Я смотрел в ночь, тени мои шевелились, как живые, и я знал: люди слабы. Они жгли нас, пели свои песни, резали свои руны, но они падали — их кровь была сладкой, их страх был моим. Тысячу лет я пил их, ломал их, и они боялись меня, как боятся бури. Но солнце — их свет, их сила — было нашим концом. Я помнил его — его жар, что жёг меня, что ломал меня, что гасил меня, когда я был молод, когда я был глуп. Теперь я стар, и солнце — мой враг, что рвёт меня быстрее, чем их ножи. Я чую его, даже в ночи, его тень, что ждёт меня, и я знаю: древние падут от него, как падаю я.
Но Велемир — он молод, его кровь свежа, его тень слаба, и солнце не жжёт его, как жжёт меня. Я дал ему силу — скорость, что режет ночь, шепот, что ломает разум, кровь, что зовёт кровь, — и он стал моим клинком. Я чую его — где-то там, в лесах, в пепле, он рвёт их, пьёт их, наслаждается, как я наслаждался тысячу лет назад. Он силён, но глуп — его ярость слепа, его жажда хаос, и я знаю: он привлечёт их, людей, что жгут нас, что режут нас.
И Лада — девка, что гнала его, что жгла его своим ядом. Я чую её — её кровь, что текла в нём, её тень, что растёт, как моя росла у алтаря. Она молода, её сила слаба, но солнце не ломает её, как ломает меня. Я знал: она станет им, как он стал мной, и я чую её — её жажда рвётся наружу, её тень шевелится, её кровь зовёт. Она моя, как он мой, но она не знает — не знает меня, не знает их, древних, что спят в склепах.
Я шёл к склепу — первому, что ждал меня под камнем, где тень была гуще ночи. Я шепнул — тихо, глубоко, как ветер в пещерах, — и камень дрогнул, пыль поднялась к небу. Они спали там — их глаза, их когти, их кровь, что текла, как реки. Я знал их — их силу, что ломала горы, их шепот, что гасил солнце, их тень, что рвала мир. Я пробужу их, и мы станем бурей — не я, не Велемир, не Лада, а мы, древние, что пили кровь, когда люди ещё не знали огня.
Я стоял у склепа, тени мои рвались к небу, и я знал: время пришло. Люди слабы, но их свет силён — солнце, что жжёт нас, что ломает нас, что гасит нас. Велемир не чует его, Лада не боится его, но я знаю: оно ждёт нас, древних, что старше их богов. Я пробужу их, и мы сломаем их — их избы, их песни, их свет. Я шепнул снова, и камень дрогнул, тень шевельнулась, и я знал: они проснутся.
Я смотрел в ночь, кровь их текла в памяти моей, и я чуял его — Велемира, щенка, что стал волком, и Ладу, тень, что растёт. Они мои, но они не знают — не знают меня, не знают их, древних, что спят в склепах. Я пробужу их, и мы станем бурей — не для мести, не для крови, а для мира, что будет нашим. Я знал: солнце ждёт нас, но я сломаю его, как сломал их. Я был Даромир, тень, что старше их песен, и время пришло.
Я шёл через леса, ночь была моей, как была моей всегда, и пепел первой деревни ещё кружился в памяти — сладкий, как кровь, что текла в моих венах. Их крики гасли под моими когтями, их избы падали под моим шепотом, их страх был моим триумфом. Я был Кровяной князь, выкованный Даромиром, с его скоростью, что резала тьму, и шепотом, что ломал их волю. Я уничтожил их — всех, кто жёг меня в ящике, — и теперь я шёл дальше, к новым деревням, что лежали на моём пути, и жажда моя была рекой, что рвала их мир.
Леса расступались передо мной, реки текли под моими ногами, и я чуял их — их дым, их зерно, их кровь, что манила меня, как огонь манит зверя. Я наслаждался — силой, что текла в моих венах, скоростью, что ломала ночь, шепотом, что гнал их ко мне. Даромир дал мне это — тень, что стала бурей, кровь, что стала ядом, — и я знал: я больше, чем был. Они жгли меня, ломали меня, но теперь я ломал их, и каждый их крик был сладостью, что я смаковал.
Первая деревня на моём пути лежала у реки — избы из сосны, амбары с сеном, часовенка с крестом, что блестел в ночи. Я стоял на холме, глаза мои горели, как угли, что жгли меня тогда, и шепнул — тихо, глубоко: «Идите ко мне». Голос мой гудел, как гром, ломал их разум, и они шли — мужики с топорами, бабы с ножами, дети с их криками. Я рванулся — скорость моя была молнией, что резала тьму, — когти рвали шеи, груди, кровь текла рекой. Я пил их, наслаждаясь — их гнев, их страх, их души были моими, и я смеялся, зубы мои блестели в огне их факелов.
Они кричали, бежали, но я был быстрее. Первый — мужик с бородой — махал топором, но шепот мой звал его, он бросил оружие, шёл ко мне, глаза его помутнели. Я рвал его, пил его, смаковал — его сила, его крик, его память о сыне текли в меня. Вторая — баба, что пела у очага, — кричала, но шепот мой гасил её, она шла ко мне, я рвал её, пил её, наслаждаясь — её тепло, её слёзы, её душа были моими. Дети падали, их ножи гасли, я пил их, их кровь, молодая, живая, грела меня, и я знал: это сладость силы.
Деревня горела, избы трещали, пепел поднимался к небу. Я шёл дальше, жажда моя была неутолимой, и я находил их — одну за другой, деревни, что лежали на пути. Вторая была больше — крепкие избы, мужики с вилами, старики с их словами. Я шепнул, и они шли ко мне, бросали оружие, ломали их обряды. Я рвался к ним, скорость моя била их, когти рвали шеи, кровь текла, я пил их, смаковал — их гнев, их страх, их сила были моими, и я наслаждался, зная, что их мир мой.
Третья деревня стояла у леса — их крики, их огонь, их топоры были ничем. Я шепнул, и они шли ко мне, глаза их гасли, воля их ломалась. Я рвал их, пил их, наслаждаясь — их кровь, их души, их память текли в меня, и я смеялся, как Даромир смеялся, когда ломал меня. Их избы горели, их дети падали, их пепел был моим, и я знал: я буря, что ломает их мир. Я шёл дальше, леса расступались, реки текли, и я чуял их — их кровь, их страх, их слабость.
Но что-то шевельнулось вдали — не тень, не ветер, а голос, что гудел в ночи. Я знал его — Даромир, древний, что дал мне силу, что звал меня. Я чуял её — Ладу, знахарку, что стала моей, — но не искал её, наслаждаясь хаосом, что я нёс. Я рвал их, пил их, и каждая деревня была моим триумфом — их крики, их кровь, их пепел были моими. Я был Кровяной князь, что стал больше, чем был, и солнце не жгло меня, как жгло его.
Четвёртая деревня лежала у холма — их избы, их амбары, их часовенка с крестом. Я шепнул, и они шли ко мне, бросали топоры, ломали их слова. Я рвался к ним, скорость моя резала ночь, когти рвали шеи, кровь текла, я пил их, смаковал — их страх, их души, их память были моими. Я наслаждался — их слабость, их крики, их конец были сладостью, что грела меня. Деревня горела, пепел поднимался, и я шёл дальше, жажда моя была рекой, что рвала их мир.
Но слухи росли — я чуял их, как чую добычу за версту. Деревни падали, их пепел кружился, и голоса их шли дальше — к князю, что владел этими землями. Я знал его — крепкий, с бородой, что гудел, как ветер, с глазами, что горели гневом. Он сидел в своём тереме, далеко, за реками, за лесами, но я чуял его — его гнев, его силу, его кровь, что манила меня. Он узнавал — его люди бежали к нему, кричали о нечисти, о тени, что рвала их избы, что пила их кровь.
Я стоял у пятой деревни, глаза мои горели, шепот мой гудел в ночи. Они шли ко мне — мужики, бабы, дети — бросали оружие, ломали их обряды. Я рвался к ним, когти рвали шеи, кровь текла, я пил их, наслаждаясь — их страх, их слабость, их души были моими. Деревня горела, пепел поднимался, и я знал: князь идёт. Его голос гудел в ночи — не его, его людей, что кричали о тени, что ломала их мир. Он собирал их — мужиков с топорами, стариков с их словами, и я знал: он найдёт меня.
Но я наслаждался — их кровь, их крики, их пепел были моими. Я шёл дальше, леса расступались, реки текли, и я чуял его — князя, что гудел гневом, что звал их против меня. Я был Кровяной князь, что стал бурей, и их топоры были ничем. Я рвал их, пил их, и жажда моя была сладостью, что я смаковал. Даромир гудел в ночи, его зов был тенью, что тянул меня, но я шёл своим путём — их пепел был моим, и я знал: я сломаю их всех.
Лес сомкнулся вокруг меня, ветви его были густыми, как пепел, что остался от моей деревни, и я бежала, шатаясь, прочь от озера, где увидела себя — не себя, а тень, что он сделал из меня. Его кровь текла во мне, его жажда рвала меня, его слова — «Ты станешь мной» — гудели в голове, как ветер в ветвях. Я была Лада, знахарка, что строила их, учила их, спасала их тридцать лет, но теперь я была другой — слабой, молодой, с жаждой, что ломала меня изнутри. Я бежала, и лес был моим укрытием, но я знала: от себя не уйти.
Холод сковывал мои кости, кожа побелела, пальцы окоченели, но внутри пылал огонь — не мой, его, что жег меня, как угли жгли его ящик. Миша лежал в пепле — худой, с глазами, что гасли под моими руками, его кровь текла во мне, его жизнь стала моей, и я знала: я убила его. Ужас резал меня, острый, как нож, которым я резала травы, но наслаждение грело, как солнце, которого я больше не боялась. Я бежала, ветви хлестали лицо, и жажда рвалась наружу — неудержимая, как буря, что он нёс в нашу деревню.
Я упала у дерева, колени подогнулись, дыхание вырывалось с хрипом, и жажда вцепилась в горло — горячая, голодная, как его взгляд, когда он пил меня. Она была не моей — она была его, Велемира, что сломал нас, и я боролась, сжимая кулаки, пока ногти не впились в ладони, оставляя кровавые полосы. Я чуяла её — острую, как лезвие, что я держала над огнём для обрядов, и она тянула меня к жизни, что билась вокруг. Зайцы шмыгали в кустах, их пульс манил, олени мелькали в тенях, их тепло звало, но я стиснула зубы, сжала глаза и шептала: «Нет, я не он».
Но она росла, рвала меня, как река рвёт берега. Я встала, дрожа, и рванулась вперёд — не как человек, а как тень, что режет ночь. Лес мелькал, ветви гнулись, земля дрожала под ногами, и я остановилась, задыхаясь, ощущая его силу — скорость, что текла во мне, слабая тень его мощи. Я была слабее его, но я знала: я могу больше, чем думала. Я шепнула — тихо, хрипло: «Иди ко мне», — и голос мой дрогнул, но заяц в траве замер, глаза его помутнели, он шагнул ко мне. Я отвернулась, ужас сжал сердце, и я знала: это его шепот, его тьма, что теперь моя.
Я побрела дальше, лес был живым, звери бежали от меня, но их запах — их кровь — терзал меня. Жажда рвала грудь, как зверь, что вырывается из цепей, и я боролась, цепляясь за остатки себя — Лады, что пела слова Гордея, что жгла полынь, что спасала их. Но его тень росла во мне, его кровь жгла меня, и я знала: я не удержусь. Воспоминания о Мише резали меня — его тепло, его крик, его кровь, что текла в меня, — и я шептала: «Прости», но жажда смеялась надо мной, острая, как его когти.
И тогда я услышала шаги — не зверя, человека. Он шёл через лес, высокий, с топором на плече, борода его блестела в лунном свете, глаза искали путь. Охотник, что уцелел в ночи, что не знал, что я здесь. Я замерла, сердце моё билось, и жажда рвалась наружу — горячая, голодная, как его взгляд, что ломал нас. Я знала: я должна бежать, я должна спрятаться, но ноги мои не слушались, его запах ударил в меня — его пот, его тепло, его кровь, что звала меня, как река зовёт утопленника.
— Эй, кто там? — крикнул он, голос его был грубым, твёрдым, и он шагнул ближе.
Я сжала кулаки, ногти впились в ладони, и шепнула: «Уходи», но голос мой был слабым, дрожащим, и он не услышал. Я боролась, цеплялась за себя, но жажда рвала меня — острая, как лезвие, горячая, как его кровь, что текла во мне. Я знала: я не удержусь. Он шагнул ближе, топор его блеснул, и я рванулась — не я, она, тьма, что росла во мне.
Скорость моя резала ночь, я была у него, когти мои — не мои, его — рвали шею, кровь хлынула, горячая, солёная, как слёзы, что я пролила за Мишу. Он кричал, топор упал, но я пила, и жажда рвалась наружу — неудержимая, как его шепот, что звал нас. Я боролась, ужас резал меня, но наслаждение текло в меня — его тепло, его сила, его жизнь были моими, и я пила, смаковала, теряла себя. Он упал, белый, с улыбкой, что он оставлял, и я отшатнулась, кровь его текла по моим рукам, ужас рвал меня, как ветер рвал пепел.
Я упала на колени, дрожа, его кровь грела меня, но я знала: я проиграла. Я боролась, но жажда была сильнее — его жажда, что рвала меня, что ломала меня. Я шептала: «Прости», но голос мой был диким, как его смех, и я знала: я не спасу себя. Я встала, шатаясь, и побрела к реке, лес был моим щитом, но я знала: я не уйду от неё. Я упала у воды, дрожа, и смотрела — отражение моё было не моим: глаза красные, как его, лицо молодое, красивое, волосы чёрные, как ночь.
Солнце вставало — бледное, слабое, за деревьями, — и я знала: оно жжёт его, ломает его, гасит его. Но я чуяла — не меня. Его свет касался меня, тепло его было мягким, и я знала: я молода, я слаба, но солнце не мой враг, как его враг. Я тронула лицо, пальцы мои дрожали, и знала: это мой шанс, моя сила, что он не отнял. Но жажда рвала меня — острая, горячая, как его кровь, — и я знала: я не удержусь. Я боролась, но она была сильнее, и я знала: я стану им, если не найду путь.
Я стоял у алтаря, высеченного из чёрного камня, в ущелье, где горы молчали, а ветер выл, как души, что я пил тысячу лет назад. Его поверхность была холодной под моими когтями, борозды пропитаны кровью — старой, сухой, но живой, её запах витал в воздухе, зовя меня, как добыча зовёт хищника за многие версты. Ночь была моей, как была моей всегда, и тени шевелились вокруг, длинные, густые, подчиняясь мне, древнему, что старше их богов — Перуна с его громом, Велеса с его тенями, Лады с её песнями, — старше их песен, что пели их жрецы у костров. Я был Даромир, первый из пробудившихся, тень, что видела, как мир рождался в крови, и я знал: время близилось, но хаос щенка, что я выковал, грозил сломать мои планы.
Склепы окружали меня — шесть глубоких гробниц, высеченных в камне этими горами, где спали мои братья, древние, что правили миром, когда люди были для нас скотом, животными, что кормили нас своими жизнями. Их имена стёрлись из памяти, но я помнил их лица, их силу, их ярость. Караван, что поднимал города в пыль одним шепотом, Севат, что пил реки до дна, пока они не текли красным, Морана, что шептала их жрецам, ломая их разум, Загрей, что рвал их поля, оставляя пепел, Таркан, что пил их вождей, и Вирна, что пела их женщинам, пока они не падали к её ногам. Их когти рвали землю, как плоть, их шепот гасил звёзды, их сила дробила горы на пыль, и мир был нашим — их города были пастбищами, их крики — нашей песней, их кровь — нашим вином. Мы пили их, ломали их, и они дрожали перед нами, как овцы перед стаей волков, пока славянские боги не спустились с небес, чтобы дать им свободу.
Я помнил ту битву — её жар, её гром, её кровь, что текла реками в этих горах. Она гудела в памяти, как буря, что ломает лес, и я видел её, закрывая глаза, — Перун, громовержец, шагал с небес, его молнии рвали нас, как ветер рвёт листву. Его борода пылала огнём, глаза сверкали, как гроза, топор его гремел, раскалывая камень, и каждый удар был громом, что ломал наши кости. Велес, тёмный владыка теней, крался внизу, его змеи шипели, обвивая нас, его рога гудели, как ночь, что мы любили, его шепот гнал их жрецов к нам, и их слова жгли нас, как угли. Лада, светлая мать, пела их людям, её голос был огнём, что рвал нашу плоть, её руки держали их, как мать держит дитя, её свет был цепью, что тянула их прочь от нас. Сварог ковал их мечи, что пылали, как солнце, Даждьбог ослеплял нас, его лучи жгли нас, как ветер жжёт сухую траву, и Чернобог смеялся, его тень путала нас, его когти рвали нас изнутри.
Мы стояли в горах, шестеро нас, и я был там — молодой, дерзкий, с когтями, что рвали их жрецов, с шепотом, что гасил их песни, с яростью, что ломала их храмы. Караван поднимал камни, что дробили их стены, его шепот гудел, как ветер, что рвёт лес, и их города падали, как сухая трава. Севат пил их реки, его жажда была рекой, что текла красным, его когти рвали их лодки, и их вода стала нашей. Морана шептала их жрецам, её голос был тенью, что ломала их разум, её глаза горели, как звёзды, что гасли под её взглядом. Загрей рвал их поля, его ярость была огнём, что оставлял пепел, его шепот гнал их скот к нам. Таркан пил их вождей, его когти рвали их доспехи, его кровь текла, как вино, что мы пили в их залах. Вирна пела их женщинам, её голос был цепью, что тянула их к нам, её тень была сладостью, что ломала их волю.
Но боги были сильнее. Перун бросал молнии, что жгли нас, их свет рвал нашу плоть, их жар ломал наши кости, и я видел, как Караван пал, его тень гасла под громом, как Севат упал, его кровь текла в реку, что Велес держал. Велес шептал их жрецам, и их слова гудели, как ветер, что гнал нас прочь, их змеи рвали нас, их тень путала нас. Лада пела, и её свет был огнём, что гасил нас, её голос был цепью, что держала их людей, её руки были щитом, что ломал нас. Сварог ковал их мечи, что пылали, как солнце, Даждьбог ослеплял нас, его лучи жгли нас, Чернобог смеялся, его тень рвала нас изнутри. Мы ломали их, пили их, но их свет был сильнее — их мечи жгли нас, их слова ломали нас, их сила гнала нас.
Кровь текла реками — их кровь, наша кровь, — и горы гудели от неё. Я видел её — красную, горячую, что заливала землю, что текла вниз, к месту моего захоронения, где их жрецы вырезали склеп, чтобы держать меня. Караван пал, его тень гасла, Севат упал, его кровь текла, Морана кричала, но её шепот ломался, Загрей рвал их, но его огонь гас, Таркан пил их, но его когти ломались, Вирна пела, но её голос стихал. Я рвал их жрецов, пил их, но их свет жёг меня, их слова гнали меня, и я упал, последний, в склеп, что стал моим сном. Кровь битвы текла, пока не коснулась меня, её жар пробудил меня, её сила подняла меня, и я открыл глаза — первый, что стал тенью, что ждал тысячу лет.
Теперь я стоял здесь, у алтаря, и знал: боги ослабли. Их голоса угасли, их свет потускнел, их люди забыли их, цепляясь к жалким крестам и песням слабее тех, что пели их жрецы. Я чуял — время пришло. Я пробуждал их — шестерых, что спали в этих склепах, их сила ждала меня, их кровь звала меня. Я привёл людей — троих, что поймал в лесу, их руки дрожали под верёвками, их глаза пылали страхом, их кровь манила меня, как манила тысячу лет назад, когда люди были скотом. Они стояли перед первым склепом, и я знал: их кровь разбудит его.
Я шепнул — тихо, глубоко, как ветер в пещерах, — и камень дрогнул, пыль поднялась к небу. Первый — высокий, с бородой, — кричал, цеплялся за жизнь, но я рванулся, когти рвали шею, кровь хлынула, горячая, солёная, как море, что я пил в их городах. Я смаковал — его страх был острым, его слабость была сладкой, его душа текла в меня, и я бросил её в склеп, на камень, что держал моего брата. Вторая — баба, что шептала их слова, — кричала, молила их богов, но шепот мой звал её, она шла ко мне, я рвал её, её кровь текла, сладкая, как их слёзы, и я бросил её туда же. Третий — мальчишка, худой, с глазами, что горели ужасом, — упал, цеплялся за землю, но я рвал его, пил его, его кровь, молодая, живая, текла в меня, и я бросил её в склеп. Камень задрожал, тень шевельнулась, и он вздохнул — его глаза открылись, белые, как смерть, его когти рвали камень, его кровь текла, как река, что я пил в их городах.
Я знал его — Караван, что ломал их города, что пил их королей, что шептал их жрецам, пока они не падали к его ногам. Его сила была больше моей, его тень была гуще моей, его жажда была рекой, что текла через их мир, и я знал: он станет моим мечом. Я пробуждал их — одного, второго, — но хаос Велемира ломал мой замысел. Я чуял его — где-то там, в лесах, в пепле, он рвал их, пил их, наслаждался, как я наслаждался, когда мир был нашим. Его ярость была огнём, его жажда — рекой, что заливала их избы, их детей, их слабый мир. Я дал ему силу — скорость, что режет ночь, шепот, что гасит разум, кровь, что зовёт кровь, — и он стал волком, но слепым, что рвёт всё на пути.
Деревни падали — их пепел поднимался к небу, их крики гудели в ночи, и я знал: он привлекает их, людей, что жгут нас, что режут нас. Князь шёл — я чуял его, его гнев был острым, как их топоры, его кровь манила меня, как манила тысячу лет назад, когда я пил их вождей. Его голос гудел — не его, его людей, что бежали к нему, кричали о тени, что рвала их мир. Он собирал их — мужиков с вилами, стариков с их словами, баб с их песнями, — и я знал: он найдёт его, если я не остановлю. Солнце ждало нас — его свет, что жжёт нас, что гасит нас, — и я знал: оно ломает меня, древнего, что старше их песен, но Велемир не чует его, и я должен держать его в тени.
Я чуял её — Ладу, что шла в лесу, её тень была слабой, её жажда рвалась наружу, как моя рвалась тысячу лет назад. Я дал ей это через него — каплю крови, что текла в моих венах, — и она стала моей, как он стал моим. Её сила дрожала, её шепот был слаб, но солнце не жгло её, как жжёт меня, и я знал: она молода, она моя надежда. Я чуял её — её борьбу, её кровь, что звала её, — и знал: она пила их, как он пил их, и она станет бурей, как он стал бурей.
Я стоял у склепа, Караван поднимался, его тень росла, и я шепнул — громче, глубже: «Велемир, иди ко мне». Голос мой гудел, как буря, что ломает лес, и я знал: он услышит. Его хаос был сладостью, что он смаковал, его ярость была огнём, что рвал их мир, но я знал: он ломает мой замысел. Древние просыпались — Караван, второй, — их кровь текла, их тень рвалась к небу, и я знал: они станут бурей, что вернёт нам мир, что мы правили, как пастух правит скотом. Я шепнул снова — громче, глубже: «Велемир, остановись», — и голос мой рвался через леса, через реки, через пепел, что он оставлял, как я оставлял пепел их городов.
Он услышит, он придёт, и Лада чует нас — её тень, его тень, моя тень, их тень. Я был Даромир, первый из пробудившихся, тень, что старше их богов, и я знал: они мои. Боги ослабли, их свет угас, их голоса стихли, и мы вернём мир — не для мести, не для крови, а для нас, древних, что правили им, как владыки правят рабами. Я стоял у алтаря, тени мои шевелились, и я знал: время пришло.
