Философия

Эстет Оскар Уайльд заходит в чайхану, достаёт телефон и делает селфи. Но перед этим полчаса настраивает освещение, просит повара переставить цветы на задний план, меняет семь поз, накладывает три фильтра и ещё минуту корректирует тени под глазами.

В итоге на фото — античный бог с идеальной кожей и кружкой пенного айрана. Описание к фото: «Реальность слишком вульгарна для моего профиля». Подписчики в восторге, хейтеры кричат: «Фейк!», а Уайльд невозмутимо отвечает: «Конечно, фейк. Искусство и должно быть красивой ложью!»

Кстати, о фейках и реальности. У меня есть знакомая фотограф, с которой обсуждал эту тему. Спросил её: нормально ли, что она снимает людей в неестественных позах, в необычных одеяниях, в нетипичном интерьере, под искусственным освещением, а потом ещё и художественно обрабатывает фото? В итоге человека на снимке практически не узнать — он сильно отличается от того, каким бывает в жизни.

Проблема в том, что кто-то увидит это в интернете, сравнит себя с таким «идеалом» (не в свою пользу) и сильно расстроится. Но сравнение-то идёт не с реальным человеком, а с искусственным объектом — объектом искусства.

Ваше сиятельство, мистер Уайльд, просим на сцену. Большинство знает его как автора «Портрета Дориана Грея» и остроумных комедий. Но Уайльд гораздо больше, чем просто литератор. Он — философ красоты, проповедник эстетизма, человек, который превратил жизнь в произведение искусства. Каждый его жест, каждое слово были тщательно выверены, отшлифованы до блеска, словно грани бриллианта. Это достаточно красивое представление?

■ Что такое эстетизм?

Эстетизм в философии — это учение о том, что красота и художественное совершенство являются высшими ценностями. Не добро, не истина, не польза, а именно красота. Эстеты считают, что эстетическое переживание превосходит этические принципы. Проще говоря: лучше быть красивым грешником, чем скучным праведником.

Уайльд видел эстетику как способ изменить жизнь. Для него искусство не отражало реальность — оно создавало её, предлагало образы того, чем она должна быть. «Жизнь подражает искусству гораздо больше, чем искусство подражает жизни», — утверждал он, переворачивая привычную логику с ног на голову.

■ Красота против морали.

По Уайльду, эстетика выше этики. Писатель был не против морали, но ставил её на второе место. Человек должен в первую очередь стремиться к прекрасному, а уже потом думать о том, хорошо это или плохо.

Уайльд считал, что искусство обладает собственной внутренней логикой, которая не подчиняется обычным моральным законам. «Единый способ избавиться от искушения — это поддаться ему», — парадоксально заявлял он. Красота имеет право на существование сама по себе, без оправданий перед моральным судом. Уайльд бы одобрил: искусство никому ничего не должно.

Для эстета, по Уайльду, искусство должно показывать не то, что есть, а то, что должно быть — идеал, к которому можно стремиться. Красота в этом смысле — не ложь, а компас.

■ Здесь стоит привести личный пример...

Когда снимаю танцевальные ролики дома, убираю всю мебель из кадра, чтобы осталась только чистая стена. Хотя вне кадра — бардак. Ещё настраиваю яркое цветное освещение светодиодными светильниками. Хотя на потолке — люстра с двумя перегоревшими лампочками из пяти. Записываю видео после получасовой разминки, чтобы движения были шире, хотя обычно я та ещё коряга. Пью кофе для бодрости, хотя до этого валялся на диване. Записываю 15 дублей и удаляю почти всё.

В итоге в минутном ролике — как будто я, но лучше: гибче, энергичнее, харизматичнее. Это меня мотивирует, потому что в процессе съёмок я приближаюсь к тому самому идеалу, о котором говорил Уайльд. Искусство показывает жизнь, какой она могла бы быть.

■ Выводы Уайльда.

Для Уайльда такая «идеализация» — не обман, а способ жить красивее, глубже, ярче: «Мы все расточаем свои дни в поисках смысла жизни. Знайте же, этот смысл — в Искусстве».

Возможно, эстетизм — это одна из форм эскапизма: бегство от серой реальности в сияющий мир, где всё — в фильтре, в идеальном свете и с правильным ракурсом. Но если мир за окном агрессивен, уродлив и вызывает тоску, то, может быть, лучше и правда убежать в сторону красоты?

Суку Тамару привел из тайги наш кузнец – Моисей Моисеевич Кузнецов. Судя по фамилии, профессия у него была родовой. Моисей Моисеевич был уроженцем Минска. Был Кузнецов сиротой, как, впрочем, можно было судить по его имени и отчеству – у евреев сына называют именем отца только и обязательно, если отец умирает до рождения сына. Работе он учился с мальчиков – у дяди, такого же кузнеца, каким был отец Моисея.

Жена Кузнецова была официанткой одного из минских ресторанов, была много моложе сорокалетнего мужа и в тридцать седьмом году, по совету своей задушевной подруги-буфетчицы, написала на мужа донос. Это средство в те годы было вернее всякого заговора или наговора и даже вернее какой-нибудь серной кислоты – муж, Моисей Моисеевич, немедленно исчез. Кузнец он был заводской, не простой коваль, а мастер, даже немножко поэт, работник той породы кузнецов, что могли отковать розу. Инструмент, которым он работал, был изготовлен им собственноручно. Инструмент этот – щипцы, долота, молотки, кувалды – имел несомненное изящество, что обличало любовь к своему делу и понимание мастером души своего дела. Тут дело было вовсе не в симметрии или асимметрии, а кое в чем более глубоком, более внутреннем. Каждая подкова, каждый гвоздь, откованный Моисеем Моисеевичем, были изящны, и на всякой вещи, выходившей из его рук, была эта печать мастера. Над всякой вещью он оставлял работу с сожалением: ему все казалось, что нужно ударить еще раз, сделать еще лучше, еще удобней.

Начальство его очень ценило, хотя кузнечная работа для геологического участка была невелика. Моисей Моисеевич шутил иногда шутки с начальством, и эти шутки ему прощались за хорошую работу. Так, он заверил начальство, что буры лучше закаливаются в масле, чем в воде, и начальник выписывал в кузницу сливочное масло – в ничтожном, конечно, количестве. Малое количество этого масла Кузнецов бросал в воду, и кончики стальных буров приобретали мягкий блеск, которого никогда не бывало при обычном закаливании. Остальное масло Кузнецов и его молотобоец съедали. Начальнику вскорости донесли о комбинациях кузнеца, но никаких репрессий не последовало. Позднее Кузнецов, настойчиво уверяя в высоком качестве масляного закаливания, выпросил у начальника обрезки масляных брусов, тронутых плесенью на складе. Эти обрезки кузнец перетапливал и получал топленое, чуть-чуть горьковатое масло. Человек он был хороший, тихий и всем желал добра.

Начальник наш знал все тонкости жизни. Он, как Ликург, позаботился о том, чтобы в его таежном государстве было два фельдшера, два кузнеца, два десятника, два повара, два бухгалтера. Один фельдшер лечил, а другой работал на черной работе и следил за своим коллегой — не совершит ли тот чего-либо противозаконного. Если фельдшер злоупотреблял «наркотикой» – всяким «кодеинчиком» и «кофеинчиком», он разоблачался, подвергался наказанию и отправлялся на общие работы, а его коллега, составив и подписав приемочный акт, водворялся в медицинской палатке. По мысли начальника, резервные кадры специалистов не только обеспечивали замену в нужный момент, но и способствовали дисциплине, которая, конечно, сразу упала бы, если хоть один специалист чувствовал себя незаменимым.

Но бухгалтеры, фельдшера, десятники менялись местами довольно бездумно и, уж во всяком случае, не отказывались от стопки спирту, хотя бы ее подносил провокатор.

Кузнецу, подобранному начальником в качестве противовеса Моисею Моисеевичу, так и не пришлось держать молотка в руках – Моисей Моисеевич был безупречен, неуязвим, да и квалификация его была высока.

Он-то и встретил на таежной тропе неизвестную якутскую собаку волчьего вида: суку с полоской вытертой шерсти на белой груди – это была ездовая собака.

Ни поселков, ни кочевых стойбищ якутских вокруг нас не было — собака возникла на таежной тропе перед Кузнецовым, перепуганным до крайности. Моисей Моисеевич подумал, что это волк, и побежал назад, хлюпая сапогами по тропинке, – за Кузнецовым шли другие.

Но волк лег на брюхо и подполз, виляя хвостом, к людям. Его погладили, похлопали по тощим бокам и накормили.

Собака осталась у нас. Скоро стало ясно, почему она не рискнула искать своих настоящих хозяев в тайге.

Ей было время щениться – в первый же вечер она начала рыть яму под палаткой, торопливо, едва отвлекаясь на приветствия. Каждому из пятидесяти хотелось ее погладить, приласкать и собственную свою тоску по ласке рассказать, передать животному.

Сам прораб Касаев, тридцатилетний геолог, справивший недавно десятилетие своей работы на Дальнем Севере, вышел, продолжая наигрывать на неразлучной своей гитаре, и осмотрел нового нашего жителя.

– Пусть он называется Боец, – сказал прораб.

– Это сука, Валентин Иванович, – радостно сказал Славка Ганушкин, повар.

– Сука? Ах, да. Тогда пусть называется Тамарой. – И прораб удалился.

Собака улыбнулась ему вслед, повиляла хвостом. Она быстро установила хорошие отношения со всеми нужными людьми. Тамара понимала роль Касаева и десятника Василенко в нашем поселке, понимала важность дружбы с поваром. На ночь заняла место рядом с ночным сторожем.

Скоро выяснилось, что Тамара берет пищу только из рук и ничего не трогает ни на кухне, ни в палатке, есть там люди или нет.

Эта твердость нравственная особенно умиляла видавших виды и бывавших во всяких переплетах жителей поселка.

Перед Тамарой раскладывали на полу консервированное мясо, хлеб с маслом. Собака обнюхивала съестные припасы, выбирала и уносила всегда одно и то же – кусок соленой кеты, самое родное, самое вкусное, наверняка безопасное.

Сука вскоре ощенилась – шесть маленьких щенят стало в темной яме. Щенятам сделали конуру, перетащили их туда. Тамара долго волновалась, унижалась, виляла хвостом, но, по-видимому, все было в порядке, щенки были целы.

В это время поисковой партии пришлось подвинуться еще километра на три в горы – от базы, где были склады, кухня, начальство, место жилья было километрах в семи. Конура со щенятами была взята на новое место, и Тамара дважды и трижды в день бегала к повару и тащила щенятам в зубах какую-нибудь кость, которую ей давал повар. Щенят бы накормили и так, но Тамара никогда не была в этом уверена.

Случилось так, что в наш поселок прибыл лыжный отряд «оперативки», рыскавший в тайге в поисках беглецов. Побег зимой – крайне редкое дело, но были сведения, что с соседнего прииска бежали пять арестантов, и чащу прочесывали.

На поселке лыжному отряду отвели не палатку, вроде той, в которой мы жили, а единственное в поселке рубленое здание – баню. Миссия лыжников была слишком серьезна, чтобы вызвать чьи-либо протесты, как объяснил нам прораб Касаев.

Жители отнеслись к незваным гостям с привычным безразличием, покорностью. Только одно существо выразило резкое недовольство по этому поводу.

Сука Тамара молча бросилась на ближайшего охранника и прокусила ему валенок. Шерсть на Тамаре стояла дыбом, и бесстрашная злоба была в ее глазах. Собаку с трудом отогнали, удержали.

Начальник опергруппы Назаров, о котором мы кое-что слышали и раньше, схватился было за автомат, чтобы пристрелить собаку, но Касаев удержал его за руку и втащил за собой в баню.

По совету плотника Семена Парменова на Тамару надели веревочную лямку и привязали ее к дереву – не век же оперативники будут у нас жить.

Лаять Тамара не умела, как всякая якутская собака. Она рычала, старые клыки пытались перегрызть веревку – это была совсем не та мирная якутская сука, которая прожила с нами зиму. Ненависть ее была необыкновенна, и за этой ненавистью вставало ее прошлое: не в первый раз собака встречалась с конвоирами, это было видно каждому.

Какая лесная трагедия осталась навсегда в собачьей памяти? Было ли это страшное былое причиной появления якутской суки в тайге близ нашего поселка?

Назаров мог бы, вероятно, кое-что рассказать, если помнил не только людей, но и животных.

Дней через пять ушли три лыжника, а Назаров с приятелем и с нашим прорабом собрались уходить на следующее утро. Всю ночь они пили, опохмелились на рассвете и пошли.

Тамара зарычала, и Назаров вернулся, снял с плеча автомат и выпустил в собаку патронную очередь в упор. Тамара дернулась и замолчала. Но на выстрел уже бежали из палаток люди, хватая топоры, ломы. Прораб бросился наперерез рабочим, и Назаров скрылся в лесу.

Иногда исполняются желания, а может быть, ненависть всех пятидесяти человек к этому начальнику была так страстна и велика, что стала реальной силой и догнала Назарова.

Назаров ушел на лыжах вдвоем со своим помощником. Они пошли не руслом вымерзшей до дна реки – лучшей зимней дороги к большому шоссе в двадцати километрах от нашего поселка, – а горами через перевал. Назаров боялся погони, притом путь горами был ближе, а лыжник он был превосходный.

Уже стемнело, когда поднялись они на перевал, только на вершинах гор был еще день, а провалы ущелий были темными. Назаров стал спускаться с горы наискось, лес стал гуще. Назаров понял, что ему надо остановиться, но лыжи увлекали его вниз, и он налетел на длинный, обточенный временем пень упавшей лиственницы, укрытой под снегом. Пень пропорол Назарову брюхо и спину, разорвав шинель. Второй боец был далеко внизу на лыжах, он добежал до шоссе и только на другой день поднял тревогу. Нашли Назарова через два дня, он висел на этом пне закоченевший в позе движения, бега, похожий на фигуру из батальной диорамы.

Шкуру с Тамары содрали, растянули гвоздями на стене конюшни, но растянули плохо – высохшая шкура стала совсем маленькой, и нельзя было подумать, что она была впору крупной ездовой якутской лайке.

Приехал вскоре лесничий выписывать задним числом билеты на порубки леса, произведенные больше года назад. Когда валили деревья, никто не думал о высоте пеньков, пеньки оказались выше нормы – требовалась повторная работа. Это была легкая работа. Лесничему дали купить кое-что в магазине, дали денег, спирту. Уезжая, лесничий выпросил собачью шкуру, висевшую на стене конюшни, – он ее выделает и сошьет «собачины» – северные собачьи рукавицы мехом вверх. Дыры на шкуре от пуль не имели, по его словам, значения.

1959

Шаламов В.Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т.1. - М.: Художественная литература, Вагриус, 1998. - С. 56 - 61