- Ох, ладно, утро вечера мудренее, - вздохнул Ваня и, пристроив ковш обратно, взглянул в окно. Что-то в зимнем пейзаже привлекло его внимание. Сначала он не понял, но потом всё-таки заметил какое-то движение. Волк? Нет… Через заиндевевшее окно ничего было толком не разобрать, но, приглядевшись, он разглядел фигуру в белой шубе и какой-то высокой белой шапке. Человек стоял наклонившись, словно говорил с кем-то низким в лесной чаще. «Настя, что ли?» - пронеслось в голове, и Ваня стал вглядываться больше, но тут ветер поднял с земли большой столб снега, а когда крупа рассеялась, то никого уже не было. «И привидится же спросонья», - фыркнул Ваня, отогнав глупые мысли и направляясь обратно к лавке.
Когда Евпатий крадучись вышел из дома, в деревне уже спали. Луна ярко освещала дорогу, однако мужчина старался держаться в тени строений. Осторожно обогнув вдоль плетня огород, он скорым шагом устремился к окраине деревни, то и дело оглядываясь и поправляя лямки увесистого заплечного мешка. Настеньке жемчугов да серебра и так хватит, а ему предстоит долгий путь. А в пути, как водится, пригодятся и деньги. Скажи сейчас Евпатию кто-нибудь, что тот обокрал дочь, он искренне возмутился бы. Он отец, взял свое по праву... Ведь так он рассуждал не только тогда, когда речь шла о деньгах.
Быстрым шагом мужчина миновал деревню, дошел до поля, где неподалеку от дороги росла старая липа, и нырнул под ее ветви. Сейчас, присыпанные снегом, голые, они не давали уже укромной тени, но всё лучше здесь, чем на открытом пространстве. Чем позже заметят односельчане его отсутствие, тем лучше.
Решив ненадолго отдохнуть под липой, он не удержался от того, чтобы в лунном свете еще раз взглянуть на свою добычу. Собравшись с духом, Евпатий развязал мешок, достал, расправил мешковину и осторожно вытащил оттуда сверток. В следующий миг восхищенно выдохнул: в свертке блеснул драгоценный серебряный кубок искусной чеканки, доверху полный монет и крупного речного жемчуга. Жемчужины тускло переливались. Мужик зажмурился от восторга и прищелкнул языком... Это целое состояние. Двинуться на юг. Выбрать город потеплее... Назваться чужим именем - и никогда больше не вспоминать заснеженную северную деревню. А там, в далеком южном городе, на базаре близ причалов снует так много беспризорных детишек с голыми ногами и смуглой кожей... "Чтоб было чем утолить тоску", - мысленно хохотнул он.
Донельзя довольный собой, он снова бережно завернул украденную драгоценность в дерюгу, запрятал поглубже и вновь закинул мешок на плечо. Вперед, в новую жизнь, подальше от всей этой зимней жути!
Легким, упругим, совсем не старческим шагом он направился по едва приметной тропинке вдоль опушки леса. На большую дорогу он выберется позже, сейчас главное - не попадаться никому на глаза. Да и кому бы, кроме сычей да филинов, бодрствовать в такую морозную ночь в зимнем лесу?
Но мужчина ошибся. Он был не один. В темноте - совсем рядом - отчетливо хрустнула под чьей-то ногой тонкая ветка. Что за черт? Евпатий замер, весь превратившись в слух. Филин? Волк? В темноте оглушительным показалось даже собственное дыхание. Потом треск повторился. Хруст ветки - и затем легкий шорох. Кто-то невидимый подбирался всё ближе.
- Кто здесь? - громко спросил Евпатий, и сам испугался собственного голоса. Огляделся. В свете луны опушка выглядела мирной и безмолвной. Показалось...
Мужик пошел дальше, стараясь не шуметь и чутко прислушиваясь. Вскоре шорох повторился где-то справа. И опять. Без сомнения, это были чьи-то осторожные шаги. Снова и снова… Чуть в стороне от тропы кто-то маленький и легкий, стараясь остаться незамеченным, крался за мужчиной.
- Настасья, ты? - строго спросил Евпатий в темноту. - А ну не дури, выходи сейчас!
Темнота не отозвалась. Хмыкнув, он сделал еще пару шагов, случайно глянул себе под ноги - и замер. Ледяным ужасом сковало сердце. В полосе лунного света отчетливо виднелся след детской ноги. Но какой же ребенок в такой мороз окажется так далеко от дома? Один. Босиком...
Они выходили из черноты ночи медленно, даже как-то неуверенно. Все как один - босиком, осторожно переступая тонкими посиневшими ногами. Русый соседский мальчишка, уже пять лет как числившийся пропавшим, дернул головой, смахивая непослушную прядь волос. Как тогда, у переправы, где и встретил его Евпатий… Хрупкие фигурки медленно заполняли поляну. Они были здесь - все до единого.
Судорожно выдохнув, Евпатий попятился. «Чур меня!» - пробормотал он. Хотел было, по старой привычке, крестом себя осенить – да не поднялась рука. Зато весьма кстати вспомнился припрятанный за голенищем сапожный нож. Хороший был нож, пять монет за него кузнецу в свое время отдал. Ох, не раз выручал он Евпатия. Да и некоторым из таращившихся на него из темноты пропавших ребятишек знаком был ой как не понаслышке…
Ведь за маской непутевого вдовца, после того, как сгинула в лесу жена, мать Настасьи, примаком пришедшего в дом уже лет пять как овдовевшей и сварливой тетки Тамары, скрывался человек отнюдь не глупый. А еще расчетливый и жестокий. Знали бы деревенские жители, какое чудовище приютили они в своей глухой деревушке – сами давно прикололи бы этого мужика вилами к какому-нибудь сараю. Однако страсть свою к малолетним Евпатий успешно от односельчан скрывал. Помогали темный лес, топкое болотце в чаще да верный острый нож. А что ребятишки пропадали… Ну так времена темные, места глухие.
«Так какого ж черта они все здесь?!» - с ужасом подумал Евпатий. Медленно, точно стараясь не дразнить свору собак, он наклонился. Наконец выверенным движением скользнула в руку удобная рукоять ножа.
- Ну что, щенята? Кто смелый? Кому до сих пор мало показалось? Соскучились никак… А ну, нежить, подходи!
Худенький вихрастый мальчонка сделал шаг вперед. Поднял сухонькую посиневшую ручонку, похожую на птичью лапку. Евпатий встал в боевую стойку, готовясь нанести удар... Но броска не последовало. Вместо этого внезапно ударил в затылок ледяной нечеловеческий холод. А дети между тем принялись двигаться вокруг своего мучителя, точно водили безмолвный страшный хоровод. Холод становился всё злей. Коченели пальцы и путались мысли…
«Чур меня!» - снова в смертной тоске подумал мужик, поняв, что уже не чувствует ног, и медленно оседая в сугроб.
Нож выскользнул из потерявших чувствительность пальцев, беззвучно утонул в пушистом снегу – как когда-то тела ребятишек безмолвно уходили на дно болота. Хоровод сужался… И вот уже со всех сторон потянулись тонкие холодные пальцы. Царапнули по щеке чьи-то маленькие острые коготки… И холод. Невыносимый, нечеловеческий холод!
«Нам страшно… Нам так холодно и больно… Почему ты оставил нас здесь?» Тоненькие голоса нестройно звучали словно бы у него в голове. Последнее, что увидел Евпатий, прежде чем иней навсегда затянул его глазные яблоки, были мохнатые еловые лапы над головой, и среди них – изможденное детское личико, искаженное болью, а на нем огромные запавшие глаза, сверкающие голодом.
Красное от мороза рассветное солнце медленно вставало из-за черной кромки леса, окрашивая крыши домов в розоватые тона. Искрящаяся морозная пыль блестела в воздухе. Где-то на окраине зашлась хриплым лаем собака, но тут же смолкла.
Спросонок Ивана не насторожила какая-то непривычная, чересчур сонная тишина. Затем начало доходить: что-то не так в деревне. Не пели по дворам петухи, не мычала в хлевах голодная скотина...
Но вот заскрипели, захлопали двери - понеслись над деревней испуганные восклицания из каждой стайки и пригона:
- Ахти! Буренушка, матушка!
Прибежала в избу перепуганная мать, придерживая на плечах сбившийся с головы платок:
- Ахти, сыночек! Беда! Корова пала! Свиньи вон все вповалку лежат.
Иван пошел поглядеть. В стайке царил непривычный холод, аж пар валил изо рта. Обе домашние хрюшки лежали вповалку неповоротливыми кулями, рыжие бока успели покрыться за ночь инеем. Недоуменно покачал головой отец, прибежавший со двора на жалобные крики матери...
- Что ж такое творится-то, а?
Выходя из стайки, Ваня взглянул под ноги - что-то привлекло его внимание. Среди затоптанной соломы на полу лежал пучок вербы, приколоченной еще с весны в хлеву как оберег. Иван поднял его, чтобы рассмотреть получше. Веточки были аккуратно переломлены пополам - точно на них изящным каблучком наступили. "Не к добру это", - задумчиво подметил Иван, машинально сунув сломанные веточки в карман, и вышел на улицу.
Под сенями в избе обнаружились закоченевшие уже куры и утки. Пошли по соседям. Оказалось, не было ни одного дома в деревушке, где ночью не пала бы без всяких видимых причин еще накануне бодрая и здоровая скотина. Уцелели разве что козлята да ягнята, и то только у тех, кто, опасаясь морозов, забрал на ночь приплод в дом.
Улица огласилась причитанием и плачем. Еще бы - сколько семей осталось без коровушки-кормилицы, курочек-несушек... Как коротать теперь морозную зиму? К непривычному даже для этих краев холоду добавилась еще более мрачная опасность - голод.
Ближе к обеду выяснилось, что пропал Евпатий - муж тетки Тамары... Не доискались также местного дурачка Ефимку, да куда-то запропастилась полуслепая бабка Лукерья. Уж ей-то куда деваться – дальше своего носа почитай десять лет как не видит, колода старая… К тому времени возле колодца, где и зимой и летом собирались обменяться сплетнями деревенские сударушки, уже гомонила толпа жителей - слышались гневные выкрики, причитанья и плач. Наконец явился староста, старик Спиридон, с ним была пожилая, непрерывно рыдающая жена его. Люди из толпы загалдели, посыпались вопросы, раздались нетерпеливые возгласы.
- Неладное делается, селяне, - заговорил староста. Видно, что старался Спиридон казаться спокойным, но и он не мог скрыть тревоги.
- Скотина пала, стали смотреть, а у коровы-то - слышь! Уши обрезаны! Не сама ж она себе их обкорнала! Ведьма постаралась, говорю вам, люди добрые!
- А в нашем хлеву с утра - сорока во-от такенная! Прострекотала да и вылетела в открытую дверь!
- Нечисть, вестимо, разгулялась. Лютует - эдакое хозяйство погубила. Так не только скотину, людей погубить может.
- Да уж и губит! Марья где? Евпатий пропал! По следам пытались искать - до околицы видать, как шел - а там будто подчистую замело!
- Всенепременно - бесы! Надобно в соседнее село за попом посылать, сами не справимся! - послышалось из толпы.
Староста помрачнел, торопливо перекрестился. Люди волновались. Над толпой витал отчетливый суеверный страх. Но все-таки, хоть не до конца по своей охоте, группа мужиков, вооружившись вилами, двинулась в итоге осматривать окрестности деревни. Может, удастся найти след пропавших, или другую какую зацепку...
Разглядев среди гомонящих жителей тетку Тамару, но не увидев в толпе Настасью, Иван сперва удивился, потом одернул сам себя. Все-таки родной отец у девки пропал - много ль ей толку теперь от досужих пересудов. Поди, дома сидит, ревёт в три ручья. Пойти ли, утешить сердечным словом? Узнать, как она... Давно ведь они не видались. Решившись, парень направился вниз по деревенской улочке к дому Тамары.
Дойдя, нерешительно остановился у калитки. Вроде бы и не чужая ему Настасья - а боязно. В бою не робел - а тут точно ноги свинцом налились. Каково-то встретит его бывшая зазнобушка? Что творится в девичьей душе? И есть ли тот, кого теперь величает она милым другом, да кто дарит богатые подарки красавице-невесте? Все эти вопросы роились в его голове и требовали ответов.
Иван толкнул калитку - впопыхах, видно, не заперли - и шагнул во двор.
Настасью он застал на крыльце. Девушка молча стояла, погрузившись, точно укутавшись, в какие-то свои мысли и устремив взгляд в заснеженную даль. Боязно было её отвлекать, да и в горле некстати пересохло. Ваня прокашлялся, боясь заговорить тонко, и Настенька, вздрогнув, обернулась.
- День добрый, Настасья! - помахал он, и тут же чуть не хлопнул себя по лбу. Какой же он добрый, коли вся деревня голодать готовится? - Злой, то есть... Ну... - Ваня замялся, поняв, что смолол чепуху.
- Так каждый день и добрый и злой, верно, как смотреть, - улыбнулась Настенька, и глаза её снова засверкали игривыми льдинками.
- Я это... Соболезновать пришёл.
- Ну, коль пришёл - милости просим, - хихикнула девушка, картинно обводя окружающее ручкой. «И ведь весёлая же, будто и не случилось ничего. Совсем на прежнюю Настасью не похоже», - подумал Иван.
- Я про тятьку говорю твоего. Что сгинул он.
- Ой, да! - махнула она рукой, точно лебедь крылом. - Что было - давно сплыло, а чего не видать - так тому и сгинать, - снова рассмеялась Настасья, и смех был - точно сосульки друг об друга бьются. Звонкий, но холодный такой, что у Вани аж шея погусела. - Ну мы грустить не будем, с чем хорошим, добрый молодец, пожаловал?
- Ха, «добрый молодец»... Не узнала, что ль, меня, Настенька? - смущённо усмехнулся солдат, почёсывая затылок.
- Ах, память-то девичья! Уж будь добр, признавайся, чьих ты будешь, раз уж пришёл.
- Ванька ж я! Кожемякин. Вот на побывочку вернулся, - девица прищурилась и на какое-то время словно застыла. А потом черты её лица снова разгладились и она, словно и не было этой заминки, выпалила:
- Ах, Ванюша! Ну иди хоть обнимемся с тобой, - она спустилась с крыльца, цокая по доскам своими изящными каблучками, и раскинула тонкие ручки.
Залившись краской, Ваня было замялся, но потом, взяв себя руки, шагнул навстречу и заключил возлюбленную в объятия. Продлились они совсем недолго, но даже за это мгновение Иван почувствовал, что вместо ожидаемого тепла объятия были холодными, словно вода в проруби. Не успел он даже сомкнуть у неё на талии руки, как она отскочила от него, будто ошпаренная. И Ваньке даже показалось, что лицо её на неуловимый миг исказила жуткая гримаса злобы и какой-то боли, но девица тут же улыбнулась и, сверкнув глазками, рассмеялась:
- Ишь, какой прыткий! Не жених, а уж обниматься лезет.
- Как же не жених-то? - подбоченился Ваня. - А как на Ивана Купало венки пускали да в ручье купались, не помнишь уже? Не помнишь, что обещалась повенчаться-то?
- Помню, конечно, как не помнить? Только коли долго ты, Ванюша, ходил-гулял да солдатский сапог топтал, то и просить руки девичьей надо сызнова, - снова звонко рассмеялась она и стрельнула своими ярко-голубыми глазками.
- Ну раз надо, приду. Солдатское словно железное. Жди, Настасьюшка, бегу кафтан стирать, - рассмеялся он.
- Жду-жду, Иванушка. А дождусь хоть?
- Дождёшься. Пойду я мамке с папкой помогу, скотину надо там... Разобрать. Но скоро вернусь, а ты смотри, другому не пообещай, - улыбнулся Иван, тыкая в неё пальцем и выходя за калитку.
- А ты не опоздай! - хихикнула девица ему вслед. Солдат захлопнул калитку. Пройдя пару шагов, он остановился у плетня и, сняв шапку, почесал затылок. Да-а... Не Настасья это уже, другой человек будто. И не помнит ничего. Дорого бы он отдал, чтобы и вправду искупаться с ней в ручье, да вот только не было этого. Никогда. И с чего она помнит-то тогда? Что-то здесь нечисто. Сунув руку в карман, надеясь отыскать там хреновуху, он нашарил лишь найденный утром оберег. Вытащив из кармана веточку вербы, Ваня не поверил глазам. Аккуратные мягкие почки были обугленными и даже ещё горячими, словно он только что вытащил вербу из костра.
В избе старосты тоже было неспокойно. Мерял избу шагами сам хозяин дома, качая головой, накручивая на палец седой ус. Мелко крестилась и вздыхала жена его. Вдруг насторожилась, подошла к затянутому морозными узорами окну, прислушалась.
- Слышь-ка... Сорока около дома стрекочет. Не к добру, - она опять перекрестилась.
- Оставь, жена, свои бабьи сказки, не до них мне, - оборвал ее староста, отвернувшись к столу. - Голод деревне грозит, а то и мор приключился - до россказней ли?
- Да разве то сказки? Сорока - птица зловредная, она у ведьмы в услуженьи состоит испокон веку, так старые люди говорят, - укоризненно возразила женщина. - А боится она только железа да соли. Не знаешь разве? Увидишь, как сорока около дома скачет - надо в нее солью сыпануть. Если это ведьма, тогда не сможет она улететь, обожжется.
- Ну коль нечистая твоя птица так мешает, швырни в нее вон валенком - пусть прочь убирается, да и дело с концом!
Староста не смотрел больше на супругу, а та, укоризненно покачав головой, направилась на крыльцо, кутаясь в платок. "И впрямь, видать, валенком запустит - вот пусть потом сама в сугробе его и ищет", - мстительно подумал староста.
Через мгновение с крыльца раздался радостный возглас:
Староста подскочил к окну. И впрямь, у плетня стояла в снегу с утра куда-то запропастившаяся Настасья, улыбалась, а жена всплескивала руками да ахала с крыльца:
- Ты что же это, девка! Неужто Тамарка тебя послала? В этакий холод, да еще в сумерках. Ничего про батьку твоего не знаем покуда, как прознают мужики - придут да скажут. А ну ступай домой!
- Да мне ведь, тетушка, недалечко... - девушка неопределенно махнула рукой. - Я мучицы пришла попросить. Блинов поставить надобно, поминки скоро - а муки в доме не нашлось. Выручите, люди добрые, а там я и домой пойду.
Женщина закивала, отступила было в сторону, освобождая проход, и девушка легкой походкой двинулась к крыльцу. Что-то насторожило в ней Спиридона. Как в такой мороз дошла она до их избы в одном только легком сарафане?..
А Настасья уже скользнула легкой тенью мимо жены и через мгновение отворяла дверь в избу. Вошла, тихо прикрыла дверь - и замерла как вкопанная, обводя глазами горницу. И что-то в том взгляде повидавшему виды Спиридону ой как не понравилось.
- Ну чего встала-то? Проходи, пожалуй. В ларе мука-то... - Кивнул староста в сторону большого ларя, стоявшего в углу под иконами.
- Неловко хозяйничать наперед хозяев. Отсыпь, батюшка, сам, сколь не жалко...
Пока она говорила, повинуясь наитию, Спиридон подхватил со стола солонку и теперь крепко держал в руках деревянную коробочку, расписанную цветами. Взгляд уставившейся на него девушки стал сухим и колючим.
- Да уж не чужие, чай, соседи. Не беспокойся - возьми сколько надобно.
Настасья наклонила голову набок, шагнула вперед - только не в сторону ларя с мукой, а в сторону самого старосты. В комнате ощутимо похолодало.
"Пар! - осенила мужчину внезапная догадка. - Когда она говорила с женой - слова были, а пар от дыхания не шел... Разве она... не дышит?!"
Настасья вскинула руку. В испуге Спиридон, не думая, швырнул в нее тем, что в руках было.
Грохнула на пол солонка, взвилась в воздухе белым облаком мелкая соль - и тут же комнату наполнил истошный женский визг. Старосте заложило уши! Вихрем вылетела гостья из горницы.
Мужчина, опомнившись, метнулся было за ней, да только не догнал. На крыльце замерла в какой-то сонной одури его жена, глядя перед собой невидящим взглядом и глупо улыбаясь. Спохватившись, Спиридон подхватил супругу под локоть, повел отогревать в избу. Накрепко запер дверь. Глянул под ноги - и обомлел. По густому соляному крошеву отчетливо виднелась цепочка крупных птичьих следов, ведущих к двери. Староста ахнул, перекрестился, привычно поднял глаза в красный угол, осеняя себя крестным знамением... И холодные мурашки поползли по спине - все иконы были перевернуты.
"Свят-свят-свят!" - тоскливо пронеслось в голове. Кажется, седых волос после сегодняшнего визита у него прибавится.
Торопливо принялся Спиридон запрягать в дровни бодрую гнедую кобылу. Закутал в платок поверх тулупа всё еще одуревшую жену, кинул в сани медвежью полость, чтоб та не замерзла в дороге, усадил. Прихватил и запас серебряных монет, что хранились в шерстяном чулке в укромном месте, чувствовал - пригодятся. Запер накрепко избу.
Поспешно, пока не укутали еще деревню синие сумерки, выехал староста на проселочную дорогу. Ведь ежели поспеть в соседнее село к отцу Никанору - может быть, окажется, что еще не слишком поздно...
Какой-то звук заставил Спиридона втянуть голову в плечи. Мрачное предчувствие холодом сковало сердце. Вслед саням, точно издевательский смех, раздался заливистый сорочий стрекот.
Марфушка сидела у зеркала и расчёсывала волосы. Не ахти, конечно, было зеркало - слюдяное, выпрошенное у маменьки на ярмарке. А всё же для деревенской девушки роскошь. Отражение было тусклым, но даже сквозь сумерки различить что-то было можно. Вдруг Марфе показалось, что за её спиной мелькнул будто какой-то силуэт. Вздрогнула, оглянулась - за спиной никого не было. "Фух, показалось", - выдохнула девушка испуганно. Свечное пламя дрогнуло от сквозняка, не иначе. С тех пор как Настька явилась из леса живая и невредимая - стало дома неспокойно. Молчит, точно в воду опущенный, отчим, хмурится да пуще прежнего бранится мать. Да и саму Марфушу в дрожь бросает от сводной сестрицы.
Однако подарки та привезла богатые, спору нет. Марфа потянулась к резной шкатулке - ещё одна ее девичья гордость, богатое приданое. Открыла и залюбовалась невольно. Поверх стеклянных бус и дутых браслетов лежал сестрицын подарок, серебряная гривна - змейка. Тонкая работа неизвестного мастера приковывала взгляд: изящные чешуйки мерцали в свете пламени, точно змейка живая и тихонько дышит. Красота!
Легонько скрипнула за спиной половица. И тут же на плечи легли ледяные руки, раздался над самым ухом нежный голосок:
- Что же ты, сестрица, обновку не примеришь? Аль не по нраву тебе гривна серебряная? Ну-ка, примерь, родимая... Как раз по тебе украшение!
Марфа замерла, будто замороженная ужасом. Серебристое ожерелье само собой скользнуло из ларца, легло холодным кольцом вокруг шеи. Девушка почувствовала, как металлические объятия ожили, ожерелье зашевелилось, затягиваясь всё туже... Марфа не могла оторвать взгляда от неясного своего отражения в зеркале. Пыталась закричать, позвать на помощь - но крик застыл в горле, которое всё туже обвивала белая змея.
- Каково-то, сестрица, матушкина, батюшкина любимица? Помнишь, как косу мне отрезала? Как перед парнями сплетни распускала? Теперь уж нечего тебе беспокоиться, не обойду, чай... Красавицей будешь, на селе первой невестой! - звенел в ушах издевательский смех. Горло всё туже стягивала удавка. В глазах потемнело. Последнее, что слышала Марфа, прежде чем навсегда погрузиться во тьму - серебристый, заливистый колокольчик Настенькиного смеха.
