Серия «Мистические новеллы»

Но стул с высокой резной спинкой - место Ивана Лаврентьевича - всё чаще пустовал. А мама, накручивая на тонкие пальцы платок, просила тётю: "Сердце ноет - мочи нет... Раскинь карты, Любаня".

Нянька тотчас уводила Маняшу в комнатку без окон, сажала на горбатую крышку сундука и доставала альбом с открытками и фотографиями. Маняше не нравились толстощёкие ангелочки с цветочными гирляндами и лупоглазые дети с котятами в корзинках, потому что кошки в их доме надолго не приживались, были царапучими и тощими. А настоящие ангелы белые и печальные, как на нарисованном небе в соборе.

Нянька, обхватив воспитанницу покрепче, бубнила под нос, не глядя на фотографии: "Это покойный Лаврентий Фёдорович, в четырнадцатом...Это Коленька, брат Ивана Лавреньевича, перед отпеванием. Так в гимназическом кителе и похоронили..."

Маняша перебирала тяжёлые картонные страницы с полупрозрачными хрусткими вкладышами, и ей казалось, что на тускнеющем глянце фотографий всё течёт и никак не может выбраться за пределы потёртой кожаной обложки жизнь людей, которых на самом деле давно нет. Становилось страшно: а вдруг однажды мама, папа, тётя Любаня, сама Маняша смогут жить только в этом альбоме?

Плясал огонёк в лампадке, по серой потолочной побелке бродили тени, запах сушёной богородской травы щекотал ноздри. Маняше хотелось спрыгнуть с сундука и убежать туда, где слышался значительный тётин шёпот и мамины вздохи, но жёсткие нянькины ладони держали крепко.  

Стылым мартовским вечером ветки сиреней цеплялись за ставни, а ветер зло дёргал чуть отошедший наличник. Мама с тётей склонились над раскладом, а нянька в сотый раз твердила сказку про кота Баюна и часто замолкала, потому что прислушивалась к Любиному голосу. В дверь постучали. Пьяная соседка прокричала:

- Тут Кругликову спрашивают! Эй, слышите? Другой раз к парадному подходить не буду!

- Чё тебе подходить-то... Повадилась валяться на старом тряпье в сенях, - проворчала нянька. - Напьётся вина, сил подняться к себе нету. Похабница и пьянчужка. Из-за таких у Ивана Лаврентьевича на заводе неприятности.

Маняша подскочила. Альбом грохнулся с коленей на пол. Тётя нахмурилась над картами. А мама, накинув вязаную кофту-теплушку, сказала с показным равнодушием:

- Наверное, с завода пришли. Ивана опять дела задержали.

Маняша навсегда запомнила: вот мама остановилась у двери, обернулась, посмотрела на домашний крохотный мирок, на неё, Маняшу. Показалось, что в полутёмной, загромождённой вещами комнате два источника света - керосиновая лампа и солнечные, светло-русые мамины волосы.

Потом тётя Люба каждый вечер смотрела в карты, но они не подсказывали ей, когда же вернутся сестра и зять. Нянька больше не уводила Маняшу в свой закуток, клала альбом с фотографиями на стол и заставляла Маняшу смотреть только в него.

Однажды тётя Люба вскрикнула и прижала руки к щекам:

- Помилуй, Боже святый и правый! Никогда такого не видела. Даже подумать страшно...

Немного помедлила и осторожно, словно боясь обжечься, смела карты со стола.

- А вот нечего бесовским делом заниматься, - проворчала нянька. - Вы же учёная женщина, офицерская вдова, Любовь Даниловна. Не цыганка какая-нибудь. Коли тяжко на душе, молитовку прочтите. А то и образам поклонитеся, не отвалится голова-то...

Нянька с кряхтеньем нагнулась и стала подбирать вылетевшие открытки и фотокарточки. Вдруг рухнула на колени и схватила один снимок, поднесла к глазам. Стала всхлипывать:

- А это ж откуда? Не может быть! Ой, Богородица-заступница, пронеси лихо!

Маняша вцепилась в тёткину юбку и захлюпала носом. Просто так, за компанию со старушкой, которая когда-то приняла новорожденную и с тех пор семь лет не отпускала ни на шаг.

- Да что с вами, Аграфена? - холодно и строго спросила тётя. - Ребёнка напугали.

Нянька перестала всхлипывать, сунула фотографию за пазуху, но вздрогнула, словно глянцевый картон обжёг её, быстро вытащила, обернула платком и убрала в один из карманов фартука.

- Не дай Бог снова... опала... - сказала тётя.

- Опала раньче была. Теперь - враги народу. Даже дитя малое и я, старуха, - все мы враги. И покойники в земле - враги. И Богородица - враг, - нянька забубнила под нос причитание, знакомое Маняше до последнего слова.

Маняша отчаянно скучала по маме, но крепилась, потому что нянька велела "не травить отцу душу". А папа, видно, забыл про дочку. "Совсем переселился на свой завод, - сказала Люба. - Раньше жил-дышал только ради жены и дочки, а теперь работа его проглотила".

Когда в потеплевшем ветре появился острый запах воды и сугробы почернели, Маняша с няней отправились на рынок, чтобы продать старые ботиночки и купить новые. Больше некому: папа уехал в командировку, а тётя поступила на службу в какую-то артель и возвращалась затемно. Маняша крепко уцепилась за костлявые нянькины пальцы и постаралась идти шаг в шаг.

Уличная суета напугала. А рынок показался адом. Калоши, надетые на валенки, увязли в мешанине из снега, конского навоза, опилок и мусора. Шум и толчея заставили уткнуться в нянькин зипун. Сквозь овчинную шапку и повязанный поверх неё платок пробивались незнакомые голоса - визгливые, навязчивые, сердитые. Няня то сурово, то жалостно или напористо и бойко отвечала. Вдруг она забормотала одну из своих "молитовок". Старческий дребезжащий голос несколько раз прервался, захлюпал подступившими слезами. Няня легонько оттолкнула Маняшу и произнесла "в нос", утёршись рукавицей:

- Дитятко... серденько моё... Постой-ка тут, никуда не отходи... А я... дай мне сил, Заступница небесная...

Няня навесила на шею Маняше связанные бечёвкой ботинки. Маняша удивлённо глянула на неё. Старушка с ужасом уставилась на приближавшегося всадника. Перед ним коридором расступилась толпа, но люди словно не замечали темноликого седока на игреневом коне, продолжали галдеть и суетиться; просто, задев рукавом или спиной пустоту, отходили в сторону.

- Не допущу! - вдруг взвыла нянька и бросилась навстречу всаднику. - Поди прочь!

Крик перекрыл рыночную шумиху, но никто даже головы не повернул.

Над старушкой взметнулись копыта.

Взвилась седая, с синеватой искрой, грива коня.

И всадник исчез.

На истоптанном загаженном снегу распростёрлась нянька - платки содраны, зипун на спине вспорот.

Маняша всхлипнуть не успела, как коридор сомкнулся, и толпа закрыла от неё няню.

-А-а-а! - Маняша с воплем ринулась к ней, ужиком ввинчиваясь в редкие просветы между тулупами, шубами, кафтанами. Поскользнулась и упала, покатилась на подтаявшей наледи.

- Дай-ко помогу встать, - прозвучал ласковый женский голос над головой, и цепкие руки потянули Маняшину расстегнувшуюся шубку. - Вишь, испачкалась, мех весь в опилках. Отряхну... Какие ботиночки хорошенькие, почти новые...

Маняша отёрла лицо и заметила, что стоит одна у невесть откуда взявшегося забора. Шубка и ботинки исчезли. Острый пахучий ветерок тотчас забрался под вязаные кофты. Маняша затряслась и расплакалась.

Мимо сновали равнодушные люди. Кто-то ненастойчиво попытался расспрашивать, кто-то накинул ей на плечи залубеневший от грязи пиджак с заплатами. Кто-то втолкнул в помещение с низким закопченным потолком, где сквозь чад, пар и едкий дым были едва видны люди в верхней одежде. Какой-то мужчина божился и крестился в запале:

- Объявился один из Чёрных всадников, вот те крест, объявился! Сам видел - крест не даст соврать! - он дрожащими пальцами вытаскивал крестик из-под нательной рубахи, целовал его.

Ему с ленцой возражали:

- Перебили Чёрных ещё в девятнадцатом. Все в общей могиле под Маркином.

Мужчина вскакивал и размахивал руками:

- Гадом буду!.. Кто в той могиле, никто не знает. Зато видят... То здесь, то там. К голоду или мору.

Маняше сунули половину горячего расстегая, поставили на лавку рядом с ней оловянную кружку с кипятком. Она так и просидела, пока свет уличного газового рожка не тронул оконное стекло. А потом её вытолкали: «Ступай отсюда!»

Маняша брела по опустевшей улице. Дома отгораживались от промозглой темени палисадниками, ветер стелил по крышам печной дым. Тоскливо брехали собаки.

Где же её дом с лампой под жёлтым абажуром и вечным запахом трав из няниной комнатёнки, сухим жаром от печки и высокими шкафами, полными книг и папиных чертежей?

Глаза снова зачесались, и Маняша заревела на всю улицу. Собаки озлобились и подняли было лай, но внезапно стихли. Одна из них, гремевшая цепью возле дома, мимо которого шагала Маняша, вдруг заскулила. Стало ещё холоднее, в хрустком воздухе послышался конский топот. "Чёрный всадник... За мной..." - подумала Маняша.

- Ма-а-ма! - закричала она и помчалась по улице.

От стука копыт вздрагивала земля, бряцали засовы на воротах, облетала ледяная крупка с деревьев.

Ноги слабели, изо рта при дыхании вырывался парок, таял в темноте вместе со слабенькими возгласами: "Ма... ма...".

Улица оборвалась, и Маняша выскочила на мощёную площадь. Оглянулась: позади тишина и мрак. Неужто почудилось? Сердце колотилось, как сумасшедшее, не хватало воздуха. Сил достало только на то, чтобы добраться до ближайшего здания и усесться под высоким тёмным окном. Страх ушёл, осталось безразличие. Может, нужно было не убегать, а постучаться в один из домов? Но ведь собаки... А ещё няня говорила, что сейчас люди хуже цепных псов - за просто так загрызут. Неужели папа и тётя её не ищут? И теперь Маняша, как и мама, - всего лишь фотографии в альбоме? А площадь-то знакома!.. Вон и обезглавленная часовня, и новостройка на месте снесённого дома. На ней была странная вывеска с непонятными буквами «ГПУ НКВД РСФСР».

Над часовней всплыла луна. Слабым потусторонним бликом ответили ей окна угрюмых зданий. Над мостовой стали подниматься еле заметные туманные струйки, сливаясь в зыбкую дымку. Маняша попыталась согреться "молитовкой", но слова перепутались, и из распухших губ не вырвалось ни звука. Что делать? Она поднялась и попыталась влезть на цокольный выступ, но оборвалась, оцарапала руки.

Меж тем туман над мостовой уплотнился, пропитался лунной желтизной, зашевелился. Показалось, что он хищно подбирается к зданию, под окном которого притаилась Маняша. Наконец носкам обледенелых калош удалось задержаться на цоколе. Маняша потянулась к окну, несколько раз стукнула одеревеневшими пальцами в стекло, но звука не услышала.

Позади раздался свистящий шелест - с таким звуком падают шёлковые гардины. Или рассыпаются гадальные карты. Или шуршит бумага меж страниц альбома. А может, слетают с часовни, потерявшей крест, ангелы. Чёрные... Маняша забарабанила в окно. То, что привиделось ей в темноте за стеклом, заставило забыть о звуках за спиной.

***

Затеплился огонёк - один, другой, третий. Над тонкими восковыми свечками, расставленными в розетках, заиграло пламя, стреляя крохотными искорками. Вспыхнули рогатые подсвечники, и стала видна комната: круглый стол с большим зеркалом, диваны, шкафы с книгами. Две девушки в длинных, до пят, рубашках. В Маняшиной голове, рассыпаясь эхом, зазвучали голоса.

- Готова? Да не бойся, трусиха. Слова-то помнишь? Не перепутай! Нужно поторопиться - вдруг нянька придёт? Нажалуется матушке, - частила рыжая толстуха.

- В папенькин кабинет не зайдёт. Икон нет - креститься не на что, - попыталась пошутить вторая девушка, оправляя льняные волосы.

- Крест снимай, а то ничего не получится, - заявила рыжая.

- Не хочется. Да и нянюшка всегда говорит... - сказала беленькая и затеребила шнурок на шее.

- Ладно. Слушай няньку. А ко мне больше не подходи. "Оба мне милы, а кого люблю, не знаю. Раскинь карты, Любаня. Не есть, ни спать не могу, вся истомилась...", - передразнила рыжуха и строго добавила: - Снимай крест. Сейчас или никогда!

Беленькая опустила руки, склонила голову, босой ногой трогая свёрнутый ковёр возле начерченного круга на полу.

Рыжая Любаня стала сердито гасить толстые белые свечи. Потом подошла ко второй девушке и резким движением сдёрнула шнурок с её шеи. Направилась к двери со словами: "Действуй, Наташка! Вот же клуша!"

Наташа в мигающем свечном свете подобралась к зеркалу, стараясь не выйти из круга. Зашептала что-то, поставила перед рамой стакан с водой. Бросила туда крошечный сухой букетик и снова зашептала.

Девушка не поднимала глаз от полированной поверхности стола и не могла увидеть того, что было доступно взгляду Маняши: вода из стакана исчезла белым парком, а в сиянии амальгамы появилось чёрное пятно. Через миг углы рамы распались, и на месте стола и зеркала возникла фигура в чёрном. Двинулась к Наташе... Девушка взглянула на выходца из зазеркалья и отпрянула. Вместо двери подбежала к окну.

Маняша ясно видела, как выцветают веснушки на молочно-бледных щеках, как от страха расширяются зрачки. Наташа обернулась к вызванному демону и попыталась защититься: в чёрный силуэт полетели вещи, видимо, находившиеся на столике или козетке у окна: пяльцы с вышивкой, гимназическая фуражка, книга.

Маняша позабыла, где находится и что мёрзлые калоши еле держат её на скользком цоколе, отчаянно завизжала. Мгновение спустя, когда пальцы упустили мраморный обналичник, она успела увидеть: Наташа услышала вопль и заметила девочку за окном. А на чёрном лице твари из зеркала блеснули желтоватые глаза. И они смотрели прямо на неё, Маняшу!

***

…Тупая боль пульсировала в затылке, ломило плечи и поясницу... Над ней гудели голоса:

- Машенька... Девочка моя... С ума бы сошёл, если б ты не нашлась! Спасибо, товарищи, спасибо. Жена пропала, а тут приехал с завода - свояченица по квартире мечется. Ни дочки, ни няньки...

- Ребёнку государственное обучение и общественное воспитание нужно, товарищ Кругликов. Нянькин надзор только для младенцев. Такая большая девочка умудрилась потеряться на соседней улице! Отдайте дочь в детскую коммуну или в школу и трудитесь спокойно.

- Где вы её нашли? И кто... век буду благодарен, ведь у меня, кроме дочери, никого.

- Наш сторож обнаружил. Под окнами Управления. Еле отогрел, врача вызвал. Спрашивал её: "Как тебя зовут?" А она только крестилась и бормотала: "Господи, защити и помоги!" Безобразие это, товарищ Кругликов. Домашние дети хуже беспризорников. Те хоть позаботиться о себе умеют. Если бы вы сразу к нам не обратились, то отправили бы вашу молчунью в детский дом.

Маняша проболела до середины лета. Тётя Люба ушла из артели и ухаживала за ней. А папу отправили в очень длительную командировку. Маняша не переставала думать: как всё это - исчезновение мамы, смерть няни, сон про девушек Наташу, Любу и чёрного гостя из зеркала - связано с её злоключениями?

Душными июльскими сумерками, когда даже вода из колонки была тепловатой, а цветы под растворёнными окнами пахли пылью, Маняша рассказала тёте о том, что увидела на площади.

- Не может быть, - произнесла Люба и нервно поправила кудряшки, которые появились согласно странной моде вместо уложенной короной косы. - Наверное, тебе мама рассказала... Или няня...

Маняша не стала возражать: все силы ушли на то, чтобы не разреветься. Теперь некому сказать такие обычные слова - мама, папа, няня... Когда в предательски мокром носу просохло, Маняша спросила у тёти, которая о чём-то мрачно размышляла:

- А Чёрный из зеркала пришёл? Куда он потом делся?

Люба скрестила руки, потёрла предплечья, будто в такую жару её обдало ледяным ветром. Да тёте и вправду стало холодно, даже задрожала! Маняша потянулась к ней, но Люба резко встала с кровати, нагнулась и с усилием вытянула нянин сундук.

- Какой ещё Чёрный? - недовольно буркнула, смахивая со лба выбившиеся кудряшки. - Не выдумывай. Наташенька в тот вечер со своим наречённым рассталась. Правильно поступила, голубушка моя, не оставь её Господь, на каком бы свете сейчас ни была...

- А почему рассталась? - продолжила допытываться Маняша.

Вечерняя духота разбавилась слабым ароматом, похожим на душистый дым церковных свечей. Может, такой запах у печали? Или у няниных вещей, которые разворошила тётя?

- Вот она! - со злым торжеством воскликнула Люба, вытаскивая из груды открыток фотографию.

По причудливо обрезанным краям Маняша признала ту, которая испугала няню, и не удержалась, спросила:

- Тётя, а кто на карточке?

- Тот, кто сейчас навсегда исчезнет! - ответила Люба и принялась рвать фотографию.

Толстая картонная основа не сразу поддалась. Маняша соскочила с кровати и схватила тётю за руки. На мгновение успела увидеть темнолицего мужчину возле великолепного коня с белыми чёлкой и хвостом. Прошептала: "Чёрный всадник" и отошла.

Люба, казалось, ничего не услышала. Однако когда смела клочки веником и высыпала в ведро, тихо сказала:

- Выброси всякую ерунду из головы. Он был обручён с Наташенькой. Но променял её на военную службу, а войну - на предательство отечества. И сам был предан. Стал врагом. Убит в девятнадцатом году своими же. Но и мёртвым дотянулся до нашей семьи. Оставил друзьям какие-то мемуары, часть бумаг оказалась за границей. Это из-за них Ивана Лаврентьевича год продержали в тюрьме, а моего мужа, его однополчанина, расстреляли. Вот и Наташенька... - тётя не договорила, задохнулась, но не расплакалась. Подошла к окну, опёрлась руками на подоконник и надолго застыла. А Маняша снова забралась в постель.

В августе её отвели в коммунарскую школу. Так лучше для какой-то анкеты, которая поможет найти дорогу в жизни. Маняша старательно училась ходить строем с речёвкой, салютовать, горланить песни, вести агитацию, ударно трудиться, потому что читать, писать и решать задачи из учебника арифметики она уже умела. Оказалось, что учиться вовсе не трудно: нужно просто поступать, как все. А после уроков быстрее мчаться домой, потому что двадцать три воспитанника, дисциплинированные на линейках, политинформациях и других занятиях, превращались в хулиганов за стенами школы.

Но Маняша никогда никому не жаловалась: главное - не стать врагом пятнадцатилетнему Борьке, мучившемуся с чтением по складам; вороватому Севке без правого глаза, который выхлестнули в драке, и остальной мелочи.

В первый же день у Маняши отняли завтрак - два пирожка с ливером и яблоко. Она не заплакала, а вежливо сказала: "Кушайте на здоровье, завтра ещё принесу". На следующий день её поджидали у входа. И снова Маняша без лишних слов рассталась с завтраком. Папа и тётя Люба посовещались, и Маняша явилась в школу без еды. Не поняла вопроса: "Зажидобилась?" Ответила честно: не дала тётя, и всё, сказала, сиди голодная, не помрёшь.

К удивлению, Маняшу тут же приняли в компанию и наделили куском чёрствого пирога. Членство в коллективе никого не спасало от избиений, но её поколотили только однажды, когда физкультурница Инесса Станиславна похвалила Маняшу за опрятность и правильную обувь - парусиновые туфли со шнуровкой.

Тётя Люба, плача, смазала ссадины йодной настойкой, но папе не нажаловалась. Хорошо, что он работал от темна до темна и что политзанятия перенесли из-за сбоев в выполнении плана на воскресенье. Он так ничего и не заметил. Через неделю в выходной день был воскресник, а ещё через одну от разодранного уголка губы не осталось следа. Учителям и воспитательнице Маняша объяснила: "Несознательные хулиганы". Они поверили, но физкультурница ядовито ухмыльнулась.

Перед ноябрём Маняша отправилась на свой первый в жизни воскресник. Она шла с речёвкой в коротенькой колонне, впереди развевалось красное знамя, а душу переполняла гордость. Однако радостное торжество растворилось в холодном воздухе с реденькими снежинками: нужно было разбирать завалы мусора на месте снесённой часовни. Той самой, с которой мартовской ночью слетали чёрные ангелы.

Маняшины калоши, казалось, приросли к загаженной мостовой, а посмотреть на развалины вовсе было страшно. Бодрые выкрики Инессы Станиславны пронеслись мимо ушей, а когда нужно было спеть хором песню, полную непонятных слов, губы отказались шевелиться и голос пропал.

Маняша очнулась: ей сунули в руки лопату, а Борькин голос проревел над шапкой: "Кругликова! Ты в моей пятёрке! Проявляй сознательность, шевелись!" Убежать? Стать врагом? Лишить пятёрку, всё равно что красноармейскую звёздочку, одного луча? Маняша поплелась за носилками, а потом успокоилась. Весело нагребала куски штукатурки и обломки дерева в носилки, бегала с ними к телегам, перекликалась с ребятами: "А мы больше! Мы быстрее!" Грелась у костра, жевала доставшееся ей из "общего котла" яйцо с сухарями, хлебала горячую воду из громадной помятой кружки.

После воскресника было решено поиграть во дворах, окружавших площадь. Незаметно подкрались сизые предзимние сумерки, слились с длинными чёрными тенями. А вскоре особенная, полупрозрачная темнота придавила мир.

Маняша спряталась за низким хозяйственным строением, но почему-то никто не шёл её искать. Неподалёку жалобно завизжала пришибленная собака, выругался мужчина, и снова всё затихло. И в глухом молчании деревянных заборов, неприветливых стен и подслеповатых окон раздался стук копыт, фырканье. Нет, это шумит в ушах под овчинной шапкой... Но подложечный страх, до времени затаившийся, проснулся, зашевелился, заставил Маняшу выбраться из укрытия и рвануть прочь, не разбирая дороги.

Скорее, скорее...

Вдруг чья-то жёсткая рука ухватила за ворот ватного пальтишка.

Ноги перестали чувствовать землю, и Маняша безвольно обвисла.

- Что случилось, Кругликова? - раздался неприятный свистящий голос. - От хулиганов убегаешь? Почему одна на улице? Натворила чего?

Маняша открыла глаза и глянула снизу вверх. Суконная юбка, кожаное полупальто с широким ремнём. Инесса Станиславна...

- Давай-ка провожу тебя. Ведь где-то рядом живёшь? - предложила физкультурница.

Маняша было обрадовалась, но страх только пуще заворочался в животе. Слишком прицельным, жёстким, был взгляд прозрачно-зелёных глаз, слишком недоброй казалась усмешка тонких подвижных губ Инессы Станиславны. Но учительница решила всё за Маняшу, взяла её за руку и распорядилась:

- Показывай дорогу.

Маняша так и приплелась к дому, спотыкаясь и оскальзываясь, вслед за энергично шагавшей Инессой.

К великому удивлению, квартира с незапертой дверью пустовала. Маняша сломала несколько спичек, пока зажгла лампу.

Инесса, не разуваясь и не скидывая поскрипывавшего при каждом движении пальто, обошла все комнаты, внимательно осмотрела фотографии на стенах, книги в шкафах и полках, пошевелила стопку газет на столике, спросила о каких-то письмах, посылках, гостях.

Маняша только растерянно хлопала глазами. Физкультурница уселась в кресло, локтём задела край салфетки на этажерке. На пол шлёпнулась тётина колода. Инесса Станистлавна скривила губы и носком ботинка расшвыряла карты. Маняша захотела подобрать их, но наткнулась на взгляд учительницы и отступила. За окном стало совсем черно, и Маняша зажгла ещё одну лампу. Ту самую, под жёлтым плетёным абажуром. Поставила её у окна и стала смотреть в темноту.

Инесса Станиславна, похоже, решила дождаться папу или тётю. Но завела какой-то странный разговор о детском доме, в котором воспитанники получают отличную подготовку к жизни. Зачем Маняше знать об этом доме? У неё есть папа, тётя Люба, мама и няня... правда, в старом альбоме.

А Инессин голос все более угрожающе насвистывал о непонятном долге, о великой задаче. Маняша видела в тёмном стекле отражение лампы и своих золотисто-русых волос. Когда учительница заявила: "Всё, хватит. Собери немного своих вещей. Мы уходим" - Маняша не шевельнулась. Потому что за окном взвился на дыбы игреневый конь.

Когда конь встал, перебирая передними ногами, из-за спины Чёрного всадника, не поднимавшего склонённой головы, скользнула на землю женская фигура. Маняшино сердце застучало часто-часто. Фигура приблизилась, чьё-то лицо прильнуло к окну. "Мама!" - закричала Маняша и рванулась наружу.

Высоко-высоко над землёй, там, где нет различий между светом и тьмой, мчится Чёрный всадник. А внизу, объятый ночью, спит народ. Спит счастливый, но голодный Борька: его пятёрка победила, но избил пьяный отец. Спит сытый Сёвка, который ещё не знает, что торговка-лоточница донесла на него. Спят жильцы старого особняка с выхлестанными окнами бесхозных комнат. Спит Инесса Станиславна, которой почему-то снится обрыв под Маркино. Нутро обрыва приняло много врагов народа. Так отчего же ей снится припорошенный снегом песок?

Николая, который был хоть не особо талантливым, но художником с намётанным взглядом, поразило сходство Тригубенко с врачом, который осматривал утопленника: тот же длинный костистый нос, под которым разве что не хватало рыжих усов; небольшие, близко поставленные глаза; лысая голова вместо соломенного цвета волос. Вот только голос оказался низковатым и менее гнусавым.

Размахивая шляпой, Тригубенко бурно восхитился встречей, сообщил, что загонял дворню с приёмом нового хозяина и предложил свернуть на «господскую» дорогу, которая приведёт к дому прямо через аллею знаменитых долгуновских лип, которые сейчас в цвету. Николая он весьма расположил к себе такой сердечностью. Но смерть несчастного купца заставила быть настороже; сходство Тригубенко с врачом придала подозрительность и желание противоречить.

— А эта дорога к селу? — спросил он.

Тригубенко кивнул головой и добавил, что она весьма пыльная, более долгая, интересу смотреть на хозяйства людишек никакого нет; то ли дело «господская» через берёзовую рощу, вдоль реки и через липовую аллею.

Слово «река» заставило Николая заупрямиться. Ехать он пожелал непременно через село. Тригубенко расстроился чуть не до слёз, но подчинился и сказал, что поедет впереди. Вскочил в двуколку и погнал пегую лошадь рысью.

— Ты не торопись, — велел Николай кучеру.

Тарантас въехал в село с довольно добротными избами. Оно казалось вымершим — почему-то никто не пожелал посмотреть, как барин въезжает в имение. Однако возле одного из домов собиралась толпа и слышались крики. Когда тарантас поравнялся с ним, Николай увидел странную картину.

В широко распахнутые ворота мужики вводили скотину: двух бычков, овец и коз; двое тянули обвязанную верёвками свинью, которая верещала так, что закладывало уши. Посреди двора стоял небольшой сосновый гроб, в котором лежала девчонка лет двенадцати. В головах гроба сидели красномордый мужик и старики, возле их ног были навалены мешки, лежала связанная за лапы птица. Несколько женщин удерживали бьющуюся от горя простоволосую молодку и зажимали ей рот.

Кто-то увидел барина и сразу стянул шапку, поклонился, кто-то в суматохе не заметил. А Николай, в совершенном шоке от странных похорон, вышел из тарантаса, сразу же уляпав обувь в навозе и грязи.

Молодка укусила чью-то руку и обрела возможность пронзительно заголосить:

— Не наш черёд кормить, не наш! Обещали чужого отдать! Доченька моя единая! Вставай, голубка, не наш черёд!

Николай подумал, что всё происходящее — какой-то дурной сон: вместо цветов, знаков скорби, — мука или зерно, скотина, птица; вместо выражения горя — какие-то дурацкие вопли о кормлении… Его взгляд художника скользнул по лицу покойницы и отметил здоровый цвет кожи. Девчонка явно казалась только притворяющейся умершей. И почему нет батюшки? Мигуновский приход-то совсем близко, если тут нет своего.

В следующий миг Николай чуть с ног не свалился. На аккуратный нос умершей без следа покойничьего закостенения уселась муха. Девчонка оттопырила нижнюю губу и сдула насекомое!

В этот момент Николая взял за плечо Тригубенко и потянул со двора, подсадил в тарантас и сам уселся рядом.

— Что тут происходит?.. — только и сумел вымолвить Николай.

— Не обращайте внимания, Николай Андреевич. До сих пор языческие обряды у людишек. Так-то народ здоров, трудолюбив и старателен, мор или болезни стороной обходят; пьянства практически нет; смертоубийства и кражи миновали… Но вот болезнь в головах, старые традиции никак не искоренить, — внушительно объяснил управляющий и стал похлопывать Николая по руке.

— Но я сам видел, что ребёнок в гробу жив! — воскликнул Николай и стряхнул холодную и липкую ладонь управляющего со своей руки.

— Не может того быть-с, — твёрдо возразил Тригубенко. — Третьего для в овраге шею сломала.

— Я сам видел! — рявкнул Николай и замолчал.

Его потряхивало от негодования.

Управляющий спокойно принялся его увещевать:

— Николай Андреевич, вы же в пути, наверное, не раз изволили откушать горячительных напитков. Возможно, лишку. Возможно, дорога не только приятные сюрпризы преподнесла. Возможно, заботы бывшие и будущие лишили вас равновесия душевного… Показаться всё, что угодно может, особенно если людишки устроили такой балаган, какой вы сейчас наблюдали.

Николай не принял его слов во внимание, но успокоился. Он со всем этим разберётся. И прежде всего — с управляющим.

Липовая аллея, приём дворни с поклонами в пояс и хлебом-солью, старый, но добротный дом Николаю понравились. Декора, конечно, никакого; мебель хоть сейчас во дворе жги… Но чистота необыкновенная. Вот прибудут телеги с утварью, отвоёванной у маменьки Ирины Радовладовны, можно будет устроить вполне неплохой быт.

В своей спальне Николай прежде всего осмотрел кровать под балдахином из жёлтой от старости кисеи. Половицы, хвала создателю, лежали ровно, без всяких поперечных, как в трактире. Николай принялся разбирать два саквояжа с личными вещами. Вытащил свой рисунок, сделанный в трактире, долго держал в руках, потом положил на стол. И — вот же казус! — обнаружил в одном саквояже штофик изысканной заграничной формы с зелёным содержимым. Он даже вспомнил название напитка — абсент — и россказни об убойной крепости, а также опасности сойти с ума от него. В Россию он доставлялся лет десять, своего производства не было.

От обеда Николай отказался, пригласил к шести пополудни Тригубенко с бумагами по имению и завалился почивать на льняные простыни хорошего качества. Во сне его преследовал звук текущей воды, он открывал глаза и прислушивался, однако проклятые воды, сгубивших купца, действительно оказалось лишь сном.

Николай ничего не понимал в ведении хозяйства, отчётах и итогах, но Тригубенко поразил его внятным рассказом и предоставленными документами. Стало понятно, почему нет дохода с имения: оно почти семьдесят лет назад было трижды заложено в Опекунском совете за баснословные суммы, поэтому взносы и пошлины поглощали почти все деньги, вырученные за торговлю лесом, зерном, льном и овощами. Особенно впечатлили продажи рыбы.

— Один наш Голубиный пруд сотни пудов в год даёт! — гордо сказал Тригубенко. — Такого амура, толстолобика, сома нигде не увидите! Щука, карась — без меры ловятся. На ярмарках зимой к нашим возам очередь! Летом вяленой рыбкой торгуем.

Николай оказался под впечатлением энтузиазма управляющего. Вот если бы не его сходство с врачом из Мигуново, который как-то очень кстати оказался у трупа купца… Тем не менее Тригубенко был приглашён к обеду.

Он явился со своей рябиновкой и настойчиво предлагал её барину, нутро которого переворачивалось после вчерашней попойки и печальных событий.

— Хорошо, — наконец согласился Николай, у которого уже был план на этот обед. — Я вашей рябиновкой угощаюсь, а вы — моим гостинцем из самой Франции.

И пододвинул к управляющему заморский штофик, до времени спрятанный за кувшином с брусничной водой. Тригубенко удивился такой невидали и со словами: «Премного благодарен и тронут угощением» — налил себе полный бокал, в каких подавались настойки.

Рябиновка оказалась отличной, в меру сладкой, в меру горькой; у управляющего же после первого глотка потекли слёзы из глаз. Он одолел бокал и, ещё не приступив к горячему, заснул, уронив голову на стол. «Видимо, трезвенник. К тому же худосочен и слаб», — подумал Николай.

Он сделал знак толстой горничной не тревожить Тригубенко и прошествовал во двор к конюшне.

— Митяй, — сказал он кучеру, — запряги-ка двуколку управляющего да спроси, как проехать к Голубиному пруду.

Кучер, который у маленького Николя был дядькой, а после сопровождал барина в двухгодичной поездке в Италии, молча кивнул.

Вскоре они примчались к живописнейшей группе черёмух, боярышника и плакучих ив. Под ярчайшим солнцем деревья просто источали прелесть и силу матушки-природы, наполняли воздух ароматами жизни.

Николай сказал:

— Жди меня здесь. Если будет нужно, покричу.

Он стал спускаться к пруду.

И замер.

Если бы мог предположить дальнейшие события, то, наверное, тотчас бы покинул новое имение и постарался забыть о нём, как о страшном сне.

Внизу колыхались воды прелестнейшего из когда-либо виденных им прудов. А на песчаной косе с немалым числом крестов мужики охлопывали лопатами могильный холмик. Однако гроб с девчонкой стоял у воды без крышки. Женщин не было вовсе. Затем могильщики взяли гроб и опустили его в воду, стали толкать, как лодку.

Видимо, ребёнок что-то сказал или открыл глаза, потому что рыжебородый, красномордый мужик, скорее всего, отец, которого Николай видел во дворе, потряс над домовиной пальцем, строго грозя. Когда вода дошла мужикам до пояса, они быстро бросились к берегу.

Гроб закачался на волне. Николай было рванулся вниз, чтобы доплыть и спасти живое дитя от уготованной ему участи, как из воды высунулись какие-то бледно-зелёные твари, сверкая на солнце серебром, и утянули домовину под воду.

Николай присел на камень, дрожа от ужаса. А мужики спокойно стали разбредаться кто куда. Двое из них чуть не наткнулись на барина, и он услышал их разговор.

— А чем матке чужак-то не понравился?

— Так сильно хмельной был, говорят.

— Она и раньше хмельных жрала за милу душу.

— В сей раз, видать, не захотела.

— Аньку-то жалко, не в черёд на корм пошла.

— Ты о себе думай. О рыбалке, что будет после Троицы. Семейный мужик, а всё как дитя: что да почему…

Николай дождался, пока стихнут все звуки, не в силах отвести взгляда от сверкающей сапфировыми оттенками воды с золотыми солнечными зайчиками на ней. Глянул на свежий холмик на берегу. Захотел встать, но почувствовал, что его не держат ноги. Позвал слабым голосом Митяя.

Привыкший ко всем барским выкрутасам Митяй бережно поднял Николая, поддерживая под микитки, помог взобраться наверх.

Николай откинулся на спинку двуколки и задумался. Картина вырисовывалась довольно отчётливая: какая-то тварь, именуемая маткой, кормилась постояльцами в Мигуново. Митрофан пришёлся ей не вкусу, и его подняли наверх, представили утопленником. Вместо него погиб ребёнок… Требуется доложить становому и уряднику, они-то из волости, не из этих чёртовых сёл — Мигуново и Долгуновка, — и должны во всём разобраться. Тригубенко нужно держать на расстоянии, он точно в курсе всего… Если не хранитель поганого Голубиного пруда… и несостоявшийся убийца самого Николая.

Во дворе его ждал нарочный от купца Толоконникова, который приглашал отметить Троицу, помянуть сердечного друга Митрофана Ильича Пескова. У Николая даже задрожали руки от радости, что хоть какое-то время он не будет видеть стерляжью рожу Тригубенко и всей Долгуновки с прудом в придачу. Он велел кучеру закладывать тарантас и нести в него неразобранные вещи.

Управляющий уже очнулся и потирал длинными пальцами виски. Николай бросил ему, что он немедля отъезжает к Толоконникову по важному делу.

— Как же так?! — морщась, фальцетом сказал Тригубенко. — Завтра же Троица… Прежние хозяева всегда были на народных гуляниях…

Николай с ненавистью посмотрел ему в лицо, сказал по-итальянски: «Ваффанкуле! Вай аллинферно!» и побежал собираться.

К имению Толоконникова он подъехал уже в потёмках. Его явно не ждали сегодня, и к купцу допустили не сразу. Кроме того, ранее его останавливали дозорные и сторожа. Оно и понятно, строительство завода требовало догляду от любопытствующих посетителей, а попросту — ворья.

Купец и заводчик Толоконников появился в халате, в дурном настроении, но, узнав, кто такой Николай, протянул ручищи и так крепко прижал гостя к широкой груди, что у бедолаги хрустнули кости.

— Иван Толоконников, Иванов сын, — назвался он. — Пройдёмте в кабинет, там нам накроют малый помин души моего друга.

Оба купца были настолько похожи статью, квадратным телосложением и силищей, что показались Николаю братьями.

«Малый помин» оказался заставленными закусками столом на дюжину гостей.

Иван Иванович со снисхождением и неким пренебрежением во взгляде тёмных умных глаз выслушал рассказ Николая о своей деятельности художника-портретиста и желании осесть в имении, которому помешали странные, выходящие из ряда вон события.

— А началось всё с того, что мой и ваш друг Митрофан Ильич оказался мёртвым… — приступил к главному Николай и поведал всё до мелочей, от проникновения в комнату вплоть до странной слизи, которая покрывала покойного. Добавил и рассуждений об осмотре врача, об организации убийств постояльцев.

— Голова!.. — с уважением откликнулся на это Иван Иванович.

Повествование о странных похоронах купец прервал ругательствами и угрозами напустить на Долгуновку жандармов, а также привлечь к творящемуся в селе собрание Синода. То, как Николай споил абсентом управляющего и отправился на разведку, Толоконников отметил хохотом и восклицанием: «Ай, молодца!»

О странных зеленоватых тварях Иван Иванович слушал, сдвинув брови и бросая из-под них острые взгляды на Николая.

— Да не привиделось мне ничего! Всё так и было! — выкрикнул тот.

— Не кипятись… Я тебе верю, — мрачно ответил купец. — Ещё кое-что добавлю, как рассказ закончишь.

— Не было больше ничего… Кроме того, что Тригубенко меня задержать хотел. Мол, на Троицу прежние господа всегда на народные гуляния смотрели, — сказал Николай и, помолчав, добавил: — Мне только неясно, водятся чудища только в Голубином пруду или в Мигуновке тоже.

— Ну, это совсем простой вопрос, над которым и думать не стоит. Ясно, что в Голубином у них гнездовище, а добраться до любого села они могут по подземным ручьям в карстовых и известняковых породах. Возможно, что где-то даже подземные пещеры есть, заполненные водой. Такой уж наш край — водоносные горизонты повсюду. Уж кому знать-то, как не мне. Заводики строю. То в одном месте, то в другом проклятая вода из-под земли хлынет. Отводить приходится, а это лишние траты, — откликнулся купец. — Ты вот что послушай… Владели чуть ли не четвертью губернии Соснины, столбовые дворяне. При государе Петре Первом ещё дополнительно земли получили. Но всё прахом пошло. Одни игроки и моты у них в породе. Настоящих хозяев не было. Я вот, хоть и дворянин, купечеством занялся, а те… Осталась у них только Долгуновка. Хорошее сельцо! Словно заговорённое: везде затяжные ливни, тучи с градом, молнии леса палят — а в Долгуновке вёдро, когда нужно; дождичек, когда требуется. Да только не впрок — всё равно из долгов не выбираются. Слышал как-то от отца своего, что долг у Сосниных перед самим сатаной. Батюшка-то дружил со старым хозяином, у нас где-то в галерее есть даже общий портрет пяти владетельных помещиков. А про молодого Соснина уже пять лет как ничего не слышно. Ну, даст Господь, разберёмся, что там творится. Я завтра на службу в церкву пойду, а ты тут сиди. Пусть никто о тебе не знает. А потом съездим в эту твою Долгуновку. Оружие-то у тебя есть?

Николай кивнул и вдруг неожиданно для самого себя спросил:

— А можно посмотреть на этот портрет… пяти владетельных?

Теперь кивнул уже купец, взял со стола шестирожковый бронзовый подсвечник и махнул Николаю рукой. В конце длинной галереи над бальным залом осветил большой портрет стариков у круглого стола.

Николай всмотрелся в изображение старца с седой бородой и ахнул:

— Тригубенко!

На следующий день к вечеру Иван Иванович приказал заложить карету. В тарантасе отправились трое его верных «ребят». В их мешках угадывались ружья. Николай всё порывался тотчас по приезде в Долгуновку стреляться с обманщиком и преступником Тригубенко-Сосниным, который покушался на его жизнь, но купец в который раз пытался его наставить на путь истинный:

— Ты пойми, Николай Андреич, что всё дело не в спятившем Соснином. Наш враг — это неведомые твари. Это их мы должны… устранить, ибо не божьи они создания, а сатанинские. Сумасшедшего мы повяжем и сдадим уряднику. Пусть ответит за погубленного моего друга Матвея Ильича, покушение на тебя и за безбожные порядки в имении.

— Да как мы их из пруда-то выманим? Они лодки перевернут, тут нам и конец.

— Эх, молодо-зелено… По Италиям ездят, а обычаев своего народа не знают. Сегодня народ будет хороводы на берегу водить, песни петь. А потом оставит на ночь чугунок медового отвара с травами для мифических существ, которых называют русалками. Слышал про таких? Или у вас, живописцев, всё больше про наяд и дриад? Люди верят, что они за угощение будут милостивы к рыбакам, купальщикам и всем, кто по лесам бродит. Вот мы и добавим в отвар-то одно ядовитое вещество, которое используется при производстве бумаги, — объяснил Иван Иванович. — А стрельба — последнее дело, вспомни ещё Екатерининский запрет, который до сих пор действует.

Николай подумал: неизвестно, ездил ли Толоконников по Италиям, но его способы устранения врагов явно схожи с действиями семейств Борджиа и Медичи. И тут же стал возражать:

— А если твари вовсе не русалки и отвар пить не станут?

— Резонный вопрос, — сказал Толоконников. — Тогда ребята с ружьишками с берега станут ловить их на живца. Поди, эта богопротивная матка не наелась махонькой девочкой.

— Какого живца? — удивился Николай.

— Твоего управляющего, — ответил купец так, будто речь шла об обычной рыбалке.

Усадьба Николая была темна и, похоже, пуста. Со стороны пруда раздавались протяжные напевы. Николай предложил подобраться к гуляниям с той стороны, где он уже бывал, — чуть обочь погоста на берегу с пустыми могилами.

Из-за кустов им открылась удивительная и мерзкая картина. Люди водили хороводы в берестяных масках, белых рубашках, украшенных ветками берёз. Ниже спины и до пяток ветки изображали хвосты. Управляющий с таким же хвостом, прицепленным к парусиновому пальто, был среди них.

Как только первые бледные звёзды высыпали на небе, управляющий сделал знак рукой, и люди чуть ли не бегом припустили в село. Николай понял: они явно боятся тех, кто скоро может появиться из воды. Он указал ребятам на уже опробованный спуск, и они помогли мощному, но неповоротливому купцу пробраться на берег. Николай и сам не отказался от помощи — в густых зарослях стояла непроглядная темень.

Расчёт Толоконникова оказался верен: у воды стоял чан, в прохладе от засыпающих вод просто разило мёдом и травами. Ребята встали впереди купца и Николая. Мешки они положили у ног. Один из ребят принял у купца мешочек, метнулся к чану и высыпал в него порошок, затем занял своё место перед Толоконниковым. «Дурень, — прошипел ему купец, — нужно было перемешать».

Вдруг поверхность пруда вспучилась четырьмя фонтанами. Из них появились светящиеся бледно-зелёные фигуры. Их головы, похожие на человеческие, щетинились гребнями, строение тела тоже было подобно людскому, то есть с руками и ногами, но чудовищные наросты на спинах продолжались крокодильими хвостами.

Николай затрясся от ужаса, он ощутил и дрожь Толоконникова, и только ребята недвижными изваяниями стояли впереди.

Твари зашлёпали перепончатыми лапами к чану, стали пить, как домашняя птица: набирали в пасть отвар, поднимали башку вверх и только тогда глотали. Через миг их движения замедлились, хвосты судорожно забили по песку, и чудища в корчах повалились наземь.

— Неет!!! — раздался визгливый вопль сверху, а потом басовитый крик Митяя: «Не замай!»

Послышались звуки потасовки, и вниз, обдираясь об одни камни и отскакивая от других, слетел Тригубенко-Соснин. Склон был невелик, не больше полутора саженей, но покалечился управляющий сильно: еле встал, придерживая руку, повисшую плетью, утирая о плечо залитые кровью глаза. Он заковылял к тварям, причитая:

— Гады!.. Мрази!.. Что сделали… что сделали с древнейшими созданиями…

— А ты, гад и мразь, что делал с людьми? — разнёсся по берегу мощный рёв Толоконникова. — Рабов Божиих в корм превращал, лишал Царствия небесного?

— Они всего лишь нашли здесь пристанище… пытались выжить… людишки с древности задабривали их золотом, сокровищами… И только наша семья поняла, что им нужно лишь человеческое мясо… Для матки… — завывал управляющий. — Мой прадед сыном пожертвовал…

В этот миг воды пруда забурлили, вверх взвился фонтанище. Это появилась матка, крупнее других тварей вдвое.

— Неет! Не ходи сюда! Не пей! — ещё тошнее завопил Тригубенко-Соснин. — Это отрава!

Разум у чудища явно отсутствовал. Однако оно остановилось. Пониже бурдюкообразных «грудей» брюхо матки делилось на две части в виде валиков плоти. Между ними стала открываться щель, из неё показалось розоватое свечение. Ноздри матки в виде разрезов на морде зашевелились. Из пасти потянулась зелёная слизь. Толоконников и здесь угадал: матка явно была голодна.

Управляющий, размахивая руками и скрещивая их над головой, непрерывно вереща, попытался преградить ей путь. Но брюхо чудовища раскрылось, валики вытянулись, и несчастный оказался втянут в гигантское чрево. На песке остались лишь ноги в сапогах.

Ребята Толоконникова быстро освободили мешки и наставили на тварь ружья. Но она не обратила на них внимания, подошла к чану и стала пить. Потом отвар закончился, и она отшвырнула чан прочь. То ли из-за её величины, то ли из-за того, что яд оказался неразмешанным, матка не собиралась подыхать. Она развернулась и зашлёпала в пруд.

Ребята метко выстрелили, зарядили ружья по новой и ударили ещё одним залпом. Матка упала в воду ничком. Ребята по колена в воде подошли к ней и изрешетили её пулями.

Потом закипела работа. Все вместе: и господа, и ребята, и оба кучера — стали собирать в потёмках всё, пригодное для костра. Николай поразился силище Толоконникова, который, покряхтывая от натуги, повыдёргивал из земли богопротивные кресты. Твари очень быстро высыхали на воздухе, и их легко покидали в костёр. Брюхо матки развалилось, в его содержимом обозначилось всё, что осталось от управляющего.

***

Толоконников поднялся чуть свет: дела на заводе требовали его присутствия. Потягивая горячий чай из блюдца с куском сахара, он вдруг сказал:

— Николай Андреич, продал бы ты мне Долгуновку.

Николай, ложась спать уже под утро, сам подумывал о том, чтобы бежать из постылого и мерзкого места. Но сейчас в нём пробудился кто-то другой, не художник-повеса. Он отказался, сказал, что имеет намерения сделать Долгуновку нормальным селом и разобраться с трактирщиком из Мигуново.

Толоконников подумал, хлопнул рукой по скатерти и сказал: «Ладно, карты на стол. Два года назад, в 1828 году, я видел на выставке в Париже водолазные костюмы братьев Динов. У меня найдутся средства организовать поставки. Да и в России ведутся разработки».

Николай и Толоконников уставились друг другу в глаза.

Наконец Николай вымолвил: «Но предприятие может оказаться убыточным. Сумасшедший Соснин мог сказать неправду, и золота никакого нет».

Толоконников поднял густую бровь со словами: «Прибыль прибылью, но ведь есть же ещё интерес!»

И оба будущих компаньона рассмеялись.

Мысли Николая всё возвращались к пердимоноклю, который ему и братьям устроила дражайшая матушка Ирина Радовладовна.

Недавно волею Божию скончался батюшка. Покойничек при жизни был настырен и своенравен, поэтому завещания не оставил. Хозяйкой имений, недвижимости, ценных бумаг и имущества стала матушка, которая вдруг из домоседки превратилась в светскую львицу. Вокруг богатой вдовушки, как пчелиный рой вокруг матки, образовалась толпа поклонников. Родовой каменный дом мигом стал подобием вертепа с бесконечными приёмами, суаре и балами.

Братья хотели по-деловому побеседовать с родительницей, но она опередила их. Сообщила, что собирается в скорейшем времени найти нового супруга и отбыть с ним в Италию, ибо российский климат не способствует её здоровью. А сынкам предложила выделенные из общего имущества именьица, чтобы они более претензий к наследству не имели. Всё, что остаётся, пойдёт на укрепление матушкиного здоровья и спокойную старость с новым супругом где-нибудь в живописной провинции Калабрии.

Вспоминая этот разговор, Николай скрипел зубами. Ему, выбравшему стезю художника, ставшему студентом Императорской Академии художеств, матушка выделила самую захудалую часть — имение в Судогодском уезде Владимирской губернии. Его в своё время батюшка выиграл в карты у помещика. Сделку только-только успели оформить, как бедолага-помещик куда-то пропал, даже не явился на регистрацию в Юстиц-коллегию, впрочем, там всё обошлось и без него. Доход с имения был невелик; контроль за управляющими, которые менялись, как весенняя погода, из-за дальности расстояния практически отсутствовал.

И вот Николай Андреевич ехал в свою Долгуновку новым хозяином, а за ним тащились безбожно отставшие три телеги с имуществом, ибо матушка выставила городской дом на продажу. Он откинул кожух тарантаса и посмотрел вокруг.

Было темно, как поздним вечером, потому что небо застилали плотные кучевые тучи, грозившие разразиться ливнем. Впереди кривились крыши какой-то деревушки, обочь дороги щетинились всходами поля.

— То ж Мигуново сейчас будет, — сказал, обернувшись, кучер. — Сельцо махонькое, но с трактиром. А при нём постоялый двор.

— Для кого постоялый двор в такой глуши? — сквозь зубы произнёс Николай просто так, даже не желая вступить в разговор.

— А не скажите, — оживлённо ответил кучер, соскучившийся по разговорам за время дороги с молчаливым хозяином. — Недалече от Мигуново строится писчебумажный завод купца Толоконникова. Народу много ездит.

Заслышав топот лошади, из трактира выбежал половой с нечистым полотенцем через руку, отвесил затрещину мальчишке, чтобы он наметал соломы в лужу перед дверями — негоже барину обувь мочить.

Тесное помещение с низким потолком было разделено на две половины; из одной неслись крики уже набравшихся беленькой мужиков; во второй сидел один громадный купчина за чисто накрытым обедом. Николай поздоровался с ним и устроился за другим столом, опасаясь, что здоровяк заведёт нескончаемые дорожные речи.

Половой быстро принёс заказ, но Николай недовольно повёл носом: уха показалась разогретой, а не только что с раскипу; заяц слишком зажарен, закуска заветрена. Выпить в дороге — богоугодное дело, но Николай попросил только смоленской настойки. Однако горькая, на таволге и берёзовых бруньках, выпивка пробудила аппетит, и вскоре Николай увлечённо захрустел мясной корочкой, всё более благожелательно поглядывая на купца. А у того уже глаза затуманились кровавыми прожилками, и шея стала багровой.

— Хорош ли заяц-то? Раньше здесь дичину знатно готовили, — спросил он.

— Суховат, — откликнулся Николай.

Так и завязалась беседа с появлением штофа водки, пирога с почками и сдвинутыми столами. Купчина назвался Митрофаном Ильичом. Собрался он до Толоконникова для переговоров по доставке свинцовой руды. Узнав, что Николай — новый хозяин Долгуновки, сердечно его поздравил: именьице хорошее, добротное, если лесом торговать — озолотишься. Николай, хотя уже изрядно пьяный, своего удивления не показал. Батюшка с матушкой всё обсуждали, что хорошо бы от неприбыльной Долгуновки избавиться. Тем более она может запросто оказаться нечистой, проклятой — прежний-то хозяин пропал. То ли скрылся куда, то ли порешили его… а может, не приведи Господь, наложил на себя руки.

А тут ещё Митрофан Ильич добавил тревоги:

— Сказывают, что это место колдовское, владеть им может только кровник первого поселенца, государем Петром для освоения края направленного. Видать, в вашей родове таковой был.

Николай снова смолчал, что имение не наследное, а в карты выигранное.

Вскоре пришёл дородный хозяин, половой и двое служек, подхватили под мышки сотрапезников, уже не стоявших на ногах, и повели почивать в отведённые им комнаты, которые оказались рядом.

Только было Николай растянулся на постели, пахшей суровым полотном, прокипячённым со щёлоком, как к нему ввалился неугомонный купчина. Он принёс штофик зелёной настойки, доставленной прямо из самой Франции, сказал, что это подарок для Толоконникова, но тот перетопчется. И предложил сию же минуту опробовать французское пойло. Николай отказался по причине позывов к рвоте. А Митрофан свернул сургучную головку, выковырял пробку и вылил в устрашающую глотку чуть ли не половину, повращал выпученными глазами. Пойло оказалось забористым, и купчина завалился на постель Николая. Сдвинуть его было никак нельзя, Николаю не удалось спьяну даже переложить руку или ногу здоровяка, не то что поднять его и вытолкать вон.

Пришлось новому владельцу Долгуновки отправиться почивать в комнату Митрофана Ильича. Всю ночь ему снились какие-то странные звуки: скрипы, визг цепей, хлопанье.

Пробуждение оказалось ещё гаже сна: голова болела так, что трудно было поднять веки; глотку склеил сушняк; руки тряслись, а тело казалось чужим. Да ещё за окном верещала какая-то баба, матерно ругался хозяин и раздавал звонкие затрещины. Наконец послышался конский топот, и жуткая какофония стихла. Зато началась беготня по коридору.

Вошёл половой с графинчиком белой и огромным кувшином с капустным рассолом. Николай с трудом поймал его бегающий взгляд и еле вымолвил тяжело ворочающимся языком:

— Что за шум?..

— Так это-с… Митрофан Ильич Богу душу отдали-с…

Николай не без усилий изобразил скорбь и удивление, потому что ему было так плохо, что хоть самому ложись и помирай:

— С чего бы?.. То есть какова причина… безвременного ухода?

— Не могу знать-с… За становым приставом и урядником послали-с… Завтра здесь будут-с. А врач и выборный староста с Мигуново уже прибыли-с… — ответил половой, пятясь к двери.

Николай принял на грудь беленькой, запил рассолом и почувствовал, что оживает.

Так, так… допился купчина, хоть и здоров был, как племенной бык. А всё французское пойло ядовитого зелёного цвета, как крапива. И вдруг в прояснившейся голове молнией мелькнула мысль: «Запонки!» Дарённые матушкой на осьмнадцать лет запонки с крупными жёлтыми бриллиантами! Он же их сразу снял и сунул под подушку, потому что лень было доставать несессер! Тело враз налилось силами. Николай от души нахлебался рассола и отправился в свою бывшую комнату.

Коридор слегка покачивался, но это ерунда. Главное — дверь открыта.

На постели распласталось гигантское тело усопшего в совершенно мокром исподнем. Остальная одежда и сапоги кучей лежали рядом. В комнате толклись трактирщик, мужик в плисовых штанах и кацавейке, должно быть, староста, и невысокий сухонький гражданин в ветховатом, но приличном костюме. Врач. И как же скоро он объявился, словно по заказу!

Эскулап приподнял веки покойного, пощупал пульс, для формы приложил к бочкообразной груди трубку, послушал. И заявил: «Сердечный приступ после застольных излишеств!»

И тут Николая что-то проняло до глубины души: вот вчера сидели, с приятностью беседовали, были полны планов, а сейчас его сотрапезник лежит мёртвым, да ещё в таком виде! А этот врачишка говорит ересь: какой приступ, если Митрофан мокр до последней нитки! К тому же…

Батюшка Андрей Анатольевич скончался как раз от сердечного приступа во время карточный игры, и Николай прекрасно помнил неживую бледность и пенистую слюну изо рта, ибо первым подхватил отца.

А Митрофан — типичный «синий» утопленник с чёрными губами и ногтями, вздутой грудью, что означало присутствие воды в его лёгких. Так что пойти на пруд, как говорил трактирщик, окунуться прямо в одежде и вернуться на постоялый двор бедняга Митрофан никак не мог. Он бы просто остался на дне пруда. Врёт врач. И все согласно кивают.

Кроме того, в Италии Николай практиковался в рисунках тел в анатомическом театре и отличие «синих» утопленников от «белых» прекрасно знал.

Трактирщик сделал знак всем покинуть комнату и пройти в заведение откушать и помянуть новопреставленного. Николай грубовато отклонил приглашение, тем более что представлял перспективу дожидаться местное полицейское начальство. Как-никак он последний свидетель, кто общался с покойным. Можно было, конечно, нагло уехать, пусть бы потом полиция сама пожаловала к нему. Но запонки! С крупными жёлтыми бриллиантами, целое состояние! Их нужно непременно найти.

Николай дождался, пока постоялый двор опустеет и все соберутся в трактире, по памяти сделал карандашный набросок кровати и тела несчастного купца. Потом стал красться в комнату. Страх шевельнул волосы на затылке и висках: Николаю представилось, что покойный встал или принял другое положение в постели, потянулся к нему вспухшими руками и сказал, плеща изо рта водой: «Потонул я зазря, вместо тебя…». Но ужас прошёл только от одной мысли: «Что я, мало покойных видывал?» И всё же Николай осторожно открыл дверь.

В комнате воняло тиной и начавшими выходить из чрева покойного газами. Николай просунул руку под пышную подушку и быстро нашарил первую запонку. Случайно глянул на всё ещё мокрые пряди волос и еле сдержал рвотный позыв — они были вымазаны зеленоватой слизью с резким запахом рыбы.

Вторая запонка исчезла. Николай принялся осматривал пол и обнаружил, что кровать стояла на отдельных половицах, положенных поперёк других, в них торчали утопленные в дерево полукружья. Он потянул одно вверх, но только сломал ноготь. Тогда он взял столовый нож, просунул его ручку под полукружье и с силой рванул вверх. Раздался щелчок — наружу выскочило толстое металлическое кольцо. Николай наступил на него и снова погрузил в половицу.

Таких полукружий оказалось ровно четыре — по одному на каждый угол кровати. Мелькнула мысль: «А ведь если к кольцам прикрепить цепи, то кровать запросто можно поднять… или опустить вниз». Значит, вот какой звук снился ему прошлой ночью.

Он чуть ли не по пояс залез под кровать, пытаясь разглядеть запонку. На миг коснувшись щекой пыльного пола, услышал еле ощутимый шум. Где-то далеко внизу нёсся поток воды. Даже сквозь щели половиц пробивался запах сырости.

Николай уселся возле кровати. Так вот оно что… Митрофана спустили в подвал или трубу с водой и притопили. Вот только зачем? Любимец губернатора, друг и будущий компаньон Толоконникова… купец второй гильдии… А если?.. Если утопить хотели его, Николая?

Он подскочил и ещё энергичнее стал обыскивать постель. Запонка закатилась под плечо утопленника. Николай налил из кувшина в тазик воды, вымыл руки. Неприятная слизь с исподнего покойника так и не перестала склеивать пальцы. Он похватал свои вещи, позвал из конюшни кучера и мужиков, которые были приставлены к телегам, прошёл в трактир и насильно всучил хозяину пачку купюр, не слушая его возражений. «Прочь отсюда, из пристанища разбойников!» С каждой минутой крепла мысль, что жертвой должен был стать он, а не Митрофан. Николай даже не знал фамилию бывшего владельца имения, просто забыл поинтересоваться — в бумагах записано, и ладно. Но у него могли быть сыновья, какая-то родня. Убийством они бы ничего не добились, права на имение вернулись бы матушке. Зато свершилась бы месть.

Красивейшие места с холмами, поросшими корабельным лесом, рукава рек в сочной осоке, солнце и ветер понемногу разогнали мрачные мысли и утихомирили тревогу. Происшествие стало казаться лишь байкой на тему дорожных грабежей, о которой потом можно будет рассказать друзьям. А о работе полиции, с которой ещё предстоит столкнуться, можно при случае доложить кому нужно.

—А вот и Долгуновка! — весело крикнул кучер и шибче стеганул лошадей.

- Чо выбирать-то? Пущай любушка шама подойдёт и почалует...

От нашего хохота с навеса вспорхнула тёмная птица и закружила в безоблачном небе, которое наливалось розовато-сиреневыми сумерками. Мы подхватили вещи и зашагали к дому подруги Инзы, разыскивая зелёный забор по левую сторону от остановки.

- Прикольный старикан, - сказала Оксана. - Вырядился, будто сейчас зима, а не лето.

- Осень, - возразил Антон. - Обут в суконно-резиновый раритет, в эти... как их... Видел на маминой фотографии, где она маленькая.

- Боты, - вдруг вспомнила я.

- Точно, - улыбнулся Антон. - Кажется, их в середине прошлого века носили.

Я обернулась. Старик смотрел вслед, в его руке возник странный посох. А может, просто жердь. Птица покружилась над шапкой и уселась деду на плечо. Жутковатая, тревожная и отчего-то знакомая картина...

К удивлению, у дома Ахметшиных мы не услышали грозного лая. А как же Уран - легендарный кавказец, о котором взахлёб рассказывала Инза? За соседним забором ворохнулся куст ирги и раздался пронзительный крик:

- Саня! Инза! К вам!

- Бегу уже, - так же визгливо ответил Инзин голос, и калитка распахнулась.

Мы обнялись, будто не виделись целый год, а не полмесяца после летней практики. Антон приладился было с фотоаппаратом, но тут открылась дверь и нас с причитаниями двинулось что-то огромное и цветастое:

- Вот наши студенточки худеньки да бледненьки, со вчерашнего дня дожидаемся, от окна не отходим, переживаем, в дороге-то всяко бывает...

Мощные загорелые руки с запахом краски по очереди прижали нас к груди, объёмной и мягкой, как подушка. Это Александрина Васильевна поприветствовала подруг дочери: меня, Оксану и Надю. Мы с Инзой снимали на четверых двушку в центре Иркутска, и перед зимней сессией её мать приезжала с продуктами. Откармливала "худеньких и бледненьких", сетуя на жестокость мира: "Спихнули дитёв на учёбу... сердце болит - замрут от голоду; цены-то на рынке вон какие, а молоко в магазине - одна вода; хозяин ваш с ума сошёл - студентов грабить, своих-то, поди, детей нет, а на чужих плевать, что синие..." Потискав нас, Александрина Васильевна стряхнула с багровых щёк слёзы и обратила внимание на Антона. Соседка за изгородью из рабицы тоже промокнула глаза концом платка. Видимо, здесь так было принято встречать гостей.

- Антон, - наш друг солидно протянул Инзиной маме ладонь.

Женщина ухватила его руку, притянула к себе и заголосила. Мы посмотрели на Инзу, но она обречённо пожала плечами. Антон только оторопело моргал, пока мамаша-великанша жаловалась: как помер хозяин пять лет назад, так и живут они - вдова безутешная и дитя-сиротка - без помощи и защиты. Румяная пышноволосая сиротка потянула нас в двухэтажный кирпичный дом, шепнув: "Это надолго". Следом пробралась соседка, которая неизвестно как в один миг оказалась в чужом дворе. Она затащила две сумки Антона, бухнула их у печки и заинтересованно прислушалась к звуку. Там же уселась на табурет и стала отнекиваться на приглашение Инзы к накрытому столу. Потом со словами: "Охохонюшки... Уважу гостей... Редко к нам приезжают чужие, а свои вовсе бегут" - устроилась у громадного блюда с печёным гусём. Оксана недоумённо посмотрела на Инзу, но подруга нахмурилась и отвернулась.

- Как добрались-то? - поинтересовалась она, примеряясь к гусю с огромными, видно, старинными ножницами для птицы.

Мы начали было наперебой рассказывать о паромной переправе, но вошла Александрина Васильевна с Антоном. Отчего-то в просторной кухне сразу стало тесно.

- Грудку ему! - скомандовала женщина, и Антон с беспокойством вытаращился на громадный розоватый кусок на своей тарелке.

Из гуся вывалилась сочащаяся жиром гречневая каша с приправой из зелёного дикого чеснока. Я умоляюще посмотрела на Инзу, и она положила мне нарезанных помидоров. Объяснила матери: "Гастрит". "Чо?" - рассеянно спросила Александрина Васильевна, руками отломила гусиную ногу и придавила ею мой салат. А через пять минут как-то позабылось, что с детства не выношу масло, сало, жареную пищу.

Постепенно, в течение часа, все места возле длинного стола заполнились людьми - то пожаловали соседские семейства. Антон поприветствовал каждого вставанием и рукопожатием. Но вскоре над застольем-"встречей" зависло напряжённое ожидание. Антон глазами указал Инзе на сумки у печки, а она шепнула матери на ухо, что заказ выполнен: двенадцать бутылок водки для сборов и переезда в синем бауле. Александрина Васильевна нахмурилась и важно покивала, потом встала, легонько подцепила сумку и унесла в комнату. Вернулась с одной бутылкой. Спросила нас: "Перекусили чуток с дороги?" Мы, рассыпаясь в благодарностях, встали из-за стола. Только сейчас дала о себе знать дорожная усталость, и мы поплелись на второй этаж - устраиваться на ночлег. Александрина Васильевна проводила нас жалостным взглядом и промолвила: "Ишь, студентики..." Почему-то подумалось, что она добавит: "сиротки", но женщина обернулась к застолью и возгласила: "Выпьем за учёбу!"

- За науку! - поправил сосед.

- Толку с неё, - проворчала Инзина мама. - По науке землю перекроили, по науке край испоганили...

Антона устроили в маленькой комнате, где стояли уже упакованные вещи: Инза с матерью продали дом и приготовились к переезду в Иркутск.

- Сегодня каждый потихоньку спросил, не жених ли мне Антоха, - улыбнулась Инза.

- Он у нас общий жених, но может поделиться с любым прохожим - не жадный, - под общий хохот сказала Оксана.

И поведала о старичке на остановке. Вышло прикольно, потому что девушка точно скопировала шепелявость и странную дедову интонацию. Смешливые ямочки на Инзиных щеках тотчас исчезли.

- Только маме об этом ни слова, лады?

- Почему? - удивилась Оксана. - Я ещё за столом хотела всех повеселить.

- И правда, что тут такого? - поддержала её Надя. - Давай-ка, признавайся. Чем этот ископаемый ухажёр твоей маме насолил?

- Может, обойдётся всё, - загадочно ответила Инза.

В открытой двери замаячил Антон и вежливо постучал о косяк:

- Я без сказки на ночь с трёх лет не засыпаю.

Прошёл в комнату и щёлкнул выключателем. В темноте уселся у разложенного дивана, потребовал:

- Рассказывай.

- Вот пристали. Это местные дела. Про Братское море в школе вам говорили? Про затопленные с кладбищами и церквями деревни слышали? Про людей, которые не захотели покидать родные места и ушли под воду вместе со всем, что им дорого? Думаю, этот старик оттуда... В деревне таких нет.

- Оту-у-уда, - передразнил Антон. - Суеверия. Думал, объяснишь, отчего вдруг вы с матерью подорвались и переезжать надумали. Люди, наоборот, из городов бегут, поближе к природе. Батя тоже озаботился, посмотрел цены на дома по Байкальскому тракту. Проще квартиру в столицах купить.

- Антон, всё сложнее, чем ты себе представляешь...

- Ну так растолкуй, что за сложности. На месяц раньше в Иркутск возвращаешься. Подумала, сколько с тебя хозяин за квартиру сдерёт? И почему нам нельзя говорить, что за белыми на остров поплывём?

А ведь и правда... Белые грибы в Сибири не везде водятся. На острове возле Варьгино росли в изобилии. Да такие, что привезённые Александриной Васильевной консервы моментально исчезали. А супчик из сушёных, который варила Инза... А вот местные их собирали почему-то неохотно. Два лета собирались всей компашкой нагрянуть, но мешали родительские планы. Недавно всё так удачно срослось. Только Инза запретила выдавать наши цели. Почему?..

- Доча! - повелительно и устало позвала снизу Александрина Васильевна и прервала наш разговор.

Так что всю правду мы узнали только на следующий день. Когда уже было поздно... Инза понеслась убирать за гостями, и мы с ней. Антон стал медленно спускаться, но подруга отмахнулась: ты лишний. А он и обрадовался, поросёнок ленивый. Ушёл к себе и закрыл дверь.

Мы уже вытирали посуду и проветривали кухню, когда в свежей августовской темноте послышалась песня. Альт Руслановой задорно разливался в ночи. Но звук какой-то странный: вроде не магнитофон и не радио... Разве что очень старый приёмник с треском и свистом помех. Инза побледнела и захлопнула окно.

- Чего испугалась-то? Гуляет народ, - заметила Надя.

- Народ? Знала б ты... - немного задыхаясь, ответила Инза. Потом взяла себя в руки и добавила: - Боюсь, мама проснётся.

Но Оксана выхватила из трясущихся рук подруги полотенце и стеклянную салатную миску, силком усадила и потребовала:

- Да что тут у вас произошло? Ну-ка рассказывай.

- Ничего... пристали...

- Нет, ты расскажешь, - пошла в наступление тихоня Надежда.

Инза вдруг рассердилась:

- Идите да сами посмотрите.

Сжала пальцы в замок так, что побелели костяшки, и уселась подальше от окна. Сразу видно: рот не раскроет, с места не сдвинется. Надя осталась, а мы с Оксаной вышли из дому. Песня внезапно стихла.

- Странно, в деревне жить - и без собаки. Куда же их Уран подевался? Спросить постеснялась, вдруг кавказец погиб. Чего душу тогда бередить, - пробормотала Оксана, когда мы в свете фонаря над дверью двинулись к калитке. - Ещё я заметила, что решётки с окон сняты, в сарае стоят. Может, в связи с переездом.

Я промолчала и поёжилась: откуда-то потянуло стылой речной сыростью.

На улице - ночное безлюдье. Небо в роскошной звёздной россыпи. Такая тишина, что шорох гравия под кроссовками показался громким. Вдруг прямо над ухом сквозь скрежет радиопомех бодро грянул хор, а старушечий голос раздражённо прикрикнул: "Убавь звук, полуношник!" Мы чуть не подпрыгнули от неожиданности. Огляделись.

- Такое бывает, - дрожа и растирая шею руками, сказала Оксана. - Наша дача за много километров от железной дороги, но в ясную погоду иногда слышим, как составы по рельсам несутся... будто рядом.

Стало как-то не по себе, но я решилась:

- Давай по улице пройдёмся.

Мы зашагали в темноту. Лишь за одним забором подал голос пёс и загремел цепью, убегая в глубь двора. Похолодало настолько сильно, что мы, не сговариваясь, повернули назад.

Слева лязгнул засов калитки, и она распахнулась. Никого. В открытую створку виден дом: свет из мансардного зарешёченного окна, глухие ставни на окнах. Вдруг решётка и ставни задёргались и застучали, будто невидимые руки пытались их отодрать. В доме заголосила женщина, что-то с шумом упало. Матерно заругался мужской голос. Лопнуло стекло на веранде.

- Не пущу! Говорила тебе: сними ставенки, как все сделали! А ты... Вот и дождался, - вопила хозяйка. - Притянул нежить.

- Сейчас я эту нежить поймаю, - ярился мужчина. - В участок не пойду, сам поучу!

- Не смей! Мало тебе беды прошлогодней!

Возня, шум у двери, и через минуту перед нами возник обозлённый мужчина с топором в руке.

- А ну стой! - рявкнул он, хотя мы и так замерли от недоумения и испуга. - Повадились пакостить. Щас за всё ответите!

На веранде и во дворе вспыхнул свет. С крыльца закричала хозяйка, натягивая плащ поверх ночной рубашки:

- Чего на людей-то кидаешься, оглоед! Говорю тебе, нежить донимает.

Женщина подбежала к нам.

- Разуй буркалы да посмотри: ребята это, Санины гости.

Мужик с радостным облегчением продолжил ворчать, видно, был доволен: вместо сражения с "нежитью", которая запросто могла оказаться толпой пьяных хулиганов, - обмершие девчонки:

- Гости сидят в гостях, по улицам не шастают.

- Чо на дитёв набросился? Иди в дом да завтра обдери всё с окон, - велела хозяйка и обратилась к нам: - Вы уж не обижайтесь: третью ночь не спим, измучилися... Да и на што нужны загородки эти? Ни краж, ни хулиганства сроду не было... Пока нежить шалить не начала. Сане-то про моего не говорите. Она нервная, и мой такой же. Всю жисть друг друга цепляют.

- А кто это - нежить? - вышла из оцепенения Оксана.

- Нечего ночью лишнее болтать, - женщина плотнее запахнула полы плаща, - ступайте к Сане и утречком её поспрошайте. Идите, идите...

Нас явно прогоняли. И тут откуда-то сверху, будто с неба, пронёсся утробный вой. Потом раздалось: "Цыть, поганец, погибели на тебя нету!" Звук удара обо что-то деревянное. Грохот рассыпающейся поленницы. Обиженное мявканье. Мы с хозяевами потревоженного дома со страхом огляделись. Холод превратился в настоящий мороз, в воздухе даже закружились снежинки. Женщина потянула мужа к калитке, а мы рванули к тёплому гостеприимному дому, из которого вышли по великой глупости. И чего нам понадобилось на улице? Понеслись так, будто хотели побить рекорд области. Сердце гулко стучало в груди, а возле рта колыхалось облачко пара. Потом стало жарко, по спине потекли струйки пота. Остановились и отдышались.

- Мы, наверное, всю улицу пробежали... Возвращаться придётся... - пытаясь выровнять дыхание, сказала Оксана.

Впереди в лунном свете блестел забор Ахметшиных.

- Ничего подобного. Вон, прямо возле нас, дом. Скорее всего, очень далеко прошли по улице.

- Далеко? Смеёшься, что ли? Да я дома считала, чтобы не заблудиться в темноте. Шесть, не больше.

Я не без страха обернулась. Там, откуда мы сбежали, кружился снежный столб. Даже завывание метели послышалось. Первая мысль: всё чудится. Или сплю. Глянула на Оксану: подруга с раскрытым ртом наблюдала за внезапно наступившей зимой. В знойном августе. На трёх квадратных метрах деревенской улицы.

- Ну сколько шляться можно? Идите уже спать, - донеслось от Инзиного дома.

Надя стояла у калитки и звала нас. Она что, не замечает странного природного явления?

- Александрина Васильевна проснулась, хочет Антона за вами отправить. Беспокоится, - ворчала Надя. - Завтра нагуляетесь.

Вот уж нет. Хватит с нас таких прогулок. Мы переглянулись и ходко заторопились к спасительной калитке.

- Надь, ты ничего странного на улице не увидела? - поинтересовалась Оксана.

- Увидела, - совершенно спокойно ответила подруга. Мы напряглись, но девушка продолжила как ни в чём ни бывало: - Двух гулён, которым плевать на то, что все устали и хотят отдохнуть.

Инза еле растолкала нас в половине шестого. Мышцы ныли, как после интенсивной тренировки. На кухонном столе уже были готовы "подорожники" - так Александрина Васильевна вчера назвала сухой паёк для грибников.

- А где Антон? - спросила Надя.

- Мама сказала, что он не стал нас дожидаться и ушёл, едва рассвело. Будет ждать у бунеевской тропы.

- Какой ещё тропы? - удивилась Оксана.

- Это дорога к деревне Бунеево, там выработанный угольный отвал. Зарос весь, его уже в начале прошлого века забросили.

- Антоха знал про эту тропу? - снова поразилась Оксана. - Он же здесь впервые, как и мы.

- Может, мама рассказала. Она же не в курсе, что мы на остров собрались. Думает, в соснячке побродим.

- Надо бы у неё спросить...

- Не надо. В теплице сейчас с помидорами разговаривает. Переживает очень, что с хозяйством расстаёмся.

Серенькое линялое утро обрядило мир в богатые росы, которые уже стекали по заборам, отчего казалось, что доски плачут.

- Из-за нежити уехать решили? - спросила напрямик Оксана. - Колись, подруга. Мы сами вчера с такой чертовщиной столкнулись! Сейчас, правда, всё смешным совпадением кажется...

Инза вздрогнула. Под её чёрными татарскими глазами пролегли печальные полукружья.

- Потом расскажу, когда Антона найдём.

Прохладная утренняя влага наполняла лёгкие небывалой силой, птичий посвист отгонял печаль. Голенища резиновых сапог хлопали по икрам, как бы подстёгивая: "А ну, быстрее!" Мы спустились в низинку и заспешили по скользкой тропе. Она нырнула в густой кустарник и выбралась с другой стороны зарослей. Тут мы и увидели Антона. Он сидел на горбовике и сонно моргал глазами.

- Что за дела? - напустилась на него Оксана. - Почему нас не разбудил, один ушёл?

- И почему сюда притопал, договорились же на остров переправиться? - не осталась в стороне молчунья Надя.

Антон возмутился:

- Сижу, засонь дожидаюсь. А зачем на остров? Вон же сосняк, за ним лес на горе. Грибов навалом. Рыжики повылезли махонькие, с пятак.

Инза подошла к другу почти вплотную и спросила, глядя в затуманенные Антохины глаза:

- Ты откуда про эту тропу знаешь? Про сосняк и рыжики?

- Так старик привёл. Пойдём, сказал, покажу грибные места, - проговорил Антон и сам озадачился. Нахмурился, будто попытался что-то вспомнить.

- Какой старик? - выкрикнули мы с Надей разом.

- Ну... да вчерашний старик, которого на остановке встретили.

Занятно, - молвила Оксана. Сняла ветровку, бросила на траву и уселась. - Чем дальше, тем занятнее. Скажи нам, Антоха, где ты сегодня встретил вчерашнего старика.

Голос девушки был тихим, ласковым, но нам стало по-настоящему тошно. От того, что ответит друг, зависело многое. В частности, мнение о собственной вменяемости.

- Не... не помню. Приснился, наверное. Точно, приснился. Наверное, я вчера за столом услышал про эту тропу...

Все с облегчением вздохнули. Но дотошная Оксана переключилась на Инзу:

- Твоя очередь. Что у вас творится? Голоса из ниоткуда... Зима посреди лета. И где ваш Уран?

Инза начала спокойно объяснять, видно, приготовилась к разговору:

- Я же вечером начала рассказывать, да вы слушать не захотели. Варьгино плохим местом стало, нечистым. Будто кто-то захотел выжить народ из деревни. Многие так и сделали: собрали вещи, продали дома, да и подались кто в город, кто в райцентр. Хотя, с другой стороны, у нас спокойно. Ни краж с разбоем, ни пьяных дебошей. Зато нежить бесчинствует. Заметили, что собак мало? Так вот, перед тем, как кому-то умереть или заболеть тяжело, пропадает со двора собака. Весной наш Уран исчез. И мама испугалась за меня. Голоса слышали? Так всегда какая-нибудь напасть начинается: то пожар, то наводнение. Если не у нас, так в соседнем районе.

У меня прямо язык зачесался, видно, поэтому и ляпнула то, во что сама никогда не верила:

- Это покойники с затопленных кладбищ... Их земле предали, а оказались под водой... Вот и беспокоят живых.

- Все варьгинцы так думают, - тихо сказала Инза, - оттого и съезжают двор за двором.

- Ну вас, - подскочил совершенно проснувшийся Антон. - Достали своими страшилками. Меня вот что заботит: наша поездка за белыми сорвалась? И зимой на супчик никто не пригласит?

- Почему же? - задумчиво протянула Оксана. - Кто струсил, пусть остаётся. Инза, как пройти к берегу?

- Здесь недалеко, - ответила подруга.

И мы зашагали за ней. Утренняя дымка растаяла под солнечными лучами, подул ветер. Какие могли быть страхи в ясный августовский день? В тёплых объятиях небес влажно дышала земля, кружил голову терпкий запах сочной зелени. Вся прелесть зрелого лета словно говорила: этот мир - для людей.

Однако нам ещё предстояло натерпеться настоящего ужаса...

Мы едва поместились в лодке, Антон оттолкнулся шестом, а потом заработал вёслами. С берега вода искрилась синевой, а за бортом оказалась бурой. На волнах покачивались целые островки древесной коры. Оно и понятно: рядом лесозавод.

- На дне много брёвен, - сказала Инза, заметив, что я пальцами борозжу волну. - Оттого вода тёмной кажется. Всё собираются ложе водохранилища почистить, да никак начать не могут.

И правда, на полпути к острову стали видны скопления брёвен на дне. Вдруг мне показалось, что между покрытыми илом стволами мелькнуло что-то белое. Человеческая рука... Кому-то холодно и одиноко в глубине. Машет, будто зовёт... Сейчас... сейчас... уже иду...

В шею впилась удавка. Это Надя дёрнула меня за ворот:

- Сдурела? Чуть за борт не вывалилась...

- Там рука... человеческая... - еле выговорила я.

Антон захохотал и ещё веселее замахал вёслами.

- Мусора на дне много, - повторила Инза, не глядя мне в глаза. - Приблазнится всё, что угодно.

Я проигнорировала насмешливые взгляды друзей. Да они просто храбрятся друг перед другом.

Остров встретил нас раскатами птичьего хора. Вытащили на песчаную отмель лодку, вскарабкались на взгорок и с визгом бросились в чащу. Когда я увидела красно-коричневые шляпки, то поняла Инзину маму, которая разговаривала с помидорами. Свою первую находку, тяжело уместившуюся в ладони, пузатенькую, с шикарной шляпкой набекрень, я прижала к щеке и долго дышала и не могла надышаться острым и сытным грибным духом. Пот лил ручьями, досаждали комариные тучи, но мы всё-таки набрали чуть ли не полный горбовик. Ополоснули зудевшие лица и руки, сели перекусить на берегу.

- Лепота, - вполне серьёзно сказал Антон, взял капустный пирожок размером почти с городской батон и отломил кусок.

И точно: давно не было такого счастливого покоя, тихого, умиротворённого восторга, как в этот полуденный час. Однако над Варьгинским берегом заметались, тревожно крича, стайки птиц. Сразу вспомнилось, что вечером нас ждёт утомительная дорога в город. А через миг вообще пожалели, что заявились сюда.

На противоположном берегу из песчаного обрыва вырос гигантский пыльный столб. Задрожал, перекосился и обернулся крестом. Небо над деревней налилось воспалённым багрянцем, а солнце вдруг заструило чёрные лучи. Глухо, как из-под земли, зазвучал колокольный звон.

-Кто-то умер? - спросил Антон.

Мы уставились на весь этот ужас, а Инза прижала ко рту ладони и провыла:

- Варьгино умерло... Ой, моя мамочка... Не-е-ет...

И в ту же минуту мираж пропал. Мы оторопело притихли.

-Да... чего только не привидится, - пробормотал Антон, помолчал и неуверенно спросил: - Ну, мы возвращаемся или как?

- Или как - это здесь остаёмся? С грибами и комарами? Вы как хотите, а мне домой нужно, - заявила решительная Оксана.

Мы собрались и загрузились в лодку.

Антон бодро налегал на вёсла, огибая обрывистую часть суши перед лодочной пристанью. Вдруг рыжеватый высокий склон как будто задымился. Посыпались камешки, послышался глухой шум. Словно все когда-либо погребённые в этих местах рванулись из песчаных и подводных могил. Берег ухнул и осел в воду. В борт ударила волна, лодка подпрыгнула так, что у нас лязгнули зубы. Кто-то завопил. Может быть, я. Мелькнула мысль, что сейчас перевернёмся и белые покойничьи руки утянут нас на илистое дно. Что-то с немалой силой садануло в корму, но бледный до синевы Антон лихорадочно заработал вёслами, и судёнышко, подскакивая на волне, сумело уйти из опасной зоны. Когда Инза прицепила лодку, чуть не утопив ключ в прибрежном иле, по-щенячьи тоненько заплакала храбрая и отчаянная Оксана.

- Ну что ты? - обняла её Надя. - Всё позади. Живы-здоровы и с грибами.

- Мне обидно... почему это с нами случилось. С самого начала... будто кто-то... прогнать отсюда хотел. Мы-то в чём виноваты?..

- Да ни в чём. Нежить местная накуролесила. Завтра уедем и забудем, - тихо сказала Надя.

- Живой оказалась нежить-то, - в тон ей пробормотал Антон.

Я посмотрела на Инзу, которая удручённо разглядывала смесь песка и щебня под ногами. На Антона-спасителя, который стаскивал изодранные кожаные перчатки. И решилась высказаться против всех:

- С чего вы решили, что нежить отсюда гонит человека? Взять решётки на окнах - может, она протестует, что народ отгородился от мира? Вроде не по-людски это. Или что она против нас ополчилась? А если, наоборот, помогает? Предупреждает? Вот чудной старичок с остановки сонного Антона в противоположную сторону увёл. Не хотел, видно, чтобы мы на остров поплыли и в опасности оказались. Ещё рука в воде... Может, это сигнал был, чтобы назад повернули? А крест? Вы же сами видели... Или вот ты, Инза, сказала, что перед всякими несчастьями...

Я набрала побольше воздуха в грудь, чтобы продолжить митинг в защиту нежити. Но грянул хохот. Заливались все, кто чудом не стал потерпевшим. Антон даже на корточки присел и руками в землю упёрся, чтобы не свалиться от смеха. Я разозлилась и топнула ногой, отчего во все стороны полетели грязные брызги.

- Вот... погляди на себя... - Надя, хватаясь за живот, вытащила из внутреннего кармана ветровки зеркальце и протянула мне.

Ничего себе... Всё лицо в бурых разводах. А в волосах застряла тина.

Вечером, дожидаясь автобуса, мы беспокойно оглядывались. Казалось, забыли что-то или потеряли. Когда ПАЗик тронулся, я высунулась в окно. На удалявшейся остановке рядом с Инзой и Александриной Васильевной стоял старый знакомый - спиной к нам и лицом к деревне. Подруга с мамой махали отъезжающим, а дедок - варьгинской улице. Так вот что тревожило: мы по-человечески не попрощались с Варьгино. А ещё точнее - напрочь забыли о старинном обряде. Всю обратную дорогу автобус поливали дождевые струи. Мы ехали домой с таким ощущением, что ещё не раз вернёмся. Не получится забыть причастность к прошлому и настоящему, зримому и духовному - будто всё в узелок завязалось. Отныне будем чувствовать себя крещёнными красотой, водами и легендами этих чудных мест.

Почти чёрные глаза Фаили уставились на неё. Маленькие крепкие ноздри дрогнули, втягивая запахи, к которым привыкла Марина. Ага, вонь от расчленёнки учуяла. Вонь, которая вползла в краску и волокна и не поддалась озонатору. Но ничего страшного - у неё на руках паралитик. Это всё объясняет. Вопреки суровому виду слова врачихи оказались вполне дружелюбными, и до Марины внезапно дошло: Фаиля вовсе не подозревала её и не выискивала причины обвинить, просто была совершенно неспособна изобразить приветливость или приязнь.

-- Мы уже третий год живём в соседнем подъезде, - сказала меж тем врачиха. - Не сталкивались ни разу, вы ведь прикованы к матери. Прямо образцовая дочь, дай Бог всем таких. Моя Камиля всё просила котёночка, но она аллергик. И тут под вашим балконом мы увидели киску, которая так крепко заснула, что больше не проснётся. Камиля неправильно себя повела, разревелась.

Фаиля голосом и взглядом подчеркнула свои слова, и Марина ответила ей кивком - мол, поняла суть того, что вы внушаете своему чаду.

-- А мы пришли к вашему котёнку. Наш папа уехал надолго, осталась свинина, которую мы с дочкой не едим. Я нарезала мякоть для вашей киски. Можно Камиля положит мясо в её миску? Прямой контакт для моего аллергика исключён.

Марина услышала горькую иронию в словах о папе ребёнка и снова кивнула. Всё ясно с ним. Теперь никто не помешает халяльной диете мамы и дочки. Чёрт подери, они с врачихой понимали друг друга с полуслова! Могли бы стать подругами, если б не мать. Уход за ней отнимает все силы и время.

-- Разумеется, мясо Камиля может положить в миску, сейчас её принесу, - сказала Марина, соображая, что в квартире сроду не было посуды для животных.

Да и миски у неё огромные, для готовки. Может, чайное блюдце сгодится?

Она метнулась в кухню и принесла блюдце.

Фаиля глянула на неё с благодарностью. Марина поняла, что врачиха сочла замену миски на блюдце заботой о здоровье её ребёнка - дескать, аллергенов не нахватает.

Обе стали смотреть, как маленькая капризуля вытаскивает пакетик и неловко сыплет нарезанные кусочки без единой жиринки в блюдце.

-- Котёнок скажет Камиле спасибо, - изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал мягко, сказала Ирина. - Но ему нельзя кушать свинину. Только рыбку или говядину. Ещё корм для кошачьих малышей. Еду не нужно приносить. У киски всего много.

-- Пусть скажет спасибо! - заявила противная девчонка. - Он скажет "мяу", и это будет спасибо!

-- Котёнок наелся, наигрался и уснул, - едва сдерживаясь, ответила Марина.

-- Навсегда уснул? - продолжила пытку эта Камиля, чтоб ей пропасть.

-- Нет конечно, - контролируя себя, произнесла Марина и подняла глаза на Фаилю.

Врачиха смотрела ей за плечо, белая как мел. Её татарские глаза увеличились вдвое и стали совсем круглыми.

Марина уже догадалась, что произошло. Повернулась и сказала заботливо:

-- Мамуля, иди в постель. Я тебе помогу.

Тело матери было холодным и синим, затвердевшим, закатившиеся глаза полуоткрыты, виден желтоватый белок.

Марина потащила гулёну в кровать. Вернее - трупёшник-гулёну в кровать.

Лекарство всё ж сработало.

-- Стой здесь и жди! - приказала Фаиля дочке и присоединилась к Марине. Они уложили покойницу в кровать, врачиха цапнула её за запястье, потом приложила пальцы к коже над артерией.

-- Да она ж мертва! Но ходит! Она падала? Вы её били? Что у вас здесь творится? - засыпала вопросами Фаиля, вытаскивая мобильник из сумки.

Марина бесшумно шагнула ей за спину, схватила лампу и изо всей силы ударила бронзовым основанием по затылку. Тело Фаили упало на мать, и Марина злобно сбросила его на пол.

-- Мама!.. - вякнула в коридоре девчонка.

А бес сочинительства снова пошутил над Мариной. Занял её голову сюжетом. И вместо решения внезапно возникшей проблемы она стала представлять, как трёхлетка после смерти родителей свалится на родственников, а потом каждый из них будет причинять малышке немыслимые страдания, которые сведут её в могилу... нет, в скотомогильник, где она превратится в перегной вместе с животными, сдохшими на фермах.

Меж тем как бес искушал Марину новым рассказом, руки сами схватили нож и нанесли удар врачихе в затылок. Как-никак Марина - сама бывшая врачиха. Вернее, не состоявшаяся. Универ закончить не удалось. Но это к лучшему. В бедро что-то ударило: это ребёнок рванулся в комнату и чуть с ног не сбил с ног. Уши заложило от вопля:

-- У мамы кровь! Мама, мама!

Марина приложила лампой и несносную Камилю.

Через некоторое время всё для нового рассказа было готово: рот девчонки был заклеен, на шее красовался чокер Марининой молодости, но шипами наоборот, к коже; ошейник был плотно натянут, к нему привязан короткий поводок, который не позволял дотянуться до яблока, тарелки с бутербродами и бутылки с водой. Пожалуй, первая сцена готова. Другие тоже интересно разыграть, ребёнок ведь не щенок и не котёнок, возня с ним может вызвать много разных эмоций. А сейчас нужно дописать прежний рассказ! Как это жестоко - отрывать её от творчества!

Не успела Маринина душа унестись в морозную ночь, где под звёздами угасает маленькая жизнь, как девчонка завозилась, а со стороны материнской койки раздался утробный голос:

-- Тёмная... Тёмная! За стеной - мертвец, рядом - дитя, которое тоже скоро умрёт. А Валька моя где?! Тёмная, ты обещала!

Марина скосила глаза на стену, которая отделяла её квартиру от соседней.

Да, Фаиля уже там. И ничего странного: квартирка была куплена матерью незадолго до инсульта. Для дочки Мариночки, с которой вдруг матери расхотелось жить вместе. А отпустить доченьку на вольный выпас она побоялась.

Небось, была бы возможность, жалела бы о своём решении. А сейчас жалеть некому: любимая мама давно сгнила на дне городского пруда. Сверху в замусоренной воде мелькают ручки, ножки, пузички купальщиков, а снизу в слое ила, который придаёт водоёму бурый цвет, преют материнские косточки.

Идиллия...

Может там, на дне, уже настоящее нелегальное кладбище образовалось.

Ещё один сюжет? Нет уж, пусть становятся в очередь друг за другом.

-- Тёмная! - снова развопилась мать.

Марина подошла к ней. В открытом рту с синими губами - неподвижный сероватый язык. Жёлтые белки глаз уже высохли.

-- Тёмная!

Звук явно шёл из нутра покойной, при этом органы речи были не задействованы. Марина знала, что покойные какают, писают, воют, рычат, рожают, у них бывает отрыжка, эрекция, судороги, они могут напугать обывателя движениями. Но вот о шастающих и говорящих она не слышала.

Ох уж эти Валя и Галя... Обе как бы сами к ней в руки целенаправленно пришли, обе удивили и озадачили. Бросили вызов. Галя хоть и с возможностями организма за пределами реальных, но совсем дурочка. Если уж ей дано объединить в себе мёртвую и живую материю, то могла бы этим воспользоваться. Но нет - орёт про свою Вальку. Чувствует Фаилю, её дочь. Что-то про ребёнка говорила. Марина обернулась.

Да... В детстве дворовая ребятня часто отбирала у неё игрушки. А сейчас судьба лишила её пришлого чада, с которым можно было бы позабавиться.

Девчонка валялась с раздутым, почерневшим лицом.

Марина всегда подозревала, что этот скотч - страшный аллерген. Она досадливо вздохнула и выместила раздражение на Гале.

-- Ты не забыла, с кем говоришь? С каких пор Тёмная твои желания должна выполнять? А если из-за тебя сейчас обрушу гнев на этот мир? - надменно сказала Марина.

Как бы смешно это ни звучало, но покойница побледнела. Выцвели желтизна кожи, синие губы и серый язык. От страха, наверное.

-- Лежи тихо и смирно, не смей открывать рот без разрешения говорить! - приказала Марина.

И стала ждать возможности переместить ребёнка в соседнюю квартиру - чтобы все соседи вернулись с работы, загнали своих выродков по домам, улеглись спать. Фаилю-то она перетащила, когда взрослые на работе, а их отродье - в школах. И жадно, будто от какого-то странного голода, принялась писать рассказ про котёнка.

Галя послушно молчала, время и пространство образовывали вокруг Марины странный кокон, который защищал её, отгораживал от неблагодарного труда, какашек больных бабок, необходимых смертей и вместе с тем не позволял исчезнуть в бездне одиночества.

Марина отменила свой строгий режим и писала всю ночь. От этого нарушения распорядка у неё закружилась и заболела голова. Поэтому она сварила себе кофе. Хоть и не пила его, но запас был.

Раздался звонок. Марина машинально посмотрела на часы. Вот же мистика: вчера в это же время пришла Фаиля с дочкой. А кого сегодня принесло?

Глянула в глазок: довольно приятный мужчина. Чем-то взволнован. Но это не причина распахивать перед ним дверь.

Незнакомец не выдержал, застучал кулаком в дверь и крикнул:

-- Откройте пожалуйста! Егоровна с первого этажа сказала, что вы сегодня не выходили из дома.

Марина прищурилась: ох уж эта Егоровна! И как она могла забыть про старую обезьяну! Всех видит, про всех всё знает. Когда пришлось избавляться не то от второй, не то третьей матери, подступила к ней с вопросами: а что это за пакетики ты ночью в машину таскала? Хахаха, уж не бабку ли свою?

Тогда Марина, похолодевшая, с замершим сердцем, подхватила Егоровну под руку, притащила к себе. Показала мать, открыла шкаф с полками, заставленными лекарствами и тихо, с ненавистью сказала:

-- Здесь лекарств на сорок пять тысяч. Это только самые-самые необходимые. Без них она умрёт. Приходится распродавать вещи, отвожу их к знакомым. Кроме ночи, другого времени не имею. Ещё вопросы есть?

Егоровна, которая не могла оторвать взгляда от больной, словно бы съёжилась, даже ростом меньше стала. Пожелала здравствовать и попятилась к выходу.

Так что придётся открыть этому мужчине.

Он почти ворвался в дверь, зачастил:

-- Ещё Егоровна сказала, что утром ей повстречалась моя жена с дочкой. Шли к вам. И вроде не выходили. Мобильник отключился около десяти утра. На работе нет. В садике нет. Придётся обратиться в полицию. Но не ждать же её действий, сидя на попе? Буду искать сам.

-- Фаиля заходила ко мне. Занесла свинину, которая после вас осталась, - спокойно ответила Марина. - Но сразу ушла.

Мужчина густо покраснел, так же быстро, как в горячке, заговорил, то и дело срываясь на крик:

-- Да, у нас были разногласия, мы три месяца не жили вместе. Я уехал к отцу. А он помер. Тогда я понял, что близких нельзя терять только из-за споров и ссор. Решил вернуться. Фаиля была не против. А теперь их нет. Может, она говорила, куда собирается? Не сердитесь. Я должен найти жену и дочь!

-- Чего их искать-то? Мёртвые они, - раздался гулкий голос матери.

-- Кто это сказал? - всполошился мужчина. - Почему мёртвые? Что с ними случилось?

И рванул в комнату.

Застыл. Ещё бы! Мать и живой была неприятна, а мёртвая она вообще... красавица.

-- Это моя мама. Паралич после инсульта. Двадцать лет назад, - тихо сказала Марина, внутренне готовясь ко всякому.

-- Егоровна говорила, - так же тихо ответил муж Фаили. - Откуда ваша мама знает?..

-- А вы сами подумайте: откуда? - повысила голос Марина. - Откуда ей знать...

-- Разве что убийство произошло при ней, - вдруг перебил этот заполошный и тут же обратился к матери: - А кто их убил?

Ирина отметила, что в голосе мужчины не было ужаса, видно, что не поверил на сто процентов. Но всё же шагнула к лампе.

-- Тёмная убила. Она всех убивает. Ране мы с Валькой против неё стояли, сейчас я одна осталась, - пророкотала нутром мать.

Мужик отшатнулся. Ага, зрелище ещё то: инфернальные звуки доносятся из недвижного тела. В полиции он расскажет всё.

-- Тёмная - это смерть в представлении мамы, - пояснила Марина и что есть силы ударила гостя по затылку. А потом взялась за нож.

При убитом оказалось немало налички. Наверное, накопления отца. И теперь Марина разбогатела. А это повод навестить Егоровну с бутылочкой наливки. После препарата, растворённого в ней, одинокой Егоровне предстоят похороны от государства. Следующим утром Марина с сожалением посмотрела на ноутбук. Рассказ выложен в сеть, но с читателями не поговорить. Слишком много дел плюс поездка за город. Хорошо, что мать уже не нужно кормить и обихаживать. Однако нельзя забывать про хождение и крики.

Предусмотрительная Марина постучалась к соседке по площадке, известной сплетнице и скандалистке, сказала, шмыгая носом:

-- Моя мама после двадцати лет отключки стала говорить и двигаться. Но, сами понимаете, её кукушка давно улетела в тёплые края. Не обращайте внимания, если услышите вопли и стук. Мне нужно отлучиться, чтобы собрать врачебную комиссию. Никому мы с мамой не нужны. Одни хлопоты от нас людям.

И всплакнула.

Соседка сочувственно похлопала её по плечу, но по заблестевшим глазам сплетницы стало ясно: новость тотчас станет достоянием всего двора.

Марина мчалась на своей машине к скотомогильнику, о котором так кстати недавно вспомнила.

Итак, у неё пять трупов. Один уже пристроен, Галя, конечно, ещё доставит хлопот. Придётся же вызывать врачей и полицию, чтобы засвидетельствовали смерть. Три расчленёнки, семейство врачихи, по мусоркам не разбросаешь. Нужно такое место, чтобы всё разом...

Всю дорогу Марина размышляла со смесью восторга и страха: почему Галя и Валя попались ей в руки? Неужто их способности, похлеще, чем у всех экстрасенсов вместе взятых, не позволили узнать её истинные цели? Почему Галя, почуявшая смерть сестры, врачиху за стеной и скорую гибель девчонки, не смогла узнать, кто их убил?

Ответ напрашивался только один: она, Марина, и есть Тёмная, с которой сёстры вели войну. Ну или человечье воплощение Тёмной. Вот почти вечные бабки и вышли прямо на своего врага. А вычислить её не смогли, потому что Марина сильнее их в сто раз. С детства была сильнее. А мать, дурочка, по врачам затаскала, испугалась выросшей дочери и чуть было не сдала в психушку.

После часа езды на снегу возле дороги Марина увидела указатель - скотомогильник рядом. Так, гордые мысли гордой Тёмной нужно оставить на потом. А сейчас ей понадобится весь дар убеждения и обаяния. Ну и пакет, в котором бряцают бутылки.

Двухметровая стена из дерева показалась бесконечной. Громадные ворота с калиткой нашлись только по колеям от машин, так были плотно пригнаны к друг другу их створки.

Марина забарабанила в калитку. Кулак отбила, пока она открылась.

-- Чего шум подняла? - поинтересовался мужичок с испитой сморщенной рожей. - Мы закрыты, неделю назад последнюю яму заполнили. Ищешь кого?

Марина быстро сунула ему пакет:

-- Это вам!

При звяканье стекла о стекло на лице у мужичка расправились все морщины.

-- А кто прислал? - спросил он.

-- Это от меня, - сказала Марина, сделала плачущую гримасу, но ни слезинки выдавить не смогла, поэтому рванула с места в карьер: - Беда у меня, только вы можете помочь.

-- С бандюками и их делами не связываемся! - рявкнул мужичок и сунул ей пакет. - И не с бандюками тоже не связываемся!

-- Идиот! - в свою очередь прикрикнула Марина. - Подумал, что трупы хочу пристроить?

-- А... - промямлил мужик. - Дак сразу бы сказала... Я тебе в лесу хоть собаку, хоть лошадь зарою. Места у меня есть для таких вежливых, как ты. Могу даже памятник соорудить. Любой - камень, гипс, мраморная крошка.

-- Нет, тут дело другое, - сказала Марина. - У нас с супругом в деревне был питомник для бродячих собак. Потом и кошек стали брать, и слепую лошадь приютили. Не задались у нас отношения с деревенскими. Выжили они нас через этих всяких депутатов. Я в больницу попала - на нервной почве болячка появилась...

-- Чего насухую-то разговаривать? - перебил мужичок, взял её за рукав и потянул в калитку.

Марина подивилась громадному рву, заполненному мутной грязюкой, деревянному мосту и маленькому сооружению вроде беседки. От бетонных колец с крышками и вытяжными трубами не пахло смертью.

-- Это ветер не в нашу сторону, - догадавшись о Марининых мыслях, сказал сторож. - Последняя яма-то вон там, в дальнем углу. Как ветер дунет, так слезу вышибает. Ну ничего, через три недели всё развеется. Пошли за столик под навес, я его сам сделал. Сядем и поговорим.

-- Так вот, приезжаю, а клетки пустые. Соседка сказала, что муж всех животных куда-то увёз. Они не шевелились и звуков не издавали... - продолжила Марина. - Я домой бросилась. А там дохлые псы, самые любимые, и муж, мертвецки пьяный. Оказалось, что не только пьяный, но и двинутый на всю голову. В психушку его не отдам. Не допущу ни людского пересуда, ни издевательств врачей.

Мужичок уже достал из дырявой кастрюли под столом стаканы, посмотрел в них на свет, вытащил носовой платок и протёр. Спросил:

-- Не брезгуешь?

-- Нет, - ответила Марина. - Спиритус вини - лучшая дезинфекция. Я медик, в морге возле столов перекусывали.

-- Я бы не смог, - сказал мужичок и с уважением глянул на Марину.

-- Псов расчленю и рассую по пакетам, - сказала она. - Нужно помочь мне вынести их и пристроить в вашу последнюю яму. А как муж придёт в себя, объяснить, что от животных ничего не осталось. А то ведь потребует показать, где закопала, да ещё станет на могилку бегать. А тут нет, и всё.

-- Сделаю, - сказал мужичок. - Пётр.

-- Феврония, - назвалась Марина.

-- Имя какое-то странное. Ненашенское, что ли?

-- Верно, - ответила Марина и поставила стакан на лавку рядом с собой. - Не могу пить. Может, как сделаю всё для мужа, помяну и его любимок.

-- И то дело, - откликнулся мужик и опрокинул третий стакан.

На удивление, он не окосел. Марина сказала, что адрес называть не будет, подъедет за ним сама.

-- Десять тысяч. - Пётр подвёл итог беседе.

-- Разумно, - согласилась Марина.

Ночью она подогнала машину к подъезду, поднялась с Петром к квартире, сказала, что будет выносить мешки, а помощник должен отволочь их в багажник. Предупредила:

-- Муж в квартире, если заорёт не своим голосом, не обращай внимания.

Но всё обошлось. Они домчались до забора скотомогильника быстро. Пётр, который до этого сидел молча и угрюмо о чём-то размышлял, вдруг сказал:

- Мешки откроем. Нельзя туда другой материал, кроме биоотходов. Если не захочешь открывать - давай здесь, в лесу, закопаем. Или вообще поворачивай обратно.

-- Откроем, конечно, - согласилась Марина. - Ну ты и суров, однако.

-- Иначе нельзя.

-- Опыт у тебя есть, что ли? - рассмеялась Марина.

-- А то, - откликнулся Пётр.

Он вообще стал совсем другим. Марина подумала: "Как ночь меняет человека!" Замаячил новый сюжет, в котором доверчивая женщина становится жертвой маньяка, но в конце концов маньяк осознаёт, что жертва - он сам. И охота велась на него. Но сюжет растаял и исчез бесследно. Не хватало ещё тратить время на него, когда сейчас на сцену выйдет Тёмная!

Мешки скинули у ворот.

Пётр надел на шапку диггерский фонарик.

-- А мне? - спросила Марина.

-- Тебе незачем. Помогай! - скомандовал Пётр. - Да осторожнее, когда по мосту пойдёшь. Свалишься в грязь, до утра за тобой не полезу.

Когда мешки перенесли через мост, Пётр заявил:

-- Сейчас пойду открою крышку ямы. Ты остаёшься здесь. Мне проблем не нужно: биомасса только-только разогрелась, ещё вдохнёшь запашка, свалишься и обваришься. А там на пять метров свиных туш с фермерского хозяйства. Сам всё сделаю, за это и деньги возьму.

-- А на тебя самого этот некронектар, значит, не действует? - спросила Ирина, пытаясь разрядить обстановку.

-- На меня - нет. Так что в мешках?

-- Собачки... - растерянно ответила Ирина.

-- Ну-ну, - буркнул Пётр. - Здесь стой, не двигайся.

Поднялся сильнейший ветер, завывавший в ограде и кольцах скотомогильника почти человеческими голосами. Пётр втянул голову в плечи и поднял воротник куртки.

"Да он же до усрачки боится меня!" - догадалась Марина и пошла вслед Петру. Он тотчас обернулся на звук шагов. Нет, вообще-то за несколькими пакетами, чтобы уже не шагать впустую туда-обратно.

-- Я пописать схожу за забор, - сказала Марина. - Всё равно тебе не нужно больше помогать.

-- Иди, - разрешил Пётр.

Похоже, он обрадовался.

Марина бросилась за ближайшее бетонное кольцо, растянулась на снегу. Подумала, что очень удачно надела светло-серый пуховик.

Пётр ещё раз обернулся, не увидел её и заторопился к яме. Подстроиться под ритм его шагов было нетрудно.

Когда он разрезал первый мешок, охнул.

"Интересно, кто ему попался?" - подумала Марина и кинулась, целясь ножом прямо в затылок, который Пётр, склонив голову над пакетом, тупо ей подставил.

Сбросить его в яму, исходившую вонючим паром, было делом пяти секунд.

Ещё несколько минут ушло на прощание с семейством Фаили.

А вот удалось ли правильно закрыть крышку, Марина не поняла. И точен ли был её удар?

Следующие два дня она отдыхала. Сочинительство отступилось от неё. Даже стало противно думать о котиках или малышах. Не дело это для Тёмной. Вот как пристроит мать в могилу, продаст квартиры. С деньгами, найденными у мужа Фаили, получится неплохая сумма. Можно приобрести маленький домик. Сделать частный детский садик или брать для ухода недееспособных. К чертям детей, за них станут трястись родители и спросят за каждый синяк. Лучше инвалиды. А ещё лучше сдать одну-две комнаты студенткам. А может, вернуться к охоте за одинокими старухами или бомжами? Тёмную в себе нужно кормить. И за это Марина получит жизненный драйв, ту энергию, которую не заменит пустое сочинительство.

Утром она сняла деньги с карты матери, купила полный набор лекарств. Никто не сравнится с ней в преданности родительнице, никто не заподозрит её в злом умысле. Если участковый будет беседовать с соседями, ему расскажут, что дочерняя любовь и забота совершили чудо: мать начала ходить и подавать голос. На вскрытии скорее всего обнаружат неповреждённый мозг, что и подтвердит это чудо. Бог его явил, он же и забрал страдалицу. Но ведь пожила она столько, сколько и здоровым не удаётся! Осталась одна проблема: как убить уже мёртвую мать? Вот будет картина, если в морге она станет трещать о Тёмной.

Но всё обошлось.

После скромных похорон Марина продала свои квартиры вместе с кучами старья. Ей было недосуг заниматься этим всем, её ждала новая стезя в жизни. Пусть Тёмная может быть только одной, но ей ведь нужны слуги? Марина согласна на службу. А для этого требуется дом.

И он вскоре подвернулся -- на самой окраине города, достаточно просторный, с хорошим ремонтом. И одним недостатком - не подведённой канализаций.

-- Не успел отец... -- сокрушённо развела руками иногородняя дочь помершего старика. - Сначала мать скончалась, а потом и сам заболел. Так что удобства во дворе. Оттого и продаю задёшево.

Марина постаралась скрыть свой интерес к старой выгребной яме, скрытой за зарослями дельфиниумов и обвившего их аконита, озабоченно нахмурила брови. Но в её голове обретали яркие образы самые сокровенные мысли. Вот одинокая, стеснённая в средствах абитуриенточка из какого-нибудь дальнего села, желательно, из другой области, пьёт чаёк с радушной хозяйкой, потом лечит внезапную ангину предложенной настойкой. Да, горько, едко, но зато как полезно! А потом тело абитуриенточки, накачанное аптечным химотрипсином для скорого разложения, оказывается в яме. Даже если чудом выйдут на Марину, то она не будет знать, как кости оказались в яме.

Марина тряхнула головой, отгоняя мечты. Всё же лучше вернуться к старикам. На крайний случай, к беспризорникам. Она купила дом, занялась хозяйственными делами. Но даже хлопоты, поглотившие всё время и силы, не смогли вытеснить холод, который буквально высасывал душу. Это Тёмная требовала пищи.

-- Скоро. Уже скоро! - пыталась успокоить её Марина.

А пока она между делами пыталась услужить ей. В аптеке шепнула раздражённой молодухе с громадным списком лекарств:

-- Вот этот препарат - Марина записала на чьём-то старом чеке название лекарства - никогда, никогда не покупайте. Он моментально повышает давление, особенно у стариков.

И довольно улыбнулась, когда увидела, что молодуха затолкала свой список в сумку и назвала фармацевту подсказанное лекарство.

А ещё приметила в магазине, ближнем к её дому, хорошо одетого мужчину со странными остекленевшими глазами. И почувствовала, что он тоже причастен к Тёмной. Иначе, чем она сама, но всё же... А своим нужно помогать.

Марина вышла из магазина и тихонько пожаловалась мужчине:

-- И почему только родители не следят за ребятишками? Вон, мои соседи, видите, деревянный обшарпанный дом? Так вот, их пацанята в детский сад не ходят, шляются везде одни. Любят играть в овраге. Допоздна там бегают и орут. А ведь всякое может случиться!

Мужчина отошёл от неё, будто не услышал ничего.

Зато утром Марина насладилась переполохом у запойных соседей, к которым явилась полиция. Вот ужас, пьяницы даже не заметили, что их дети не ночевали дома!

Когда неотложные дела рассосались, она отправилась в поликлинику, чтобы поискать тех, кто нуждается в её опеке. И встретилась со своей прежней соседкой. Сплетница завалила её новостями. Оказывается, опрашивали жильцов всех домов города под номером шестнадцать. Искали бабу, которая столкнула мужика в скотомогильник. Несчастный обварился, лишился зрения и кистей рук. Еле поднялся по скобам. "Вот чёрт, - подумала Марина. - Откуда в бетонном колодце скобы? А сама я косорукая" Соседка взахлёб, брызгая слюной, трещала: люди шепнули, что баба прятала в яме расчленённые трупы. Чьи именно, узнает полиция после розыскных работ и экспертиз. Баба сделала всё, чтобы остаться не узнанной, по городу ездила кругами, на площадке все номера квартир были закрыты газетками. Но мужик исхитрился и подглядел номер дома.

Марина сказала соседке, что купила домик и собирается разводить кур. Или кроликов. Или просто отдыхать - наработалась за двадцать лет при парализованной матери. Взяла обещание навестить её, чтобы развеять вселенское одиночество.

-- Ты знаешь, я столько рассказов написала о том, как живу. Читала их каждый день маме. Верила, что она из тех далей, где плутает её душа, слышит меня. А теперь я стала забывать свой голос... - прошептала Марина и заплакала.

Из соседкиных глаз тоже полились слёзы.

Обнимаясь, они измазали друг друга тушью.

Через день пожилая санитарка травматологии подвела Марину к палате, уважительно отмечая, что у посетительницы нет отвращения к больничным запахам и виду пациентов.

-- Здесь он. Одинокий, своего жилья нету. Куда его выписывать? Интернаты и дома престарелых переполнены. Жалко мне его... Убивали - смерти избежал.

Теперь жизнь добьёт. Медленно и верно, -- сказала она.

Марина заглянула в немного приоткрытую дверь и сказала:

-- А вы знаете, я могу его взять. Живу одна, в своём доме с участком. Думала, что это мой одноклассник, но сейчас вижу - совершенно чужой мужчина. Может, Бог не наказал меня одиночеством, а просто указал путь - делать добро не только своим, но и чужим?..

- Вы сейчас к заведующему идите. Он расскажет, куда обратиться, какие документы оформить, - обрадовалась санитарка. - Если честно, не только ему, но и государству всё равно, где несчастный будет жить. Лишь бы сбыть его с рук.

Две недели спустя нанятая Мариной частная перевозка для лежачих доставила Петра до уютного домика.

-- Жаль, что вы не увидите, какой здесь порядок, - сказал фельдшер. - Вот ступеньки, проходите. Нас встречает хозяйка дома, чужая вам женщина. Она взялась ухаживать за вами.

-- Сказали же, что на обследование в другую больницу повезут, - невнятно проворчал совершенно седой старик.

-- Ну, эти вопросы к персоналу вашего бывшего отделения. Может, сюрприз вам хотели устроить, - ответил фельдшер, помог женщине уложить бедолагу и отбыл.

-- Здравствуй, Пётр, - сказал голос, который невозможно было забыть. - Я всё не могу решить: то ли сделать тебе операцию на голосовых связках и лёгкую лоботомию, то ли сказать ментам, что ты сбежал. У меня от прежних хозяев осталась чудесная выгребная яма.

Пётр хотел закричать, но не смог из-за шока.

Он не слышал звук отъезжающей машины, но знал, что теперь остался совершенно один.

-- Умоляю, согласись на операции, - прошептала Марина. - Мы будем вместе, а поэтому не канем в глубины вселенского одиночества. Ну не заниматься же мне снова сочинительством? Нужно ведь кормить Тёмную, я буду приводить сюда пищу для неё. А ты станешь моим постоянным спутником. Приятно, если знать, что крики пищи слышит ещё кто-то кроме меня. Итак, если операция - подними правую руку. Если яма - левую. В любом случае это последний раз, когда ты различаешь правое и левое. Ну?.. Не заставляй меня ждать!

Сначала дрогнула правая рука, потом левая. Но окончательное решение слепого заставило Марину захлопать в ладоши от радости. Хотя и другой вариант её бы устроил: на свете полно людей, которые могут составить ей компанию.

Казалось бы, это должно разрушить жизнь Марины - бесконечная смена памперсов, кормление, стирка, лекарства, гигиенические процедуры... Как бы не так! Пенсия у восьмидесятипятилетней старухи более чем приличная плюс пособие по уходу. Вполне хватало на кашки-супчики и коммуналку. А остального для Марины не существовало. Весь её мир сосредоточивался на сочинительстве.

Пишущий народ именовался писателями, а Марина считала себя сочинительницей. Выдумки часто помогали ей в детстве.

Мать постоянно пропадала на сменах, бывало, о её присутствии можно было догадаться только по убранной квартире и приготовленному обеду. А ещё случались аварии на комбинате, внезапные командировки. Иногда казалось, что она специально искала причину не находиться дома, быть просто одиночкой вместо матери-одиночки. Марина сочиняла для себя другую жизнь - любимицы семьи, кумира одноклассников. Если ей доставалось от ребят, а это случалось часто, она воображала, как Кольку, подставившего ей подножку, переехала машина, а сплетницу и задаваку Настьку зарезал убийца. На головы обидчиков обрушивались лестничные пролёты, их плющил в лепёшку сломанный лифт, сводила в могилу неизлечимая болезнь.

Самое удивительное, что сочинённое изредка становилось реальностью. Колька действительно попал под машину, а Настя оказалась жертвой убийцы. Здравомыслие помогло Марине отличить случайность от закономерности, но ей было так приятно думать о волшебных свойствах своего воображения! Всё время, свободное от ухода за матерью, она посвящала сочинительству.

Увы, сегодня, в первый рабочий день наступившего года, должна прийти участковый терапевт, Фаиля Анзаровна, дама мерзко-дотошная, с задатками сыщика. Марина проверила, нет ли следов грязи под ногтями матери и достала флакончик с шприцем. "Ну, сейчас ты расслабишься и станешь спокойной, как манекен..." - прошептала она.

От инъекции хлынула моча, памперс разбух и стал подтекать. Марина принялась менять его и похолодела: между ног матери щетинились седоватые волосы. Она быстро схватила бритвенный станок и еле успела всё сделать до появления Фаили.

В этот визит терапевт расщедрилась на похвалу:

-- Пролежней и опрелостей нет. Это очень хорошо. Замечательный уход. Неврологический статус прежний. В следующий раз назначу анализы, - сказала несносная Фаиля, сверля узкими чёрными глазами Марину. - Да и рентген с ЭКГ нужно повторить. Я закажу машину, а вы уж договоритесь с помощниками.

Уходя, врач спросила:

-- Сколько у вас комнат?

Марина вздрогнула и ответила:

-- Три. А в чём дело? Социальная защита всё осматривала. И не раз.

-- Ни в чём, - ответила Фаиля. - Не обращайте внимания.

В этот миг раздалось мявканье.

У Марины заколотилось сердце.

-- Котёнка завели? - спросила врач. - Помнится, в прошлый раз у вас была собачка.

-- Убежала, когда я её выгуливала, - удручённо сказала Марина. - Хочется, чтобы рядом был кто-то... Тяжело, знаете, ухаживать за человеком, от которого не дождёшься ни звука.

-- Да, я вам сочувствую. Но справляетесь вы великолепно. Вес больной, похоже, увеличился, тургор кожи нормальный, да и мышцы... Всего хорошего, - сказала Фаиля и наконец ушла.

Марина даже притопнула ногой от радости и бросилась к ноутбуку. Сейчас, сейчас она сочинит рассказ о злобных детях, которые издеваются над котёнком. Она так опишет последние мгновения хрупкой беззащитной жизни, что читатели в комментариях будут рыдать, как в прошлый раз после сцены повешения щенка. Марина была беспощадно правдива, описала даже тонкую струйку мочи, выпученные глазёнки-пуговички и пену на язычке.

Ну, а теперь главное.

Марина прошла в кухню и подхватила котёнка. Три ночи он будил её мявканьем, потом обессилел от голода и замолчал. Но сегодня заорал и здорово ей подгадил. Это могло натолкнуть Фаилю на совсем не нужные ей, Марине, мысли. Она шлёпнула котёнка, открыла дверь на балкон и посадила кроху в снег. Надо же, такая малявка, а сообразил, что его ожидает, попытался зацепиться прозрачным коготком за её руку. Ну уж нет! Марина отшвырнула невесомое тельце тапкой, когда бедолага нашёл силы броситься к двери.

Теперь она будет наблюдать за смертью кошачьего детёныша и, всхлипывая от жалости, описывать его муки. Жалости, конечно, не реальной и не к этому животному. Просто от некоего вселенского чувства, одному из тех, что переполняли Марину. А потом ополчится на бездушное юное поколение. Психопаты и садисты. Кому они только нужны на белом свете. Самим себе и то не нужны.

В воображении замелькал новый сюжет.

Но нет, сначала рассказ про котёнка, который умирает на морозе!..

Пара часов, когда Марина прислушивалась к царапанью о дверь, почти неразличимому в вое ветра, пролетели незаметно. И они были её тихим, скрытым от всех счастьем сочинительства.

Но ему снова помешала мать. Что за бес в неё вселился? Обычно на этом препарате она целые сутки могла не отвлекать.

Зловредная старуха замычала, пуская из беззубого рта слюну. Глаза так и забегали под веками, словно она видела сон. Хорошо, что это случилось не при терапевте.

"Жрать не получишь, выссалась на сутки вперёд, так что мычи себе сколько влезет!" - злорадно подумала Марина.

В комнате, где лишь немного чувствовался запах безнадёжно больного человека, разлилось мерзкое амбре. Брезгливая Марина зажала рот рукой и кинулась в ванную.

Вот это было сущим наказанием - выгребать какашки из-под матери. Две маски не помогали. С чего бы мать так вспучило? Ей ни крошки не досталось в последние три дня, иначе бы выглядела жирной, совсем не по клинической картине заболевания. Вот и врачиха сказала, что вес повысился.

Зловонное месиво вылезло за пределы памперса. Марина надела перчатки, взяла тряпки и приготовилась сражаться со старушечьим дерьмом и собственной ненавистью к нечистотам.

И вдруг что-то шлёпнуло её по щеке, оставив тёплый смердящий след.

Марина несколько секунд не могла вздохнуть от отвращения. А потом не поверила глазам.

Это мать, старая стерва, специально вымазала её говном! Гадина открыла глаза и посмотрела на неё с нескрываемым удовлетворением. Марина еле успела перехватить тощую руку с заляпанными пальцами.

Ах ты мразь! Сознание заволокла красная пелена. Когда багровый туман рассеялся, Марина увидела, что глаза матери вылезли из орбит и уставились широкими зрачками в потолок. Изо рта торчал памперс. Красные пятна на шее меняли цвет на глазах, быстро наливаясь чернотой. И всё вокруг было в вонючих ошмётках.

Марина поплелась в ванную, извела почти весь гель для душа, пока цветочный аромат не справился со смрадом.

Сейчас бы поработать за ноутбуком - для снятия стресса, для того, чтобы душа очистилась от омерзения. Но сочинительство откладывается. Надолго.

Во-первых, матери нужно найти замену. Во-вторых, избавиться от прежней. И в-третьих, выяснить, отчего же та старуха, что валяется сейчас с кляпом из дерьма во рту, смогла оказать такое сопротивление.

И всё это нужно сделать до следующего визита врача. Она что-то давно подозревала, кружила над Мариной, как коршун.

Весь день пришлось трудиться, не разгибая спины. А к пяти часам следовало пойти на рынок, где возле ящиков стояли старушенции со своим товаром: салфетками, носками, всякой никому не нужной чепухой. Бабки расходились позже закрытия рынка, надеясь на случайного покупателя. Именно среди этих торговок предстояло найти новую мать - одинокую, со вставными челюстями, бледно-жёлтую от недоедания, с бесцветными бровями и невыразительным лицом.

Можно было познакомиться с кандидаткой в матери в поликлинике. Тогда через умно заданные вопросы удавалось узнать многое и избавить себя от лишних хлопот, к примеру, не определять группу крови. Старухи охотно докладывали о своём здоровье. Марина старалась любыми путями достичь цели. Оно того стоило.

Жаль, бомжихи не годились. Их одутловатые кирпично-красные рожи не обесцветить никакими примочками. Да и шрамов на них всегда немерено. Однако сегодня Марине несказанно повезло без многодневных походов по рынкам и поликлиникам.

Возле магазина клянчила подаяние бомжиха с осунувшейся рожей. Вокруг глаз - роскошные чёрные "очки". Закрытая черепно-мозговая травма... Здорово же бабку отделали!

По спине Марины пробежала дрожь. Вылитая её мать, та, последняя, которая продержалась всего неделю - сухонькая, маленькая, с белёсыми бровями. Чтобы избавиться от синяков, тоже нужна неделя. Такие вот совпадения... Вообще-то Марина уже не могла вспомнить в точности внешность матери после того, как забрала её из больницы. Все последующие старухи чем-то отличались, и эти отличия напрочь заслонили облик родительницы. А в паспорте -- ну совершенно другое полнокровное лицо. Здравствующие-то люди не похожи на портрет в документе, а уж паралитики и сумасшедшие... Тем более возраст. Марине уже двадцать лет удавалось пользоваться персональной пенсией матери. Поначалу больную навещали коллеги, дарили подарки к праздникам и юбилеям, сокрушались, как инсульт изменил человека, горячо благодарили дочь, только что не кланялись. Шутка ли - день и ночь ходить за больной! И теперь не забывали, только приходили поздравлять люди, никогда не знавшие мать.

И с врачами было легко, пока не появилась эта зловредная Фаиля.

К радости, бомжиха оказалась беззубой да ещё и чокнутой. Легко согласилась поехать на чай к Марине.

-- Колбаски с булкой и чаем хочешь? И пироженку? Иди тогда за мной, но близко не подходи - муж следит, он не любит, когда я добро людям делаю, - сказала Марина.

И бомжиха, раззявив беззубый рот, поплелась за ней.

Марина усмехнулась: как же доверчивы все люди, не только эта тупая бомжиха! Их жизни проще простого отнять - подсыпать подруге в бокал сердечное лекарство; за спиной матери толкнуть дитя лбом об угол; отвлечь подростка, сидящего с сигаретой на подоконнике подъезда, и сбросить его вниз. И таких вариантов тысячи. По сути, Марина - ходячая смерть для окружающих. Но ей нужна всего лишь сменная паралитичка.

Обычно приходилось вести утонченную охоту за кандидатками в матери, знакомиться с бабками, приходить к ним домой, чтобы осмотреть другие изделия для якобы оптовой покупки, а потом зазывать к себе. Пропажу одинокой особо и не расследовали - на квартиру или комнату никто не посягал, какие-никакие ценности оставались на месте. Ушла старушенция из дому да окочурилась где-то. И все дела.

Марина, выйдя за пределы видеонаблюдения, пригласила бомжиху в машину. Маргиналка растянула опухшие губы так, что стали видны беззубые дёсны, представилась:

-- Галя!

-- Очень приятно, Галя. Сейчас мы приедем к моему подъезду, вот тебе домофонный ключик. Вернёшь. Сразу за мной не заходи. Осмотрись, чтобы рядом никого не было. Люди злые, очень злые, донесут мужу. Квартира двадцать седьмая. И будет тебе чай с колбаской. Договорились? Ещё выпивка будет и денежка. Так что не вздумай с ключом удрать.

-- Двадцать седьмая, - проговорила Галя, тупо улыбаясь.

Всё прошло как по маслу.

А потом встало колом.

Чёртова Галя и не собиралась валиться со стула под действием сильнейшего снотворного. Она мусолила бутерброды, прихлёбывала чай и несла всякую чушь:

-- Мы с сеструхой вдвоём остались. Почитай, против тёмной больше двух сотен лет выстояли. Только люди-то хуже безносой, без жилья нас оставили ещё полста лет назад. По какому праву дом занимаете? Где документы? Да вот наши метрики. Говорили, таких давно не выдают. А записи в церковных книгах где ж сейчас найдёшь? Посмеялись, рассердились и арестовали. Где Валька бродит, не знаю. Но плохое чую.

"Шизофреничка", - подумала Марина и подлила Гале "чайку" покрепче. Наконец глаза бомжихи закатились, изо рта вывалилось не перемолотое дёснами пирожное.

Марина перетащила её на кровать, застеленную клеёнкой, и стала осматривать. Как по заказу! И группа крови оказалась четвёртой. Если бы не совпадения, выгнала бы, да и всё.

Марина разогнула спину только к вечеру и снова ощутила холодок: новая мать как две капли воды напоминала прежнюю, ту, что сейчас обескровленная лежала в ванной рядышком с кишечником, из которого выдавили содержимое. Мистика какая-то, что ли.

И вдруг очень вовремя, до приступа паники, вызванной ощущением сверхъестественного, Марину посетила здравая мысль: прежнюю мать, до того, как она заняла место на кровати, звали Валей! Стало быть, эта Галя не такая уже шизофреничка. У неё действительно есть... была сестра Валя. И сопротивляемость организмов у них обеих просто бешеная, нереальная. Вот так дела!

Марине захотелось глотнуть холодного отрезвляющего воздуха. Она накинула шаль и вышла на балкон. Ветер хлёстко ударил в лицо, словно дал пощёчину, зато исчезли все запахи, въевшиеся в ноздри. Ноги быстро заледенели, и Марина ушла, столкнув через прутья недвижный заснеженный комочек. Бродячие собаки подберут. Вот бы так и с человеческим телом... А ведь это мысль! В следующий раз она не станет возиться с расчленёнкой и колесить по городу, разбрасывая плотно увязанные пакеты. Недалеко от города есть свалка, где одичалых псов видимо-невидимо.

Марина взглянула на ноутбук, но прежнего неудержимого порыва закончить рассказ про котёнка не испытала. Вот если бы на месте животного был человечий детёныш!..

Она зашла в ванную и принялась в пятый раз с того времени, как заболела мать, за работу, которая только поначалу казалась неподъёмной. Но если к делу подойти знаючи да умеючи, всё получалось не так уж плохо.

Марина запыхалась и вспотела, пока орудовала пилой, и не сразу услышала звуки из комнаты матери.

Несносная старуха выдувала ртом пузыри и подвывала. Под веками метались глазные яблоки.

Марина сняла резиновый фартук и перчатки. Бабка стала втягивать ноздрями воздух, как собака. Марина обтёрла ей лицо полотенцем и спросила как можно ласковее:

-- Ну, что случилось-то? Спи, мама, тебе положено спать.

Вот же угораздило связаться с этими непробиваемыми сестрицами. Другие бы уже потерялись в глубинах коматоза и даже не пытались пробиться к грани, за которой начинается жизнь. Но ничего не поделаешь. Сама виновата. Погорячилась и убила старушенцию, которая долгие годы могла бы изображать парализованную. Теперь вот возись с её сестрицей, а она ещё круче.

Сухие обескровленные губы матери раздвинулись. Шевельнулся серый язык, и Марина даже не поверила тому, что мать заговорила:

-- С Валькой моей беда... нету её... тёмная забрала... Нужно вернуть.

Веки задрожали, будто мать силилась открыть глаза. Марина прижала их пальцами. Но бесполезно - стоило убрать руку, как глаза распахнулись. Чёрные широкие зрачки так и впились в лицо Марины.

-- Ты... Добрая, накормила... Валька здесь, рядом. Сдохла, но оживёт... Она семижильная... Все наши такие...

Марина не заметила, как толкнула столик с лекарствами и лампой. Всё повалилось на пол. Мать задёргала руками-ногами и велела:

- Слышь, добрая... Вальку найди, сюда притащи да положи возле...

Ага, как же. Вдвоём они одолеют какую-то тёмную и набросятся на Марину. Как ни жаль терять одну мать за другой, придётся себя обезопасить.

Пальцы не подчинялись, флакон два раза падал, пока в шприце не оказалось всё его содержимое. На семерых хватит...

Марина не подумала о том, какая работа предстоит ей с двумя трупами; о том, как опасно оставаться без матери - может нагрянуть и соцзащита, и Фаиля, да и вообще мир полон неприятных случайностей. Главное - заткнуть мать, чтобы не слышать про эту семижильную Валю.

Может, ну к чертям именную материнскую пенсию. Лучше найти работу, чем вот так изощряться каждый раз. Но как же тогда сочинительство? Работа сожрёт драгоценное время.

Однако мать спокойно и неглубоко задышала без всяких летальных исходов, неприятных разговоров и ненужных движений.

И тут один из бесов, иначе и не скажешь, сыграл с Мариной неожиданную шутку - подтолкнул к импровизации и лёгкому вранью. Она наклонилась к матери и сказала:

- Не получится найти Вальку. Тёмная придумала, как вас одолеть. Надоели вы ей. Валька разрублена, расфасована и разбросана по мусорным свалкам. Тёмная постаралась, чтобы их никто не нашел. И с тобой то же самое будет, если не станешь лежать молча и не двигаясь. Слушайся меня, я тебя от тёмной прикрою. А если угодишь, так найду хоть что-то от твоей Вальки.

Зрачки матери расширились, чуть ли не закрыли голубую радужку. И от этого Марине почему-то стало страшно и весело одновременно. Она почувствовала себя не просто сочинительницей рассказов, а кем-то инфернальным.

Она сама и есть Тёмная, грозная и неотвратимая!

Спокойно улеглась спать, чувствуя, что всё будет в порядке.

Однако в этот раз её интуиция подвела по-крупному.

Часть вторая Тёмная

А вот сейчас Инесса думала, что нужно было не цепляться за прежнюю квартиру, а сразу съехать. Хотя, если рассудить, роднуля могла бы разменяться с матерью, а с доплатой стала бы возможной покупка жилья в престижном районе. И оно оказалось бы не «пеналом» в семнадцать квадратных метров, а просторной двушкой, где Инесса могла бы заниматься с учениками на дому. А какие частные уроки без отдельного кабинета, в однушке, где фортепиано стоит бок о бок с частью бывшей стенки и упирается в раскладной диван? Ещё стол да шкаф – вот и вся обстановка, которую позволила вывезти Риточка.

Зато не стало ежедневной напряжёнки, вызванной раздражительной роднулей. Дочь шестой год училась в пединституте, всё никак не могла окончить четырёхлетнее обучение и винила в этом мать, ученики которой целыми днями бренчали на пианино в большой комнате. Про то, что всё заработанное Инесса отдавала дочке, Риточка постоянно забывала.

Зато сейчас Инесса с удовольствием покупала что-то для себя, могла принимать гостей без оглядки на осуждающе-ненавидящие взгляды дочки и… стыдно в её шестьдесят говорить, была открыта для общения с вдовцом из соседнего дома.

Каждый раз, поднимаясь по чистой просторной лестнице на свой второй этаж, женщина думала: «Иду домой… к себе домой». И ощущала тихую блаженную радость. Вот если бы не ещё кое-что, то Инесса могла бы сказать, что она счастлива.

Этой ложкой дёгтя были соседи напротив. Вернее, не соседи, а ребёнок. Вот и сейчас добротная металлическая дверь была чуть-чуть приоткрыта. А из неё высовывалась худенькая синеватая ручонка, вся в синяках и коростах, слышался тихий голосок:

– Тотя… тотя…

В первый раз Инесса подошла к двери и спросила:

– Что тебе, малыш? Ты один дома?

– Тотя…

Инесса сморщилась от резкого аммиачного запаха из двери, попыталась заглянуть в неширокий проём, но лампочка на площадке, как назло, перегорела. И женщина увидела только всклокоченные волосёнки, заляпанную рубашонку без пуговиц, впалый животик с чёрно-красным тюльпаном заживающего кровоподтёка.

Ей стало всё ясно. Сглотнув комок в горле, она велела малышу:

– Постой здесь. Я принесу тебе покушать.

Она как раз только заселилась, и еды в холодильнике почти не было. Пришлось изготовить бутерброд из нарезки и батона, положить в пакетик печенек и яблоко.

Обвисшая было ручонка, дрожа, снова потянулась к ней.

«Может, дитя слов не понимает? Расстроился малыш, не понять, мальчик или девочка, подумал, что я ничего не вынесу… ему или ей…» – пришло на ум Инессе.

Она отдала угощение, дверь тихо закрылась.

Инесса ещё постояла немного, тихонько выпуская воздух сквозь зубы и так же медленно вдыхая. Ей показалось, что её порвёт от злости на нерадивых родителей. Нет, это надо же, так запустить ребёнка, избить его! Если соседям этого подъезда всё равно, то Инесса не такая. Нужно сегодня же поговорить с ублюдочными мамой и папой, предупредить, а завтра – прямым ходом в инспекцию по делам несовершеннолетних... Или в опеку. Или прямо в городскую администрацию. Там тоже хороши сотрудники – прозевали такой вопиющий случай! Уроды-бюрократы!

Она содрогнулась от своих же ругательств и отправилась к себе. Тогда Инесса даже не подозревала, какой сюрприз её ждёт.

А сейчас она остановилась на лестнице, развернула два глазированных сырка, положила их в пакет вместе с булочкой. Какой же дурой она чувствовала себя уже неделю, подкармливая неизвестно кого!

Инесса ещё не ступила на площадку, как раздалось:

– Тотя… тотя…

Она быстро сунула в ручонку угощение и попыталась шире раскрыть дверь, хотя её строго предупреждали на этот счёт. Но створка не двинулась ни на сантиметр, хотя Инесса приложила всю свою силу. Однако на миг на неё глянули большие глазёнки с красными веками и тёмными полукружьями под ними. Удалось разглядеть и царапину на скуле. А щёчки… У детей не бывает таких ввалившихся щёк! Ребёнок наверняка болен… Нет, она явно сошла с ума, если считает этого попрошайку ребёнком.

Дверь закрылась, как только Инесса убрала свою руку. Лампочка, конечно, не горела. Она перегорела сразу после того, как женщина утром ввинтила новую. Такой уж была судьба всех лампочек в этом подъезде.

Женщина прошла в свою квартиру, выложила покупки и с чашкой чая присела у окна. Она очень хорошо запомнила, как вечером заявилась разбираться к родителям малыша.

Ей открыла моложавая, аккуратно одетая соседка, сразу пригласила войти и провела на кухню.

– Я видела, вы три дня назад заехали, – сказала она. – А мы уже здесь месяц. И я знаю, что вы пришли меня отругать за то, что оборвыш просит у вас еды. К нам уже являлся отец семейства с пятого этажа, тоже новосёл. Квартиры-то в этом доме дешевле некуда.

– Да!.. – взвилась было Инесса.

– Уверяю вас: в нашей семье нет ребёнка! – соседка тоже повысила голос. – Мы и приехали сюда с севера для лечения в клинике. Осмотрите квартиру, если не верите.

Инесса сразу сбавила тон:

– Но я сама видела его…

– Не вы одна, – устало откликнулась соседка.

Потом они наконец-то познакомились, разговорились.

Женя рассказала, что чудеса в квартире начались сразу в ночь после их заселения. Женя и Андрей ясно услышали, как по квартире носятся кошки, а за ними бегает маленький ребёнок и счастливо смеётся. Более того, в углу ванной одно животное яростно скребёт пол.

Андрей подскочил, включил везде свет – никого. Он зевнул, не глядя провёл рукой по стене в поисках выключателя и охнул: на коже появились глубокие царапины, словно бы его полоснула когтями кошка. Перебинтовав мужа, Женя пошла в ванную и замерла без крика: в углу смердела кучка кошачьих экскрементов. Когда вернулся голос, она позвала мужа и показала на эту мерзость, которой точно раньше не было. Женя тщательно промыла пол во всей квартире после того, как ушли грузчики.

На Андрея, прошедшего Вторую чеченскую, бывшего начальника драги, события не произвели никакого впечатления. Он подгрёб под бок жену и сладко засопел. Но Женя уснуть так и не смогла. В голову лезли всякие рассказы про домовых… Она встала, вошла на кухню. Пластиковое ведро, временно поставленное вместо мусорницы, лежало на боку. Картофельные очистки кто-то разбросал, а яблочный огрызок разжевал до кашицы. Женя налила в блюдце сока вместо молока и поставила под мойку. Подумала и положила туда же печеньку.

Утром на приёме врача узнала, что с ней всё в порядке, просто климат бывшего места жительства не подходил, вот детей и не было. А сейчас, спустя время, у неё срок около четырёх недель. И она каждый день тайком от мужа моет блюдце с остатками молока, наливает свежее.

– Как я рада за вас, Женечка! – искренне сказала Инесса и не удержалась от вопроса, хотя давала себе отчёт в том, что негоже тревожить беременную всякими несуразностями: – И что… больше ничего не происходило?..

Женя пожала плечами и нехотя призналась:

– Бывает, что в квартире возникает смрад. Пахнет то мусоркой, то деревенским туалетом. Вещи словно оживают: в детской кроватке кто-то спит и валит набок громадного медведя, которого муж посадил туда в ожидании малыша. Лошадка-качалка перемещается… И старуха…

Тут Женя осеклась и заявила:

– Я рада знакомству. Правда, очень рада. На лестничной площадке мы с вами – единственные соседи. Но говорить на эту тему больше не хочу. У нас в семье хорошие перемены. Всё остальное – ерунда. Но после рождения ребёнка мы съедем отсюда. А пока обращайтесь, если будет нужно. Андрей у меня на все руки мастер. А я буду рада простому разговору по душам. Приходите на пироги. Вообще просто приходите. Я без матери росла. Но только сейчас, в чужом городе, поняла, как важно, когда рядом есть кто-то близкий…

У Инессы налились слезами глаза, и она от души обняла Женю. Потом порадовалась за свою роднулю: уж ей-то не придётся испытать, что такое одиночество. Пока Инесса жива, конечно…

– Инесса Изяславовна, не делайте ничего, что может не понравиться… вашим видениям. Помните про царапины? Ещё был случай, когда Андрей получил травму, – предупредила на прощание Женя.

Со времени этого разговора миновала неделя.

– Так, хватит чаёвничать, – строго сказала себе самой Инесса. – Пора делом заняться.

Делом – это поквартирным обходом. Слово-то какое, точно она участковый… Но поговорить с жильцами просто необходимо. Не только для её собственного спокойствия, но и для Жениного. Для истины, в конце концов. А то ведь так и умом тронуться недолго. Инесса ясно представила тощую синеватую ручонку и вздрогнула.

Она надела тёплый шерстяной жакет и двинулась на пятый этаж. Почему именно на пятый? Так ей показалось нужным. У Инессы вообще было развито чутьё на некоторые вещи. К примеру, она всегда знала, есть ли искра божия в ребёнке, получится ли из него музыкант. А ещё могла сразу понять, поступит ли в консерваторию или училище недоросль, которого родители направили к ней по великому знакомству. Умела найти слова, которыми можно снять зажатость или страх, а то и укротить лень. Она чувствовала, каков человек изнутри, как бы он ни маскировался. Но её интуиция рассыпалась прахом перед самыми любимыми – мужем и дочерью.

Вот и сейчас, поднимаясь на лестничную площадку, Инесса кожей ощущала, от какой двери веет покоем или сварами и ссорами. А то и понимала, за какой вообще никто не живёт. Многовато было таких. Интересно почему? На пятом этаже она безошибочно постучалась в дверь, пахнувшую смертью. Сначала никто не открыл. Потом дребезжащий старческий голос спросил:

– Кого ещё принесло?

Инесса вежливо и доброжелательно объяснила:

– Я новая соседка со второго этажа. Познакомиться хочу. А ещё поспрашивать, честно скажу, об очень странных вещах.

– Ааа! Нашлась хоть одна разговорчивая! – радостно отозвались за дверью.

Щёлкнули два запора, звякнула цепочка, и на площадку выскользнула долговязая бабка, уставилась злобно горевшими глазами на Инессу.

– Тут ведь не дом, а скопище немых злыдней! Ничто ничего не скажет, молчать станут. Когда мой сынок Николаша хотел их всех собрать, чтобы разобраться с чертовщиной, ментов с психбригадой вызывали! Его и скрутили, увезли. Выпустили быстро. Так что ты думаешь? Эта тварь на него с потолка свалилась, шею с затылка порвала! Он и помер в больнице. Но мне всё рассказал!

Бабка изрыгала ругательства, как гейзер выплёвывает в небо пар и кипящую воду. Так и не дала ни слова вымолвить самой Инессе. Прооравшись, хлопнула дверью. На волосы Инессы упала пыль от побелки.

Пришлось спускаться. Никто ей не открыл, хотя люди явно были дома: слышались звуки телевизора, кто-то топтался у дверного звонка, шикал на кошку… Неудача. Но останавливаться нельзя. К счастью, есть Павел Вадимович. Он ушёл из органов задолго до того, как милиция превратилась в полицию, но знакомства сохранил.

Они договорились встретиться в половине четвёртого. По дороге в отделение Инесса пожаловалась Павлу на соседей, мол, пугает её кто-то… И вовсе это не пьянь или хулиганьё, а мальчик лет пяти. Просит каждый раз покушать, протягивает руку из соседней квартиры. А в ней не живёт. Жильцов не расспросишь, уж очень нелюдимые и неразговорчивые.

– Эвон как! Так меня бы сначала спросила. Я в доме напротив лет сорок живу, – похвастался Павел. – Зачем тебе участковый, сам всё расскажу.

Инесса сама не заметила, как прошло время в сквере. Очнулась, когда уже закоченела от холода, а фонари стали бросать круги медового цвета на бурую пожухшую листву.

– Так что это всё сказочки для впечатлительных. Ну ладно, я согласен, что не всё в мире мы можем объяснить. Но клянчит еду эта сущность, или как её там называть, только у людей с нестабильной психикой. Добрых, отзывчивых, деятельных. Неравнодушных, одним словом. Вот хочешь, я с тобой в подъезд зайду и разберусь с ней?

Инесса пожала плечами. Её ещё раньше покоробило, что для Павла есть только три категории людей: слабых, которых нужно защищать; нарушителей, которым места нет в мире, и он сам. Сильнее и умнее всех. Двух жён пережил, по-прежнему здоров и бодр. Но подставленную руку не отклонила, встала и зашагала домой.

Павел Вадимович торопился, на обвисших бритых щеках появился румянец. Он взахлёб рассказывал о своей бывшей работе, смеялся своим же байкам. Инесса поняла, как он устал от одиночества, как ему хочется снова кого-то защищать, быть нужным, незаменимым. Он вперёд неё взлетел по лестнице и указал на дверь Жениной квартиры:

– Ну? Где этот оборванец-попрошайка, а?

И победно посмотрел на Инессу с верхних ступенек.

Она поднялась и сразу услышала:

– То-тя… то-тя…

Инесса прижала руки к груди. У неё с собой ничего не было, кроме документов в сумочке.

– Заткнись, выблядок! – рявкнул Павел Вадимович.

Инесса вздрогнула от крика и прищурилась. Она увидела, как ручонка тает в сумраке подъезда, в котором перегорают все лампочки, живут отчуждённые друг от друга люди. И где всем всё равно.

– Ну? – рассмеялся Павел. – Где этот выморочный паразит? Нет его. И не будет. Ему нужно сказать только одно слово – выблядок. И он исчезнет и никогда больше не появится. Так его чокнутая бабка орала, пока не сдохла. А жильцы из этого секрет сделали. Наверное, побоялись, что если расскажут кому-то, то волшебное слово перестанет действовать.

Инесса почувствовала сильное головокружение и сказала:

– Павел Вадимович… Мне что-то нехорошо… Я в другой раз вам чаю предложу. А сейчас мне бы полежать…

Улыбка и розовощёкость исчезли с лица старика. Как будто слова Инессы стёрли с него надежду на уютный вечерок за почти домашним ужином. Точно так же, как он ругательством стёр призрачную ручонку.

– Может, скорую? – робко спросил Павел Вадимович, но Инесса покачала головой.

Ссутулившись, старик зашагал прочь, держась за перила вздрагивавшей рукой.

Часть вторая

Выблядок

Он долгое время жил, ничего не понимая. Кричал, когда хотел есть или мёрз. А ещё что-то разъедало его, постоянно связанного. Но потом понял: вслед за криком приходит боль. С него стаскивали что-то и этим же хлестали. От вони свербело в носу и щипало глаза. Поэтому он перестал вообще издавать какие-то звуки. Его кормили. Корм застревал в глотке.

– Ты своему выблядку воды дай, – говорил густой низкий голос. – Подавится тварь, неприятности будут.

– Да я б сама его пришибла, – отвечал другой голос. – Надоел, сил нет. Недовес, пиодермия какая-то… Рефлексы-хуексы… Запущенность, мля, бытовая!

– Ну пришиби, – смеялся первый. – И ступай работать, потому что пособие отберут. Лучше сразу в крытку, там тоже работа. Ты же дура, и пришибить-то путём не сможешь.

Он часто оказывался в больнице. В него втыкали болючие иголки, но он никогда не плакал. Именно там его стали называть не выблядком, а Васей. Сначала было непривычно… Он хорошо ел, много спал. На едкие повязки не обращал внимания. Ну жжёт. И что? Это же не голод, не холод и не удары по рукам и ногам. Вот бы всё время жить в больнице! Но всё кончается. Еда, какие-то деньги… Кончались и больницы. Приходили те, кого нужно было называть мамой или папой.

И всё начиналось по новой, но уже в другом месте. Последнее было особенно поганым. В маленьком помещении, почти таком же, куда его в больнице носили мыть, стояли только кровать и стол с лавкой.

– Деньги кончились! – орал папа. – Давай работай, сука!

И мама принималась работать. Выблядка отодвигали к стене, накрывали тряпкой. И он слушал ночи напролёт, как гудели голоса в комнате, как тряслась и подпрыгивала кровать, как вопила и захлёбывалась мама. Однажды тряпка сползла с него, и он увидел рядом тёмную рожу.

– Вэй, гылыдыт! – заорала рожа.

– Ну, глядит, Анзор, тебе-то что? – еле ворочая языком, сказал папа.

– Водки ему дай! – развеселился кто-то.

– Сдохнет? – полюбопытствовал ещё один. – Младенцы от водки дохнут.

– Какой младенец-то? Почти мужик – два с половиной года, – возмутился, наливаясь пьяным гневом, папа.

– А почему маленький-то такой? Или ты его таким же маленьким хером заделал?

– Что?! – взревел папа, но упал с лавки.

Весёлый, сменив Анзора, поднёс выблядку маленький стаканчик с чем-то едким. В больнице Вася привык принимать всё, даже очень противное. Вот он и открыл пошире рот, глотнул. И задохнулся, не в силах откашляться. А потом наступила тьма.

Глаза он всё-таки открыл. Сначала ничего не увидел, но потом сквозь муть проступили очертания комнаты, фигуры людей. Рыдала мама. А папа с красной спиной валялся всё там же, на полу.

Выблядок очутился в больнице и снова стал Васей. Целыми днями он смотрел, как из бутылки через трубочку капает вода. Каши не давали, но и есть почему-то не хотелось. Толстая женщина часто останавливалась около его кроватки, качала головой со словами:

– Ну как так можно: спихнуть дитя в больницу и ни разу не зайти, не позвонить?.. Я бы этой мамаше ноги повыдёргивала. Третий год ребёнку, а он ни звука не издаёт. А по глазёнкам-то видно, что всё понимает.

Однажды она пришла с тарелкой вкусной белой каши, которую Вася особенно любил раньше. Набрала её полную ложку и поднесла к губастому рту. Вася по-прежнему не хотел есть, но не посмел противиться доброй женщине. А каша сама проскочила в горло, упала тёплой струйкой в живот.

– Ну, вкусно? – спросила женщина. – Хочешь ещё? Вижу, что хочешь. А я не дам. Скажи сначала: «Тё-тя». Я небе не мать, не бабка… Ну?

Вася напрягся, но изо рта вырвалось мычание.

– Ага, можешь же! – обрадовалась женщина. – Ну-ка, тё-тя… Тё-тя!

Тут внутри у Васи что-то дрогнуло, и он выдавил из себя:

– То.. тя..

И получал ещё много ложек каши, но сперва произносил первые и единственные в своей жизни слова.

На следующее утро толстая тётя не пришла. Вася не знал, что у неё кончилось дежурство, но она снова появится через двое суток.

Поэтому загоревал, отказался есть, выгнулся дугой, сжав зубы. А пальцы стиснул так, что они побелели.

Пришёл врач и сказал другой тёте, помоложе и покрасивее:

– Назначу противосудорожные. Хуже не будет: мать – алкоголичка и наркоманка, судя по всему; давала сыну снотворные средства и нейролептики – их показали анализы; сильнейшее алкогольное отравление… Этому ребёнку судьба уйти. Наблюдай за ним, Вера. И позвони в реанимацию, пусть приготовятся. Заметишь агонию – сразу поднимем наверх.

Вера холодно посмотрела на Васю, и он почему-то у себя в голове услышал её голос, хотя губы красавицы не шевельнулись:

– Возись тут с наркоманским отродьем… уйдёт и уйдёт, одним уродом станет меньше.

Вася уходить из больницы не хотел. Ни за что. Он сжался в пружину, закрыл глаза и изо всех сил подумал: не уйду! Лучше спрячусь.

И спрятался там, где ему удалось: под своей кроватью. Сразу раздался крик мамаши, которая была в этой же палате со своим малышом. Она заорала:

– Вера! Вера! Этот недоразвитый упал! Под кровать закатился!

Он, конечно, не упал. Просто как-то произошло всё быстро: вот только что лежал на кровати и думал, потом глядь – уже на полу, в уголке. А над ним – низкий потолок. Почти как в чемодане, в котором приходилось жить, когда он был совсем маленький.

Вошла невозмутимая Вера, отодвинула кровать, резко подняла Васю и привязала его. А он и не протестовал, лишь бы не уходить из больницы.

Но пришлось. За ним явилась мама. Ей, иногородней, нужно было срочно уезжать. Вася снова, как в случае с красивой Верой, услышал у себя в голове материнский голос: «Скорее бы эти долбаные документы подписать… Зарема сказала, что долго ждать не будет, другого ребёнка найдёт. А десять тысяч на дороге не валяются. Если докопаются менты, скажу, что цыгане украли. Пусть ищут ветра в поле».

Вася потянулся к женщине в белом халате, чтобы не отдавала его маме. Но что он мог сказать, кроме «То…тя»? И его отдали.

Он никак не мог запомнить лица людей, с которыми пришлось жить. Ему всё время высыпали порошок в бутылочку с очень жидкой кашей. И Вася засыпал. Он чувствовал, что его постоянно таскали то одни руки, то другие. Слышал над собой голоса: «Помогите умирающему ребёнку на лечение… ребёнка кормить нечем… негде жить с ребёнком». А Вася хотел только одного – оказаться снова в больнице. Поэтому он не разрешил себе засыпать. Принялся обращаться то к одному участливому лицу, то к другому: «То… тя». Но его никто не понимал. Женщины утирали глаза и открывали сумочки, кошельки.

Ночью он бодрствовал и мог думать про больницу. Так сильно думал, что утром его находили в самых неожиданных местах. В последний раз – очень далеко от того дома, где приходилось жить. Тогда раскричались все странные, пёстро одетые люди. Они решили, что Вася – бэнг, чёрт. Заставили Зарему отыскать его маму и вернуть ей бэнга.

А мама оставила его бабушке, которая жила с кошками в до невозможности загаженной квартире. Вася додумался: бабушка даже не поняла, что к ней вернулась дочь и оставила ей внука. Она решила, что он тоже кошка, только странная.

С кошками началась новая, приятная жизнь. Вася ел с ними то, что приносила бабушка с улицы, спал среди пушистых мурчащих тел. Научился ползать, а затем ходить. А какими весёлыми были игры! Вася не уступал кошечкам в быстроте и ловкости. Ему даже двигаться не надо было: стоило подумать, как он оказывался где угодно. Вася сразу заприметил те места, на которые кошечки иногда глядят со страхом и настороженно. Вот в них-то было здорово прятаться от шерстяных игруний. И от бабки тоже, потому что она стала бить всю живность в квартире сначала тапками, а потом и палкой. Васе перепадало нечасто, а вот Полосатику досталось. Он умер.

И тогда бабка захотела съесть Полосатика, потому что ей уже было трудно выйти из дома. Вася впервые в жизни плакал, пока бабка варила ободранное тельце. Тогда, чтобы она больше не трогала кошечек, Вася попытался попросить еды у одной доброй тёти.

Женщина, увидев его руку, разоралась так, что у Васи заложило уши. Еды не дала. Бабка съела Пушинку. А на другой день к ним ввалилось много людей. Вася подхватил двух кошечек и подумал о потайном месте в квартире. Тут же там оказался. Но в такую-то тесноту протиснулась ещё и бабка. Как она только смогла-то?.. Бабка сразу поумнела, откуда-то узнала первое имя Васи – выблядок. И орала до тех пор, пока внук не улучил момент и не вытолкнул бабку из убежища. Её нашли и унесли. А Вася остался жить с кошечками. Иногда хотелось покушать, и Вася выбирался из тайника.

Особенно ему понравились Женя и добрая бабушка Инесса. Они ни разу не разозлили его, как сделал какой-то Николай. Васю злить нельзя. Тогда всем будет плохо.

А вот сейчас плохо бабушке Инессе, он это точно знает. Она говорит в какой-то предмет: «Доченька, приезжай…». А доченька отвечает, что бабушка Инесса до завтра никуда не денется.

Третья часть

Вместе

Инесса расстроилась от всего разом: от рассказа и поведения Павла Вадимовича; от того, что сама причинила ему боль; от неудачи с поквартирным обходом… И ещё ей было тоскливо от мысли, что она ничем не сможет помочь малышу.

В груди слева появилась жгучая боль, словно все неприятности обернулись расплавленным металлом. Валидол не помог. Пришлось потревожить роднулю. Риточка рявкнула в трубку, что её разбудил звонок, а ей завтра на первую пару.

Инесса положила в пересохший рот ещё одну таблетку. Полегчало настолько, что удалось подойти к окну и открыть раму.

Осенняя ночь дохнула ей в лицо запахом дождя, который стучал по голым клумбам и палой листве. И это был запах чего-то страшного и неотвратимого. «Я умираю», – подумала Инесса.

Она не поняла, что падает навзничь, цепляясь за тюль.

И тут раздалось настойчивое: «То-тя! То-тя!»

В голове, которая стала пустой и гулкой, эти слова показались ненужной помехой. Но они повторились вновь и вновь.

Инесса подняла килограммовые веки и глянула вверх.

Над ней парил полупрозрачный малыш и протягивал ручку.

Инесса не смогла говорить, только подумала: «Лети себе дальше, Вася… Мы больше не встретимся…»

Она не увидела, как порыв ураганного ветра сорвал тюль и гардины, пронёсся по квартире и саданул в дверь так, что выломал замки. Но и в коридоре ветер не стих, ломанулся в соседнюю дверь, затряс металл, как фанерку. Из квартиры выскочили полуодетые Женя и Андрей, бросились к Инессе.

Через полмесяца она вернулась домой из больницы. Мир стал белым-белым, как манная каша, которую очень любит Вася. Придётся теперь часто её готовить. Ведь Вася с огромным медведем и кошками из Жениной квартиры перебрался к ней.