Я веду небольшой канал на YouTube, в основном снимаю живописные маршруты и исследую малолюдные места. Обычно речь идёт просто о том, чтобы любоваться природой, находить старые руины — всё в таком духе. В этот раз я нашёл нечто другое. Мне нужно это записать: отчасти чтобы предупредить остальных, отчасти чтобы просто выплеснуть это из головы, хотя сомневаюсь, что оно когда-нибудь исчезнет окончательно.
Началось всё как обычный дневной поход. Я выбрал малоизвестную сеть троп в довольно глухом горном массиве, надеясь снять что-то необычное. Первоначальный подъём был прекрасен, тяжёл, но вознаграждал. Сквозь кроны пробивалось солнце, щебетали птицы — классическая идиллия. Я зашёл дальше, чем обычно, подгоняемый надеждой увидеть панораму с хребта, отмеченную на очень старой, крайне ненадёжной карте. К полудню набежали тучи, похолодало. Я понимал, что пора бы повернуть назад, но путь проделан большой, а мысль возвращаться тем же маршрутом была унылой. Я решил пройти ещё немного, а если погода окончательно испортится — спуститься круче по другой стороне горы.
Тогда-то я впервые заметил исчезновение тропинок. Я шёл, как мне казалось, по слабой звериной тропе, но она полностью исчезла. Лес тут был густой, старый, тот самый, где подлесок редок, потому что света почти не попадает. Становилось сумрачно, и меня кольнула тревога. Я не совсем заблудился — чувство направления у меня хорошее, GPS работал, — но я точно сошёл со всеми обозначенных путей.
Ещё минут двадцать я осторожно пробирался сквозь заросли рододендрона и вдруг вышел на маленькую неожиданную поляну. В самом её центре стоял дом.
Это не были развалины, как те каменные фундаменты, что я иногда снимаю. Двухэтажный деревянный дом – доски-вагонка, с крыльцом и стеклом в большинстве окон. Старый, без сомнения: краска облуплена местами, крыльцо чуть просело, но он выглядел… целым. Почти ухоженным. Никакого подъезда, никакой тропы к нему я не видел — только дикая чаща, сдавливавшая аккуратный клочок земли вокруг. Трава на этой «лужайке» была короткой, словно её недавно подстригли, — первое по-настоящему странное.
Мой ютуберский мозг тут же встрепенулся: «Заброшенный дом посреди леса? Контент-золото!» Я достал камеру, проверил батарею и начал записывать вступление, рассказывая о том, как сбился с тропы и неожиданно наткнулся на дом. Даже пошутил, мол, типичный сетап для фильма ужасов. Если бы только я знал. Камера с самого начала вела себя странно: автофокус метался, а в превью едва заметно мерцал кадр, что я списал на слабое освещение.
Чем ближе я подходил, тем сильнее росло ощущение странности. Воздух вокруг дома был неподвижен, ненормально. Обычные лесные звуки — насекомые, шорох листьев, далёкие птицы — будто приглушило, словно поляна существовала в кармане тишины. Сам дом, хоть и обветшал, был удивительно чист. В уголках карнизов крыльца не было паутины. Окна, хоть и мутноваты, не разбиты и не заколочены. Входная дверь закрыта, но не заперта. Я замялся, мелькнула мысль «стоит ли?». Но соблазн разведать и снять уникальный материал оказался сильнее. Я толкнул дверь.
Она скрипнула, но без драматизма — просто как дверь, не открывавшаяся недельку-другую. Запах ударил в нос не пылью и гнилью, что ожидаешь от заброшенки. Лёгкий аромат лимонной полировки и старого дерева, почти домашний.
Я вошёл, камера писала, я шепотом комментировал. Внутри всё оказалось ещё загадочней. Небольшой холл вёл в гостиную. Мебель: диван, пара кресел, журнальный столик, тряпичный коврик на деревянном полу. И всё… безупречно. Не новьё, но идеально чисто. На столике — ни пылинки. Обивка, хоть выцветшая и старомодная, без грязи. Казалось, будто кто-то прибрался час назад. Позже, при просмотре материала, этот участок — каша: зернистость, пятна перенасыщенных цветов, а звук забит низким гулом, которого я тогда не слышал. Разобрать, что я говорю, почти невозможно.
«Это… невероятно сохранно», — шепнул я, стараясь удержать камеру ровно. — «Или не сохранно, а жилое? Но кто живёт так далеко от всего?»
Я прошёл по первому этажу. Столовая: стол, стулья, на столе сервировка — простые керамические тарелки, приборы. Всё безупречно. Кухня маленькая, старенькая, но поверхности начисто протёрты, ничего не оставлено, раковина блестит. Это было глубоко, крайне тревожно. Это не заброшенность; это… отсутствие. Внезапное отсутствие. Камера жутко «сыпалась» на кухне: стробящие вспышки, цифровые артефакты скрывали детали, которые я помню до мелочей.
Чувство, что жильцы только что ушли, давило. Будто они услышали мой подход, тихо вышли через заднюю дверь или прячутся наверху, прислушиваясь. Я окликнул: «Эй? Здесь кто-нибудь есть?» Голос прозвучал громко, чужеродно. Лишь тишина ответила. На записи мой крик искажён, почти демоничен, за ним всплеск белого шума.
На каминной полке и на приставном столике стояли рамки с фотографиями. Я попытался приблизить объектив. На снимках — семья: мужчина лет сорока с добрыми глазами и залысинами; женщина помоложе, с тёплой улыбкой и тёмными волнистыми волосами; девочка, лет семи-восьми, с косичками и щербинкой в улыбке. Они выглядели счастливыми, обычными. На одном фото они стоят перед этим самым домом, мужчина обнимает женщину, девочка держит цветок. Съёмка фото бесполезна: пятна, пиксели, лица неразличимы, будто камера отказывалась фиксировать их. Осталась только моя память об их улыбках.
«Ладно, тут явно жили люди», — пробормотал я, злясь на расфокус. — «Но где они? И почему здесь так… безупречно?»
В животе стягивался тревожный узел. Веселье от исследования исчезло. Чистота была нелогична. Дом так далеко, оставь его ненадолго без присмотра — природа начнёт забирать своё, да и пыль бы осела. А тут будто декорация, тщательно подготовленная, ожидающая.
Я решил подняться наверх. Ступени скрипели, каждый шаг отдавался эхом. Фонарик камеры я держал включённым, но луч слабел и мигал. Две спальни и маленькая ванная. Первая — родителей. Большая двуспальная кровать, аккуратно заправлена, покрывало разглажено. Комод, шкаф. На тумбочке — очки для чтения и закрытая книга. Снова ни пылинки. На кадрах здесь почти сплошная чёрнота с редкими вспышками предметов.
Вторая спальня — детская. Небольшая кровать с пёстрым лоскутным одеялом. На полке расставлены мягкие игрушки, их пуговичные глаза словно следили. На стене приклеен детский рисунок — человечки-палочки под жёлтым солнцем стоят рядом с очень большим, очень зелёным деревом. Дерево выглядело непропорционально, ствол толстый, ветви раскинуты над семьёй будто защитные руки. Или поглощающие. Я снял рисунок, но на воспроизведении — хаос цветов.
Тревога перерастала в чистый страх. Тишина, порядок, ощущение недавнего необъяснимого ухода — всё это стало невыносимым. Я не следователь; я турист с камерой, которая превращается в бесполезный хлам, и я замахнулся слишком далеко.
В спальне родителей, на комоде, чуть под старой потускневшей серебряной шкатулкой, я нашёл записку.
Листок, пожелтевший, но чернила яркие. Это был не привычный «письмо». Скорее страница дневника или молитва. Руки дрожали, я развернул лист, пытался снимать, читая. Почерк аккуратный, мужской — возможно, отца с тех фото. Содержание врезалось мне в мозг. А запись… полный мрак: статический шум, полосы цвета, визг, от которого ломит зубы. Вот что я видел собственными глазами:
«Сегодня жажда велика. Она шепчет через корни, через половицы. Мы приносим, что можем. Мы благодарны Его тени, Его вечному присутствию. Оно было до нас, будет после. Малышка крепка, она ощущает Его острее. Это хорошо. Причастие должно быть полным, чтобы ей расцвести под Его ветвями. Оно требует терпения. Оно требует веры. Рост даёт. Рост берёт. Мы отдаём себя Росту, чтобы стать частью Его вечности. Он просит неподвижности, тихого питания. Мы должны быть неподвижны. Мы должны молчать. Скоро мы все укоренимся, неизменные, навеки вплетённые в Его замысел. Благословен будь Рост. Да простирается Его охват. Да будет утолена Его жажда.»
Ледяной ужас накрыл меня волной, до тошноты. «Рост». Что, ради Бога, такое «Рост»? Вспыхнул образ дерева на детском рисунке: огромное, доминирующее. Слова записки — «жажда», «шёпот корней», «причастие», «укоренённые» — были пугающими. Это был не милый фермерский домик. Это было нечто другое, зловещее.
Воздух внезапно стал тяжёлым, гнетущим. Я слышал своё дыхание, громкое и прерывистое. Чувство, что за мной наблюдают, усилилось, не человеческими глазами, а чем-то… всеобъемлющим. Казалось, дом задержал дыхание.
«Всё, хватит. Я ухожу», — сказал я, голос дрожал. Камера, понял я, сама перестала писать. Красный индикатор погас. Я судорожно включал её снова, паника росла. «Это… слишком. Записка, дом… надо уходить.»
Я пятился из спальни, не желая поворачиваться к пустоте спиной. Чуть не сбежал по лестнице, теперь скрипы звучали как обвинения. Не оглядываясь, рванул к двери, лихорадочно нажимая запись. Руку я положил на ручку — и услышал это. Едва слышный звук сверху. Тихий, почти вздох — скрип доски. Или кто-то переносит вес.
Я не ждал. Выдернул дверь, вылетел на крыльцо, затем, спотыкаясь, соскочил по ступеням в поляну. Дневной свет казался тусклее, тени длиннее. Я не оглядывался. Нацелился на край поляны, где, как думал, вошёл, и нырнул обратно в лес, зажав камеру, надеясь, что она хоть что-то фиксирует.
Облегчение от выхода из дома было огромным, но коротким. Лес, казавшийся просто густым, теперь ощущался угрожающим. Каждая тень будто шевелилась, каждый шорох звучал как скрытное движение. Записка про «Рост» и «корни» крутилась в голове. Я с ужасом скользил взглядом по деревьям. Они были просто деревьями. Правда?
Я рвал чащу, стараясь как можно быстрее отдалиться. Сердце колотилось. Я убеждал себя: старый, жуткий дом, семья со странными верованиями, может, они просто уехали, наняли кого-то убирать. Но записка… не вписывалась ни в какую логику.
Я прошёл ярдов сто, может больше, минуя плотный клён старых дубов, их ветви корявы, переплетены, образуя полог. И тут звук остановил меня.
Голос. Тихий, слабый, будто шёпот ветра, но с человеческой интонацией. «Помоги… мне…»
Я застыл, кровь застыла. Он был так тих, что я почти решил, будто всё показалось. Но звук повторился, ясней, отчаянней: «Пожалуйста… помоги…»
Слева, из глубины тех старых дубов. В нарушение всех инстинктов, каких-то извращённого любопытства или, может, чувства долга, я повернулся. Камера всё ещё в руке; я направил её вслепую, надеясь заснять происходящее.
Я сделал несколько неуверенных шагов, вглядываясь в сумрачное переплетение стволов. «Алло?» — выдавил я хрипло.
«Здесь… пожалуйста…» — ответ унёсся чуть громче, направляя.
И тогда я увидел её. Точнее — её.
Один из огромных дубов, ствол толще всех, что я видел, древний, весь в трещинах. И вросшая в него, словно дерево выросло вокруг неё или она проросла в нём, была женщина.
Мозг отказался верить. Это была женщина с фотографий. Её тёмные волосы спутались, в них застрял мох. Лицо бледное, осунувшееся, повернуто ко мне, глаза полны ужаса и какой-то жуткой, обречённой пустоты. Кожа, где была видна, приобрела древесную текстуру, сухую, обесцвеченную, почти сливавшуюся с корой. Рук не было видно, как и нижней части тела; они будто полностью поглощены стволом. Различались только торс, плечи, голова, и то они глубоко вросли. Она казалась… иссушенной. Изменённой.
Я захрипел, не мог говорить, не мог двигаться.
Её потрескавшиеся губы дрогнули. «Помоги… мне… пожалуйста…» Голос шуршал, как сухие листья.
Наконец я нашёл голос, хоть и дрожащий. «Что… что с вами случилось? Кто это сделал?»
В её глазах мелькнуло что-то неразборчивое. «Рост… он… забрал нас. Он держит нас. Питание.» Слова вырывались с трудом.
«Семья… ваш муж? Дочь?» — выдавил я, вспоминая смутные лица с фото.
Её взгляд скользнул мимо меня, будто посмотрел сквозь. «Он… приветствовал его. Он привёл его к нам. Он… укоренён глубоко. Он теперь спит.» Слеза, густая, как смола, выкатилась из её глаза и медленно скатилась по корявой щеке. «Моя дочь… она ещё… ощущает. Ему нужна она свежая. Пожалуйста… ты должен помочь ей.»
«Помочь? Как? Где она?» — заикался я, разум ломался под невозможным ужасом. Чем я могу помочь?
Глаза женщины беспокойно дёрнулись — не на меня, а куда-то за меня, обратно к дому или вглубь леса. Дыхание её сбилось. «Он… оно… идёт.»
«Кто? Что идёт?» — прошептал я, парализованный древним страхом. Я не решался обернуться.
И тогда я услышал. Сначала едва. Шаги по лесной подстилке позади. Хруст веточек, шорох листьев, но не ветром, а движением. Кожа покрылась мурашками. Шаги неторопливые, почти небрежные, оттого страшнее.
Женщина в дереве увидела ужас на моём лице или тоже услышала звук. Глаза её, и так широко раскрытые, распахнулись ещё больше. Из горла вырвался рывок — уже не просьба о помощи, а крик чистого ужаса.
«НЕТ! ПОЖАЛУЙСТА! ОСТАНОВИСЬ!» — завизжала она, глядя на то, что приближалось сзади. — «ПОЖАЛУЙ ЕГО! НЕ ПОЗВОЛЯЙ—»
Голос оборвался, захлебнувшись.
Я не стал ждать. Не оглядывался. Этот крик, то последнее отчаянное «остановись», обращённое не ко мне, а к чему-то за мной, сломало остатки ступора.
Никогда в жизни я так не бежал. Слепая паника гнала вперёд. Ветви хлестали лицо, корни пытались сбить, но мне было всё равно. Я только бежал, лёгкие горели, сердце готово было лопнуть. Сзади, реально или воображаемо, я слышал те тихие шаги, будто кто-то держал темп, или это пульс в ушах. Я не проверял. Крик женщины, её изменённое лицо, записка о «Росте» — всё смешалось в кошмарной карусели.
Я мчался, надеясь держать направление к основной тропе, к машине. Не знаю, сколько бежал. Казалось, вечность: каждая тень — угроза, каждый звук — погоня. Не останавливался, не замедлялся. Лес погрузился в глубокие сумерки.
Наконец, по счастливой случайности или инстинкту, я выскочил на знакомый серпантин тропы, по которому шёл утром. Никогда я не радовался маркировкам так. Но и тут не остановился. Летел вниз, палки, привязанные к рюкзаку, стучали.
Ещё час, может больше, длился этот безумный забег, пока не увидел стоянку у начала маршрута, где оставил машину. Это был самый прекрасный вид. Руки тряслись так, что я едва вставил ключ. Двигатель взревел, я дал задний, развернулся и сорвался с места, швыряя гравий.
В зеркало заднего вида я посмотрел только через мили, когда выехал на шоссе.
Домой ехал без остановок несколько часов. Лишь у входной двери понял, что всё ещё стискиваю камеру. Позже, с отвратительным предчувствием, я проверил карту памяти. Файлы есть, но они не читаются: цифровой шум, статик, пятна и жуткий, искажённый звук. Мелькают доли секунды, где, кажется, виднеется силуэт или обрывок слова, но ничего конкретного. Ничего, чтобы доказать, что я видел дом, читал записку, столкнулся с ужасом у дерева. Всё исчезло, будто место само, или обитатель его, боролся против записи.
С тех пор я почти не сплю. Закрою глаза — вижу её лицо, вросшее в ствол. Слышу её крик: «Помоги!» — а потом — вопль ужаса. «Рост.» Что это было? Разумное паразитическое растение? Локальное божество, которому они поклонялись, пока оно их не поглотило? И кто гнался за мной? Отец, «укоренённый глубоко», но способный двигаться? Или сам Рост? Отсутствие записи только усугубляет. Лишь моё слово, моя покалеченная память против молчания.
Иногда я даже начинаю сомневаться, не на-воображал ли я худшее из-за стресса и одиночества вне троп. Но потом вспоминаю ледяной ужас, запах лимонной полировки, ощущение бумаги в руке и животный страх финального крика. Нет, это было реально.
Я не вернулся в тот лес. И, думаю, больше никогда не пойду один в глушь.
Читать эксклюзивные истории в ТГ https://t.me/bayki_reddit
