Рассказ был написан году эта в 2017, может позже - не вспомню.
- Осторожно! – толчок в плечо и Маша отлетела в сторону, а брат отскочил в другую. Меж ними с потолка упала здоровенная балка с ворохом досок перекрытия. Все это было объято пламенем. И вся эта куча злилась, трещала искрами, злые языки пламени оплетала ворох жадными щупальцами, давило жаром – не подойти.
- Костя, - закричала Маша, но он был там, на той стороне завала. А она осталась одна, посреди комнаты , пылающей, давящей со всех сторон красным яростным огнем, хрипящей и шипящей ото всюду огнем, искрами, постреливающей злыми угольками.
- Костя! – протянула руку к перегородившей проход куче, к перечеркнувшей по диагонали проем жирной балке, по которой бежали сизие-синие полоски особо злого и разгоряченного огня.
Надо было вылезать из подпола раньше, но было страшно, страшно от громыхания, уханья взрывов вокруг, каждый удар, разрыв чувствовался ногами, будто толкался земляной пол, с потолка сыпало мелкой пылью, трухой, что блестела волшебной пылью в луче Костиного фонарика. Переждали, полезли наверх только тогда, когда в щели досок люка над головой стал пробиваться яростный красный свет огня, когда треск послышался, завоняло гарью.
А теперь… Маша оглянулась на окно: лопнувшие от жара стекла, стена охваченная пламенем, такой же горящий подоконник, с разбегу броситься – можно было бы, но… Рама, маленькие стеклышки в ладошку – как клетка. Не выбить. Она села на пол, и снова закричала, сквозь всхлипы, сквозь навалившиеся слезы:
- Костя! – но не было ответа. Только треск, только жар, только пламя вокруг.
Х Х Х
Последний день бабьего лета. Жарит солнце, пригревает как в жаркие летние дни. По небу вальяжно плывут легкие белые барашки облаков, ветерок шуршит, играет еще чуть желтелой листвой. Играет дядя Федя на баяне, добрый, всегда посмеивающийся над шутками Маши, всегда подтрунивающий ее на всякие проказы, баба Вера, его мама, грузная и улыбчивая, хлопает в ладоши, а Маша танцует перед ними в новом синем платьице с оборочками. Костя уселся прямо на поджелтевшкую траву и держит Клайда, их овчарку, за ошейник, теребит его лобастую голову промеж торчащих ушей.
Мама с папой около машины, еще чуть-чуть и поедут в город. Дорога не далекая – час туда и час обратно, только они заедут к дяде Вите, и переночуют у него.
- Кость! – кричит папа от машины, и тот отпускает Клайда, бежит к папе, а Клайд тут же срывается с места и несется к Маше, скачет вокруг нее, то и дело толкаясь своими большими, тяжелыми, овчарочьими лапами. А Маша, вдруг как-то втянув его в свой танец, схватила за лапы, и вот они уже вдвоем вытанцовывают, баба Вера смеется, аж чуть не до упаду, утирает слезы.
- Кость, за главного. Если что, то к дяде Феде. Понял?
Костька, мальчишка еще совсем, на два года только старше, чем шестилетка Маша, серьезно кивает, всем своим видом показывая, что да, он взрослый, он уже мужчина, он все сможет и у него все получится.
- Ну давай, сына, не робей тут, - папка ерошит русые, короткие его волосы, вскидывает вверх руку.
- Федь, баб Вер, - баян замолкает, Маша останавливается, и только Клайд, не поняв что произошло, все так же продолжает играться, пытается прыгать на задних лапах, - до завтра!
- До завтра, - вскидывает руку и дядя Федя, баба Вера же крестит воздух на прощанье, и только тут Маша понимает, что она то, она, не успела еще и маму на прощанье обнять, и папку обхватить.
- Подождите! – кричит она, и припускается к машине, Клайд несется за ней, думая, что это еще какая новая игра. Маша подбегает, обхватывает папку, прижимается к нему, мама сама подходит, садится на корточки и тоже обнимает дочь.
- Вы только, только, - сама не зная почему, Маша расплакалась.
- Ой да хватит сопли распускать, завтра и увидимся, Машк, - он тоже садится на корточки приподнимает ее за подбородок, - ну что ты разнюнилась. Держи нос по ветру, - подмигивает и легонько щелкает ее по носу.
Вот и все. Мама с папой уселись в ниву, уже в отдалении, из-за рощицы шум двигателя, машины и не видно уже. И дядя Федя снова играет на баяне, только теперь не развеселое, а что то легкое и мелодичное. Костя упал на траву, уставился в синь небес, сунул травинку в зубы. Клайд устроился с ним рядом, его карие глаза с интересом за чем-то поглядывали, высматривали что-то меж травинок. А баба Вера до сих пор утирала слезы. То ли снова уже расплакалась, то ли все от того смеха, когда Маша вытанцовывала с Клайдом.
Х Х Х
Зазвенели стекла в окнах, Маша соскочила, спросонок потерла глаза, а Костя уже тут как тут, около окна. И тут донеслось тяжеловесное У-У-У-УХ из далекого издали.
Маша подбежала к окну, взобралась на табурет коленками, чтобы лучше видеть. Где-то там, далеко-далеко, красиво и ярко уходили в небо маленькие красные искорки, доносился короткий, едва различимый стрекот, и, то и дело, ночное небо подсвечивалось далекими зарницами.
- Красиво, - улыбнулась Маша, прижавшись носом к стеклу, добавила, - Огонечки.
- Дура, - с неожиданной злобой рявкнул Костя, - это война!
- Какая война? – Маша не могла взять в толк, не могла понять, как эти красивые огонечки-искорки, как эти зарницы могут оказаться тем самым страшным словом «война», про которую ей рассказывал папа, про фашистов, про убитых людей, про зло. Это же просто огонечки, это просто…
Ухнуло ближе, так что зарница взрыва стала не далеким отсветом, где-то там, а отразилось от неба злым багрянцем всего то в километре, а то и ближе. Бедные стеклышки в окне затрепетали, запели свою звонкую жалобную песенку, грянуло «Бух!» так что даже громко-громко. И почему-то Маша сразу поняла – война, правда – война! Залаял на улице Клайд.
- Ой, Костя, страшно!
Снаружи замолотили в дверь. Маша взвизгнула от испуга, и тут же зажала рот ладошкой. А вдруг там фашисты? Такие, как рассказывал папа, с закатанными рукавами, в касках, с автоматами.
Костя соскочил с табуретки, а Маша запричитала:
- Не открывай, это фашисты!
- Какие… а, молчи, - поспешил к запертым на ночь дверям, в сенцы.
На кухоньку вбежал растрепанный дядя Федя, одет в то, в чем проснулся, разве что треники успел натянуть, а так – в майке. Маша уставилась на него, на растрепанного, а он с ходу подскочил к ней, хватанул за руку, потащил куда-то.
- Я не хочу, я не… - заупиралась Маша, а Костя закричал ей:
- Быстрее!
И они бегом выскочили во двор, Клайд на цепи бегал, носился из стороны в сторону, лаял. Заскочили в летнюю кухню, там дядя Федя распахнул люк погреба, рявкнул Маше злым, будто даже не своим голосом:
- Лезь!
- Там темно, - захныкала она, а Костя уже спускался вниз, еще через мгновение тихо дзыкнула лампочка – внизу загорелся свет.
Маша спустилась, в большом погребе было сыро, зябко, она сразу обхватила себя ручками, затопала голыми пятками по сырой земле.
- Лови, - скинул сверху дядя Федя какие-то тряпки, что кучей валялись за погребом, - укутайтесь.
- Спасибо, - крикнула вежливая Маша, тут же схватила какую-то тяжелую хламиду, уселась на нее с ногами, сразу стало чуть теплее.
- Я до мамки, а вы тут сиди.. – не успел он договорить, и грянул взрыв, да такой, что закачалась лампочка над головой в погребе, посыпалась пыль, а Маша закричала во весь голос.
- Твою мать! – заорал сверху дядя Федя, и загромыхал вниз по лестнице, тяжело хлопнул закрывшийся над головами люк.
- Дядь Федь, это… - начал Костя, но не договорил, снова ухнуло тяжело, надсадно, снова закачалась лампочка, снова закричала Маша, а дядя Федя обхватил Костю, прижал к себе крепко-крепко и сказал:
- Да, это война…
- А как же Клайд, - тихо всхлипнула Маша, но ей никто не ответил.
Они сидели так бесконечно долго, хохлились, вздрагивали от близких взрывов, изредка сверху доносился приглушенный люком лай Клайда. А потом наступила тишина.
- Все? – испуганно, сам себе не веря, спросил дядя Федя шепотом.
- Все, - тихо сказал Костя.
Они посидели еще минуту, а потом еще минуту, а потом…
- Я пойду, - дядя Федя погладил Костю по голове, - маму проведаю. Как она там.
Он подошел к лестнице, ступил на первую перекладину, замер в ожидании. Все было до бесконечности, до звона в сыром воздухе погреба, тихо.
- Давайте, только тут сидите, не вылазьте, - стал карабкаться наверх, распахнул люк, уперся уже руками в створ, чтобы вылезти, и тут грохнуло так, как не грохало ни разу. С полок посыпались банки с соленьями вареньями, казалось, что сейчас погреб обрушится на них, и что то упало вниз – большое, и тяжелое, как мешок картошки. Маша зажмурилась и закричала от ужаса, боясь взглянуть в сторону того что упало. Замерцал свет, задребезжала лампочка, и снова взрыв, и снова рядом, сверху щедро сыпануло трухой, землей, и лампочка погасла совсем.
Тишина. В ушах звенит. Страшно. Темно.
- Кость, - тихо, шепотом, сказала Маша, - мне страшно.
- Сейчас, - в темноте послышался шорох ткани, легкое позвякивание, - тут спички и свечка, папа показывал. Вот.
Звук спички о коробок, вспыхнувший огонек, лицо Кости, его руки, свеча, протянутая Маше.
- Держи, - она взяла свечку, Костя поднес спичку к фитилю, разгорелся огонек.
- Кость, а сверху… - она боялась это сказать, - упало… это…
- Сейчас, посмотрю, а ты стой. Не двигайся. Хорошо?
- Хорошо, - она сглотнула.
Костя отступил в полумрак, по стенам разоренного погреба плясали тени, отблески стекла банок, а вот того, что лежало на земляном полу, у лестницы, видно не было. Костя замер на пару секунд над чем то, а после хватанул одну из больших тряпок, что дядя Федя скинул сверху, согнулся, запыхтел. А после отступил, будто боясь отвернуться от того, что на полу, сказал:
- Теперь можно смотреть, - повернулся к Маше и дрожащей рукой отер под носом. Из глаз его бежали слезы. В мерцающем свете свечи Маша видела, что руки у кости влажно поблескивают кровью, и под носом его, там где он отер, осталась размазанная кровь. Она заплакала, а Костя ее обнял, и говорил оглаживая ее вздрагивающую спину:
- Машенька, все будет хорошо, сестренка, все будет хорошо…
Пошел дождь. Почему-то его было очень хорошо слышно, а еще, а еще из распахнутого люка сверху стали срываться капли вниз, стало зябко, совсем сыро. Они залезли в здоровенный короб для картошки, Костя притащил тряпье, кое-как расположились, улеглись, накрылись, прижались друг к другу, чтобы было теплее. Маша всхлипывала, Костя уже ничего не говорил, а только изредка гладил ее по голове или плечу. Заснули.
Х Х Х
Маша проснулась от того, что рядом заворочался Костя, стал подниматься. Ночью больше не громыхало. Свеча, поставленная рядом на крышку банки у короба, уже догорела, превратилась в лужу воска с черным фитильком посередине. Белый утренний свет лился из распахнутого люка погреба, под лестницей, среди луж, лежал какой-то, укрытый тряпьем, сырой куль. Маша старательно не думала, что это, кто это. Было холодно, изо рта шел пар. Закончилось бабье лето.
- Костя, - тихонько спросила она, - а почему светло.
- Не знаю, ты пока посиди здесь, я слажу, посмотрю…
- Нет, я не останусь, мне страшно.
Он глянул в сторону накрытого тряпьем, кивнул.
- Хорошо, лезешь за мной.
Летней кухни не было. Веером доски одной стены, другая завалена на забор, крышу разметало. Дом стоял разбитый, развороченный, с проваленной крышей.
- Стой, - Костя не дал ей пойти вперед, увидеть все самой, - посиди. Вот тут посиди, - кивнул на какой-то чудом уцелевший пластиковый ящик, - я сейчас.
Он ушел, а Маша осталась, уселась, как было приказано, обняла себя за плечики, мерзла. Так послушно она просидела секунд пять, а после не удержалась, встала, подошла к люку, захлопнула его и снова уселась на ящик. Так было спокойнее. Но все равно – так же холодно. В сторону дома она старалась не поглядывать – страшно было видеть эту развалюху с высаженными стеклами и понимать, что только вчера – это был их дом, вчера они там еще жили, а сегодня… а сегодня – вот.
Кости не было очень долго, а когда он появился, Маша едва не засмеялась. Был он весь в белесой пыли, будто обсыпали, в руках держал курточку ее, платьице, в котором вчера танцевала, нелепые здоровые гамаши, простые черные резиновые сапожки, которые она никогда не любила. Да и сам он уже приоделся: синяя куртка, штаны, в которых он целыми днями пропадал на улице, черная вязаная шапка.
- Фу, я их не хочу, - сморщила носик.
- Я туда снова не полезу. Одевайся, - и вдруг он отвернулся, всхлипнул, задрожали его плечи. И Маша, будто угадав его мысли, спросила:
- А где Клайд? Почему он не лает?
- Клайд убежал, - видя неверие в ее глазах, поспешно добавил, - только цепь осталась.
Она торопливо оделась, скуксившись натянула резиновые сапоги на голые стопы.
- Все, я готова.
- Пойдем.
- А куда?
- К бабе Вере, проверим.
Залитый дождем двор, развороченный, засыпанный досками, пылью, камнями, серое, свинцовое небо над головой. Протянувшаяся от будки цепь, наполовину утонувшая в склизкой грязи. И вьется она, бежит, и, вдруг… забегает под перевернутый здоровый деревянный ящик, в который папа складывал дрова. И дрова все рядом, в грязи, в лужах.
- А почему… - начала она, но Костя дернул ее за руку, повел скорее вперед.
Дома бабы Веры, почему-то, видно не было. Остался, чуть накренился высокий зеленый забор из профнастила, а вот дома за забором видно не было.
До ворот дома идти оказалось необязательным. Сразу за углом в заборе зияла прореха, Костя, не отпуская руки Маши, шагнул по громыхающему железу в прореху. Он и Маша старательно смотрели под ноги, чтобы не оскользнуться на рифленом, залитом водой и грязью листе, прошли и только после подняли головы, увидели, остолбенели.
От бревенчатого дома ничего не осталось, будто срыли его, и только один угол, и подоконник, и глупые занавески над окном, будто они уже в доме, и больше ничего. Ничего не осталось. И воронка, вздыбленный белой щепой пол, наполовину прикрывающий черный провал подпола, наполовину же уже нет – срезало.
- Постой здесь, - отпустил ее руку.
- Нет, я боюсь, я не хочу, я с тобой.
- Ладно, - коротко зыркнул на нее исподлобья, зашагал к подполу, склонился над ним. Маша побоялась подходить ближе, остановилась в шаге от него.
- Баб Вер, вы там? – крикнул он в темноту, прислушался и вдруг, оттуда, из ямы, донеслось какое-то хриплое, надсадное, совсем не похожее на добрый голос бабы Веры.
- Кость, ты чаль? Живой, милок. А Маша?
- Я тут, баб Вер, - подала голос Маша, и отчего-то вдруг расплакалась.
- Ой и молодцы, ребятки, - слышно было, что говорить ей тяжело.
- Вам помочь? Я… - Костя уже попытался было поудобнее усесться в грязь, чтобы нащупать какую-никакую опору под ногами, спуститься.
- Не, Костьк, идите с богом, ребятки, идите. А я отдохну и сама, - она надсадно кашлянула, - а вы, ребятки, идите в город. К мамке, к папке… - голос ее слабел, - идите, милые, идите. Тут не далеко, - уже почти неслышно.
- Пошли, - Костя соскочил, ухватил Машу за руку, - Пойдем.
- А баба Вера? – Маша оглянулась, а Костя уже тащил ее к прорехе в заборе.
- Пойдем, Маш, она отдохнет и… - он закусил губу, уперся взглядом куда-то вдаль.
- Но она же старенькая.
- Пошли, - и он зло рванул ее за руку, потащил, а она все оглядывалась, и не видела как по твердому, будто каменному лицу брата, скользят, оставляя за собой на пыльном лице, слезы. Маша думала, что баба Вера, точно так же, как когда провожала их родителей, сейчас крестит воздух, и старалась думать, что и правда, отдохнет и сама выберется из подпола.
Они шли по скользкой от грязи дороге, шлепали по лужам, все дальше и дальше удаляясь от их заимки, небеса снова стали хмуриться, набухать скорым дождем, посыпалась холодная изморось, над низинами, над полями, поднимался пока прозрачный еще, сизый туман. Издалека, стелясь по-над полями, доносился едва слышимый гул, в котором едва-едва можно было опознать рев моторов. Изредка, эхасто, разносился короткий стрекот, как вчера, а вот бумкать больше – не бумкало.
Х Х Х
Они забились в отлогую, неглубокую пещерку-провал под корнями дерева. Там было сыро, но все же – хоть что-то было над головой. Кое-как разместились, прижались друг к другу, обнялись, но все одно – дрожали.
- Кость, я кушать хочу.
- Я тоже. Потерпи. Скоро завтра дойдем до хутора.
- Кость… - сказала она тихо, и шмыгнула носом.
- Что?
- А Клайд… он же там, под ящиком был?
- Убежал Клайд.
- А в погребе… это… это…
- Рухлядь сверху упала.
- А дядя Федя?
- Что?
- Где он?
- Наверное в город ушел.
- И бабе Вере не помог?
- Спи, Маш. Давай спать. Я устал. И ты устала. Устала?
- Устала.
- Ну вот и спи.
Она замолчала, но глаза не закрыла. Ночь была светлая, звездная, через дыру лаза в пещерку, в обрамлении изгибающихся корней, была хорошая ее глубокая синь с россыпью холодных крупинок звезд. Маша смотрела в эту глубину, и не могла уснуть, думала. Костя уже сопел, но она все же, едва слышно, спросила:
- Кость, а правда война?
- Да-да, спи уже, - просипел он сонно, и снова засопел.
И будто в подтверждение его слов, издали раздался тихий стрекот, а затем тихий ух взрыва. Но все это было так далеко, так странно, так непонятно. Зачем война? Почему война? А еще кровь на руках, под носом у Кости, тогда, в погребе. Значит это был дядя Федя. И Костя же не оставил ее одну тогда внизу, сказал, что полезем вверх вместе. И баба Вера…
Сквозь накатывающийся сон она видела, как белые россыпи звезд на темной синеве неба, движутся, сплетаются будто в призрачные образы Клайда, дяди Феди, бабы Веры. Их было не узнать, они не были похожи на себя, только точечьки, будто пунктиром прорисованные человечки, собачка, как на неумелом детском рисунке, только от них ей почему-то становилось теплее, спокойнее. Они будто убаюкивали ее своим присутствием, обволакивали, а еще теплое дыхание брата, согревающее шею.
- Зачем война… - уже засыпая спросила она у них, не у брата уже, а именно у них. И провалилась в сон, который не запомнила.
Х Х Х
Утром их резко разбудил грохот и лязг приближающейся военной техники. Ревели движки грузовиков, танки, зло взрыкивая, размалывая под собой дорогу в непроходную грязь, вздымались, и тут же опадали длинными стволами орудий, рядом, по траве, шла пехота.
- Кто это? – Маше сразу стало страшно. Хоть и понятно было, что не заметят, что спрятались они в этой рытвине под деревом, но все одно – страшно.
- Тихо, - отмахнулся Костя, и пристально смотрел на приближающуюся к их взгорку, на котором и была рытвина, вздымающуюся к ним степь.
Маша притихла, и тоже смотрела. Это было ужасно, ужасно видеть столько вооруженных людей, столько техники, у которой было только одно предназначение – нести смерть. Продвижение их было каким то вальяжным, неспешным, они не приближались в стремительной гонке, а катили вальяжно, со скоростью бредущих рядом пехотинцев. А те были хоть и не такими, как рассказывал папа про фашистов, у них была не темная форма, у них не было закатанных рукавов, и каски их не блестели вороненым черным отблеском, а были зеленоватого цвета, но почему-то Маша решила, что они похожи, очень похожи на тех фашистов.
Грохот техники приближался, и неизбежно, с неизбежностью лихого завитка дороги, они – солдаты, танки, коробочки прочей бронетехники и фырчащие грузовики должны были пройти рядом, буквально в паре десятков метров от их укрытия.
И когда это произошло, когда они едва не поравнялись с ними, у Маши заложило уши, а Костя крепко-крепко сжал ее руку, не оборачиваясь к ней. То ли он это сделал, чтобы она не закричала от ужаса, то ли от страха, а то ли… то ли от злости. И из за грохота, Маше казалось, что на все те долгие минуты, что они проходили мимо, она даже дышать перестала – не слышала себя, своего дыхания, такого вроде бы громкого, от страха, биения сердца.
Прошли, стали отдаляться, с очередным поворотом скрываясь за их взгорком, оставляя за собою лишь развороченную грязь дороги да горелую вонь сожженного топлива.
- Твари, - тихо, с ярой злобой, прошипел Костя, и стало ясно, что руку ее он сжимал из за ярости, - пошли.
Он дернул ее за руку, воровато оглянувшись, она лишь в пол оборота увидела его лицо, но успела заметить, каким осунувшимся, острым стало оно, ловко выскользнул за пределы их убежища и Маша вслед за ним едва не выпала наружу. Скатились вниз по глинистому склону, побежали прочь и…
Автоматный треск, окрик:
- Стоять!
И они встали как вкопанные, даже не оборачиваясь, как в старых фильмах подняли руки. Маша, с предательской дрожью почувствовала и сказала тихо:
- Я сейчас описаюсь…
- Тихо ты, - прошипел Костя.
Маша уже думала, что сейчас их обоих повалят в грязь, придавят к земле, свяжут руки за спиной или… или расстреляют, даже не подойдя близко.
- Детишки, - голос сзади, - да руки то опустите. Обернитесь.
Они выполнили приказ: опустили руки, развернулись. Напротив стояла пара солдат, еще двое стояли совсем уж в отдалении, из-за поворота дороги доносился грохот техники, оттуда вилась черная вонь выхлопных газов, пачкающее утреннее лазурное небо.
- Местные? – спросил солдат, большой, широкий дядька, старше чем папа, может быть даже такой же старый как дядя Федя, как был дядя Федя…
- Местные, - зло бросил Костя.
- А что одни? – спросил дядька, а после осекся, добавил скоро, - Не надо… Ясно. Есть хотите?
- Да, - быстро закивала Маша.
- Нет, - дернул ее за руку Костя.
- Нате вот, - он скоро сбросил рюкзак, вытащил из него коробку, - Потрескайте хоть немного. И это… Вы по нашим следам, потом на своротку к хутору, наших там еще не было. А потом в лес идите, только не в город. Поняли?
- Поняли, - снова кивнула Маша, принимая из протянутых рук дядьки коробку, но…
Костя ударил по ней, коробка упала в грязь, и зло спросил:
- А что не в город?
- Война там будет. Не ходите…
- Твое какое дело? – Костя даже вперед подался, и взгляд его… Маша его таким никогда не видела, таким злым, таким острым, таким отчаянным, таким… она даже не могла понять – каким…
- Девочка, я уйду, а ты коробку забери. Это сухой паек. Покушайте, - он развернулся, пошел обратно, и остальные тоже пошли. Уже отдалившись, когда Маша склонилась за коробкой, он оглянулся, крикнул, - Не ходите в город, пожалуйста.
И пошел дальше. А Маша подняла коробку, и пошли они по траве, вдоль испоганенной траками дороги. Холодная роса замочила сапоги, будто по лужам ходила, промокли гамаши.
Шли молча и быстро. Коробку она не открывала, а Костя не оглядывался в ее сторону.
- Кость.
- Что? – зло, с вызовом спросил он, но лица к ней не повернул.
- А он хороший же…
- Не говори так, - процедил брат сквозь зубы.
- Он нам покушать дал.
- И что, в ножки ему теперь упасть? Благодетель нашелся! А дядю Федю… - оборвал себя, оглянулся, бросил взгляд на коробку, - Выбрось ты ее… - увидел как затряслась от обиды нижняя губка Маши, как глаза ее наполняются слезами, - Давай, посмотрим.
Они уселись на поваленное дерево, открыли коробку, в которой было много-много пакетиков, да пара консервов. Сперва открыли печенье. Оно было сухое, соленое, но очень вкусное. Потом он стал доставать все остальное из коробки, распихивать по карманам по своим, да и Маше в курточку запихал немного, коробку бросил в траву.
- Все, пошли.
- Я еще хочу есть.
- Потом.
И они снова пошли.
Маша больше не говорила, что тот дядька, был хороший. И лицо в него было доброе. Только они же и правда… Кровь на руках Кости, перевернутый ящик на развороченном дворе, и убегающая под него цепь, баба Вера в подполе… Это же тоже – это они. Они…
Х Х Х
Автор Волченко П.Н.
