Глава 1
Как и сказал Ангел, я действительно очутился в Общаге. Был опять полёт сквозь мрак, затем – невидимый «батут», и вот я уже сижу в провалившемся полу, куда прыгнул, чтобы накрыть платком камень… платок, кстати, был здесь же, а вот камня под ним не оказалось – видимо, он исчез. Ну туда ему и дорога.
- Семён!..
Ко мне ринулась Кошатница. Я сначала удивился (откуда она взялась?), но затем сообразил, что в сборе уже все наши: они обступили яму, а спрыгнувшая Кошатница заключила меня в объятья.
- Сёма…
- Всё хорошо… я в норме… Вы что, все разом сбежались в Общагу?..
Задрав голову, я растерянно глядел на друзей. Они явно уже знали, что Пришлого в Общаге нет: вероятно, Бабуля всё рассказала.
- Лично я что-то почувствовал, - бросил сверху Коршун. – Видимо, когда здесь рушились стены.
- Со мной было то же самое, - сообщила Кошатница. – Как будто меня кто-то позвал.
Слева подала голос Рита:
- А мы прибежали, как только Пришлый перестал нас контролировать.
Света с Максом кивнули. Бабуля и Палыч стояли рядом в обнимку.
Помогая друг другу, мы с Кошатницей выбрались наверх. Вокруг был разгром – раскуроченные стены, разрушенный пол, обломки штукатурки и стёкла. Из плафонов уцелел лишь один, да и тот мигал. Полагаю, я мог бы всё это исправить (с платком Оли в любой ниши порядок навёлся бы за минуту), но смысла в этом не было – ведь Общага была нам уже не нужна. Думаю, что и мои соседи начали это чувствовать, пусть и неосознанно.
- Семён, как ты его прогнал?.. – оторопело спросил Палыч. – Святые мученики… Как?!
Он смотрел на меня чуть ли не с робостью, а Бабуля, убрав с плеча его руку, вдруг обняла меня и заплакала. Смущённо гладя её по спине, я ловил взгляды друзей. В них было восхищение, которого я не заслужил.
- Благодаря Олиному платку, - сказал я. – Но сейчас важно другое.
- А он случаем не… - Коршун провёл рукой по горлу, как бы спрашивая, не отдал ли Пришлый концы.
Я покачал головой.
- Жалко… - вздохнула Рита.
Света испуганно уточнила:
- Значит, он ещё вернётся?
- Нет… уж точно не в ближайшее время, - я дал Палычу заключить Бабулю в объятья, а сам отстранился. – Он столкнулся с тем, чего не ждал. Поквитаться-то он хочет, но сначала подготовится.
- А как быть с ларцами? – спросил Макс. – Мы же большую их часть перенесли, как он хотел.
- Ерунда, - бросил я. – Без разницы, где они лежат.
Гробовая тишина.
- Чего?.. – спросил Палыч.
- Не имеет значения, где именно лежат ларцы, - повторил я. – С прошлой ночи это стало неважным. И я только что видел Ангела.
Близняшки ойкнули, Макс открыл рот, а Бабуля зачем-то сняла шляпу. В другой день я счёл бы это забавным.
- Мы с Ангелом разговаривали, - сказал я, - и он объяснил, почему не может бороться с Пришлым. Но он намекнул, что нам делать: мы должны рассказать друг другу, как умерли – и чем раньше, тем лучше. А потом я пойду туда, где погиб младенец.
- Зачем? – испугалась Кошатница.
- Из-за жреца… долго объяснять. Поверьте, так надо. Ещё Ангел дал вот это, - я вынул из кармана ларец. – Он сказал, это последний. Сказал, кто-то из вас должен взять его и всё время держать при себе.
Я отдал ларец Максу, стоящему ближе всех.
Близняшки первыми взяли в толк мои слова:
- Значит, - проронила Света, - мы должны обсудить, кто как умер? Но ведь нам же нельзя…
Рита кивнула на Часы, чьи стрелки так и не «ожили»:
- Ну выходит, теперь можно.
- Нужно, - поправил её я. – Но думаю, этого мало: надо вспомнить и то, что было до смерти.
- То есть описать свой последний день? – уточнил Макс.
Коршун отчего-то сконфузился:
- Сёма, а это обязательно? Иначе никак?
- Никак, - твёрдо сказал я. – Не знаю, почему, но с Пришлым без этого не справиться.
Коршун нахмурился, но кивнул. Мне показалось, что и Палыч такому раскладу не рад. Да и Кошатница была не в восторге.
Макс, тоже заметивший их реакцию, предложил:
- Мы можем использовать смартфоны… ну те, что Ангел создал позавчера, - он виновато на меня глянул: – Я про смартфоны, которые спасли Олю. Возьмём их, разойдёмся по комнатам и всё запишем: и кто как умер, и что мы делали в день смерти. Так мы не будем смущать друг друга, если это кому-то важно.
Кивнув, я оглядел остальных. Никто не возражал.
Так мы и поступили.
Смартфоны всё ещё были в моей комнате. Взяв по одному, мои соседи разошлись, ну а я сел на кровать и, включив диктофон, сразу стал говорить. Даже с мыслями не собрался: слова будто ждали, когда им дадут выйти… Два года толпились у запертой двери – и вот ринулись за порог.
Я говорил без остановки четыре минуты. Двести сорок семь секунд – ровно столько длилась запись. Всё, что я помнил о своём последнем дне, уложилось в продолжительность среднего клипа.
В холл мы вернулись почти одновременно – задержались лишь Кошатница с Коршуном: видимо, их рассказы вышли самыми обстоятельными.
- И что теперь? – спросил Палыч.
- Как это – «что»? – бросила Рита. – Записи будем слушать. Можем кинуть жребий, чтобы решить, с какой начать.
- Не нужно ничего кидать, - проворчала Бабуля, – начинайте с моей. Мне скрывать нечего.
- Может, в кухню пойдём? – предложил Коршун. – Там всё покорёжено, но стулья целые… Семён?..
Но я не отвечал: уже несколько секунд я стоял на месте как вкопанный.
Со мной творилось что-то странное: будто кто-то скрёбся в мой разум, как скребётся под полом обнаглевшая мышь. А ещё стало вдруг очень тревожно.
- Сёма?.. – испугалась Кошатница.
- Сейчас… - я поднял руку. – Сейчас, погодите…
Почему-то мне вспомнились слова Ангела: «Ты должен вернуться туда, где Трошина оставила сына».
И ещё: «Жрец появится сегодня».
Прижав пальцы к вискам, я внезапно подумал: «Не просто сегодня, а через час-полтора».
Бесполезно пытать меня, откуда взялись эти мысли: главное, они взялись. Вероятно, встреча с Ангелом не прошла даром.
- Мне надо идти, - выпалил я. – Записи прослушайте без меня, ладно?
- Тогда я с тобой, - заявила Кошатница.
- Ангел сказал, одного меня будет достаточно…
- Иди к чёрту. Я с тобой. И мне пофиг, что сказал Ангел.
Я вздохнул, понимая, что возражать без толку.
- Ну тогда и мы идём, - сказал Палыч. – Или прикажешь нам сидеть тут среди развалин?
- Нет, - я понял, что это будет лишним. – То есть, да: вам лучше остаться. Сам не знаю, почему… просто чувствую.
Это была чистая правда. Я как будто обрёл компас, стрелка которого выбирала между «верно» и «неверно». И сейчас я твёрдо знал, что там, куда Ангел меня направил, толку от моих соседей не будет. Я предпочёл бы, чтобы и Кошатница осталась, но тогда её пришлось бы привязать к стулу.
Видимо, Палыч уловил что-то в моём взгляде. Пожав плечами, он не сказал больше ни слова.
А вот Коршун внезапно протянул мне смартфон:
- Тогда вот что… Мне кажется, записи должен прослушать ты.
Макс был того же мнения:
- Я тоже так думаю. Из всех нас только ты говорил с Ангелом. Может, мы чего-то не поймём, а ты – поймёшь…
Он тоже протянул смартфон мне. Остальные сделали то же самое.
Спорить я не стал: во-первых, было не до споров, во-вторых, они могли быть правы.
Бабуля молча ушла в кухню и принесла оттуда пакет. Смартфоны сложили туда – все, кроме одного.
Я взглянул на Кошатницу, убравшую смартфон в карман.
- Сама тебе всё расскажу, - буркнула она. – Без ангельских гаджетов…
Я медленно кивнул.
Мы с ней вышли через Арку, а остальные остались.
Снаружи было темно. Было по-январски зябко – я это знал, хоть и не чувствовал. Было мрачно и тоскливо.
Было так, как бывает лишь в самом конце.
Мы с Кошатницей молча пошли по сугробам, направляясь туда, где умер младенец. Туда, где Пришлый ждал жреца.
Пока мы шли, я успел многое рассказать: и про Олин платок, и кто такой жрец, и почему Ангел не борется с Пришлым сам. Описал даже нишу, где мы с Ангелом беседовали. Когда рассказывал про поезд, Кошатница поглядывала на меня с робкой надеждой: возможно, впервые за эти два года она позволила себе мысль, что, когда всё закончится, мы не исчезнем насовсем; что всех ждёт своя станция и в назначенный час каждый соберёт свой чемодан.
Ну а потом мы пришли.
Уже знакомый нам пейзаж слегка посветлел (спасибо метели), но в остальном всё было прежним: мусорные контейнеры, голые рябины, гаражи. Гнилой штакетник и яма, наполовину заваленная снегом. Покрышки, вонючие кучи отходов.
Освещалось всё это одним фонарём и окнами пятиэтажек – безучастными, как рыбьи глаза.
Обойдя куст, мы с Кошатницей сели на снег. Простыть нам точно не грозит…
- Как думаешь, он далеко?
Мне не требовалось уточнять, о ком она спрашивает.
- Где-то в этом районе, - я оглядывал окрестности, насколько позволял фонарь. – Но точно не здесь.
- Откуда ты знаешь? – усомнилась Кошатница.
Пожав плечами, я ответил:
- Раз я вижу теперь двери, которые ведут в Нигде, то увидел бы и дверь в его нишу, правильно? А её тут нет. Наверное, она в той стороне, - я указал на гаражи. – Следы вчера тянулись оттуда.
- Но он может нас учуять.
- Наверное, может… - тут я позволил себе вслух понадеяться: – А с другой стороны, он ведь отвлечётся на жреца…
- Отвлечётся он, как же, - перебила меня Кошатница. – Ещё скажи, что волкам всегда надо сосредотачиваться, чтобы унюхать мясо.
Я приобнял её, но она отстранилась:
- Семён, я не истерю – не подумай… Нервничаю – да. Но это не паника, - Кошатница глянула мне в глаза. – И я хочу с этим покончить. Мы здесь подзадержались… сильно подзадержались. На два года.
В моей груди, как у живого, будто что-то заныло. «Она тоже знает, что нам недолго осталось, - понял я в ту секунду. – Не просто чувствует, а знает. Мы все уже знаем, что скоро уйдём».
Будто «поймав» мою мысль (а может, и правда «поймав»), Кошатница тихо спросила:
- Время дорого, да?
- Да, - сказал я. – Скоро явится жрец, и Пришлый прикажет ему кого-то убить. До тех пор мы должны…
- Я помню, - резко бросила Кошатница и отвернулась.
Я посмотрел на пакет со смартфонами, оставленный на снегу:
- Если хочешь, можно начать с записей. Необязательно начинать с твоей истории.
Она мотнула головой:
- Давай лучше с моей. Не решусь сейчас, потом хуже будет.
Я едва заметно кивнул.
- Сейчас… - повторила Кошатница. – Только не дави на меня.
- Не буду, - пообещал я.
Мне хотелось обнять её, но я знал, что должен дать ей решиться. А прижав её к себе, я её оттолкну. Парадоксально, но факт.
Минуту или две Кошатница глядела в сторону. Затем натянула на ладони рукава джемпера, выпрямилась и твёрдо на меня посмотрела.
«Я готова», - говорил её взгляд.
И вновь я ответил лишь слабым кивком, боясь вспугнуть её словами.
Кошатница скрестила ноги, разворошив ими снег. Я тоже сменил позу. Мы сели друг напротив друга – и девушка, которую я любил, стала рассказывать, как она умерла.
- Я с матерью жила, - отрывисто начала Кошатница. – Они с отцом разбежались, когда мне было три года. А мать актриса, в драмтеатре играла… сначала в нашем, а потом её в Питер позвали, - слово «Питер» в устах Кошатницы прозвучало с обидой. – Ну мать и уехала… Её же роли заботили, а на меня ей было фиолетово. Сбагрила меня к бабке – то есть к матери своей, а сама собрала вещи и умчалась за долбаной славой. Мне тогда было двенадцать.
Кошатница оправила джемпер, хотя нужды в этом не было. Снова заговорила:
- С бабкой у нас не сложилось… да у нас и раньше не складывалось – ещё до того, как меня на её шею повесили. Помню, придём мы к ней с матерью в гости, так она всё следит, чтоб я шкаф не открыла – вдруг что стащу, - Кошатница с едкой усмешкой отвернулась. – И вот этот её взгляд я пять лет потом терпела. Господи, как же она ко мне придиралась!.. Выключу в прихожей свет – зачем выключила, темно; включу – зачем электричество жжёшь. Слушаю музыку в наушниках – вынь свою гадость из ушей, ты же не слышишь ни черта; без наушников – выруби эту дрянь, меня от неё тошнит. Про аниме вообще молчу… Я его смотрела, только когда она спать ложилась. И в детдом ведь она меня не сдавала – я всё гадала, почему. А теперь-то понимаю, что ей просто нравилось меня мучить. Кайфовала она от этого.
Кошатница вновь ненадолго умолкла, затем продолжила:
- Был один случай – совсем жуткий… У нас на чердаке бездомный кот жил. И вот он всё ходил по карнизам: на балкон спрыгнет – и давай шастать вдоль окон. Ходил, никому не мешал… кроме бабки моей: эта старая сволочь в один прекрасный день взяла кружку и вылила на него воду – она видите ли встала не с той ноги… А этаж у нас был последний. Я из подъезда сразу выбежала, а этот кот… - Кошатница осеклась, дёрнула плечом и уставилась в снег. – Не надо было выбегать. Мне год потом снилось, как он умирал.
Опять последовала пауза. Я слушал в оцепенении, не смея ничего сказать.
- Вот тогда-то я и стала волонтёром в приюте для кошек, - призналась Кошатница. – Как раз мать приехала, письменное разрешение дала – мне ж восемнадцати ещё не было… Я и до того случая подумывала в приют пойти: во-первых, животных люблю, а во-вторых, чтобы бабке пореже глаза мозолить. Да и просто хотелось чем-то заняться: не ерундой, а чем-то полезным.
Снова пауза. Я ждал.
- В том же году я познакомилась с мальчиком. Его Костей звали, он к нам в школу перевёлся. Мы стали встречаться, - Кошатница как-то странно на меня глянула, будто оценивая мою реакцию; я кивнул – мол, всё нормально, понимаю, что ревновать глупо (хотя чего уж там – лёгкий укол ревности я всё-таки ощутил). – До секса у нас не дошло, и вообще я перед Костей даже не целовалась ни с кем – но потом всё бы точно было… то есть мы с ним так думали… Мы думали, всё впереди…
Вновь молчание. Свист ветра. Шелест созданного Ангелом пакета.
- Костя был руфером, - сказала Кошатница. – Это такое движение, они…
Тут я впервые её перебил:
- По крышам лазят. Я знаю.
- Да, по крышам, - подтвердила она. – Вот там-то наше первое свидание и прошло. Мы на девятиэтажку забрались, на улице Маргелова – это где остановка и памятник…
(я вновь кивнул – мол, знаю, где это).
- У Кости старший брат там жил, тоже руфингом увлекался. Он раздобыл ключ от чердака и сделал несколько дубликатов. Один Косте отдал. И вот мы с ним туда пролезли: пробрались к слуховому окну, потом на крышу, а там… - Кошатница вдруг улыбнулась, и я с грустью осознал, что до этой минуты не видел на её лице столь ясной улыбки – и что вряд ли она адресует такую улыбку мне: нам просто времени не хватит. – Этого не описать, - она покачала головой. – Ветер, небо, а вид… Мы потом с Костей не раз туда поднимались – даже салют на Девятое Мая смотрели. А однажды нашли там гнездо, представляешь? Но не из веток, а из мусора: фольги, пакетов, стекловаты… – Кошатница всё улыбалась, но в улыбке была боль. – А в том гнезде – птенец. Костя его сфотографировал; стали потом в интернете искать – оказалось, это серебристая чайка.
Улыбка Кошатницы померкла. Я уже знал, каким будет продолжение.
- Это была среда, - отрывисто сказала Кошатница. – Костя с группой пошёл. Они всегда ходили группой, да и я с ними часто… Но в тот раз не пошла. Может, если бы пошла… - она вдруг кивнула на пакет: – Всё со смартфона началось. С ними пацан был, новичок – лет четырнадцать, наверное… Самый младший. Костя всё его опекал: учил, как крыши выбирать, какую обувь надеть, где спуститься… Наставлял, в общем. И этот дурачок всё фоткал. Костя сто раз ему твердил: фотографируй, только когда твёрдо стоишь на ногах, а этому в одно ухо влетало, а в другое… - Кошатница махнула рукой. – Короче, он смартфон свой выронил, и тот к самому краю скатился. Костя не дал ему за ним лезть – испугался, что упадёт, – а пацан давай ныть: меня мол предки убьют, если узнают, что я смартфон потерял. Костя его пожалел, полез сам, - Кошатница сжала губы, вздохнула. – Всё бы обошлось – достал бы он этот смартфон… Но тут на крышу старик выходит – злой как собака: оказалось, он там на последнем этаже жил, а в том доме кровля гремела при каждом шаге. Ну он и пошёл на ребят с кулаками. А Костя был уже на краю: отвлёкся на крики и…
Кошатница замолчала. Прошла минута прежде, чем она снова заговорила:
- Ты не представляешь, как мне было плохо. Костя погиб в сентябре, а октябрь и ноябрь я просто не помню. Я их не помню, Семён, клянусь! В книжках про такое пишут «всё как в тумане», а тут и тумана нет – вообще ничего нет… дыра. Помню только, что я всех стариков после этого возненавидела: всех, без исключения! Из-за бабки своей и того… жильца. Хотя он-то, может, и прав был – мне бы тоже не понравилось, если б надо мной гремели. И смерти он никому не желал… Но я всё равно возненавидела всех пожилых, - Кошатница сделала паузу и добавила: – Я об этом говорю, потому что иначе ты не поймёшь… не поймёшь, почему я… Нет, сейчас, погоди…
Она закрыла и открыла глаза. Выдохнула и как будто встряхнулась.
Потом заговорила твёрже:
- Мне немного полегчало только где-то в декабре. Я решила, что не сдамся. В приюте торчала сутками – даже уроки там делала. Нагружала себя всем, чем могла, лишь бы только не думать… не вспоминать… И ещё я решила, что летом свалю от бабки в лагерь: устроюсь если не вожатой, то хотя бы помощницей. В общем, всё вроде налаживалось, а потом… - Кошатница вновь усмехнулась, в этот раз с горечью. – Потом у нас скандал случился – самый жуткий из всех. У бабки сдох телик, а она без него жить не могла. Ну она и давай орать, что это я виновата: типа я ей телевизор сломала! А я её телевизор пальцем не трогала – даже пульта не касалась. Зачем бы он мне сдался, если меня от всех этих малаховых тошнит? – Кошатница сделала такое лицо, что во мне вспыхнула солидарность: меня тоже тошнило от «всех этих малаховых». – Но бабка вопила как резаная, и мне вдруг плохо стало: никогда такого не было, а тут всё как завертелось перед глазами… Я реально думала, что в обморок упаду. Доковыляла до кровати, легла. Бабка ещё поорала, потом видит, что я не придуриваюсь; как ни странно, испугалась, давай в «скорую» звонить. Приехали фельдшер с медсестрой, измерили мне давление – а оно за сто шестьдесят. Для моих лет это офигенно много. Фельдшер мне укол сделала, потом со мной поговорила… не с бабкой, а только со мной – бабку она вообще игнорила: видно, сразу поняла, с кем дело имеет. В общем, она мне сказала, что у некоторых подростков бывает гипертония – перестройка организма и всё такое… Наверное, у меня и раньше давление повышалось, но не так сильно. И ещё эта фельдшер сказала мне к врачу записаться. А это ведь конец декабря: ближайший талон был на январь, на одиннадцатое число. Как раз на мой день рожденья.
Тут я напрягся: январь, одиннадцатое. День смерти каждого из нас. Каждого, кто попал в Общагу.
- Я записалась на одиннадцатое, - продолжала Кошатница. – Даже обрадовалась, что талон с моим днём рожденья совпал: в прошлый раз со мной был Костя, а теперь… - она поёжилась, словно могла замёрзнуть. – В общем, я этой даты боялась и поэтому решила, что так даже лучше: сначала школа, потом врач и приют. На мысли времени не останется.
Кошатница сплела пальцы. Финал её рассказа был близок.
- Утром одиннадцатого бабка сделала мне «подарок»: опять разоралась на всю квартиру – типа я долго была в душе, и поэтому в титане нет горячей воды. Когда я уходила в школу, она ещё кудахтала. Настроение у меня было… сам понимаешь.
Я мрачно кивнул. Кошатница продолжала:
- Отсидела я на уроках… ну как отсидела: просто поприсутствовала. Учебник открою, пишу что-то, а у самой Костя перед глазами… и ещё почему-то тот птенец, которого мы на крыше нашли. До сих пор не понимаю, с чего он мне вспомнился… Мы ведь с Костей на тот дом больше не забирались: решили гнездо не тревожить. А тут вдруг Костя – и птенец… Ересь какая-то, - Кошатница тряхнула головой, будто прогоняя дурман. – Ну и о прошлом дне рожденья всё думала: мы с Костей тогда с уроков сбежали и гуляли весь день. Мороз, пар изо рта, а нам хоть бы что!.. – и опять лицо Кошатницы озарила улыбка. – Ну и вот я полдня обо всём этом думала. Понимала, что нельзя, что так только хуже будет, а всё равно думала…
Снова поводив плечами, она заговорила быстрее:
- Потом я поела в столовке, а домой на обед возвращаться не стала – сразу к врачу пошла… Пошла, да только не дошла: разругалась в поликлинике с регистраторшей, - фыркнув, Кошатница пояснила: – Эта старая дура начала мне мозги пудрить – мол, талона на меня нет! Я ей говорю: быть такого не может, я ещё в декабре записывалась. А она – нет, и всё тут! Ещё и соплячкой меня обозвала. А потом – что ты думаешь? Подходит вторая регистраторша, что-то ей тихо говорит, и та клуша опять идёт к полкам – и возвращается с талоном! Оказалось, они что-то там напутали. Суёт она мне этот талон вместе с картой, а сама даже не извиняется… И вот тут во мне что-то перещёлкнуло, - сглотнув, Кошатница сжала кулак. – Я карту обратно в окошко швыряю, выбегаю на улицу и куда-то иду… Плачу и иду. Наверное, минут десять так шла. И бабка всё мерещилась, и эта дура-регистраторша – хотя я и лица-то её не запомнила… Потом вдруг чувствую, что-то в руке держу; оказалось – талон. Карту я, выходит, бросила, а талон взяла. Ну я его скомкала, швырнула, а тут кто-то мимо идёт и давай мне нотации читать: мол, девушка, что же вы делаете, мусорить некрасиво… Я даже на него не смотрю, но по голосу понимаю – опять старикан. И я ему на всю улицу: иди в жопу, дедуля! – Кошатница стыдливо поморщилась. – Я до этого в жизни так не ругалась, а тут… просто прорвало меня.
И опять она умолкла, а когда вновь заговорила, её голос звучал глухо:
- Ещё где-то час я бродила по городу, а потом пришла к дому, где мы с Костей птенца нашли – к девятиэтажке на Маргелова. Хотя я и не думала идти туда: наверное, это подсознание… Но в подъезд я вошла уже осознанно: кто-то из жильцов вышел, а я в дверь прошмыгнула. Поднялась на девятый этаж… И ведь я была уверена, что на чердак не попаду: ключа-то у меня не было. А люк открыт оказался. Когда мы с Костей туда лазили, он всегда заперт был, а тут – открыт… Как будто приглашал меня. Ну я залезла… без фонарика, без ничего – даже смартфон не доставала; вслепую пробралась под всеми этими трубами – и к окну. Потом – на крышу. И ведь я не собиралась… то есть сначала не собиралась… Но потом опять вспомнила, как мы с Костей…
Кошатницу затрясло. Я придвинулся и обнял её. Прильнув ко мне, она шептала:
- Когда я залезла на то чёртово ограждение, я ведь побоялась прыгать – но налетел ветер, и…
Она беззвучно заплакала, а я гладил её волосы. Вокруг нас был кокон из тишины.
- Эти два года, - прошептала Кошатница, - когда вы все ходили по родственникам, я лазила по крышам. Забиралась на дома, где мы с Костей бывали. Сначала всё думала, вот было бы хорошо, если бы мы застряли вдвоём… Прости пожалуйста, что я это говорю…
Я лишь мотнул головой: за что мне было её прощать?
- И я не хотела сближаться ни с кем из вас… Думала – всё равно нас скоро не станет… и вдруг мы по очереди исчезать будем? Сначала один, потом другой… Каково будет тому, кто останется?
Кошатница замолчала. Я гладил её по спине. Окружавший нас город казался другой планетой.
- И ведь знаешь, что странно? – спросила она, успокоившись. – Когда мы застряли, я чувствовала такую лёгкость, будто всё это не со мной было. Словно я и не падала. Но потом, дня через два, на меня как накатило… Хотя чего это я? – она едко усмехнулась. – Это всё Ангел. Ангел-добряк не хотел, чтобы глупая девочка истерила и портила всем настроение… - отстранившись, Кошатница глянула мне в глаза. – Ну вот, теперь ты всё знаешь. Я загубила свою жизнь, потому что какая-то клуша не сразу нашла мой талон.
- Ничего ты не загубила, - я вытер её слёзы. – Это тебя… загубили.
Я опять её обнял.
Мы с минуту молчали. Затем я посмотрел на пакет, и Кошатница уже другим тоном спросила:
- Ну и как нам это поможет? – она шмыгнула носом. – Неужели история моей глупой смерти станет оружием против Пришлого?
Не отвечая, я сунул в пакет руку.
К удивлению Кошатницы, я стал перебирать смартфоны. До её рассказа мне было бы всё равно, какой достать первым (кроме, конечно, моего – про себя-то я всё знал) – но теперь я искал только два: смартфоны Бабули и Палыча.
Первым нашёлся смартфон Палыча, однако прежде, чем включить запись, я спросил:
- Настя, как ты одевалась при жизни?
- Что?.. – не поняла она.
- Ну ты одета как анимешница – а при жизни…
- Нет, конечно, - она мрачно усмехнулась, поняв, куда я клоню. – Неужели ты думаешь, что бабка бы мне это позволила? У меня и вещей-то таких не было…
Я кивнул: её ответ подтвердил мою догадку.
Затем я включил запись.
Прокуренный голос Палыча: «В общем, эээ… Чёрт, с чего ж начать-то, а?.. Ладно, начну с сути: несчастный случай, из-за которого я дал дубу, заключался в банальном падении спьяну: я в своём любимом баре опрокинул «Пять Озёр», дома догнался коньячком, а после… эээ… после я, в общем, отлучился в туалет – простите, дамы, если вы это слушаете, – а когда вернулся в кухню, споткнулся и шмякнулся черепушкой о батарею. Ну и помер, как вы знаете… Это была краткая версия. А длинная… Длинная довольно-таки мерзкая».
Вздох, пауза. Опять голос Палыча: «Началось всё с того, что пошёл я на почту за коммуналку платить… Кстати, совершенно трезвый. Напиваться в тот день в мои планы не входило – но, как говорится, хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах…»
Пауза. Голос Палыча: «Итак, иду я, никому не мешаю. Настроение лучше некуда. И вдруг какая-то девица бросает бумажку на тротуар! Даже я со своей катарактой вижу, что рядом урна стоит, а она – на тротуар… Ну я ей, конечно, замечание делаю: так мол и так, милая барышня, вас вообще воспитывали или нет? А она мне: иди в жопу, дедуля! И дальше пошла. А я стою как помоями облитый. Огрёб, называется, на старости лет… Сорок годков пашу как вол, на флоте служил, двоих детей воспитал, и вот на тебе – подарочек от юного поколения… Получи и распишись».
Нажав на паузу, я взглянул на Кошатницу. Она в ужасе взирала на смартфон.
- Господи, Сёма…
- Не только ты виновата, - я знал, о чём она думает. – Виноваты мы все.
- Что?..
- Слушай дальше.
Я опять включил запись.
Голос Палыча: «Короче, стало мне так гадко, что забыл я про почту и зарулил в бар. А там кореш мой, Кирюха… Ну мы с ним две бутылки и оприходовали. Да мы бы и дальше пили, но тут Кирюхина жена в бар заваливается – а она баба бешеная и весит под центнер… Не бабища, а горилла! Схватила она Кирюху за шкирку – ох, и жалко ж мне его стало – и с вещами на выход. Ну а мне без него пить уже и не в кайф: в баре-то один молодняк остался, да ещё и над Кирюхой ржут… Идите вы, думаю, к лешему: вам бы такую жену, я б на вас посмотрел».
Пауза. Голос Палыча: «Короче, решил я домой отчалить. Да только живу я далеко: сам, думаю, не дойду – замёрзну нахрен… Такси, думаю, вызвать надо. Но тут бармен – Илья, золотой мужик… он там, кстати, и хозяин – меня останавливает: ты мол, Палыч, тормози, зачем тебе за такси платить? Мы ж тут свои все, щас сынок мой тебя отвезёт. А сынок его – Серёга, здоровый оболтус – недавно из института вылетел, так Илья его запряг в баре работать, чтоб при деле был. Ну и вот… Позвал он, значит, Серёгу своего, чтоб тот меня до дому довёз. А я вижу – пацан недоволен. На свиданку, видать, собрался – он же всё по бабам шастал, – а тут ему меня живым грузом подсунули. Но бате он не перечит, боится. Давай, говорит, Палыч, отвезу тебя, но только по-быстрому… М-да, по-быстрому, значит…»
Долгая пауза. Голос Палыча: «Ну и вот… усадил, меня, значит, Серёга в свой “Ниссан” и повёз ко мне домой. Да так газанул, что я чуть в космос не улетел. Мне б его в чувства привести, а я, дурак, давай петь: “Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!” Ну а он ещё больше разогнался… И как назло, ни одной пробки – мы ж не по центру поехали… да и поздно уже для пробок – девятый час… Короче, неслись мы как бешеные: Серёга газует, я пою. Потом на Байкова свернули, к магазину “Кудесник” –а там тоже машин нет…»
Тут я вновь нажал на паузу, но не с первой попытки: смартфон выскальзывал из рук.
- Сёма?.. – испугалась Кошатница.
Покачав головой (говорить в ту минуту я был не способен), я опять включил запись. Хотя мог и не включать: уже ведь знал, что будет дальше…
Голос Палыча: «Несёмся мы, значит, по Байкова, и тут я прям в кресле пританцовывать стал. Господи, что на меня нашло? Серёга надо мной гогочет: тебе, говорит, Палыч, надо было в балет идти. А я ещё и руками давай махать… Серёга ко мне повернулся, и в ту же секунду – бабах!.. Удар…»
Очень долгая пауза.Голос Палыча (тихий): «Будь я сам за рулём, я бы остановился… Богом клянусь, остановился бы. Но Серёга дальше погнал, а я сижу ни жив ни мёртв: смотрю на стекло как баран на новые ворота – а стекло-то всё в трещинах. И кровь по нему течёт. Ну я к Серёге поворачиваюсь, говорю, мол, слышь, мы ж кого-то сбили. А он молчит… И взгляд у него застывший. Потом вдруг сворачивает в проулок, останавливается, смотрит на меня дикими глазами и рот себе зажимает. Уж не знаю – то ли он блевануть боялся, то ли расплакаться… а может, и то и другое. С минуту, наверное, так сидел».
Пауза. Сдавленный кашель. Голос Палыча (хриплый): «Ну а потом… потом он умолять меня стал… и умолять, и грозиться – всё вместе… Ну, чтоб я молчал… чтоб вёл себя так, будто мы не сбивали никого. Я, говорит, тачку в гараж отгоню, а батя сделает, что надо, чтоб та как новенькая была. Мне ж, мол, всего двадцать – что ж мне жизнь-то губить? Ну а я что? Я в ступоре… Понимаю, что нельзя так… неправильно это… Но с другой-то стороны: если б я не буянил, ничего бы и не было. Виноваты, выходит, мы оба, а сидеть ему, потому что он за рулём был – это ж тоже неправильно? Часть вины ведь на мне. Если б я его не отвлёк…»
Пауза. Шумный выдох. Голос Палыча: «Короче, открыл я бардачок, достал тряпку, вышел. Стёр кровь со стекла и капота. Тряпку Серёге отдал, сказал, чтоб сжёг её, как в гараж приедет. Ну и пошёл домой. Хмель из меня будто вышибло – ноги, правда, заплетались. Ну а дома… дома мне стало так хреново, что взял я коньяк и давай глушить его из горла. Потом – в туалет… Что было дальше, вы знаете».
Запись закончилась. Я вновь глянул на Кошатницу, прижавшую ладонь к губам.
- Мы все виноваты, - тихо повторил я.
На оставшиеся записи (у Близняшек она была одна на двоих) ушло минут двадцать. Дослушивая последнюю, я уже знал, чего ждёт от нас Ангел, при чём тут Олин платок и почему для борьбы с Пришлым отрядили именно нас.
Мне показалось, я даже знал, что в ларцах.
Я знал теперь почти всё.
Но увы, данный вывод оказался неурочным – ведь едва я его сделал, как мимо проехал знакомый мне «Мерседес»: спортивный внедорожник Боровчука.
