Серия «Лев Толстой»

Лев Николаевич Толстой, по обыкновению, проснулся задолго до рассвета.

- Вот же проклятая армейская привычка, - ворчал он, ворочаясь с боку на бок и пытаясь уснуть. Увы, сон никак не хотел возвращаться и граф, тяжело вздыхая, слез с постели. Распахнув шторы, открыл окно, впуская тяжёлую предутреннюю прохладу. Шлёпая босыми ступнями, подошёл к зеркалу. Чуть присев, выдвинул ногой из-под кровати ночной горшок. Задрав подол ночной рубахи и, позёвывая, принялся мочиться, неотрывно глядя на своё отражение. Справив нужду, приступил к гимнастическим упражнениям. Делал наклоны, касаясь пола кончиками пальцев. Резко выбрасывал вверх то правую, то левую руку. Поскрипывая зубами от напряжения, принимал позы «ласточки» и «зимородка».

Спустя четверть часа, надев халат и окончательно проснувшись, бодро сбежал в столовую, где сонная кухарка подала горшочек с простоквашей и испечённое накануне овсяное печенье.

- Мёд добавила? – взяв ложку, спросил он. – Илья Ильич Мечников настоятельно рекомендовал.

- Знамо дело, положила, - проворчала старуха кухарка, помнившая ещё те времена, когда молодой граф начинал утро с бутылки вина.

- Для сердца полезно, - похлопал себя по левой стороне груди Лев Николаевич. – Как и для прочих органов.

- Вот и отведай на здоровье, - позёвывая, ответила кухарка. – Ты, батюшка, глядишь, всех нас переживёшь.

- Истинная жизнь человека, - откинулся на стуле граф, - начинается только тогда, когда начинается отрицание…

- Чаю принести или опять пустую воду пить станешь? - прервала его старуха.

- Чаю, - недовольный, что не дали закончить, поджал губы Лев Николаевич.

- Дорогого? Того, что по два с полтиной за фунт?

- Дорогого.

Тем временем, первые лучи солнца уже пробились сквозь листву вековых лип, разгоняя предрассветный сумрак.

Выпив два стакана, граф поднялся к себе одеваться.

Выйдя во двор, первым делом отправился на конюшню.

***

Конюх Егор, сухой мужичок с клочковатой рыжей бородой, привык издалека подмечать, во что обут барин. Если в сапоги, значит, отправится на прогулку верхом.

- Ежели бы он, как прочие, ездил, - жаловался давеча Егор прачке, – так нет! Зависит, что за книжку ноне сочиняет. Бывает, кавалерийское седло потребует. Бывает, казачье. Помню, случалось и мадьярское. В том году неделю в бабском катался. Чуть не расшибся с непривычки. Для фантазии, говорит, надобно. Что б натуру почуять.

- Чем он её чует-то? – прыскала прачка. – Срамота.

- Я же, - продолжал конюх, - обязан поутру сёдла угреть. Дабы сиделось ему уютно, да покойно. Потому кирпичи на огне держу, затем рогожкой оборачиваю и к каждому седлу прикладываю.

Прачка заходилась хохотом…

Сегодня Лев Николаевич был обут в лапти и Егор, облегчённо вздохнув, прикрыл ворота конюшни.

- Пешком? – на всякий случай спросил, кланяясь.

- Пройдусь, - кивнул граф. – Больно утро хорошо.

Зайдя в стойло, охлопал застоявшегося жеребца. Прижался щекой к конскому боку, пахнущему опилками и сыромятной кожей.

- Завтра поедем, - прошептал в тревожно подрагивающее ухо. – Завтра.

Далее следовало бы навестить коровник, но очень уж не хотелось встречаться со скотницей. Та, высоченная, ещё не старая баба со следами былой красоты на лице, невероятно раздражала Льва Николаевича. Сама, пышущая здоровьем, она с пристрастием выискивала у каждого признаки всевозможных болезней и тотчас давала советы по излечению.

- И-и-и-и, отец родной, - щурилась при встрече с графом, - никак правую ножку начал приволакивать.

- Пустое, - отмахивался Лев Николаевич.

- Не скажи-и-и, - тянула скотница. – Годы немалые, хворь по телу поползёт и вмиг одолеет. Глазом моргнуть не успеешь, как на погосте окажешься. Ты вот что сделай. В полнолуние на берегу пруда нарви ерепень-травы, в печке запарь и, с молитовкой по утрам пей.

Граф рассеяно благодарил.

- Велела мне, от болей в пояснице, - как-то раз, смеясь, поделилась Софья Андреевна, - сходить на похороны и о гроб с покойником ягодицами потереться. Только представь!..

Лев Николаевич быстрым шагом, переходя на бег, миновал коровник и оказался на псарне. Затворив за собой дверь, привалился к стене, переводя дыхание.

Несмотря на то, что с охотой раз и навсегда было покончено, расстаться со сворой, он оказался не в силах.

- На фамильном гербе Толстых «две борзые в стороны смотрящие», - отшучивался граф. - Пусть остаются.

А после того, как некий тифлисский князь, не торгуясь, выложил за щенка пять тысяч рублей, Софья Андреевна удвоила жалование псарю и распорядилась покрыть крышу собачни железом.

- Здравствуй, Никифор, - улыбнулся Лев Николаевич работнику, загораживаясь локтями от немедленно налетевших на него борзых, норовящих лизнуть в лицо.

- Здрав будь, барин, - степенно ответил тот.

Толстой невольно залюбовался им. Никифор, тридцатилетний рыжий мужик, понимая, какое сокровище ему выпала честь беречь и хранить, за годы службы неузнаваемо преобразился. Стриг волосы и бороду на английский манер. Носил рубаху, скроенную наподобие графской, но дорогого сукна. Сменил порты на кавалерийские лосины, а разбитые чуни на юфтевые сапоги. Выпросил у дочерей графа старые очки в бронзовой оправе, которые надевал при поездках в город.

Лев Николаевич, окружённый, радостно повизгивающими собаками прошёлся по псарне. С удовольствием отметил свеженасыпанный речной песок на полу, новую солому лежанок и чистоту родильни. Заглянул в чулан, где рядом со счастливой матерью барахтались месячные щенки. Подхватив ближнего под горячее розовое пузо, покачал на ладони, взвешивая.

- Давеча из деревни обещались сома принести, - заговорил Никифор. – Побалую собачек ушицей.

- Хорошо у тебя, - сказал граф, возвращая щенка на место. – Уходить не хочется.

Никифор понимающе склонил голову.

Покинув псарню, Лев Николаевич собрался было заглянуть в теплицы, но вспомнил, что садовник Арсений вот уже неделю, как является не раньше полудня. Сойдясь недавно с солдаткой, он теперь уходил ночевать в деревню.

Несколько лет назад, будучи отчисленным из университета за вольнодумство, Арсений, не задумываясь, присоединился к социал-революционерам. Полученные познания в химии позволили ему с необычайной изобретательностью создавать «адские машины» для терактов. Когда же ячейку «бомбистов» разгромили жандармы, успел улизнуть и скрылся в лесах. Там его обессиленного, в изодранной одежде и подобрал Лев Николаевич. Дав обещание порвать с прошлым, беглец был взят садовником и поселился в пустующем флигеле. Преисполненный благодарности, он с усердием взялся за работу, поставляя к графскому столу овощи такого размера, что те пугали, много чего повидавшую на своём веку, старую кухарку.

После написания Львом Николаевичем "Соединения и перевода четырёх Евангелий" посыпались угрозы, и Арсений вызвался самолично досматривать посылки, приходящие на имя графа.

- Люди нынче озлоблены, - пояснил он. - Нет к ним доверия.

Вынеся очередную коробку во двор, Арсений прикладывал ухо к стенкам, стараясь услышать тиканье часового механизма. Обнюхивал, легонько встряхивал и только после этого осторожно приступал к вскрытию послания.

- Не дай тебе бог со мной шутки шутить, - приговаривал, обращаясь к невидимому отправителю, орудуя узким длинным лезвием. – Такой retour (ответ) пошлю, что косточек не найдут.

Софья Андреевна пугалась и спешила скрыться в библиотеке…

Толстой, всё же дошёл до теплицы. Прижавшись к запотевшему стеклу, заглянул внутрь, с удовольствием разглядывая ряды тёмно-зелёных кустов томатов; багровые стручки перца, на клонящихся ветках; тяжело лежащие на земле патиссоны; рыхлые кочаны савойской капусты.

Солнце, тем временем уже встало, сменив ультрамарин неба на пронзительную, наполняющую сердце радостью, синеву. Высоко, еле различимые в выси, залились трелями жаворонки. За берёзовой рощей запели косари.

Лев Николаевич, расстегнув ворот блузы, раскинул руки и замер, с наслаждением вдыхая запах волглой травы, дёгтя и навоза.

- За работу, - сказал сам себе, направляясь к дому. – До обеда буду писать, потом прогуляюсь.

Легко поднялся по ступеням крыльца. Постоял, прислушиваясь к сонной тишине и, набрав полную грудь воздуха взревел:

- Наш Ванюша ходит,

- Коника имает!

Дом ожил. Заскрипели половицы. На втором этаже что-то, со звоном упав, разбилось. Застонала в спальне, разбуженная Софья Андреевна. Выглянула из чулана перепуганная горничная.

- Ох, лё-ли, да, ох, люли,

- Коника имает!

Граф подмигнул ей и притопнул лаптями.

Новый день в Ясной Поляне начался.

К празднованию Рождества в Ясной Поляне начинали готовиться уже в конце ноября. Софья Андреевна покупала в Туле полную корзину деревянных куколок-скелетцев, которых, затем вместе с детьми раскрашивала и наряжала в самые невероятные платья. Золотили грецкие орехи для ёлки, складывали из цветной бумаги цветы, вырезали флажки для гирлянд. Портниха шила костюмы для рождественского маскарада, в которые наряжалась вся семья, включая дворовых. Вместе придумывали сценарий предстоящего праздника, и на Рождество дом превращался то во дворец турецкого султана, то в подводное королевство, а однажды, даже, в скотный двор с козами, свиньями и коровами.

Лев Николаевич в приготовлениях участия не принимал, но и не осуждал, лишь изредка замечая, что «сей день правильнее отметить рассказами о добрых поступках, совершённых за год, а не безудержным разгулом». Впрочем, вскоре вихрь приготовлений увлекал его и граф брался за сочинение меню для угощения многочисленных гостей из окрестных деревень, которые валом валили в усадьбу на рождественскую ёлку.

Особая роль в хлопотах отводилась Мартынову, старому солдату, воевавшего под командованием графа ещё в Крымскую кампанию, а сейчас состоящего в должности ключника. Отставной воин, с присущим ему усердием, занимался покупкой к празднику свечей, бенгальских огней, шутих и хлопушек. Нанимал в Туле музыкантов с бубнами, тарелками, дудками, сопелками. Привозил из леса ели, устанавливая ту, что повыше, во дворе «для гуляний», а вторую, «семейную», в доме. Следил, что бы мужики расчистили лёд на замёрзшем пруду для столь любимого в семье Толстых катания на коньках. Помогал плотнику в создании декораций к домашнему спектаклю. Украшал крыльцо гирляндами из сосновых веток, готовя усадьбу к встрече Рождества.

- Notre ange de Noël (наш рождественский ангел), - называла Мартынова в эти дни Софья Андреевна.

Всё это так, если бы не отвратительная привычка старого солдата мгновенно и безбожно напиваться в разгар веселья. Залив же за воротник, Мартынов становился неукротим. Неуклюже плясал, расталкивая окружающих и налетая на стулья. Громовым голосом требовал уважения к себе. Выкрикивал частушки. Пытался ходить колесом. Куражился, как умел, пугая безудержным буйством гостей.

- Не так должно справлять, - выговаривал ему на следующий день Лев Николаевич. - Именинник Христос, а ты празднуешь дьявола. Не пьянства и распущенности господь ждал, а смиренья и чистоты.

- Бес попутал, ваше сиятельство, - глотая слёзы, бил себя кулаком в грудь Мартынов. – Поверь в последний раз, отныне капли в рот не возьму.

И, ведь, не врал! Весь год не притрагивался к спиртному. До самого Рождества…

***

В этот год случилась такая тёплая и снежная зима, что решено было справлять праздник на дворе. Софья Андреевна с детьми налепили снеговиков, выстроив их вдоль дороги, ведущей от ворот усадьбы к дому. Лев Николаевич, велел плотнику сколотить стол для угощений такой длины, что за ним могло без стеснения уместиться до сотни гостей. Для крестьянской детворы поставили в саду качели, снежные горки и pas de geant (гигантские шаги). Однако и в этот раз Мартынов всех потряс, построив из снега крепость с воротами, фортами и бастионами. С зубчатых стен свешивались разноцветные флаги. Из бойниц выглядывали пушки со стволами из берёзовых колод.

- Такую твердыню приступом враз не возьмёшь, - уважительно цокал языком Лев Николаевич.

- Пушечки почитай взаправдашние, - гоголем расхаживал Мартынов. – Подсыпь пороха, заряди мочёным яблоком и пали в своё удовольствие.

Рождество удалось, как никогда. При свете горящих факелов водили хороводы; прыгали гурьбой со стен крепости в сугробы; лакомились варёной в меду репой; хохоча, скатывались с горок; играли в снежки; хором пели «Ночь тиха, ночь свята».

- Можно на праздник и выпить в меру. Плохого тут нет. Веселье любезное богу дело, - приговаривал граф, угощая знаменитым яснополянским сидром.

- Благодарствуйте, барин, - степенно кивали мужики.

Расходились гости уже за полночь.

- Посмотри на Мартынова, - шепнула Софья Андреевна супругу.

Лев Николаевич, заранее предчувствуя неладное, отыскал того глазами и, о, диво! Старый солдат, трезвее трезвого, помогал горничной убирать со столов.

- Рождественское чудо, - обнял Софью Андреевну граф. – Вот уж подарок, так подарок.

***

На следующий день двумя тройками с бубенцами покатили в Тулу. Затем принимали гостей, сами ездили с визитами, веселились до упаду на домашнем маскараде. Новый год же решили встретить в семейном кругу, пригласив лишь самых близких из друзей. Приехали Оболенские, князь Урусов, Николай Страхов. Смотрели кукольный спектакль, устроенный детьми. Играли в лото, музицировали, танцевали, а ближе к полночи сели за стол. Высокие старинные часы, стоящие на втором этаже пробили двенадцать раз и все принялись поздравлять друг друга, чокаться бокалами с шампанским.

Лев Николаевич, со стаканом морса в руке, поднялся с места.

- Хочу сказать несколько слов об искре божьей, - начал он. – Той самой, что зажжена господом в каждом из живущих ныне людей. У многих она еле тлеет, у других же разгорается ослепительным…

В этот миг во дворе полыхнуло, взметнув к ночному небу столп оранжевых искр. На окнах гостиной, отражаясь и множась, заплясали огненные сполохи.

- Браво, Leo, – зааплодировал князь Урусов, но взглянув на изменившееся лицо Льва Николаевича, сконфуженно смолк.

Граф, не одеваясь, выбежал на крыльцо. Перед домом, у гигантского костра, подбоченясь, отплясывал пьяный Мартынов.

- С новым Годом, господа! - завопил он, заметив высыпавших вслед за Львом Николаевичем гостей.

Скрестил руки на груди и пошёл по кругу вприсядку.

- Не велите казнить, - выбрасывая вперёд то правую, то левую ногу, хохотал Мартынов. – Душа радости требует.

- Подлец, - простонал Толстой и скрылся в доме.

- Невозможно человеку без праздника! - донеслось до него со двора.

Считается, что у человека за одним плечом стоит ангел, за другим – дьявол. Первый советует, как поступить правильно, второй разное паскудство нашёптывает.

У Настеньки, дочери портнихи, с ангелом не случилось, а вместо дьявола на плече сидел Чертёнок. Крошечный, размером с белку, но со всем положенной бесу оснасткой. Тут тебе и копытца, и рожки, и тугой, нетерпеливо подрагивающий хвостик. Правда, огнём не дышал и серой не пах. Не имел и шерсти, не считая мохнатых ножек, заканчивающихся чёрными лаковыми копытцами. Был розов, немного пузат и смахивал скорее на резвого младенца.

Объявился Чертёнок когда Настеньке было лет шесть и мать взялась учить её портновскому ремеслу. В тот день, насидевшись за выкройками так, что начало ломить спину и раз сто уколовшись иголкой, Настенька вышла во двор к подружкам. Сейчас уж и не вспомнить, отчего те принялись подтрунивать, да посмеиваться над ней. Но только девочка собралась разреветься и броситься домой, как на плече объявился Чертёнок. Подмигнул и зашептал на ухо.

- Попридержите язычки, - уперла руки в бока Настенька. – Матушка теперь в разбойничьей шайке подвизается. Краденые вещи перешивает-перелицовывает. За то долю немалую иметь будет и заживём скоро так, что от зависти полопаетесь. Как сыр в масле кататься станем. Главный атаман же сказал, что если кто меня обидит, тому он ножиком кровь пустит.

Притихли подружки и бочком-бочком разбежались родителям жаловаться.

Брось камень в воду – круги пойдут. Поползли слухи, что портниха с нехорошими людьми водится, что в каморке её ворованные богатства схоронены, что тёмными делами занята. Двух дней не прошло, как городовой пожаловал. Покрутил головой, повздыхал, напился чаю и отбыл, а мать давай дочь расспросами пытать. Настенька на Чертёнка смотрит, а тот глазёнки тупит, ручонками разводит, словно оправдывается, мол, весело же было.

С тех самых пор рогатый с плеча уже не слезал.

Снимает мать мерку с заказчицы, отойдёт на минутку, а Настенька тут как тут. Повздыхает притворно, да поведает историю о том, как недавно дама на примерке булавкой укололась, а через неделю от заражения померла. Или расскажет о ядовитых нитках, что из далёкого Китая тайком привозят. Или до смерти напугает случаем с шарфом, что на морозе съёживается и хозяйку до смерти душит. Чертёнок же, знай себе, веселится, за живот держится, хвостик бантом закручивает.

Стали заказчицы портниху стороной обходить. Мать дочку и ругала, и упрашивала, и наказывала, даже посекла однажды, да без толку.

Правда, к работе-шитью рогатый не допускался. Попробовал, да Настенька так на него цыкнула, что разом охоту отбила. Одно дело над людьми шутки шутить, другое – на хлеб насущный зарабатывать.

К шестнадцати годам Настенька портновскую науку назубок знала и шила так, что мать диву давалась. Могла, мельком на человека взглянув, костюм без примерок изготовить. Местные щеголихи в её платьях точно дамы из варшавских журналов выглядели. Солидные господа, франты, военные – всяк доволен оставался. Мать же, зная о языке дочери, всё делала, что бы Настеньку наедине с клиентом не оставить. Но только та, перемигнётся с Чертёнком, улучит момент, да и шепнёт что-нибудь заказчику…

Крёстная, приехавшая из Тулы погостить, за полночь засиделась, слушая жалобы матери.

- Вот как поступим, - решила. – Настя уже не дитя малое. Одета, обута, ремеслу обучена. Пристрою-ка её портнихой в господский дом. Глядишь, набьёт шишек и наберётся ума-разума, поймёт, когда смолчать, а когда слово правильное подобрать нужно.

- Боязно.

- Так я рядом буду и пригляжу, а барин тот на весь уезд добротой и щедростью славится. Не приживётся девка, пусть себя винит. Да и деньги лишними не будут. Пора о приданом позаботиться, шестнадцать лет – не шутка.

***

Проскользнув в кованые, украшенные гербами ворота усадьбы и миновав липовую аллею, Настенька подошла к дому. Только собралась подняться на крыльцо, как из дверей, оживлённо болтая, появились две барышни. Заметив гостью, замолчали, разглядывая.

- Я портниха, - волнуясь, сказала Настенька. – Меня рекомендовали.

- Сколько тебе лет? У кого раньше работала? Грамотная? Воровать не будешь? – наперебой защебетали те.

Чертёнок, дремавший до этого на плече, проворно вскочил на ноги и, радостно блестя глазёнками, открыл рот. Но тут из дома вышла дама такой величавости и красоты, что у Настеньки перехватило дыхание.

- Таня, Маша, - строго сказала она, - как не стыдно держать гостью на пороге? Где ваше гостеприимство?

Девушки принялись оправдываться, говоря не по-русски.

- Я Софья Андреевна, - продолжала дама, - а это мои mal élevés (дурно воспитанные) дочери. Татьяна и Мария.

Настенька робко поклонилась. Скосила глаза на плечо, но Чертёнка и дух простыл.

- Сейчас тебя проводят в девичью и накормят. Отдохнёшь с дороги, а завтра поговорим…

В людской за длинным столом чаёвничала прислуга. Высокая жилистая прачка с непомерно длинными руками. Коренастая кухарка в золочёных очках, нелепо смотрящихся на круглом крестьянском лице. Бесцветная унылая горничная в белом переднике и карлица экономка.

- Четвёртой портнихой за год будешь, - сквозь зубы процедила карлица. – Прежних графиня за воровство прогнала.

Тотчас объявившийся Чертёнок, подбоченился и топнул копытцем, но Настенька, опередив его, уверила экономку, что служить собирается исправно и честно.

- Посмотрим, - буркнула экономка. – Спать будешь в углу на лавке, а поутру вставать пораньше и людскую мыть.

Настенька согласно кивнула. На том знакомство закончилось.

Жалованье положили царское - восемь рублей в месяц, четверть фунта чаю и фунт сахару.

- За такие деньжищи, поди, жилы вытянут, - взялся нашёптывать Чертёнок. – Бежать отсюда надо.

Однако задания, поручаемые ей, оказались пустяковыми. Укоротить шторы, заштопать бельё, пришить пуговицы. Самым хлопотным оказались платья для домашнего спектакля. Но тут уж Настенька расстаралась, да так, что все ахнули. Вредная экономка и та головой покрутила, мол, не совсем пропащая девка.

С графом Настенька встретилась только на третий месяц как поселилась в имении. Лев Николаевич то был в отъезде, то работал, не покидая кабинета, а то жил в шалаше вместе с косарями.

И вот, как-то, относя Софье Андреевне стопку пододеяльников тончайшего голландского полотна, она нос к носу столкнулась с графом.

- Здравствуй, - прищурился Лев Николаевич. – Прости, да видно память подводит. У нас служишь?

- Портниха я, - чуть присев, как учила горничная, ответила Настенька.

- И что? Нравится в Ясной Поляне? Не обижают?

Настенька мельком глянула на плечо, но Чертёнок, слава богу, как сквозь землю провалился.

- Всем довольна, благодарствую.

- Не нарадуемся на неё, - подошла Софья Андреевна. – Умелица, каких поискать.

А Настенька, порозовев от похвалы, набралась смелости и выпалила.

- Могу рубаху новую сшить, - она кивнула на блузу Толстого. – Эта, вижу, истрепалась изрядно.

Граф с графиней переглянулись.

- Уволь, ma chère (моя дорогая), - ответила Софья Андреевна. – Лев Николаевич только одну мастерицу признаёт. Бывшую дворовую Варвару.

- Воля ваша, - пожала плечами Настенька. – Да только вижу, что шов у неё грубый, не стачной. Ворот, вон, перекошен и пуговицы пришиты по-деревенски. Меня матушка за такую работу подзатыльником награждала.

Лев Николаевич нерешительно потрогал рукав блузы, потеребил пуговицу.

- Что ж, - сказал, – хочу посмотреть, что получится. Так и быть, снимай мерку.

- Это ни к чему, - чуть улыбнулась Настенька. – Завтра готово будет.

Весь день и всю ночь она кроила и шила. Утром, вымыв людскую и позавтракав, отнесла блузу Софье Андреевне.

Новую рубашку Толстой долго с придирчивостью рассматривал. Мял, затем разглаживал, даже, зачем-то попробовал материал на зуб.

- Примерь уж, наконец, - не выдержала Софья Андреевна.

Граф шагнул за ширму, вздыхая, выбрался из старой блузы и через минуту появился в обновке. Лицо его сияло.

- Замечательно, - выдохнул он. – Поверь, словно родился в ней. И карман! Соня, смотри, карман на груди. Нарочно для mon carnet et mon crayon (блокнота и карандаша), что бы делать записи на прогулке.

Настенька с серьёзной миной обошла Толстого, несколько раз одёрнула подол, приподняв бороду графа, посмотрела, ровно ли застёгнуты пуговицы на вороте и осталась довольна.

- Можно из доброго сукна такую же на зиму сшить, - сказала она.

- И на зиму, и на осень, и для работы в поле, - принялся загибать пальцы Лев Николаевич. – Ещё хорошо бы с двумя карманами.

- Всё исполню.

- Теперь ступай, нам с Софьей Андреевной поговорить надо.

Настенька вышла из кабинета, но, не пройдя нескольких шагов, на цыпочках вернулась и прижалась ухом к двери. Прислушалась.

- Сколько мы ей платим? – спросил Лев Николаевич.

- Восемь рублей.

- Отныне пусть будет пятнадцать.

- Но, это и так немало.

- Пятнадцать!..

Когда Настенька вечером пришла в «девичью» там уже всё знали.

- Вот она, справедливость-то, - проворчала экономка. – Люди по десять лет служат, а им ни прибавки, ни добавки. Эта же без году неделя, как явилась и уже деньги лопатой гребёт.

Внезапно объявившийся на плече Чертёнок, умоляюще протянув ручонки, пал на колени.

- Уговорил, - подмигнула ему Настенька. - Поверь, самой неймётся.

- Всё расскажу, тётеньки, - начала она, с тяжёлым вздохом. - Да и скрывать долго не получится. Уж не знаю, плакать или смеяться, да только тяжёлая я. Ребёночка жду.

- От кого? – разом выдохнули прачка с кухаркой.

- От барина. Льва Николаевича.

В повисшей тишине стало слышно, как падают капли из самоварного крана.

- А что графиня? – прошептала горничная.

- Побранила, конечно, - вновь вздохнула Настенька. – Погоревала но, по доброте простила. Жалованье удвоила и хочет по весне нам с дитём флигелёк строить. Святая, как есть святая.

Чертёнок, трясясь от смеха, пустился вприсядку.

- Лев Николаевич же, - позёвывая, Настенька легла на лавку, укрылась одеялом, - о ребёнке заботясь, велел меня от всякой чёрной работы освободить. Потому больше по утрам мыть людскую не стану.

Засыпая, она слышала, как вполголоса шушукаются кухарка с прачкой. Как охает горничная. Как скрипит зубами в своём углу экономка.

- Ты же как никто другой понимаешь их, - недоумевала супруга.

- Получается, как в анекдоте про собаку, - недовольно хмурился Толстой. – Понимать понимаю, а говорить не выходит.

- Начни с малого. Со сказок для крестьянских детей. Ребёнок непредвзят и искренен. Читай вслух и если сказка понравится, значит, удалось подобрать верные слова.

С этого дня раз в неделю в усадьбу из окрестных деревень зазывался десяток-другой детишек, которые получив по прянику и кружке молока, слушали графа. Закончив чтение, Лев Николаевич, осторожно, стараясь не вспылить, расспрашивал «о чём была история» или просил пересказать по памяти. После этого текст правился или переписывался заново.

Не прошло и нескольких месяцев, как граф удовлетворённо выдохнул. Смысл и сюжет каждой новой сказки понимался детьми именно так, как и было задумано.

- Пора, - решил Лев Николаевич, доставая из стола наброски рассказа «Чем люди живы»…

На читку собрали мужиков из соседнего села. Софья Андреевна накрыла стол к чаю. Гости, пришедшие в чистых рубахах и новых лаптях, робко устроились на краешках стульев, боязливо косясь на поданное угощение.

- Будьте внимательны, - Лев Николаевич строго посмотрел на слушателей.

Мужики осторожно закивали, а граф, воздев на нос очки, приступил к чтению истории об ангеле Михаиле, прогневавшем Господа и живущему среди людей. Проведя шесть лет в семье бедного сапожника, ангел понимает, что род человеческий выживает и продолжается благодаря заботе и любви к ближнему своему.

- И распустились у ангела за спиной крылья, и поднялся он на небо, - закончил Лев Николаевич.

Отложил листы с рукописью и, откинувшись на спинку стула, обвёл глазами гостей. Те сидели стараясь не шевелиться.

- Что скажете? – заговорил граф. – Понравилось? Всё ли поняли?

- Поняли, батюшка, всё поняли, - затрясли головами мужики.

- Так давайте поговорим.

Те, сдвинувшись, зашептались, искоса поглядывая на Толстого. Наконец, самый бедовый из них встал.

- Не гневайся, отец родной, - прижал он руки к груди. – Да только в том, что овёс потравили, нашей вины нет. Пастух, подлец, вина выпил, вот стадо и упустил.

- Ты о чём? – недоумённо нахмурился Лев Николаевич. – Какой пастух?

- Так Никифор же. Тот, что с губой заячьей. Но не сомневайся, его уже всем миром посекли. Как ты учишь – с любовь и заботой.

- Ладно, ладно. Что о чтении скажете?

- И за это благодарим. Уважил нас, батюшка. Не бранишься, разговоры разговариваешь, чаем сладким угощаешь, и получается, что зла не держишь.

Толстой, с тяжёлым вздохом, поднялся.

- Гони их, - шепнул Софье Андреевне и ушёл к себе в кабинет.

***

Прошло несколько дней, как граф вспомнил о Мартынове - отставном солдате, воевавшим под его командованием ещё в Крымскую кампанию и уже который год служащего в поместье сторожем.

- Très bon choix (Отличный выбор), - одобрила Софья Андреевна. – Он человек неглупый, бойкий на язык. Пусть и не крестьянин, но тоже из народа.

Мартынов отнёсся к новому поручению с необычайной серьёзностью и усердием. Выслушав «Чем люди живы», похвалил и сказал, что знает стервецов, которым бы полезно эту притчу прочесть, а не поймут, так для верности, ещё и кнутом отходить.

Лев Николаевич просиял и работа над «рассказами для народа» продолжилась.

Надо отметить, что к замечаниям Мартынова Толстой прислушивался, вносил коррективы, а иногда, даже менял сюжетную линию. И, конечно же, умиляла графа непосредственная реакция старого солдата. Тот радовался, если всё заканчивалось хорошо или горевал при трагическом финале. Порой, по прошествии нескольких дней, мог спросить, мол, «Как там у сапожника (мельника, плотника и т. д.)? Наладилось ли?»

- Он, знаешь, - делился Толстой с Софьей Андреевной, - уверен, что истории не выдуманы, а происходили на самом деле.

- La force magique de l'Art (Волшебная сила искусства), - согласно кивала супруга.

***

Рассказ «Бог правду видит, да не скоро скажет» задумывался Львом Николаевичем давно, но только сейчас граф, решив, что готов, приступил к работе. Через неделю черновой вариант был закончен.

- Вот взгляни, - показал Толстой рукопись Софье Андреевне, - всего несколько страниц, но в них многое. Я бы сказал - «Многое» с заглавной буквы.

Позвали Мартынова и граф, немного волнуясь, взялся читать о том, как молодой купец Аксёнов отправился на ярмарку, да так туда и не добрался. Волею случая оказался обвинён в убийстве другого купца и, несмотря на невиновность, осуждён и отправлен на каторгу, где провёл четверть века. На каторге купец молился, ходил в церковь, читал Апостол и пел на клиросе. Начальство уважало его за смирение, а острожники за рассудительность. И вот однажды один из новоприбывших колодников проговорился, что он тот самый, за грехи которого сидит Аксёнов.

- Ах, судьба, - заволновался Мартынов. – Вон каким боком повернулась.

Тем временем злодей, решив бежать с каторги, немедля принялся копать лаз, который обнаружил Аксёнов.

«– Только молчи, старик, я и тебя выведу. А если скажешь, – меня засекут, да и тебе не спущу – убью.

Когда Аксенов увидал своего злодея, он весь затрясся от злости, выдернул руку и сказал:

– Выходить мне незачем и убивать меня нечего, – ты меня уже давно убил. А сказывать про тебя буду или нет, – как бог на душу положит».

А вскоре стражники обнаружили подкоп, и стали допытываться у каторжников - кто выкопал дыру. Дошла очередь до Аксёнова.

- Попался, сукин сын, - зло засмеялся Мартынов. – Теперь засекут супостата до смерти.

Толстой лукаво взглянув на солдата, продолжал читать.

«- Я не видал и не знаю, - ответил Аксёнов».

- Что?! – завопил Мартынов. – Да что ж это делается, люди добрые!

- Слушай дальше, - оборвал его Лев Николаевич.

Ночью злодей пришёл к Аксёнову умолять простить его. Рыдал, бился головой об пол. И был прощён. А вскоре пошёл к начальству, где «объявился виноватым. Когда вышло Аксенову разрешение вернуться, тот уже умер».

- Конец, - сказал Толстой, откладывая рукопись.

Мартынов, багровый от возмущения, встал. Хотел что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова, а лишь махнул рукой. Напялил на голову фуражку и, не прощаясь, вышел вон.

Лев Николаевич, выглянув в окно, увидел, как пересекая двор, Мартынов в сердцах хотел пнуть копошащуюся в пыли курицу, но промахнулся и, ругаясь, двинулся дальше.

- Проняло, - довольно заключил Толстой.