"Записки блокадного человека" на страницах 517-578 книги, текст цитируется по изданию

Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. Л.: Сов. писатель, 1989. - 608 с.

"День располагался теперь вокруг трех средоточий: завтрак, обед, ужин. К первому из них все было устремлено с пяти-шести утра, все, что происходило дома и в магазине.

И вот в момент кульминации каждый раз что-то срывалось. После всего, что Эн с минуты пробуждения делал для этого завтрака, после того как с некоторой торжественностью он садился за стол, предварительно обтерев его тряпкой, он съедал все рассеянно и быстро, хотя знал, что теперь еда должна быть осознанной и ощутимой.

Он хотел и не мог сказать мгновению: «Verweile doch! Du bist so schön!» [Остановись, мгновение! Ты так прекрасно! (Нем. Гёте, «Фауст»).]

Совсем как в прошлой жизни, когда мгновения, не останавливаясь, снимали все, что было чувственным и умственным опытом, страданием и счастьем, усилием и жертвой. Завтракая, Эн вспоминал блокадную теорию наслаждения едой. Нет, уж сегодня не стоит, когда все почти съедено... Попробую в следующий раз...

Но и в следующий раз невозможно было остановить мгновение.

Зимой желание есть — это было как болезнь; сытость — прекращение болезненного состояния. Поэтому возобновление желания есть — через несколько часов или поутру — переживалось с каким-то удивлением и огорчением. Как рецидив температуры или вернувшаяся боль при глотании, когда считалось, что ангина прошла".

"Теперь люди реже испытывают голод, но постоянно стремятся его предотвратить.

Именно потому они реже его испытывают.

Реже даже, чем в доблокадные времена, когда он казался естественным и даже приятным — в ожидании обеда".

"Впрочем, теперь блокадные люди иногда уже говорят (особенно перед едой): «Я зверски хочу есть, я адски голоден». Это фразы из мирной жизни. Зимой так не говорили. Это показалось бы невозможной, бесстыдной откровенностью желания. Возвращение этих фраз — признак выздоровления. Но к ним еще не привыкли. Всякий раз они еще удивляют слушающего и говорящего. Как это можно — так, по-старому просто произносить эти ужасные слова. Означающие страдание и отчаяние, а вовсе не аппетит перед обедом".

Комментарий: Это психологически очень точное наблюдение. В речи человека, имеющего травматический опыт, чуткий психотерапевт всегда может расслышать слова, вычеркнутые из лексикона. Их бессознательно избегают, чтобы не натолкнуться ненароком на неприятные ассоциативные цепочки, которые могут вытащить со дна памяти болезненные воспоминания. Появление в речи слов, которые раньше избегал говорить или писать, - признак исцеления от травмы.

Комментарий: Лето 1942 года, которое описывает Л. Гинзбург, сравнивая "зиму" и "передышку", это время наступления нацистов на Сталинград, прорыва к Волге. 28 июля 1942 года был опубликован приказ №227 "Ни шагу назад!" без приказа высшего командования. В "Записках блокадного человека" об этом нет ни слова. Мир пережившего травму человека сосредоточен на непосредственной угрозе его жизни, на голоде.

"Сытый не разумеет голодного, в том числе, самого себя. Отъедаясь, человек постепенно терял понимание себя — такого, каким он был в месяцы большого голода. Блокадные люди все прочнее забывали свои ощущения, но они вспоминали факты. На свет правил поведения, уже тяготеющих к норме, факты медленно выползали из помутившейся памяти".

"...Так ей хотелось конфет. Зачем я съел эту конфету? Можно было не съесть эту конфету. И всё было бы хоть немного лучше...

Это блокадный человек думает о жене, матери, чья смерть сделала съеденную конфету необратимой.

Рассеивается туман дистрофии, и отчуждённый от самого себя человек лицом к лицу встречает предметы своего стыда и раскаяния.

Для переживших блокаду раскаяние было так же неизбежно, как дистрофические изменения организма. Притом тяжёлая его разновидность — непонимающее раскаяние.

Человек помнит факт и не может восстановить переживание; переживание куска хлеба, конфеты, побуждавшее его к жестоким, к бесчестным, к унижающим поступкам.

...А крик из-за этих пшенных котлет... сгоревших... Крик и отчаяние, до слёз...

Быть может, он ещё будет сидеть в ресторане, после обеда, помрачневший от слишком обильной еды, которая наводит уныние и отбивает охоту работать. Быть может, в ожидании официанта со счётом он случайно уставится в хлебницу с тёмными и белыми ломтиками.

И этот почти нетронутый хлеб сведёт вдруг осоловелое сознание судорогой воспоминаний".

Комментарий: Здесь тонкий момент, очевидный для Лидии Гинзбург, человека дореволюционной культуры, и неочевидный нам. Раскаяние и обращение к близким с просьбой о прощении в Прощёное воскресенье, это часть русской культуры, а Гинзбург писательница, принадлежащая русской культуре.

Невозможность попросить прощения и невозможность получить прощение за свою грубость, нечестность, жестокость, после смерти человека, перед которым виноват, - горькие и мучительные сожаления, бессилие попросить прощения и получить его, примириться.

Судорога воспоминаний это укор совести.

У пережившего голод совесть укоряет "осоловелое" сознание, а не обычное. В осоловелом "помнится факт и невозможно восстановить переживание", то есть невозможно понять самого себя, мотивы своего зверства. Это опыт столкновения с психопатической частью в самом себе, с "умри ты сегодня, а я завтра", которая характерна для людей уголовной субкультуры. Ум интеллигента отказывается понимать, принимать это в себе, поэтому раскаяние его - непонимающее, впало в ступор на этом моменте, "осоловело".

В современной терапии ПТСР сознание впадает в ступор на других моментах, "как я могла поверить ему", "как я мог пойти с ним", "как я мог не сопротивляться", "как я мог это допустить", не принимается собственная наивность, доверчивость, в чём-то недальновидность, а не психопатические ноты в поведении пострадавшего.

"Жалость — разрушительнейшая из страстей, и, в отличие от любви и от злобы, она не проходит.

Толстой (в «Воспоминаниях детства») писал о тётеньке Ергольской, какая она была хорошая и что он без жестокого укора совести не может вспомнить, как он иногда (будучи очень стеснён) отказывал ей в деньгах на сласти, которые она любила держать у себя, чтобы угощать его же. Она, бывало, грустно вздохнет. «И ей-то, ей-то я отказывал в той маленькой радости...»

Уцелевшие дистрофики много бы дали за эти помещичьи укоры".

Комментарий: Лев Николаевич Толстой родился в 1828 году, его мать умерла в 1830 от родильной горячки, а отец скоропостижно скончался в 1837 "от кровяного удара". Мать отца умерла в следующем году. Лев Толстой девяти лет оказался круглым сиротой, и вместе с другими братьями и сестрой сменил несколько опекунов из числа дальних родных."Тётенька" Ергольская воспитывала его с 1838 года, с 10-летнего возраста.

Эпизод рассказывает о внутреннем конфликте молодого Льва Толстого, стеснённого в средствах: потратить деньги на себя или потратить на другого человека, заведомо зная, что приёмная мать купит на них сласти и будет угощать детей.

Выбор в конфликте, потратить на себя, лояльность собственным интересам, а не интересам других, - вот какую моральную дилемму описывает эпизод. С годами в сознании Л. Толстого происходит переоценка ценностей, и он грустит о себе-прошлом, что делал именно такой выбор. Повзрослевший Толстой (текст трилогии написан в 1850-х, ближе к его 30 годам) в подобном конфликте выбрал бы лояльность интересам другого человека, приёмной матери.

Годы жизни Татьяны Александровны Ергольской 1792-1874, то есть она взяла ответственность за четырёх детей в возрасте 40 лет и была важным человеком в жизни Толстого на протяжении последующих 36 лет, полжизни. Повести Л. Толстого "Детство" (1852), "Отрочество" (1854), "Юность" (1857) опубликованы при жизни Т.А. Ергольской. Этот факт был прекрасно известен Л. Гинзбург, литературоведу по профессии, поэтому она и пишет "Уцелевшие дистрофики много бы дали за эти помещичьи укоры".

Комментарий: Острое чувство жалости - тема, табуированная в современной психологии. Лингвисты пишут о ней в разы больше психологов. Можно сказать, что современные пси-профи безжалостны.

Человек не просто относится к кому-то с жалостью, он и испытывает эмоцию жалости, находясь в этом состоянии. Представления о жалости в русской культуре семантически связаны со словом жалостливый, то есть сердобольный, сострадательный, сочувственный, а антонимами к эмотиву "становиться жалостливым" являются слова ожесточаться, звереть. Согласно представлению, жалость осознаётся как проявление человеческого в человеке.

Исследуя лексемы, объективирующие концепт жалости в языке, лингвисты указывают на сочетаемость слова "жаль" с обстоятельствами невыносимо, невыразимо, горько, до слёз, до боли - это говорит о том, что в русской культуре жалость осознаётся как тяжелопереносимое чувство.

Чувство жалости может быть уместным и неуместным ("Нам ли жалеть об этом?"). Человек может быть достойным жалости, возбуждать чувства жалости, сострадания, соболезнования, а может бояться жалость других, чтобы не быть ею "убитым". Здесь переход к теме места среди людей, гордыни и способности принимать сочувствие окружающих.

Жалостливый в русском языке - это и делающий добро другим, отзывчивый; и ласковый, тихий, умилённый, добродушный, светлый; добрый. Жалость возникает у человека по отношению к другому человеку, испытывающему физическую боль или душевную муку. В русской культуре о жалости можно просить: "Люди добрые, пожалейте меня, сироту круглую, как я буду жить теперь, горькая и несчастная?" Детская литература обращается к чувству жалости, естественному для детей ("Зайку бросила хозяйка. Под дождём остался зайка"). Любовь-жалость описана в романе Ф.М. Достоевского "Идиот", ассоциируется с князем Мышкиным.

Если описывать в понятиях сондианы, то это сильная эмоция нежности и умиления, гуманизма h-e+, которая может быть под запретом, как h0e0. Противоположностью этого состояния является презрение и отвращение, эмоциональный выплеск p-m-. Понятно, что это, по сути, неспособность примерить на себя внутренний мир другого, постигнуть невидимое, и неспособность быть вместе с другим человеком в его горе.

В языке негативное отношение находит отражение в семантике слова "жалкий". Жалкий - глупенький, неуверенный, слабый, беспомощный, вызывающий отвращение своими переживаниями. Добровольное и особенно демонстративное самоуничижение, в расчёте на жалость окружающих, порицается.

Когда Л. Гинзбург пишет о жалости "Она не проходит", она делает это из мира первой половины ХХ века, где жалость легко переливается в презрение p-, но ещё не переливается в гордость р+ за человека, вызывающего сочувствие своими бедственными обстоятельствами. В современном нам мире существует такая возможность, это летние и зимние Паралимпийские игры - международные спортивные соревнования для людей с ограниченными возможностями.

"Круг — блокадная символика замкнутого в себе сознания. Как его прорвать? Люди бегут по кругу и не могут добежать до реальности. Им кажется, что они воюют, но это неправда — воюют те, кто на фронте. Им кажется, что они не воюют, а только питаются, но и это неправда, потому что они делают то, что нужно делать в этом воюющем городе, чтобы город не умер.

Так бывает с людьми, если действия их не поступок, а только реакция. Как разомкнуть круг поступком? Поступок — всегда признание общих связей (без которых можно только мычать), даже вопреки человеку для него обязательных, хотя эгоцентрики твердят и будут и впредь твердить (в мировом масштабе) о самообманах и неконтактности и об абсурде.

Пишущие, хочешь — не хочешь, вступают в разговор с внеличным. Потому что написавшие умирают, а написанное, не спросясь их, остается. Может быть, замкнутому сознанию проще было бы обойтись без посмертного социального существования со всеми его принудительными благами. Может быть, втайне оно предпочло бы уничтожиться совсем, со всем своим содержимым. Но написавшие умирают, а написанное остается.

Написать о круге — прорвать круг. Как-никак поступок. В бездне потерянного времени — найденное.

1942–1962–1983"

Цитаты со страниц 575-578 указанного издания.

Комментарий: Размышления о круге - это то же самое, что в современных нам текстах называется "остановленным временем травмы", неспособностью меняться вместе с реальностью, вместе со своим поколением, запечатанность в мире внутри себя.

Она пишет "Записки блокадного человека" и рассказывает об опыте тех, кто умирал от истощения, чтобы свидетельствовать и тем самым стать частью мира людей, рассказать всем людям об этом.

Спасибо всем, кто перечитывал её текст вместе со мной.

Предыдущие посты цикла по тэгу http://pikabu.ru/tag/дистрофия

"Записки блокадного человека" на страницах 517-578 книги, текст цитируется по изданию

Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. Л.: Сов. писатель, 1989. - 608 с.

"Существенной в этом плане была разница между теми, кто жил одиноко — таких становилось все больше, потому что в каждой семье одни умирали, других отправляли на Большую землю, — и теми, у кого были иждивенцы, с их иждивенческой карточкой, не дотягивавшей до ежедневного супа.

В бытии добывающего блокадного человека значение иждивенцев было двойственным. Оно было роковым, часто смертельным, потому что добывающий делил и, деля, жил в вечном чаду грубости, раскаяния, жестокости, жалости.

В то же время они — домашние — были последним этическим фактом, близлежащим символом социальности. Вот человек, уносящий добычу, чтобы поглотить ее молча в своем одиноком жилище. А вот другой, который придет домой, выложит добычу на стол, и кто-то восторженно на нее отзовется".

"Среди собранных мною блокадных историй есть история О., одного из тех, кто изредка получал кило восемьсот граммов масла, а также сухари и концентраты. В Ленинграде застряла его сестра (она на много лет была старше). У сестры, при разных обстоятельствах, все погибли, и он вынужден был взять ее к себе — уже в необратимо дистрофическом состоянии.

О. — человек, способный к рационализации и системе. Но в блокадном быту, который он пробовал одолеть разумно направленной волей, сестра была началом упорного, сопротивляющегося беспорядка. Его раздражали ее все возраставшая бесполезность и жертвы, которые он ей принес и продолжал приносить. И с грубостью, удивлявшей его самого, он говорил ей об этом.

Но тут же рядом существовал другой пласт сознания и в нем очевидность, что без сестры молчание было бы окончательным, неимоверным. И невозможны были бы те мрачные отдыхи и забавы, которые он за собой оставил.

Процессы приготовления и поглощения пищи уже не были тайными манипуляциями маньяка; присутствие второго лица сообщало им оттенок человечности. Он смотрел на женщину, спотыкавшуюся вокруг времянки, с руками маленькими, цепкими и черными, совсем не похожими на прежние, — и говорил грубо, уже потому только, что грубость стала привычкой:

— Сейчас будем есть. Поставь тарелки. Вытри, чтобы сесть за стол можно было по-человечески. Убери это свинство...

Дистрофическая сестра была объективирующей средой, аудиторией, оценивающей успех — концентраты и сухари, полученные согласно довольно высокому положению в иерархии.

Такова блокадная история О., рассказ о жалости и о жестокости..."

"Существовали две основные системы: у одних еда была расчислена на весь день, другие съедали сразу все, что возможно съесть. Первые принимали меры против самих себя. Они знали, что лучше всего защищена закрытая еда — консервы, неочищенная селедка, соевая колбаса, пока у нее цела шкурка.

Вторые утверждали, что лучше быть иногда сытым, чем всегда полуголодным.

Первые гордились выдержкой и презирали вторых за распущенность. Вторые гордились удальством и дерзанием и относились к первым, как бурш относится к филистеру".

Комментарий:  ФИЛИСТЕР (немецкое Philister), самодовольный, ограниченный, невежественный человек, отличающийся лицемерным, ханжеским поведением. БУРШ, бурша, муж. (нем. Bursche). Студент-корпорант (о членах немецких студенческих корпораций, известных кутежами, дуэлями и т.п.). В неклассической сондиане это k+ или k-, способ организации жизни вокруг умения рассчитывать или веры в удачу, везение.

"В пору большого голода вопрос был прост: съедает ли человек свои сто двадцать пять сразу или в два или три приема. В период облегчения вопросы умножились. Образовались разновидности еды с разным к ним эмоциональным отношением.

Существовала нормированная еда, почти бесплатная и оплачивавшаяся драгоценными талонами. Ее психологическим сопровождением была жестокость, непререкаемость границ. Поэтому она возбуждала печаль.

Существовали дополнительные выдачи: соя, соевое молоко, знаменитые шроты (отходы сои), приводившие в изумление тех, кто попадал в Ленинград с Большой земли или с фронта, кости без мяса (мясо уже съели другие), из которых варили студень. Это была оптимистическая еда, подарок, чистый выигрыш, и поглощать ее можно было мгновенно, с чувством правоты.

Существовала, наконец, еда, за которую платили бешеные деньги (здесь тоже имелись свои разновидности — рынок и тайная спекуляция). Отношение к ней было болезненным, заторможенным.

Логически было, собственно, безразлично — резать ли талоны, которых все равно не хватит до конца месяца, или съедать крупу, купленную из расчета шестьсот рублей кило. Но чувство и воображение не могли отделаться от шестисот рублей. И бесшабашно истребляющий выдачи и талоны ужасно боится перехватить, отмеривая себе разовую порцию купленной крупы

На черном рынке за крупу платили шестьсот — семьсот рублей, в столовой каша стоила пятнадцать копеек. Самое же странное начиналось, когда, возвращаясь из магазина, человек вдруг понимал, что несет хлеба на восемьсот рублей и масла на тысячу. Что стоит отказаться от этого масла, и самые недоступные вещи с абсурдной легкостью станут его достоянием.

Стоимость денег становилась теперь переменной — не в абстрактном процессе инфляции, но осязаемо, как при игре в карты (особенно ночью и фишками). Пока длится игра, деньги невесомы, безотносительная их значимость неприятным образом возвращается к ним поутру".

Дневник Тани Савичевой. О Тане и её семье

http://www.aif.ru/society/history/9_strok_o_smerti_tanya_sav...

"Еда нормированная, безвырезная, покупаемая — чтобы все это согласовать, требовалась рационализаторская работа. Завтрак, например, в основном строился на хлебе, потому что больше всего его бывало с утра. В дни изобилия талонов за обедом можно было обойтись без хлеба, но для этого нужно успеть попасть и во вторую столовую, где дадут с вырезом еще две каши, Если талоны на исходе, то сведенный к ежедневной норме обед лучше взять домой и подмешать к каше зелень, — значит, предварительно требовалось сходить за ботвой на рынок. До вечера хлеб не сохранялся; поэтому крупа или мука, купленные у спекулянта, чаще всего предназначались на ужин.

Неудачи переживались трудно. Невозможно было вернуться к взгляду на еду как на принадлежность мгновения, вместе с мгновением исчезающую. Теперь для всего этого существовала связь — человеческий организм, жизнь организма. Потерянный талон, упущенная безвырезная выдача — их нельзя было восполнить возможностями завтрашнего дня. Теперь это было незаменимой утратой (утраченная частица должна была стать и не стала частицей организма), и забывалась она лишь в силу легкомыслия человека, забывающего любые утраты.

Рационализацией особенно увлекались интеллектуалы, заполнявшие новым материалом пустующий умственный аппарат. Т., чистокровный ученый, принципиально не умевший налить себе стакан чаю, теперь часами сидел, погруженный в расчет и распределение талонов".

"Он вкладывал в это дело свой сильный логический ум. Вообще в период большого голода лучшими организаторами процессов насыщения оказались вовсе не домохозяйки (хозяйство они опять взяли в свои руки весной), а самые далекие от хозяйства люди, особенно мужчины, свободные от навыков, непригодных для блокадного быта. Особенно те самые интеллигенты, которые всю жизнь боялись притронуться к венику или кастрюле, считая, что это поставит под сомнение их мужские качества.

Тогда как на самом деле, чем мужественнее мужчина, тем естественнее и проще он делает немужские дела (солдат должен уметь сварить кашу и пришить себе пуговицу), они не задевают в нем никаких комплексов.

Блокадная мания кулинарии овладела самыми неподходящими людьми. Однажды мне пришлось наблюдать, как мальчик лет шестнадцати (возраст наибольшего презрения к бабьим делам), нахмуренный, закусив губу, пек овсяные лепешки. Тут же вертелась его мать, приговаривая: «Дай я... Ты же не умеешь...» Но он молча, грубо отталкивал ее от времянки.

Чем скуднее был материал, тем больше это походило на манию. Маниакальные действия исходили все из единой предпосылки: съесть просто так — это слишком просто, слишком бесследно.

Блокадная кулинария — подобно искусству — сообщала вещам ощутимость. Прежде всего, каждый продукт должен был перестать быть самим собой. Люди делали из хлеба кашу и из каши хлеб; из зелени делали лепешки, из селедки — котлеты. Элементарные материалы претворялись в блюдо. Мотивировались кулинарные затеи тем, что так сытнее или вкуснее. А дело было не в этом, но в наслаждении от возни, в обогащении, в торможении и растягивании процесса..."

"Иногда выдавали табак (курение хорошо заглушало голод). Курили все самокрутку. Здесь действовал тот же принцип приятно отвлекающего торможения. Насыпать табачное крошево в бумажку, свернуть, заслюнить, сунуть в мундштук — это и предвкушение, и проникновенная возня с драгоценным веществом. В папиросах же, когда они появились, было, напротив того, что-то разочаровывающее и плоское — слишком просто, слишком сразу".

Процитированы страницы 570-573 указанного издания.

Комментарий: В этом отрывке удивляют слова "говорил грубо, уже потому только, что грубость стала привычкой". Людям нашего поколения грубость не режет слух, мы с ней смирились. В кругу образованных людей так было не всегда. А современное российское общество - это социум, где четыре поколения людей все до единого имеют образование, от 7 до 15 лет академического обучения за плечами. Другого такого социума на планете нет.

Предыдущие посты цикла по тэгу http://pikabu.ru/tag/дистрофия

"Записки блокадного человека" на страницах 517-578 книги, текст цитируется по изданию

Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. Л.: Сов. писатель, 1989. - 608 с.

"К концу зимы законы нормированного бытия обмякли. Просочились какие-то сверхвыдачи, покупки, соевое молоко, позднее — рынок с ботвой и крапивой. Зиму лучше всего перенесли люди, которым чувство самосохранения помогало вытеснить из сознания разрушительную тему еды. С появлением возможностей пали охранительные запреты, и манящая стихия еды открылась сознанию".

Рубинский И.П. Печка. 1960-е гг.

"Еда — в многообразных своих социальных жанрах — искони являлась предметом сублимации. Вспомним о ее обрядовой приуроченности к праздникам и событиям, о ритуале приемов и банкетов, о значении семейного обеда в помещичьем или буржуазном быту, о неувядаемом смысле ужинов вдвоем.

Блокадные люди не угощали друг друга. Еда перестала быть средством общения.

— Простите, что я не вовремя, — сказал как-то Икс Игреку, зайдя к нему по делу как раз в тот момент, когда Игрек жарил себе на времянке лепешки. — Я вам помешал. Еда сейчас дело интимное.

При этом у Икса было странное, бесчеловечное выражение. Да, еда стала делом интимным и жестоким.

Но человеческих дел без психологии не бывает. Утратив свои психологические качества, еда очень скоро приобрела другие".

"Включенная некогда в распорядок дня, она сама превратилась теперь в его распорядок; сопровождавшая события-сама стала событием, одновременно сферой социальной реализации и обнаженных вкусовых ощущений.

Люди, привыкшие к бифштексу, к закускам, открыли теперь вкус каши, постного масла, овсяных лепешек, не говоря уже о хлебе.

Фантазия принимала разные направления — в зависимости от умственного склада. Одни предавались сюрреалистическому переживанию жареного гуся или слоеных пирожков и сардинок. Другие мечтали о том, чтобы съесть много, очень много того, что они ели сейчас. Им хотелось бесконечной протяженности тех самых вкусовых ощущений".

"Ресторан с рябчиками — абстракция, а это — реальность. Но мечта хотела сделать эту реальность огромной. Мечта о количестве была не только гиперболой насыщения, но и борьбой с тоскою и страхом перед мгновенным, неумолимо преходящим существованием порции, — пусть даже двойной или тройной.

Людям открылось множество новых вкусовых ощущений, но ни с чем не было связано столько открытий, как с хлебом. Эта область была особенно неизведанной, потому что в интеллигентской среде до войны многие не очень даже точно знали — почем кило черного хлеба.

Некоторыми в чистом виде владела мания хлеба".

"Только хлеб, хлеб наш насущный... Другие развертывали мечту о хлебе. Им хотелось, например, сидеть перед темной буханкой, отрезать от нее толстый ломоть за толстым ломтем и макать его в постное масло. А. Ф. говорил, что хочет только одного — вечно пить сладкий чай с булкой, намазанной маслом. Третьи хлебную тему варьировали. Они думали о мучной каше, сладостно залепляющей рот, об овсяной каше с ее ласковой слизью, о тяжести лапши.

Весной хлеб уже поджаривали, подсушивали. К чаю особенно хороши были толсто отрезанные корки, которые подсыхали снаружи, внутри сохраняя свежесть. Если хлеб не хватать руками со сковородки, а есть с помощью вилки и ножа, — тогда получалось блюдо".

"3. рассказал мне о том, как в блокадные времена ему случилось побывать по делу в одном привилегированном доме. Наливая ему чай, хозяйка сказала:

— Знаете что — не стесняйтесь с хлебом. У нас его больше чем хватает.

3. посмотрел на хлебницу и увидел невозможное: прежний обыкновенный хлеб, доблокадный. Неделеный, небереженый. Хлеб и булка неровными кусками вперемешку лежали среди каких-то мелких отрезков и крошек. Булка притом успела зачерстветь".

"3. ел, не стесняясь и не испытывая вожделения к этому хлебу; его угнетало разочарование. Этот немереный хлеб был бы уместен во сне, а в действительности он, очевидно, требовал другой, неблокадной апперцепции".

Комментариий: Слово "апперцепция" знакомо психологам по тесту ТАТ - тематической апперцепции тест. И перцепция, и апперцепция это "восприятие", но первая подразумевает, что вы постигаете чувствами, ощущениями, а вторая - что вы постигаете чувствами, ощущениями и своим опытом. Цвет можно назвать "синим", это будет "перцепция" в первом смысле, восприятие спектра, а можно назвать "приятно-синим", это будет "апперцепция", восприятие в личностном смысле.

"К весне дистрофический человек настолько оперился, что опять захотел гордиться и самоутверждаться.

Одни умели добывать, распределять, приготовлять пищу — и гордились этим как признаком силы.

Другие всего этого не умели, чем и гордились как признаком высшей душевной организации.

С возобновлением рынка одни начали гордиться тем, что особенно дешево покупают ботву или крапиву, другие — тем, что тратят много денег".

"Академический паек, безвырезный обед, посылка с Большой земли уподоблялись повышению в должности, или ордену, или хвалебному отзыву в газете. Притом иерархия проявлялась здесь необычайно ясно и грубо. Союз писателей получал теперь иногда из Москвы посылки. Удивительные посылки — с шоколадом, маслом, сухарями, консервами, концентратами.

Правление определяло нормы выдачи. По списку — он имелся у отвешивавшего масло кладовщика — одни писатели, входившие в писательский актив, получали кило восемьсот граммов масла, другие — кило (не входившие в актив из посылок вообще ничего не получали). Получившим кило восемьсот стыдно было этим гордиться, но они не могли удержаться и гордились. Для получавших кило — масло было отравлено. Многих обрадовали бы больше, скажем, пятьсот граммов, но чтобы это и было свидетельством литературных и общественных заслуг".

"Блокадный человек возвращался домой с добычей. Он нес в портфеле, в судках, в авоське — хлеб, полученный по карточке первой категории, безвырезный суп, две-три репы, которые он купил, имел возможность купить по цене, установленной спекулянтами.

Ученый нес полбуханки, которые ему дали с собой за лекцию на хлебозаводе; актер бережно нес свой чемоданчик, куда после выступления ему сунули несколько кусков сахара, пьянящих, как аншлаг. Человек нес с собой свое социальное признание".

Процитированы страницы 567-569 указанного издания.

Предыдущие посты по тэгу http://pikabu.ru/tag/дистрофия

"Записки блокадного человека" на страницах 517-578 книги, текст цитируется по изданию

Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. Л.: Сов. писатель, 1989. - 608 с.

"В каком-то из закоулков какого-то из учреждений стояла женщина, обмотанная платками. С темным, неподвижным лицом она ела ложку за ложкой из банки кашу. По тогдашним понятиям, каши было довольно много.

— А у меня мать умерла, — остановила она проходившего мимо малознакомого человека, — каша вот по ее талонам... Такая тоска, невероятная. И ни за что не проходит. Думала — какое счастье съесть сразу три каши, четыре каши... Не получается, не хочу... Глотаю и глотаю, потому что тоска, она там глубоко, внутри: мне все кажется — станет легче. Эта каша, жижа опустится туда, вниз, придавит тоску, обволокнет ее, что ли. Ем, ем, а тоска не проходит.

К весне люди чувствовали себя очень плохо, многие — хуже, чем в период ста двадцати пяти (тогда силы еще не иссякли), но состояние их стало уже похожим не на что-то другое, а на самое себя, на желание есть... Люди страстно захотели есть".

"Вспоминая зиму, Эн в основном вспоминал не еду и не голод, а хроническую болезнь с разными ее признаками и вообще маски голода, его психологических оборотней. И все это было менее унизительно и животно, чем то, что происходило с ним в пору начавшегося облегчения. Ему все время хотелось есть. С безумным легкомыслием, возведенным теперь в систему, он резал талоны. Он сгребал в тарелку три порции каши, чтобы казалось, что ее много. И приходил в отчаяние оттого, что ее все-таки мало. Он не только стал думать об этом, после того как долго вообще ни о чем не думал, но им овладела маниакальная сосредоточенность мысли.

На улице, на ходу он медленно вспоминал все, что съел утром или вчера, он обдумывал то, что еще предстояло съесть сегодня, или занимался расчетами, комбинируя выдачи и талоны. И в этом были поглощенность и напряжение, какие он прежде знал, только додумывая, дописывая что-нибудь очень важное. Странное, искривленное отражение интеллектуального действа — оно было унизительнее всего. И ему мерещилось сквозь дистрофический туман, что подмененное интеллектуальное действие — это вообще самое постыдное, куда постыднее любых физических отправлений. К несчастью, мы этого не понимаем... или к счастью?

Консервированное сгущенное молоко производства США, поставлявшееся в СССР по ленд-лизу.

"В дни выдач или покупок дома иногда оставались резервы. Это даже сообщало уверенное отношение к жизни. Занимаясь служебными делами, человек мог в любую минуту объемно, материально представить себе: на второй полке баночка, на треть наполненная золотистым пшеном, в соседней банке ловко улеглись серебряные кильки. И кильки и пшено — красивы.

Многие еще совсем не стеснялись. Литератор В. говорил:

— Знаете, я теперь в постели, перед сном, развлекаюсь. Составляю меню удачного дня. Например: завтрак — зеленая (это из ботвы) каша с хлебом, поджаренным на олифе, и чай с подсушенным хлебом; обед — два овсяных супа и каша пшенная. Потом дома — две чашки соевого молока с конфетой (ее можно принести из столовой); ужин — лепешка из зелени с хлебным мякишем (обедаю зато без хлеба). Или, например, завтрак: натертый рыночный турнепс с постным маслом; ужин — запеканка из соевой колбасы..."

"Иногда наступало просветление. Тогда хотелось наесться до тошноты, до отвращения к пище, до рвоты, — чтобы только покончить с этим стыдом, только бы освободить свою голову. Но дистрофическим мозгом овладевал страх — что же будет, если этого не будет? Если рассосется вдруг этот комплекс желаний и целей?"

"А на что это так омерзительно похоже? На что именно из прошлой жизни? Ах, да, — на неудавшуюся любовь, когда она медленно разжимает тиски, а человек боится потерять с нею уже не надежду, не чувство, но обеспеченное, привычное заполнение вакуума".

Журнал мод 1929 года.

Журналы советской моды 1940-х.

Причёски 1947 года.

А вот что будут носить в 1950-х:

И такое:

Возвращаясь к времени травмы голода:

"Однажды Эн не утерпел и в редакции, сидя за своим рабочим столом, пробормотал:

— Главное сейчас — не думать о еде. В комнате, кроме него, сидели двое сотрудников, мужчина и женщина. Женщина быстро сказала:

— Я об этом не думаю.

«Врешь», — подумал Эн.

А мужчина сказал, неприятно улыбаясь:

— Это нам за то, что мы не на фронте. Должно же быть что-нибудь за это? А? За то, что нам разрешено печься о нашей любимой жизни.

«На фронте не думают о еде», — подумал Эн".

На фронте мечтали о победе и о том, что снова наступит мирная жизнь. Платья 1950-х годов, поколение тех, кто утвердил жизнь:

"К концу зимы законы нормированного бытия обмякли. Просочились какие-то сверхвыдачи, покупки, соевое молоко, позднее — рынок с ботвой и крапивой. Зиму лучше всего перенесли люди, которым чувство самосохранения помогало вытеснить из сознания разрушительную тему еды".

Процитированы страницы 565-567 указанного издания.

Комментарий:

Л. Гинзбург не называет переживания о еде одержимостью идеей, навязчивыми мыслями или эмоциональной зависимостью, но описывает именно это. Превращение еды в сверхценную идею, подчиняющую себе мышление.

Так пережившие разорение или обнищание не могут избавиться от постоянных мыслей о деньгах, постоянно держат в уме тему денег.

Способность по собственной воле занять свои мысли чем-то другим, переключить их со переживаний о самом себе на другие темы - это то, что заблокировали нескольким поколениям наших современников в угоду идеологии "осознавай свои эмоции здесь и сейчас" и "самовыражение превыше всего". И психологи стали орудием этой идеологии, её проводником.

Правда в том, что психологическое здоровье человека - в его сопротивляемости неблагоприятным обстоятельствам. В способности отстраниться от сильных эмоциональных и физических переживаний, подчинить их другим целям рассудочно.

Те люди, кто заполнил свою голову ощущениями переживаемого страдания и компенсаторными фантазиями о еде, ослабли духом и погибли.

Предыдущие посты цикла по тэгу http://pikabu.ru/tag/дистрофия:

Анонс

Потребность жадно читать

Взаимная социальная порука

Телу вовсе не свойственно вертикальное положение

Блокадные хроники (из "Записных книжек" Л. Пантелеева)

Три плана переживания

Замедленное движение времени

Для чего восстанавливать силы?

Начало выздоровления

Страх, апатия и долг

Ода разговорам

Ода разговорам (окончание)

Дни большого голода и передышка

Путь от легкомыслия до голодной травмы

Москва. Кафе на Бабаевском пруду. 1930-е годы.

"Записки блокадного человека" на страницах 517-578 книги, текст цитируется по изданию

Гинзбург Л. Человек за письменным столом: Эссе. Из воспоминаний. Четыре повествования. Л.: Сов. писатель, 1989. - 608 с.

"На фоне всеобщей, общегородской эволюции каждый проделывал свой собственный путь — от непонимания и легкомыслия до голодной травмы. Индивидуальное притом было включено в групповое, в типические реакции разных пластов населения на трагедию еды".

"Имелась, в том числе, типическая реакция интеллектуалов тридцатых годов, мужчин и женщин, более или менее молодых, с их установкой тратить на бытовые дела как можно меньше времени и энергии. В этом кругу был разрешен интерес не к еде, но только к ее психологическим атрибутам: уют, отдых, дружеский разговор (под рюмку водки), продуманный ужин с девушкой. Иначе интерес к еде был бы уже зависимостью низшего порядка".

"Определялись черты блокады, а интеллигенты этого толка все еще гордились свободой от низших зависимостей, из чего — на первых порах — вытекало наивное непонимание голода. То есть они понимали, что бывает голод в деревне, и особенно в пустыне — с верблюдами и миражами, — когда человек много дней совсем ничего не ест и от этого умирает в мучениях. Но они ничего не знали о дистрофии и не верили в то, что обитатели большого города могут умирать голодной смертью".

"Эн проглядел начало ужасной голодной эпопеи города — как и многие другие, вначале сравнительно легко переносившие нарастающие ограничения. Он удивился (ему нравилось удивляться), когда кто-то сказал: «Вот он-голод...»; когда соседка с двухлетним ребенком вдруг перестала спускаться в бомбоубежище, потому что все равно не от бомбы, так от голода пропадем (она действительно умерла в феврале). Ему нравились удивление и непонимание как признаки психики высшего разряда".

"Потом пришло время, когда не понимать стало уже невозможно. Вокруг умирали, хотя и не так, как умирают в пустыне. О первых случаях смерти знакомых людей еще думали (и это мой знакомый? среди бела дня? в Ленинграде? кандидат наук? от голода?), еще говорили, с ужасом рассказывали о том, как жена в последние дни, пытаясь все-таки спасти мужа, купила кило риса за пятьсот рублей".

"Разговоры постепенно сжимались до констатации факта. Весной разговоры опять разветвились, но для зимы это было занятие слишком наивное. Норма защелкнулась вокруг хлебного пайка и обеда. Хуже того — обед, дарованный человеку законами новой действительности, не был его обедом. По законам новой действительности, лицам с иждивенческой карточкой не полагалось обеда, иждивенческая карточка не вытягивала ежедневный обед. И блокадный человек, прикрепленный к ведомственной столовой, — делил. Он съедал то один суп, то только кашу или полкаши. Остальное в бидончике или пластмассовой коробочке уносил домой. Странно, что полкаши уносили домой в веселых голубых и желтых коробочках. Делить было грустно, и делящие завидовали тем, кто съедал свой обед целиком. Таких, впрочем, было немного, особенно вначале, когда иждивенцы еще не умерли или не попали в эвакуацию. Завидовали делящие не столько даже сытости неделящих, сколько неомраченному переживанию обеда".

"Однажды за столиком ведомственной столовой остались двое. Один из них держал в руке голубую коробочку и печально стряхивал в нее с ложки кашу — полкаши, которую он не доел и оставил у себя на тарелке. Другой уже кончил есть; он внимательно следил, как сползала с ложки склизкая жижа. И вдруг сказал:

— А, вы можете еще делить? Да? А я не могу... Знаете, я уже не могу делить..."

"И деливший ощутил тогда на мгновение прилив гордости и силы.

Эн, наконец, понял. Но худшее для него наступило тогда, когда, казалось бы, стало уже легче: он получал тогда уже четыреста граммов по рабочей карточке. Четыреста граммов не могли остановить истощение. Истощение подбиралось к переломной точке. И как только достигло точки — началась невоздержанность. Эн вдруг стал съедать сразу все, что возможно. Сначала без заранее обдуманного намерения, каждый раз с чувством греховности, потом уже он возвел это в принцип.

С хлебом это происходило так: рано утром он получал свои четыреста граммов, довесок съедал на месте, а кусок уносил в учреждение, где он работал и где жил на клеенчатом диване, потому что дома было уже много ниже нуля. В каком-нибудь еще пустом служебном помещении, за канцелярским столом, он перочинным ножом отрезал от куска первый ломтик — примерно, на глаз, намечая, сколько можно съесть утром. По мере приближения к этой границе тоска по хлебу росла. Он отрезал еще ломтик (потоньше), переходящий границу. Потом еще. Это и сопровождалось чувством грехопадения. Потом, когда граница была уже непоправимо нарушена, рождалась дикая мысль и страшно простая: что, если вдруг разрешить себе съесть все, до конца? Он замирал на точке колебания, замирал и срывался. Недозволенное, спотыкающееся, заторможенное сменялось неудержимым скольжением вниз, с зажмуренными глазами. В самый миг снятия запрета возникала даже иллюзия, что теперь-то именно вовсе и не хочется съесть все до конца, что хлеба еще много; иллюзия, разумеется, исчезавшая вместе со следующими двумя-тремя ломтиками."

"Товарищ дал Эну пропуск в такую столовую, где снисходительно резали талоны вперед, а иногда отоваривали дополнительные, обычно мертвые талоны.

В первый раз, когда Эн замыслил съесть два вторых, ему почти невероятным казалось, что это в самом деле осуществится. Это — переворот, изменение жизненного принципа. Увеличение хлебного пайка или нормы закладки крупы — это было замечательно, но принцип оно не отменяло; принцип, в силу которого обед мыслился замкнутой неподвижной единицей. Не мог он разомкнуться и включить в себя вдруг лишнюю тарелку супа.

Имелась, впрочем, в блокадном быту ситуация, ненадолго размыкавшая круг. Это когда умирал кто-нибудь в семье и до конца месяца можно было отоваривать его карточки".

Процитирован текст со страниц 562-565 указанного издания.

Комментарий:

Слова про "принцип, в силу которого обед мыслился замкнутой неподвижной единицей" это и есть "остановленное время травмы" в современных психологических описаниях данного опыта. И этапы те же, сначала отрицание (голода, дистрофии, смерти от дистрофии), потом осознание ужаса (умирания людей вокруг от голода, дистрофии), потом ожидание своей смерти и тоска по жизни как тоска по хлебу.