, а длинные руки с когтями, что блестели, как мокрый камень, тянулись к земле, оставляя чёрные следы. Вокруг него лежали черепа — человеческие, звериные, старые, с вырезанными знаками, и воздух дрожал от его дыхания — медленного, хриплого, как последний вздох.
— Ты силён, охотник, — сказал Смерть, и его голос был мягким, почти ласковым, но резал уши, как скрежет костей. — Пятеро моих братьев пали от твоей руки. Но я — конец. Я — судьба.
Всеслав шагнул ближе, чувствуя, как земля под ногами становится мягче, словно гниёт от присутствия твари.
— Ты не судьба, — сказал он, бросая в тварь щепотку полыни. — Ты тень. И я отправлю тебя обратно.
Смерть засмеялся — звук был хриплым, как кашель старика, и эхом отразился от стен. Полынь упала на землю, и трава под ней пожухла, но тварь не дрогнула.
— Тень? — сказал он. — Я — то, что ждёт всех. Ты бьёшься, но твоё тело слабеет. Твоя кровь течёт. Ты умрёшь здесь, и я заберу тебя.
Всеслав сжал копьё, чувствуя, как усталость давит на плечи. Он знал: Смерть права. Раны кровоточили, ноги дрожали, и каждый вдох был тяжелее предыдущего. Но он не сдался. Он бросился вперёд, целя копьём в грудь твари, но Смерть махнул рукой, и земля задрожала. Из пола поднялись мертвецы — не десяток, как снаружи, а сотни, их тела были слеплены из земли и костей, с кожей, что свисала лохмотьями, и глазами, пустыми, как у их хозяина. Они шли к нему, медленно, но неотвратимо, протягивая руки, и их шаги оставляли чёрные следы, что воняли гнилью.
Всеслав ударил копьём, пробив грудь первому, и из раны хлынула чёрная пыль, что оседала на землю, как пепел. Мертвец рухнул, но поднялся снова, хрипя, и когти полоснули по руке, оставив холодный след. Второй схватил его за ногу, и охотник рубанул топором, отсекая голову. Третий бросился сзади, и Всеслав отскочил, бросив в него уголь из руки. Огонь вспыхнул слабо, осветив пещеру, но мертвецы не остановились — их кости трещали, тела ломались, но поднимались снова, как будто смерть была их силой.
Бой был бесконечным. Всеслав рубил и колол, двигаясь быстро, но их было слишком много. Они окружали его, их руки тянулись к нему, холодные и липкие, и каждый удар отнимал силы. Он чувствовал, как кровь течёт по руке, как нога подгибается под весом тела. Смерть стоял в стороне, наблюдая, и его белые глаза горели ярче, чем уголь в руке охотника.
— Ты устал, — сказал Шестой, паря над землёй. — Твоё сердце бьётся медленнее. Твоя жизнь уходит.
Всеслав упал на колено, копьё вонзилось в землю, чтобы не рухнуть совсем. Мертвецы сомкнулись, их когти полоснули по спине, и он зашипел от боли. Он бросил в них остатки трав из мешка — полынь, зверобой, — но дым растворился в воздухе, не задев тварей. Смерть шагнул ближе, его когти блестели в слабом свете, и голос его стал мягче, почти ласковым.
— Сдавайся, — сказал он. — Ты бился хорошо, но конец неизбежен. Я заберу тебя, и ты станешь моим.
Всеслав стиснул зубы, чувствуя, как силы уходят. Мертвецы давили, их руки тянули его вниз, и он видел лица — отца, зарубленного упырем, Добрыню, павшего в горах, Младу, что ушла к реке. Они были мертвы, но их глаза смотрели на него, пустые и белые, как у Смерти. Топор выпал из рук, копьё дрожало, и тьма пещеры сгущалась, гася последний свет.
Но он вспомнил слова деда, что звучали в памяти, как далёкий зов: "Смерть сильна, пока ты боишься. Докажи, что ты жив". Всеслав выхватил уголь, поджёг остатки гриба в мешке и бросил его в тварь. Огонь вспыхнул слабым, но ярким светом, и Смерть зашипел, отступая. Мертвецы закричали, их тела затрещали, и Всеслав встал, сжимая копьё.
— Ты не конец, — сказал он, бросаясь вперёд.
Копьё вонзилось в грудь Смерти, пробив шерсть и кости, и из раны хлынула чёрная пыль, что воняла могилой. Тварь взревела, и пещера задрожала, корни на потолке затрещали, как ломающиеся кости. Всеслав ударил топором, отсекая руку, но она выросла снова, искажённая и дымящаяся. Смерть схватил его за горло, когти вонзились в кожу, и охотник почувствовал, как холод сковывает тело, как жизнь уходит из него.
— Ты мой, — прошипел Шестой. — Седьмой ждёт.
Всеслав вырвался, рубанул топором по глазам, и Смерть взвыл, отпуская его. Он бросил в тварь последний уголь, и свет вспыхнул, разрывая мрак. Пещера затряслась сильнее, стены начали рушиться, и Смерть рухнул, растворяясь в чёрной пыли, что оседала на землю, как пепел после пожара.
— Шестой… — прошептал он, исчезая. — Но седьмой… близко…
Всеслав побежал к выходу, чувствуя, как земля оседает под ногами. Камни падали, корни ломались, и он выскочил наружу, упав на мокрую траву леса. Провал обвалился с глухим грохотом, погребая логово Смерти, и тишина вернулась, холодная и тяжёлая, освещённая слабым светом зари.
Он поднял рунный камень, чувствуя, как руны шевелятся под пальцами, указывая на запад. Седьмой ждал, и его сила уже шевелилась где-то вдали — в горах, где земля была твёрдой, а тени глубокими. Всеслав сжал кулак, чувствуя, как кровь капает на траву. Шестой был мёртв, но слова твари эхом звучали в голове: "Седьмой близко".
Ночь прошла у реки. Всеслав сидел у костра, перевязывая раны свежей травой, что нашёл у воды. Смерть больше не шепталась, но усталость сковывала тело, как цепи. Он смотрел на рунный камень, чувствуя его тепло. Запад — там, где горы поднимались к небу, где тени были глубокими, а земля твёрдой. Седьмой был там, и он будет сильнее всех предыдущих.
Он вспомнил лица тех, кого потерял — отца, Добрыню, Младу, — и их голоса, что звучали в тенях Страха. Они были мертвы, но их смерть давала ему силу идти дальше. Он не знал, сколько ещё сможет выстоять, но знал: если остановится, Древние победят. Седьмой ждал, его голод рос, и каждая победа лишь приближала последнюю битву.
На рассвете он встал, затушив костёр. Лес провожал его шорохами и плеском, но где-то вдали раздался новый звук — низкий, как раскат грома, глубокий, как зов гор. Всеслав сжал копьё, чувствуя, как боль в теле отступает под холодной решимостью. Седьмой просыпался, и охота продолжалась.
Он шагнул на запад, оставив реку позади. Трава шуршала под ногами, и рунный камень вёл его вперёд, к последней тени, что поднималась из глубин.
Лес был тих, но тишина была обманчивой. Всеслав лежал на мокрой траве, его грудь едва поднималась, кровь текла из ран, пропитывая землю под ним. Копьё лежало рядом, топор — в нескольких шагах, выбитый из руки в последнем рывке против Смерти. Шестой Древний был мёртв — его логово обрушилось, его тело растворилось в чёрной пыли, но победа далась слишком дорогой ценой. Всеслав чувствовал, как жизнь уходит из него, как холод сковывает пальцы, как лес мутнеет перед глазами. Рунный камень на шее всё ещё пульсировал, указывая на запад, к горам, где седьмой Древний ждал своего часа, но сил встать не было.
Он закрыл глаза, шепча про себя: "Я ещё не закончил…" Но голос его был слаб, как шорох листвы, и тьма — обычная, человеческая — накрыла его. Он не видел, как небо над лесом дрогнуло, как ветер принёс запах грозы, как тени деревьев задрожали от света, что не был солнцем. Он не слышал, как земля загудела, как раскат грома эхом разнёсся над рекой, как воздух стал тяжёлым, пропитанным силой, что была старше леса, старше его самого.
Всеслав очнулся от жара. Глаза открылись медленно, и он увидел свет — яркий, золотой, как молния, что бьёт в ночи. Над ним стоял Перун — громовержец, бог войны и неба, чья борода пылала огнём, а глаза сверкали, как гроза. Его доспехи были выкованы из железа и света, топор в руке гудел, как раскаты грома, а плащ развевался, как буря. Он был огромен, выше деревьев, и его присутствие давило, как удар молота, но в то же время поднимало, как ветер поднимает упавший лист.
— Всеслав, — голос Перуна был громом, что сотрясал землю, но мягким, как далёкий гул в горах. — Ты жив.
Всеслав попытался встать, но тело не слушалось. Он сжал кулак, чувствуя, как кровь капает на траву, и прохрипел:
— Шестой мёртв… но седьмой…
Перун шагнул ближе, и земля под его ногами затрещала. Он опустил топор, и свет от него разлился по лесу, разгоняя тени.
— Ты сделал больше, чем любой смертный, — сказал он. — Шесть Древних пали от твоей руки. Но седьмой — последний, и он сильнее всех. Я пришёл, чтобы рассказать тебе правду.
Всеслав поднял взгляд, чувствуя, как тепло Перуна проникает в его тело, останавливая кровь, сшивая раны. Он не исцелил его полностью — боль осталась, но силы вернулись, достаточно, чтобы встать на колени.
— Правда? — спросил он, сжимая рунный камень.
Перун кивнул, его глаза сверкнули, как молнии.
— Ты называешь их Древними, — сказал он. — Но они не просто тени. Они — кровососы, вампиры, старше нас, богов. Их семеро, и они действуют как одно целое, их сила — в их крови, что зовёт кровь. Они правили миром, когда люди были для них скотом, их города — пастбищами, их крики — песней, их кровь — вином. Они рвали землю, гасили звёзды, ломали горы, и мы — я, Велес, Лада, Сварог, Даждьбог, Чернобог — спустились, чтобы остановить их.
Всеслав слушал, чувствуя, как холод в груди сменяется жаром. Он вспомнил алтарь из рассказа деда — чёрный камень в горах, пропитанный кровью, и понял, что Перун говорит о том же месте.
— Я был там, — продолжал Перун, его голос гудел, как буря. — Тысячелетия назад, в ущелье, где горы молчали, а ветер выл, как души, что они пили. Я шёл с небес, мои молнии рвали их, как ветер рвёт листву. Велес крался внизу, его змеи обвивали их, его шепот гнал их жрецов. Лада пела людям, её свет был цепью, что держала их. Сварог ковал мечи, что жгли их, Даждьбог ослеплял их лучами, Чернобог рвал их изнутри. Их кровь текла реками, их тени гасли, и мы заточили их в склепах — шесть гробниц в горах, высеченных их жрецами, и седьмую, где спал их первый.
— Первый? — Всеслав нахмурился, поднимаясь на ноги.
— Даромир, — сказал Перун, и имя его было как удар грома. — Первый из пробудившихся, тень, что видела, как мир рождался в крови. Он был их вождём, их силой. Его когти рвали наших жрецов, его шепот гасил наши песни, его ярость ломала храмы. Его братья — Караван, что поднимал города в пыль, Севат, что пил реки до дна, Морана, что ломала разум, Загрей, что оставлял пепел, Таркан, что пил вождей, Вирна, что пела их женщинам, — подчинялись ему. Они были едины, их кровь связывала их, их жажда была рекой, что текла через мир. Мы сломали их, но не убили. Их кровь заперла их в склепах, и мы думали, что они спят навсегда.
Перун замолчал, глядя на запад, где горы поднимались к небу.
— Но они проснулись, — сказал Всеслав, чувствуя, как рунный камень жжёт кожу.
— Да, — кивнул Перун. — Люди тронули их могилы, их кровь пробудила Даромира, и он поднял своих братьев. Ты убил шестерых — тех, что звали себя Голодом, Холодом, Яростью, Страхом, Тьмой, Смертью. Но они были лишь отражениями его силы. Даромир — седьмой, и он — их сердце. Он ждёт в горах, у алтаря из чёрного камня, где их кровь текла реками. Он сильнее всех, кого ты встречал, потому что их сила течёт в нём.
Всеслав сжал копьё, чувствуя, как жар Перуна даёт ему силы.
— Почему ты не остановишь его? — спросил он. — Ты бог.
Перун улыбнулся, и улыбка его была как молния, что рассекает тьму.
— Мы ослабли, — сказал он. — Люди забыли нас, их песни стихли, их костры гаснут. Мы не можем спуститься, как прежде. Но ты, Всеслав, доказал, что смертный может быть сильнее богов. Ты убил шестерых, и я вижу в тебе огонь, что не гаснет. У меня есть для тебя работа.
— Работа? — Всеслав поднял взгляд, чувствуя, как лес дрожит от слов бога.
— Найди Даромира, — сказал Перун. — Убей его. Он — последний, но он — всё. Их кровь связывает их, и если он падёт, они не вернутся. Я дам тебе силу — не мою молнию, не мой топор, но мой огонь, что будет гореть в тебе. Иди на запад, к горам, где ветер воет, как души, что он пил. Алтарь ждёт тебя, и Даромир ждёт тебя.
Перун поднял руку, и свет вспыхнул, ослепляя лес. Всеслав почувствовал, как жар проникает в грудь, как раны затягиваются, как силы возвращаются, сильнее, чем прежде. Он встал, сжимая копьё, и посмотрел на бога.
— Я сделаю это, — сказал он. — Но что потом?
Перун засмеялся, и смех его был как гром, что раскалывает небо.
— Потом, охотник, будет новая работа, — сказал он. — Мир полон теней, и ты — тот, кто их гонит. Иди.
Свет мигнул, и Перун исчез, оставив за собой запах грозы и эхо грома. Лес затих, но Всеслав чувствовал огонь в груди — не боль, а силу, что горела, как молния. Он поднял топор, сжал рунный камень и шагнул на запад, к горам. Седьмой ждал — Даромир, первый из кровососов, тень, что старше богов.
