CreepyStory

3 место  7500  рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @KatrinAp В надёжных руках. Часть 1

4 место 6500  рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @Koroed69 Адай помещённый в бездну (часть первая из трёх)

5 место 5500 рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @ZippyMurrr Дождливый сезон

6 место 3500 рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @Skufasofsky Точка замерзания (Часть 1/4)

7 место, дополнительно, от Моран Джурич, 1000 рублей @HelenaCh Жертва на крови

Арт дизайнер Николай Геллер @nllrgt

https://t.me/gellermasterskya

сделает обложку или арт для истории @ZippyMurrr Дождливый сезон

Так же озвучку текстов на канале Призрачный автобус получают :

@NikkiToxic Заповедник счастья. Часть первая

@levstep Четвертый лишний или последняя исповедь. Часть 1

@Polar.fox Операция "Белая сова". Часть 1

@Aleksandr.T Жальник. Часть 1

@SenchurovaV Особые места 1 часть

@YaLynx Мать - волчица (1/3)

@Scary.stories Дом священника
Очень лесные байки

@Anita.K Белый волк. Часть 1

@Philauthor Рассказ «Матушка»
Рассказ «Осиновый Крест»

@lokans995 Конкурс крипистори. Автор lokans995

@Erase.t Фольклорные зоологи. Первая экспедиция. Часть 1

@botw Зона кошмаров (Часть 1)

@DTK.35 ПЕРЕСМЕШНИК

@user11245104 Архив «Янтарь» (часть первая)

@SugizoEdogava Элеватор (1 часть)
@NiceViole Хозяин

@Oralcle Тихий бор (1/2)

@Nelloy Растерянный ч.1

@Skufasofsky Голодный мыс (Часть 1)
М р а з ь (Часть 1/2)

@VampiRUS Проводник

@YourFearExists Исследователь аномальных мест

Гул бездны

@elkin1988 Вычислительный центр (часть 1)

@mve83 Бренное время. (1/2)

Если кто-то из авторов отредактировал свой текст, хочет чтобы на канале озвучки дали ссылки на ваши ресурсы, указали ваше настоящее имя , а не ник на Пикабу, пожалуйста, по ссылке ниже, добавьте ссылку на свой гугл док с текстом, или файл ворд и напишите - имя автора и куда давать ссылки ( На АТ, ЛИТрес, Пикабу и проч.)

Этот гугл док открыт для всех.
https://docs.google.com/document/d/1Kem25qWHbIXEnQmtudKbSxKZ...

Выбор для меня был не легким, учитывалось все. Подача, яркость, запоминаемость образов, сюжет, креативность, грамотность, умение донести до читателя образы и характеры персонажей, так описать атмосферу, место действия, чтобы каждый там, в этом месте, себя ощутил. Насколько сюжет зацепит. И много других нюансов, так как текст идет для озвучки.

В который раз убеждаюсь, что авторы Крипистори - это практически профессиональные , сложившиеся писатели, лучше чем у нас, контента на конкурсы нет, а опыт в вычитке конкурсных работ на других ресурсах у меня есть. Вы - интересно, грамотно пишущие, создающие сложные миры. Люди, радующие своих читателей годнотой. Люблю вас. Вы- лучшие!

Большое спасибо подписчикам Крипистори, админам Пикабу за поддержку наших авторов и нашего конкурса. Надеюсь, это вас немного развлекло. Кто еще не прочел наших финалистов - добро пожаловать по ссылкам!)

Утром и ближе к вечеру я выходил погулять с Алькой, немолодым метисом терьера и шпица, кудрявым и черным, как чертенок, коротконогим и ленивым. Алька мог надолго зависнуть у первого же куста на нашем однообразном маршруте, неторопливо обнюхивая землю и каждую отдельную веточку, а мне приходилось уныло топтаться рядом. Пока Алька загружал в себя такую важную для собак информацию, сдвинуть с места маленького, но очень упрямого песика было невозможно. Я бесцельно тыкал в смартфон, собирая в ряды цветные шарики, закидывал мемы в почти безлюдные, замершие чаты, жадно ожидая, хоть какой-то реакции на сообщения. Вдыхал раскаленный воздух и разглядывал вялые сорняки на газоне вдоль пересохшего канала. Даже знакомых собачников было не видно. Исследовав все столбы и закончив все важные дела, Алька немного оживлялся, гавкал на чаек и начинал тянуть поводок в сторону дома.

Конечно, это было здорово, что не нужно ходить в школу, зубрить длинные стихи и писать сочинения, не страдать часами над задачами, а просто бездельничать. Но эта эйфория ничегонеделания прошла через пару недель и сменилась беспросветной скукой. Желаний никаких не было. Даже мамина шарлотка и мороженое не доставляли радости. Отец обещал зоопарк и планетарий в воскресенье, мама грозилась покататься на речных трамвайчиках, строила планы на кино и пиццу. Я соглашался и считал дни до родительского выходного.

Из шахматного клуба позвонили внезапно в среду вечером. Мама с сомнением кивала, что-то возражала, потом отчетливо произнесла, что ей нужно посоветоваться. Я замер в предвкушении чего-то важного, что наконец-то переломит это скучное лето и ворвется в него сквозняком приключений. Пусть даже под присмотром преподавателей и вожатых.

Мама вернулась на кухню и сообщила, что один игрок заболел и ему срочно ищут замену. А кроме «нашего Владика» в городе из клуба никого не осталось. Родители посмотрели на меня выжидающе, но с надеждой на отказ. Кроме тренировок, будут соревнования, и даже если меня возьмут в основной состав, то продую и подведу всех, но, вероятнее всего, просижу всю смену в запасных. Я открыл рот, закрыл, зафиксировал мелькавшие в голове мысли и сказал:

— Ну … Я бы хотел поехать.

Родители переглянулись, мама вздохнула:

— Но ты же ни разу не ездил в лагерь один…

— Так в лагерь и не ездят с родителями, — усмехнулся папа. — Я могу только завтра вечером после работы завезти Влада. Или в субботу.

— В воскресенье у них игра, — сказала мама, — Марк Захарович просил пораньше, если соберемся. И утром тогда надо справку в поликлинике взять…

У меня так и запрыгало сердце от радости: три недели хоть какой-то движухи, в коттеджном поселке у залива. Рядом с лесом, речкой. Можно рубиться ночью в монополию и карты, а днем, когда дают свободное время для отдыха, погонять мяч с ребятами.

— Ладно, завтра вечером, — сказал папа, — дорога будет свободная, не то, что в пятницу, когда все на дачи хлынут, — он лениво подцепил кружочек сосиски из остывающей яичницы, — а ну, живо собираться. Трусы-футболки, зубную пасту и щетку — в рюкзак.

Как я ни надеялся на чудо — но пораньше с работы папе улизнуть не удалось. Под мамины причитания и наставления мы собрались только к позднему вечеру. Алька запрыгнул в машину вперед меня и разлегся на сидении, а я устроился рядом. Полдороги я глазел в окно, затем городской пейзаж сменился однообразными елками, и я задремал.

Машина резко затормозила, и я открыл глаза: на обочине стояла девочка лет четырнадцати в коротком желтом дождевичке. В руках она держала такой же нарядный оранжевый зонт, что было странно, конечно, ведь в ближайшем прогнозе дождей не было. Но кто этих девчонок разберет? Мама тоже берет зонт и кофту, на всякий случай, запихивает в свою безразмерную сумку по утрам, даже если уже нацепила на нос солнцезащитные очки и бейсболку. Алька заворчал и приподнялся на задние лапы.

Отец распахнул переднюю дверь:

— Ты же не из лагеря уходила гулять так поздно?

Девочка молчала и нерешительно переступала с ноги на ногу. Взгляд, брошенный на заднее сидение, где она заметила мальчика и собаку, ее немного успокоил.

— Подвезти?

Девочка кивнула, и тут же забралась в машину, захлопнув дверцу. Алька неожиданно протиснулся между передних кресел и настороженно обнюхал незнакомку. Она потянулась к собаке, чтобы погладить Альку меж ушей, но пес опять глухо заворчал и забрался ко мне на колени, поскуливая. Судя по указателю, ехать оставалось недолго.

Буквально через пару поворотов девочка показала на замелькавшие вдоль дороги дома. Отец затормозил, и она тут же выскочила из машины. Я хотел помахать ей вслед, но, когда выглянул в окно на ходу, ее и след простыл.

За поселком тусклый свет фонарей выхватывал кресты и стелы с облупившейся краской, изгиб речки и снова бесконечные островерхие ели. Кладбищенские оградки теснились на песчаном холме и спускались вниз до прибрежного ивняка. Алька спрыгнул с моих коленей и перелез на перед, свернувшись клубочком, продолжая ворчать и тихо поскуливать, не сводя обожающего взгляда с отца. Я отчаянно боролся с сонливостью, но вскоре задремал снова.

***

Я открыл глаза — меня трясла за плечо девушка с синим выцветшим галстуком на шее, завязанным на манер пионерского. Рядом стоял молодой мужчина тоже в футболке и таком же галстуке.

Я недоуменно заморгал: ничего себе заснул — даже забыл, что уже приехал в лагерь. В ожидании администратора я прикорнул на диване в вестибюле главного корпуса. Мой рюкзачок лежал рядом, слегка помятый — ведь я использовал его вместо подушки.

— Пойдем заселяться, — сказала девушка, на бейджике у которой было написано неразборчиво то ли Кристина, то ли Корина, — ну и познакомишься со всеми. Мы рады новеньким.

Я покорно оторвался от дивана и поплелся следом, раздумывая, с кем я буду знакомиться ночью. Все ребята наверняка уже спят и видят десятые сны. Вожатые повели меня по темной аллее, подсвечивая дорогу тусклым фонариком, к самому дальнему домику на границе лесопарка. Окна в коттеджах были темными, я пошарил в кармане телефон, но вспомнил, что засунул его в рюкзак. Девушка открыла дверь в домик — просто толкнув ее вперед, что меня немного удивило, но все же не насторожило. Внутри он оказался несколько больше, чем выглядел снаружи. Несколько пустых двухъярусных кроватей стояло вдоль стены, зеркало в промежутке между закрытых жалюзи окон, ковер-циновка по центру.

— Располагайся, где хочешь, — сказал Павел, как следовало из бейджа юноши, и я тут же кинул рюкзак на нижний матрас у окна, — Кристина сейчас зажжет свечи, от электричества пустующие домики отключены.

Скорее всего, им не хотелось будить ребят среди ночи при заселении, поэтому и выбрали совершенно свободный коттедж, но мне стало немного грустно, что я и здесь остаюсь в одиночестве. Сна уже не было ни в одном глазу.

Девушка будто прочитала мои мысли:

— О, нет, ты не будешь тут долго один, — подмигнула с заговорщицким видом Кристина. Вожатые ушли, и я на всякий случай запер дверь на засов. Плюхнулся на матрас прямо в одежде и уставился на доски верхней кровати. Я никак не мог вспомнить, как мы доехали до лагеря, и почему отец не разбудил меня перед отъездом. Думаю, он спешил, чтобы подремать дома хотя бы несколько часов перед сменой.

Я подумал, что надо бы погасить свечи, оставленные Кристиной и с неохотой встал с постели. В одном из окон, где в жалюзи была прореха из-за выломанных реек, я заметил какое-то движение. А вскоре к стеклу прижалось чье-то бледное лицо. Я застыл, вглядываясь в темноту за окном, и тут же в дверь постучали. Я подошел ко входу, надеясь, что это вернулись вожатые. Послышалось пыхтение и тихий смех, а следом новый настойчивый стук маленьких кулачков. Я отшатнулся от двери и затих.

«Что там они говорили про знакомство с новичками?» — я смутно припоминал слова Кристины. Стук стал все более настойчивый, за дверью толпились и наседали. Я набрался мужества и сдвинул щеколду, обмирая от ужаса и осознания собственной безумной смелости.

В комнату ворвалась целая орава ребят разного возраста, они возбужденно перешептывались. Последними вошли вожатые и девочка в желтом плащике.

— Не бойся, — сказала она, легонько касаясь моей руки. Ее пальцы были холодные и влажные, — Мы всегда встречаем новеньких, чтобы им было проще обжиться тут.

— Разве ночью не положено спать? Отбой и все такое? — вяло заметил я, и мои слова потонули в тихом многоголосом хихиканье. Однако присутствие студентов, почти взрослых вожатых, усыпило мою бдительность. Мало ли существует дурацких традиций посвящения, будто это не спортивная команда, а тайное общество.

— Мы поиграем в одну игру, — сказал один из мальчиков, в котором я с удивлением узнал Вовку из седьмого «Б» — первый взрослый разряд, почти КМС. Похоже, мама что-то напутала, когда говорила, что именно его потребовалось срочно заменить из-за болезни. — Любишь страшные истории?

Я помотал головой. Вот от чего я не фанатею, так это от ужастиков. Но это же пионерский лагерь, как тут без «красной руки», «черного пианино», «темного пятна на полу» и «гроба на колесиках»?

— Меня Надя зовут. А правила совсем простые, — шепнула девочка в желтом. Она подошла к подсвечнику и подожгла от него две свечки, которые держала в руках. Одну из свечей она передала мне, и продолжила:

— Мы будем по очереди рассказывать истории. Самые страшные, которые знаем. Когда страшилка закончится, нужно подойти к зеркалу и задуть свечу, а после вернуться на свое место. Это означает, что наступила очередь следующего игрока.

Только тут я увидел, что все ребята принесли с собой свечи. Кристина аккуратно затворила дверь, и вожатые забрали две последних свечи из подставки на окне.

— Зачем смотреть в зеркало? — спросил я. Голос предательски дрогнул, но я надеялся, что этого никто не заметил. Еще не хватало в первый же день прослыть трусом.

— Ты поймешь, — по лицу девушки скользнула бледная улыбка. В тусклом свете ее лицо и само отливало восковой бледностью, — просто смотри, слушай и задуй свечу, когда придет время.

— А если я не знаю никаких страшных историй? — буркнул я, гораздо громче, чем хотелось. Многие из ребят, рассевшихся по кругу, повернулись ко мне и так странно посмотрели, что я смутился. Чтобы не выделяться, я тоже присел на ковер, прислонившись спиной к основанию кровати. Получилось прямо напротив зеркала, что мне не слишком понравилось. Надя опустилась рядом на пыльный ковер, поджав под себя ноги. Она улыбнулась и стиснула мои пальцы в своей замерзшей ладошке.

— Не бойся, когда придет время, ты найдешь, что рассказать.

Мы сомкнули круг. Комната погрузилась в тишину, жалкие лепестки пламени трепетали в детских руках, сливаясь в огненное кольцо. Казалось, их не меньше сотни. Сон уже давно испарился, и я начал невольно вслушиваться в тишину, которая становилась все более и более осязаемо тяжелой, густой и звенящей, готовой вот-вот разорваться голосом первого рассказчика. Над ухом раздался назойливый комариный писк, и напряжение спало. В центр комнаты, прихрамывая, вышел мальчик в голубой толстовке со сломанной молнией. Галстук на его шее выглядел потрепанным, прожженным и давно нестиранным. Сбитые коленки запеклись коркой. Он потоптался немного по ковру, и начал говорить.

Его голос звучал тихо и тускло, и я почти не слушал, что он там рассказывает, хотя мозг выхватывал из истории какие-то мелкие детали: заброшенная стройка, лабиринт полутемного подвала, собаки, забитые мусором времянки, обвалившиеся перекрытия. Я погрузился в собственные мысли, пытаясь вспомнить хоть одну страшилку, одновременно рассматривая ребят, сидевших в круге. Они чем-то были неуловимо схожи друг с другом, то ли встревоженным или внимательным выражением лиц, то ли какой-то неопрятностью в одежде.

Мальчик закончил говорить, подошел к зеркалу и застыл перед ним, как в ступоре, вглядываясь в темноту где-то за границей стекла. В тусклом мерцающем свете его шея наклонилась под немного неестественным углом, а из порванной штанины сбоку мне мерещился острый обломок кости. Когда он приподнял свечу, прежде чем задуть ее, послышался явственный скрип суставов. Огонек затрепетал на кончике фитиля, моргнул и погас. Я видел в зеркальной дали лишь свое взволнованное отражение в хороводе свечей, будто я сидел в комнате совсем один. Я потер глаза и посмотрел снова — конечно же, с другого конца полутемной комнаты нельзя было рассмотреть, что там в зеркале, кроме нескольких десятков огней, горящих на удивление ровно.

Голову наполнил мерный гул голосов, рассказчики звучали так тихо, что нужно было прислушиваться, и это еще более добавляло жути повествованиям. В центр комнаты вышла Кристина.

— Однажды в лагере дети решили поиграть в прятки. Но у их вожатой совсем не получалось замаскироваться так, чтобы ее не нашли слишком быстро. И она решила придумать какое-то особенное место, такое, где ребята ее точно не найдут. И вот она зашла в хозяйственный блок и наткнулась на большой полупустой ящик для инструментов. Сундук был так велик, что ей удалось забраться в него и лечь на дно, прикрыв за собой крышку. Дети очень долго ее искали. Они подумали, что вожатая решила их проучить и напугать, и поэтому не сразу сказали другим взрослым, что девушка так и не появилась до вечера. На следующий день ее разыскивали уже всем лагерем, но так и не смогли найти. Кто-то вспомнил, что она встречалась с одним парнем из поселка. По мнению заведующей, девушка сбежала, не выдержав нервной работы с подростками. Этот сундук обнаружили и открыли только через год в первую смену следующего лета, — голос Кристины звучал равнодушно и спокойно. Я совсем расслабился: «Ну вот, что я боялся? Обычные детские страшилки».

— Крышка ящика защелкнулась, и девушка не смогла из него выбраться, задохнувшись. Говорят, ее призрак до сих пор видят около лагеря, она собирает детей лунным вечером и зовет их играть в прятки, — кожа Кристины теперь выглядела болезненно синей, несколько ногтей на пальцах, сжимающих свечу, были сорваны, а под остальные, с облупленным лаком, забилась грязь.

Она повернулась к зеркалу. Мне казалось, что она смотрит в темноту целую вечность. Дети притихли и в напряженном безмолвии, ходики гулко, как удары сердца, отсчитывали секунды. Кристина задула свечу, тихо отошла на свое место, и в центр круга тут же вступил новый рассказчик.

— Один мальчик поехал со своим отцом на природу. Это так его отец назвал, «на природу», но на самом деле, это была турбаза в стиле егерского дома. Отец считал, что охота — это та самая вещь, которая сделает из мальчика мужчину. Что нужно почувствовать тяжесть ствола на плече и чью-то жизнь на прицеле, чтобы осознать себя настоящим мужиком. Егерь загнал косулю, но вот застрелить ее с первого раза не удалось. Егерь выдал охотнику нож, но с непривычки он даже прирезать зверя не смог. Косуля билась, хрипела, кровь пачкала ее мех, пузырилась в страшном разрезе на горле, но она была все еще жива. Мальчик смотрел на влажные карие глаза, обрамленные пушистыми ресницами, и плакал. В конце концов зверя добил егерь, а отец орал на сына почти всю дорогу к турбазе. А потом он напился в баре.

— Все стены холла в домике были увешаны охотничьими трофеями. Головы оленей, кабанов, лосей, шкура медведя на полу, чучела уток и куропаток. Набитые соломой волк, лиса и несколько зайцев. Хотя вместо глаз у них были блестящие стеклянные пуговицы, мальчику все равно казалось, что они следят за ним взглядом, смотрят с осуждением, злобно и зловеще. Мертвая косуля не шла у него из головы, и он поспешил в номер, чтобы забыться во сне. В какой-то момент и его отцу начало мерещиться подобное. Горе-охотнику не понравилось, что чучела пялятся на него со стен. Он схватил ружье и начал палить по ухмыляющимся и оскаленным пастям мертвых зверей. И в какой-то момент он попал в мальчика, который решил спуститься из номера в холл, чтобы посмотреть, что там за шум.

Я с недоумением посмотрел вслед пацану, удаляющемуся на свое место. Причудливая игра точечных источников света и теней подстегивала воображение. Что-то не то было с его головой. Вместо глаза — будто стеклянная пуговица, неровные швы тянулись от глазницы к уху и по лбу до линии волос. Он потер лоб, стирая жирный слой грима, и опустился на пол в темном углу.

— Один мальчик долго просил у мамы купить ему хомячка, — начал следующий парень с темными пятнами на шее, проступающими выше галстука у самого горла, — мама много работала и не хотела заводить животных, но мальчик пообещал ей, что будет ухаживать за питомцем сам. И вот он купил хомячка и клетку на свои карманные деньги. Зверек был на удивление ласковым, но через несколько дней начал дичиться и прятаться под полку. Однажды утром мальчик увидел, что его хомка родила десяток детенышей. Они отчаянно пищали, пока сосали молоко, а хомячиха смотрела на хозяина настороженно, подгребая малышей под себя, и прикрывая обрывками салфеток. Они были сморщенные и голые, с крошечными лапками, и прижатыми к голове ушами. Такие беспомощные и розовые, как человеческие зародыши.

— Мальчик поставил в клетку мисочку молочной каши, насыпал побольше орехов, положил кусочек яблока и банана. Его немного беспокоило такое количество хомяков, но он подумал, что в крайнем случае сможет сдать их обратно в магазин.

Парнишка выдержал напряженную паузу.

— А потом пришла его мама с работы. Уставшая и раздраженная. Увидела в клетке хомячиху рядом с копошащейся розовой кучкой детенышей. Она ничего не сказала, но, когда мальчик лег спать, она взяла синие хозяйственные перчатки, выгребла всех малышей из клетки и утопила их в ведре с водой, а потом выбросила их в мусорный контейнер вместе с перчатками. Ей, конечно, тоже показалось, что новорожденные хомячки такие трогательные, как крошечные младенцы, но она была слишком зла и на мальчика, и на хомячиху, и на продавцов в зоомагазине, подсунувших беременного зверька. Мальчик плакал, когда не увидел детенышей утром, но мама сказала, что он сам виноват — слишком долго смотрел на гнездо. Вот хомячиха и перенервничала, и съела детей. Так бывает у хомяков, — парень потер шею и потупил взгляд в пол.

— Когда мама пришла с работы на следующий день, она увидела пару синих перчаток на мойке. Она сразу выбросила их и занялась своими делами. Но и на следующий день, и после, каждый раз, когда она подходила к мойке, она видела эти синие перчатки и вспоминала, как топила розовых хомячат, а они не хотели захлебываться сразу, раскрывали беззубый рот и пищали, пытаясь присосаться к пальцам. Она начала пить таблетки, много кофе с коньяком, а иногда коньяк без кофе, и становилась все более нервной. Теперь синие перчатки ей мерещились и на работе, и в магазине на полке с продуктами, и даже в автобусе. Везде. Она начала сходить с ума, думая, что это ее сын подкладывает ей перчатки раз за разом. И однажды она настолько рассердилась, что схватила мальчика за горло, а потом в ярости толкнула с такой силой, что он упал и ударился головой об угол стола, на котором лежали те самые синие перчатки…

Парень подошел к зеркалу, еще раз потер шею, ослабляя галстук, и задул свечу.

Я посмотрел на Надю — она то ли внимательно слушала, то ли витала где-то в своих мыслях. В ее морковно-рыжих волосах запутались желтые хвоинки, паутинка свисала с воротника. Я заметил темные пятна на желтой плащовке. Накладной карман был надорван, а к капюшону также пристали сухие сосновые иголки. Я стряхнул паучка с ее плеча, удивляясь влажности ткани. Словно она недавно лежала в мокрой траве.

Дети вставали в круг один за другим, говорили и говорили, а я вдруг понял, что не вижу, кроме Вовки, ни одного знакомого лица, ни одного из тех шахматистов, что занимались в моем клубе.

Когда пришла очередь Вовки, он рассказал что-то про мальчика, который пошел с друзьями за грибами в лес и нашел вход в таинственную пещеру. И что когда он разгребал руками прелую листву, чтобы расширить вход, его укусила мелкая и тонкая, как шнурок, гадючка, тут же ускользнувшая в траву.

Надя последний раз сжала мою руку и пошла в круг. Только я один еще ничего не рассказал и понятия не имел, что же я сейчас буду говорить. После всех этих историй мои байки про красную руку или гроб на колесиках казались жалкими и глупыми.

Надя рассказывала, как однажды одну девочку очень сильно обидели подруги в лагере, и она решила сбежать домой. Поздно вечером она вышла на трассу, и ее согласился подвезти один очень добрый водитель-дальнобойщик …

Я почувствовал, как холод проникает в самое сердце, пока мой взгляд скользит по сидящим в практически полной темноте детям. Кажется, я начал вспоминать, как я попал в вестибюль лагеря.

Надя повернулась к зеркалу, задула свечу, а я уже вставал, направляясь в центр круга. Она ободряюще улыбнулась и мимоходом коснулась моего плеча, будто говорила: «Вот видишь, все не так уж и страшно, тебе тоже есть что рассказать!»

— Мы с отцом ехали по пустынному, плохо освещенному шоссе. Я почти засыпал, как он заметил на дороге девочку в желтом дождевике и с зонтиком, хотя уже пару недель подряд не прекращалась жара. Папа подвез ее до поселка рядом с заброшенным кладбищем. Когда девочка вышла, я оглянулся, чтобы помахать ей вслед, но она будто испарилась. Как сквозь землю провалилась — вот что я подумал тогда. Она не могла так быстро убежать, ведь секунду назад еще стояла на обочине. Но я не придал этому никакого значение, меня клонило в сон, и моего отца, видимо, тоже. Перед поворотом его ослепили огни встречной машины. Он резко выкрутил руль, и наш автомобиль вильнул в сторону, врезаясь электрический столб. Я помню, как разлетелось лобовое стекло, и наш пес, Алька, дремавший на переднем сидении, вылетел наружу смятым клубком, сквозь острые брызги и грани. И еще я помню, как мой отец стоял на обочине, обхватив голову руками. А другой он … — или точнее то, что от него осталось — исковерканное тело, зажатое между сидением и рулем … все еще был в машине.

Я замолчал, слезы душили меня, а слова продолжали вырываться из горла, будто сами по себе.

— Мой отец. Тот, что стоял на обочине. Подошел ко мне. Взял за руку. И отвел к лагерю. Мы оставили их … Себя … там, в смятой машине, и Альку — на дороге. А когда я прилег на диван в вестибюле, папа куда-то исчез.

Я подошел к зеркалу и озарил его пламенем свечи. К моему удивлению, я не увидел в нем ни темной комнаты позади себя, ни своего отражения. Сквозь мутное, будто запотевшее стекло я смотрел на больничную палату. Мама в накинутом на плечи белом халате беззвучно плакала, стоя у койки, где лежало чье-то обмотанное бинтами, как мумия, тело, а на дисплее тем временем бежали прерывистые линии с совсем редкими всплесками. Пока они не превратились в одну — сплошную…

Я дунул на свечу, но упрямый огонек, не желал гаснуть. Раздался заливистый встревоженный лай, и я оглянулся: черный окровавленный комок влетел, сшибая с петель рассохшуюся дверь. Алька в несколько прыжков пересек комнату. Разлетались огарки свечей, взметнулись клубы пыли и сухих листьев, призраки охнули разом и отпрянули в тень, когда в проем вместе с клубами серого утреннего тумана ворвались первые рассветные лучи. От одного уха у Альки остался только ошметок, слева губа была срезана, как скальпелем, обнажая зубы и розовый лоскут языка. Передняя лапа почти не участвовала в беге, свисая на жгуте сухожилий. Налитый кровью глаз вздулся, а слипшаяся сосульками шерсть блестела присохшими осколками стекла.

Алька набрал скорость и в последнем прыжке всем своим телом пихнул меня в зеркало…

Я шагнул на зеленую клетку больничного линолеума так неожиданно для себя, что чуть не снес капельницу, врезаясь в прикроватный монитор.

Конечно же, нет. Не снес.

Я пролетел насквозь через все препятствия, включая кровать, затормозил у стены и обернулся. Алька с той стороны все еще упирался лапой в зеркало. Я подбежал к нему, пытаясь обнять, подхватить на руки, забрать с собой, но уперся в гладкую холодную преграду, постепенно теряющую прозрачность. Я бессильно стучал кулаками по стеклу и кричал, а пес ждал, не меняя позы и не мигая.

Если он и лаял, то я уже не мог этого услышать. Его темные, как спелые вишни глаза лихорадочно блестели. Он лизнул стекло в том месте, где была моя ладонь, ткнулся на мгновение носом и отступил назад. За его спиной фигурки детей превращались в бесформенный дым. Алька и сам уже начал тускнеть, пятясь в глубину комнаты, до последнего не отрывая от меня взгляда.

Мама тяжело опустилась в кресло, но как будто что-то услышав, повернулась к зеркалу. Слишком поздно — в нем отражалась лишь больничная палата. Я подошел к маме и робко обнял за плечи.

Сплошная линия на мониторе побежала едва заметной рябью, а затем выдала один неровный всплеск.

Автор: Натали Исупова
Оригинальная публикация ВК

Сейчас же я считаю, что именно из-за этого паводка берега реки где-то в верховьях размыло и из них вышло то, благодаря чему в настоящий момент, в июле, десятки деревень в долине этой небольшой речушки оказались окончательно заброшены. Ситуация эта получила до возмущения скудное освещение в СМИ, но это и не удивительно, ведь уже не одну катастрофу удавалось большей частью скрыть от любопытствующих умов и не распалять среди населения лишней паники.

Уж не знаю, насколько часто обновляются спутниковые карты, и когда мы сможем увидеть берега, обращённые в чёрный песок на многие километры…

Заселился я туда на майских праздниках. После хмурых и тяжёлых заводских будней тишина над посёлком и нерасторопность местной жизни казалась просто раем. Дачный посёлок был окружён озером-старицей, похожем на копыто; и выехать оттуда можно было только по единственной дороге с западной стороны, где этому большому копыту не хватало всего метров сто, чтобы сомкнуться в круг. Дачный посёлок был еще советский и после распада СССР стал вымирать вместе с селом. Работы в этих местах становилось мало, и молодые люди после окончания школы бежали отсюда в лучшие места. Я исключением не был.

В посёлке даже летом по выходным находилось от силы человек восемь. В прочие дни дачи и вовсе могли пустовать. Примерно сорок домиков разных мастей: от совсем скромненьких и тесных – до недурного двухэтажного коттеджа на берегу. Дома стояли вдоль двух улочек: одна шла через центр «островка», а другая вдоль южного берега. Северная же часть «островка», поросшая высоченной травой, оказалась по какой-то причине не застроена. Южные участки выходили задними дворами к озеру и даже имели пристани! Я приобрёл домик именно там. На берегу озера – кто о таком не мечтает? Хоть и в захолустном месте, но и в этом имелась доля романтики.

До самой реки отсюда было недалеко – следовало лишь выйти по дороге за пределы этого копыта, свернуть на узенькую тропинку через высокие заросли и уже через пять минут ходьбы можно было оказаться на поросшем ивами берегу. С удочкой в руках.

А какие же тёмные ночи спускались на посёлок! Ни единого фонаря на улице, ничто не засвечивает небо, и поэтому при ясной погоде звёзд было бесчисленное множество! Тьма и тишина, только ветер гуляет, завывает на чердаках. Праздники минули слишком быстро, но я уже знал, что свой июньский отпуск проведу именно здесь. Так оно и случилось.

В июне я приехал на дачу с одолженным у знакомого телескопом, чтобы уж совсем окунуться в детство с головой! Ночами я изучал звёздное небо, отслеживал различные астрономические события – помнится ведь, что когда-то я мечтал стать астрономом. Огромные пространства, звёзды и туманности. И так свободно на душе! Ощущалось некое единство со всем этим бесконечным. В такие моменты великолепно мечтается о далёких мирах, с жизнью, совершенно не похожей на нашу земную…

Днём я садился на велосипед и уезжал в глухие дали по лесным дорогам, пару раз даже с ночёвками; рыбачил и работал в огороде. Иногда помогал по хозяйству и старушке, жившей в домике по соседству.

Во времена сильной жары я с удобствами усаживался в тени веранды за какой-нибудь книгой и просто наслаждался сладкой леностью.

В один из таких жарких деньков ко мне зашёл пожилой мужчина в панамке и с седыми усами – дядя Ваня. Спросил меня, не нужен ли мёд – он держал пасеку на противоположной стороне дачного посёлка. Мёд оказался весьма кстати, поэтому я не отказался от покупки, и мы направились к его участку, по пути разговаривая обо всяких дачных мелочах. Около дома он тогда спросил, не замечал ли я «чёрное облако»? Я лишь помотал головой, а Иван рассказал, что прошлым вечером видел из окна, как некое чёрное облако пролетело по его участку, немного зависло над ульями, а затем скрылось в глубоком овраге за домом.

– Может дикие осы? Такой большой рой! Не дай Бог встретиться с такой тучей – закусают нахрен. Ты если увидишь такое – сразу беги либо домой, либо к реке.

Именно тогда всё и началось. Особого значения рассказу я не придал, просто стал с опаской бродить по улицам и настороженно вглядываться в тот самый заросший деревьями и кустарником глубокий овраг. Ведь там вполне мог располагаться улей диких ос. Этих опасных насекомых я боялся. Овраг действительно был большим и как бы делил посёлок на две части. Не удивительно, что в таком уютном уголке нашла себе прибежище какая-нибудь животинка.

В течение дня довелось увидеться с ещё несколькими соседями. На всякий случай я предупредил их, что пасечник заметил целый рой диких ос. Спать с распахнутыми окнами теперь не безопасно.

На следующий день я решил дать большой круг по лесу, проложил нехитрый маршрут через заинтересовавшие меня места. Должен был осилить путь к вечеру. Вышел утром, прихватив с собой припасов на день, весь день шагал по лесам и полям, что оказалось довольно трудно – с непривычки ломиться через кусты и высокую траву, перешагивать через поваленные деревья… Приходилось часто делать перекур, чтобы совсем не выдохнуться. Вот солнце перевалило зенит и начало окрашивать округу в апельсиновые оттенки. Тогда же я понял, что вряд ли вернусь до захода. Не рассчитал дистанцию, поэтому обратно шёл очень быстро, ведь я не прихватил с собой фонарик – местные ночи темны, ничего дальше вытянутой руки не увидишь, тем более в лесу…

Возвращался в спешке и тогда же я краем глаза уловил вдалеке нечто странное, выделяющееся на общем фоне. Высоченное дерево, примерно в километре от себя, за поляной в стороне реки. Ростом втрое-четверо выше простого берёзового леса. Странной формы... Совершенно необычное дерево, будто бы из мира снов. Помимо тревожности перед чем-то непонятным, меня охватило сильное любопытство. Захотелось подойти ближе. Но стремительно темнело: тени становились длиннее, солнечному диску до горизонта оставалось совсем ничего. Нужно было возвращаться. Я не стал задерживаться.

Уже в ночи я шагал через лес, вслепую, рискуя заблудиться. По уму следовало бы ещё на закате соорудить себе лежанку из травы и веток, а продолжить путь на рассвете, но я был слишком уверен в своих силах. Впрочем, не зря – к посёлку я всё-таки вышел, абсолютно уставший, разбитый и немного раздражённый. Плюхнулся в кровать и совсем позабыл о фантастическом дереве в лесу.

На следующий день ноги ныли, на стопах горели мозоли. Я был не в том состоянии, чтобы бродить по лесу. Смутное воспоминание о каком-то странном дереве вовсе казалось сном. Не померещилось ли? Может, перегрелся? Визит к тому месту я решил всё же отложить до лучших времён.

Почти весь день пролежал дома за ноутбуком. Во второй половине дня в дверь постучали. Это был Александр, владелец двухэтажного коттеджа, что стоял неподалёку от моего дома. Он предложил присоединиться к шашлыку, где соберутся и остальные ребята с дачного. Я не отказался, решив взять на себя покупку пива, за коим мы тут же с Александром отправились в село. Только по возвращению в дачный я вдруг заметил, что над пышной зеленью оврага из самой его глубины возвышается нечто, похожее на увиденное вчера в лесу.

– А это ещё что такое? – спросил я у Александра.

– Хрен его знает. Чё-то из оврага растёт. Ещё вчера не было, так быстро вымахало.

– Вот как…

– Вано всё про какой-то цветок говорил, да про черную тучу. По мне так сказки сочиняет. Наверное, посадил чё-то, чтобы приколоться. Мало ли растений всяких есть на свете?

На мангальной тусовке у коттеджа собрался весь «городок», как здесь называли населённую часть с противоположной стороны оврага, где и стояла пасека Ивана. В дачном львиная часть домов была заброшена, а жилые дома как бы образовывали островки цивилизации. Пять ухоженных участков, расположенных рядом друг с другом в одной куче, на севере посёлка – и назывались «городком». Примерно столько же жилых дач располагалось и с юга, по берегу озерца. Чтобы добраться от «оазиса» к «оазису» следовало пройти через настоящую пустыню заброшенных и заросших участков, потому создавалось впечатление, будто это совсем другой «городок».

Врубили музыку, разожгли угли, разговорились за пивом. Главной темой было странное дерево – уж очень оно глаза всем мозолило. Иван рассказывал, как вчера, после моего визита к нему на пасеку, надел на себя костюм пчеловода и решил аккуратно спуститься в овраг. Посмотреть на улей диких ос. Побродил он там внизу, никакой улей не нашёл, зато наткнулся посреди зарослей на невообразимой красоты цветок, какой ему ранее не доводилось ещё нигде видеть. И хоть к цветам Иван был равнодушен – этот цветок вызвал у него настоящее восхищение. Очень красивый цветок. Не похоже было, что цветок этот из наших краёв. Скорее всего, выкинул кто-то семена на дно оврага – раньше ведь туда все сбрасывали всякий хлам и помои, пока не случилось наводнение и не вынесло оттуда весь мусор на огороды – тогда и решили мусор вывозить в другое место.

Мужики посмеялись с рассказа Ивана.

– Ля, выходит, эта штука и есть цветочек? – указал татарин Ринат на высокий ствол странного дерева, растущего со дна оврага.

– Я туда еще не спускался, – сказал Иван. – Я эту хрень заметил только после обеда. Кажись, ещё с утра не было таким высоким.

– Вчера по лесу бродил, – сказал я. – Увидел что-то похожее вдалеке, но то было еще выше. Я еще подумал, что странное какое-то дерево.

– Это где?

– По берегу реки если идти. Вверх по течению.

– Странная штука…

Скоро прибежала старушка с жалобами на шум. Обижать её не хотелось никому. Повздыхали, позакатывали глаза, но решили просто передислоцироваться подальше, в «городок». Сорвали две длинные ветки, подцепили на них пылающий мангал, как на носилки и перетащили в другой конец посёлка, вместе с остальным хламом. Расположились на широкой поляне у пасеки. Обидно только, что до озера далеко – не поплескаться! Помнится, что старушка ещё спрашивала у нас, не видели ли мы её кошку – та пропала уже как третий день…

Стемнело. Шашлыки приготовились, а мы напились. Кирилл притащил гитару, сыграл пару песен, а затем все начали её перетягивать друг у друга, чтобы «показать, как надо играть». Когда темы для разговора были исчерпаны – мы снова вернулись к обсуждению странного дерева.

– Давай туда спустимся, посмотрим чё там, да как, – предложил Александр.

– На улей напороться захотел? – спросил Иван. – Там такая туча, что эти осы тебя на части раздерут, одни штаны останутся.

– Нету там улья, тыж сам ходил проверять.

– Улья нет, так туча есть.

– Так че теперь, совсем по улице бояться ходить?

– Если в овраг сунешься ночью, то слишком быстро спустишься. Ты сколько бутылок выдул?

– Я не считаю, когда пью, мы ж не бабы, чтоб считать.

Решили всё-таки пойти к оврагу, перед этим сходив по домам за фонариками. Самый мощный фонарь притащил Ринат – его луч бил так далеко, что отсюда можно было коснуться светом двухэтажного коттеджа. Спуститься вниз через кустарник действительно оказалось непростой задачей. Я чуть ли не поскользнулся пару раз – хватался за стволы клёнов, растущих прямо из склона. Как и предрекал Иван – Александр спустился вниз слишком быстро. С воплем и матом. Мы последовали за его голосом вниз и вдруг стали натыкаться на паутину. Много паутины. И чем дальше шли – тем больше её становилось. Ею были оплетены все деревья на дне оврага. От ствола к стволу растягивались белые и довольно прочные нити, которые трещали, когда ты их разрывал руками.

– Чёрт, как же я терпеть не могу пауков! – сказал, в конце концов, Кирилл. – Сколько тут этой дряни! Я, короче, манал ваши приключения. Обратно пошёл.

–Э! А помогать нам вытаскивать пьянчугу? – возмутился Ринат.

– Сам свалился – пусть сам и выбирается, – ответил Кирилл и направился наверх.

– Короче понятно, тебя мы больше на шашлык звать не будем!

Белые нити липли к ладоням, поэтому я подобрал какой-то обломок старой доски и пробивал дальнейший путь уже им. Пауков, однако, я так и не увидел.

– Я такого не помню, когда вчера сюда лазил, – сказал Иван. – Паутина была, но не так много, как сейчас!

– Ребят, а что это за писк странный? Слышите? – спросил Ринат.

И действительно, откуда-то из глубины оврага доносился ни на что не похожий, довольно громкий звук – нечто среднее между писком и треском.

– Кузнечики стрекочут, наверное, – отмахнулся Иван. Ринат вдруг заржал:

– Кузнечики! Это что за кузнечик такой громкий?

– А может осы дикие летят? – ужаснулся я.

– Точно, – сказал Иван. – Вот дерьмо… Саня!! Твою мать… Ты там живой?!

Тишина. Через несколько секунд Александр таки ответил.

– Живой!...

– Вылезай давай оттуда! Ща осы прилетят, слышишь звук?! Шевели колготками!

– Я фонарь найти не могу…

– Да забей ты на фонарь, сюда иди!! На свет! Быстрей, давай!

– Я фонарь ищу, он тут где-то…

– Завтра найдёшь! Слышишь звук? Это, твою мать, осы дикие, они тебя так нашпигуют, что… что даже не знаю с чем сравнить, твою мать! Быстрее давай!

– Давайте к дереву, тут недалеко же осталось…

– Какое дерево тебе?! – Иван уже почти сорвал голос. – Господи, какой он тупой! ВЫЛЕЗАЙ!

– Так это точно осы, ля? Они ведь жужжат совсем иначе, – заметил Ринат, самый трезвый из всех.

Мне показалось, что треск из глубины оврага приблизился к нам. Я попытался высветить что-либо в стороне, откуда он доносился, но ничего разглядеть не получалось.

– Ринат, посвети туда, у тебя фонарь сильный, – сказал я. Ринат направил луч в густые заросли, но всё равно источник звука разглядеть не удалось. Только тогда я подумал, что ведь насекомые летят на свет. Могут ли вообще осы видеть в темноте? Однако звук сместился обратно вглубь оврага.

– Кто здесь… – спросил Александр у кого-то.

– Бля-я-я… – схватился за голову Иван. – Походу прилетели. Он же подохнет сейчас там…

– Мужики, это вы? – спросил Александр снова у кого-то.

– Мы тут! – крикнул Ринат.

– А, не, вы там, – сказал Александр, заплетающимся языком. – А тут, наверное, кошка пробежала…

– Сейчас закричит… Как закричит – тогда и выбираться начнёт. Сам виноват! – сказал Иван. Но криков всё не было. Шуршали кусты, Александр иногда матерился, иногда спотыкался, но потом, судя по звукам, снова поднимался и шёл дальше. Скоро его шатающуюся фигуру выловили из темноты наши фонарики.

– Как вообще можно было ТАК нахрюкаться всего лишь пивом?... – спросил Иван. – Уникум… Поднимаемся наверх. Хрен знает, что это такое трещит тут. Осы, пчёлы… Днём проверим, ночью там делать нечего.

Мы подхватили потрёпанного падением Александра под руки и вытащили из оврага. Продолжать банкет желания не было ни у кого, поэтому решили разойтись по домам. Александра я потащил за собой, через заброшенные участки – мне было по пути. Из оврага всё так же доносился странный и ни на что не похожий звук. Я пытался высветить фонарём хоть что-нибудь, но со стороны дороги это было совершенно бессмысленно. Александра я завёл в двухэтажный коттедж, кое-как дотащил до кухни – хвала богам, что не пришлось тянуть его на второй этаж – на кухне имелся диван. Пьянчуга вырубился почти сразу, а я успел додуматься закрыть в его доме распахнутые настежь окна. Этим действием, как я понимаю теперь, была спасена его жизнь.

Я направился к себе, так же закрыл форточки и вырубился пьяным сном, едва коснувшись подушки.

Утром я не спешил подниматься с постели и примерно час валялся в полудрёме. Поднялся только из-за жажды, но в графине воды было слишком мало. Прикончив эти жалкие остатки, я взял ведро и направился к колодцу. Едва лишь распахнул дверь на улицу, как раздался треск нитей, а сверху на меня упали лохмотья паутины. От неожиданности я отпрянул назад и принялся отмахиваться, будто от пауков. Вспомнился вчерашний эпизод в овраге. На пьяную голову все эти необычности воспринимались как-то иначе, без особой критичности. Теперь же передо мной встал вопрос: что же там такое, чёрт возьми, обитает?

Вышел наружу. Вся веранда оказалась покрыта этими нитями: стол, шезлонг, перила... Соседние дома – обвиты белыми лохмотьями от основания, до самой крыши! Земля, дорога, грядки, деревья и даже электрические столбы – всё это было окутано странной паутиной. Я спустился к калитке, окинул взглядом местность, выискивая чистое место. Весь посёлок в нитях – насколько хватало глаз. Но никаких пауков не видно. Нашествие моли? Насекомых совсем нет. Я присмотрелся к паутине. А действительно ли это – паутина? Нити обвивали все вокруг и уносились куда-то в сторону, соединялись между собой в единые более толстые пряди и, в конце концов, тянулись к оврагу. К тому гигантскому дереву, которое за ночь выросло до совершенно немыслимых размеров.

Продолжение следует. Давайте наберём хотя бы 500 плюсов, чтобы увидело больше людей! А ещё лучше косарь, но это уже фантастика...

А для нетерпеливых прода здесь: https://t.me/emir_radrigez/500

UPD: Плюсы набираются очень бодро, думаю пицотка наберётся вскоре, не буду медлить и выкатываю проду!: Странности после прошлогоднего наводнения.2

- О тайнах моря.- Макдан раскурил трубку.

Четверть восьмого. Холодный ноябрьский вечер, отопление включено, фонарь разбрасывает свой луч во все стороны, в длинной башенной глотке ревет Ревун. На берегу на сто миль ни одного селения, только дорога с редкими автомобилями, одиноко идущая к морю через пустынный край, потом две мили холодной воды до нашего утеса и в кои-то веки далекое судно.

- Тайны моря.- задумчиво сказал Макдан.- Знаешь ли ты, что океан - огромная снежинка, величайшая снежинка на свете? Вечно в движении, тысячи красок и форм, и никогда не повторяется. Удивительно! Однажды ночью, много лет назад, я сидел здесь один, и тут из глубин поднялись рыбы, все рыбы моря. Что-то привело их в наш залив, здесь они стали, дрожа и переливаясь, и смотрели, смотрели на фонарь, красный - белый, красный - белый свет над ними, и я видел странные глаза. Мне стало холодно. До самой полуночи в море будто плавал павлиний хвост. И вдруг - без звука - исчезли, все эти миллионы рыб сгинули. Не знаю, может быть, они плыли сюда издалека на паломничество? Удивительно! А только подумай сам, как им представлялась наша башня: высится над водой на семьдесят футов, сверкает божественным огнем, вещает голосом исполина. Они больше не возвращались, но разве не может быть, что им почудилось, будто они предстали перед каким-нибудь рыбьим божеством?

У меня по спине пробежал холодок. Я смотрел на длинный серый газон моря, простирающийся в ничто и в никуда.

- Да-да, в море чего только нет...-Макдан взволнованно пыхтел трубкой, часто моргая. Весь этот день его что-то тревожило, он не говорил - что именно.- Хотя у нас есть всевозможные механизмы и так называемые субмарины, но пройдет еще десять тысяч веков, прежде чем мы ступим на землю подводного царства, придем в затонувший мир и узнаем 'настоящий страх. Подумать только: там, внизу, все еще 300000 год до нашей эры! Мы тут трубим во все трубы, отхватываем друг у друга земли, отхватываем друг другу головы, а они живут в холодной пучине, двенадцать миль под водой, во времена столь же древние, как хвост какой-нибудь кометы.

- Верно, там древний мир.

- Пошли. Мне нужно тебе кое-что сказать, сейчас самое время.

Мы отсчитали ногами восемьдесят ступенек, разговаривая, не спеша. Наверху Макдан выключил внутреннее освещение, чтобы не было отражения в толстых стеклах. Огромный глаз маяка мягко вращался, жужжа, на смазанной оси. И неустанно каждые пятнадцать секунд гудел Ревун.

- Правда, совсем как зверь.- Макдан кивнул своим мыслям.- Большой одинокий зверь воет в ночи. Сидит на рубеже десятка миллиардов лет и ревет в Пучину: "Я здесь. я здесь, я здесь..." И Пучина отвечает-да-да, отвечает! Ты здесь уже три месяца, Джонни, пора тебя подготовить. Понимаешь,- он всмотрелся в мрак и туман,- в это время года к маяку приходит гость.

- Стаи рыб, о которых ты говорил?

- Нет, не рыбы, нечто другое. Я потому тебе не рассказывал, что боялся - сочтешь меня помешанным. Но дальше ждать нельзя: если я верно пометил календарь в прошлом году, то сегодня ночью оно появится. Никаких подробностей - увидишь сам. Вот, сиди тут. Хочешь, уложи утром барахлишко, садись на катер, отправляйся на Большую землю, забирай свою машину возле пристани на мысу, кати в какой-нибудь городок и жги свет по ночам - я ни о чем тебя не спрошу и корить не буду. Это повторялось уже три года, и впервые я не один - будет кому подтвердить. А теперь жди и смотри.

Прошло полчаса, мы изредка роняли шепотом несколько слов. Потом устали ждать, и Макдан начал делиться со мной своими соображениями. У него была целая теория насчет Ревуна.

- Однажды, много лет назад, на холодный сумрачный берег пришел человек, остановился, внимая гулу океана, и сказал: "Нам нужен голос, который кричал бы над морем и предупреждал суда; я сделаю такой голос. Я сделаю голос, подобный всем векам и туманам, которые когда-либо были; он будет как пустая постель с тобой рядом ночь напролет, как безлюдный дом, когда отворяешь дверь, как голые осенние деревья. Голос, подобный птицам, что улетают, крича, на юг, подобный ноябрьскому ветру и прибою у мрачных, угрюмых берегов. Я сделаю голос такой одинокий, что его нельзя не услышать, и всякий, кто его услышит, будет рыдать в душе, и очаги покажутся еще жарче, и люди в далеких городах скажут: "Хорошо, что мы дома". Я сотворю голос и механизм, и нарекут его Ревуном, и всякий, кто его услышит, постигнет тоску вечности и краткость жизни".

Ревун заревел.

- Я придумал эту историю,- тихо сказал Макдан,- чтобы объяснить, почему оно каждый год плывет к маяку. Мне кажется, оно идет на зов маяка...

- Но... - заговорил я.

- Шшш! - перебил меня Макдан.- Смотри!

Он кивнул туда, где простерлось море.

Что-то плыло к маяку.

Ночь, как я уже говорил, выдалась холодная, в высокой башне было холодно, свет вспыхивал и гас, и Ревун все кричал, кричал сквозь клубящийся туман. Видно было плохо и только на небольшое расстояние, но так или иначе вот море, море, скользящее по ночной земле, плоское, тихое, цвета серого ила, вот мы, двое, одни в высокой башне, а там, вдали, сперва морщинки, затем волна, бугор, большой пузырь, немного пены.

И вдруг над холодной гладью - голова, большая темная голова с огромными глазами и шея. А затем нет, не тело, а опять шея, и еще и еще! На сорок футов поднялась над водой голова на красивой тонкой темной шее. И лишь после этого из пучины вынырнуло тело, словно островок из черного коралла, мидий и раков. Дернулся гибкий хвост. Длина туловища от головы до кончика хвоста была, как мне кажется, футов девяносто - сто.

Не знаю, что я сказал, но я сказал что-то.

- Спокойно, парень, спокойно,- прошептал Макдан.

- Это невозможно! - воскликнул я.

- Ошибаешься, Джонни, это мы невозможны. Оно все такое же, каким было десять миллионов лет назад. Оно не изменялось. Это мы и весь здешний край изменились, стали невозможными. Мы!

Медленно, величественно плыло оно в ледяной воде, там, вдали. Рваный туман летел над водой, стирая на миг его очертания. Глаз чудовища ловил, удерживал и отражал наш могучий луч, красный - белый, красный - белый. Казалось, высоко поднятый круглый диск передавал послание древним шифром. Чудовище было таким же безмолвным, как туман, сквозь который оно плыло.

- Это какой-то динозавр! - Я присел и схватился за перила.

- Да, из их породы.

- Но ведь они вымерли!

- Нет, просто ушли в пучину. Глубоко-глубоко, в глубь глубин, в Бездну. А что, Джонни, правда, выразительное слово, сколько в нем заключено: Бездна. В нем весь холод, весь мрак и вся глубь на свете.

- Что же мы будем делать?

- Делать? У нас работа, уходить нельзя. К тому же здесь безопаснее, чем в лодке. Пока еще доберешься до берега, а этот зверь длиной с миноносец и плывет почти так же быстро,

- Но почему, почему он приходит именно сюда?

В следующий миг я получил ответ.

Ревун заревел.

И чудовище ответило.

В этом крике были миллионы лет воды и тумана. В нем было столько боли и одиночества, что я содрогнулся. Чудовище кричало башне. Ревун ревел. Чудовище закричало опять. Ревун ревел. Чудовище распахнуло огромную зубастую пасть, и из нее вырвался звук, в точности повторяющий голос Ревуна. Одинокий,. могучий, далекий-далекий. Голос безысходности, непроглядной тьмы, холодной ночи, отверженности. Вот какой это был звук.

- Ну,- зашептал Макдан,- теперь понял, почему оно приходит сюда?

Я кивнул.

- Целый год, Джонни, целый год несчастное чудовище лежит в пучине, за тысячи миль от берега, на глубине двадцати миль, и ждет. Ему, быть может, миллион лет, этому одинокому зверю. Только представь себе: ждать миллион лет. Ты смог бы?

Может, оно последнее из всего рода. Мне так почему-то кажется. И вот пять лет назад сюда пришли люди и построили этот маяк. Поставили своего Ревуна, и он ревет, ревет над Пучиной, куда, представь себе, ты ушел, чтобы спать и грезить о мире, где были тысячи тебе подобных; теперь же ты одинок, совсем одинок в мире, который не для тебя, в котором нужно прятаться. А голос Ревуна то зовет, то смолкнет, то зовет, то смолкнет, и ты просыпаешься на илистом дне Пучины, и глаза открываются, будто линзы огромного фотоаппарата, и ты поднимаешься медленно-медленно, потому что на твоих плечах груз океана, огромная тяжесть. Но зов Ревуна, слабый и такой знакомый, летит за тысячу миль, пронизывает толщу воды, и топка в твоем брюхе развивает пары, и ты плывешь вверх, плывешь медленно-медленно. Пожираешь косяки трески и мерлана, полчища медуз и идешь выше, выше всю осень, месяц за месяцем, сентябрь, когда начинаются туманы, октябрь, когда туманы еще гуще, и Ревун все зовет, и в конце ноября, после того как ты изо дня в день приноравливался к давлению, поднимаясь в час на несколько футов, ты у поверхности, и ты жив. Поневоле всплываешь медленно: если подняться сразу, тебя разорвет. Поэтому уходит три месяца на то, чтобы всплыть, и еще столько же дней пути в холодной воде отделяет тебя от маяка. И вот, наконец, ты здесь - вон там, в ночи, Джонни,- самое огромное чудовище, какое знала Земля. А вот и маяк, что зовет тебя, такая же длинная шея торчит из воды и как будто такое же тело, но главное - точно такой же голос, как у тебя. Понимаешь, Джонни, теперь понимаешь?

Ревун взревел.

Чудовище отозвалось.

Я видел все, я понимал все: миллионы лет одинокого ожидания - когда же, когда вернется тот, кто никак не хочет вернуться? Миллионы лет одиночества на дне моря, безумное число веков в Пучине, небо очистилось от летающих ящеров, на материке высохли болота, лемуры и саблезубые тигры отжили свой век и завязли в асфальтовых лужах, и на пригорках белыми муравьями засуетились люди.

Рев Ревуна.

- В прошлом году,- говорил Макдан,- эта тварь всю ночь проплавала в море, круг за кругом, круг за кругом. Близко не подходила - недоумевала, должно быть. Может, боялась. И сердилась: шутка ли, столько проплыть! А наутро туман вдруг развеялся, вышло яркое солнце, и небо было синее, как на картине. И чудовище ушло прочь от тепла и молчания, уплыло и не вернулось. Мне кажется, оно весь этот год все думало, ломало себе голову...

Чудовище было всего лишь в ста ярдах от нас, оно кричало, и Ревун кричал. Когда луч касался глаз зверя, получалось огонь - лед, огонь - лед.

- Вот она, жизнь,- сказал Макдан.- Вечно все то же: один ждет другого, а его нет и нет. Всегда кто-нибудь любит сильнее, чем любят его. И наступает час, когда тебе хочется уничтожить то, что ты любишь, чтобы оно тебя больше не мучило.

Чудовище понеслось на маяк.

Ревун ревел.

- Посмотрим, что сейчас будет,- сказал Макдан, И он выключил Ревун.

Наступила тишина, такая глубокая, что мы слышали в стеклянной клетке, как бьются наши сердца, слышали медленное скользкое вращение фонаря.

Чудовище остановилось, оцепенело. Его глазищи-прожекторы мигали. Пасть раскрылась и издала ворчание, будто вулкан. Оно повернуло голову в одну, другую сторону, словно искало звук, канувший в туман. Оно взглянуло на маяк. Снова заворчало. Вдруг зрачки его запылали. Оно вздыбилось, колотя воду, и ринулось на башню с выражением ярости и муки в огромных глазах.

- Макдан! - вскричал я.- Включи Ревун!

Макдан взялся за рубильник. В тот самый миг, когда он его включил, чудовище снова поднялось на дыбы. Мелькнули могучие лапищи и блестящая паутина рыбьей кожи между пальцевидными отростками, царапающими башню. Громадный глаз в правой части искаженной страданием морды сверкал передо мной, словно котел, в который можно упасть, захлебнувшись криком. Башня содрогнулась. Ревун ревел; чудовище ревело.

Оно обхватило башню и скрипнуло зубами по стеклу; на нас посыпались осколки.

Макдан поймал мою руку.

- Вниз! Живей!

Башня качнулась и подалась. Ревун и чудовище ревели. Мы кубарем покатились вниз по лестнице.

- Живей!

Мы успели - нырнули в подвальчик под лестницей в тот самый миг, когда башня над нами стала разваливаться.

Тысячи ударов от падающих камней, Ревун захлебнулся.

Чудовище рухнуло на башню. Башня рассыпалась. Мы стояли молча, Макдан и я, слушая, как взрывается наш мир.

Все. Лишь мрак и плеск валов о груду битого камня.

И еще...

- Слушай,- тихо произнес Макдан.- Слушай.

Прошла секунда, и я услышал. Сперва гул вбираемого воздуха, затем жалоба, растерянность, одиночество огромного зверя, который, наполняя воздух тошнотворным запахом своего тела, бессильно лежал над нами, отделенный от нас только слоем кирпича. Чудовище кричало, задыхаясь. Башня исчезла.

Свет исчез. Голос, звавший его через миллионы лет, исчез.

И чудовище, разинув пасть, ревело, ревело могучим голосом Ревуна. И суда, что в ту ночь шли мимо, хотя не видели света, не видели ничего, зато слышали голос и думали: "Ага, вот он, одинокий голос Ревуна в Лоунсам-бэй! Все в порядке. Мы прошли мыс".

Так продолжалось до утра.

Жаркое желтое солнце уже склонялось к западу, когда спасательная команда разгребла груду камней над подвалом.

- Она рухнула, и все тут,- мрачно сказал Макдан.- Ее потрепало волнами, она и рассыпалась.

Он ущипнул меня за руку.

Никаких следов. Тихое море, синее небо. Только резкий запах водорослей от зеленой жижи на развалинах башни и береговых скалах. Жужжали мухи. Плескался пустынный океан.

На следующий год поставили новый маяк, но я к тому времени устроился на работу в городке, женился и у меня был уютный, теплый домик, окна которого золотятся в осенние вечера, когда дверь заперта, а из трубы струится дымок. А Макдан стал смотрителем нового маяка, сооруженного по его указаниям из железобетона.

- На всякий случай,- объяснял он.

Новый маяк был готов в ноябре. Однажды поздно вечером я приехал один на берег, остановил машину и смотрел на серые волны, слушал голос нового Ревуна: раз... два... три... четыре раза в минуту, далеко в море, один-одинешенек.

Чудовище?

Оно больше не возвращалось.

- Ушло,- сказал Макдан.- Ушло в Пучину. Узнало, что в этом мире нельзя слишком крепко любить. Ушло вглубь, в Бездну, чтобы ждать еще миллион лет. Бедняга! Все ждать, и ждать, и ждать... Ждать.

Я сидел в машине и слушал. Я не видел ни башни, ни луча над Лоунсам-бэй. Только слушал Ревуна, Ревуна, Ревуна. Казалось, это ревет чудовище.

Мне хотелось сказать что-нибудь, но что?

Люди шептались. Говорили про русалок. В старых сказаниях их звали утопленницами — души девушек, что сами ушли в воду или утонули против воли. Они не спали, не ели, не дышали. Жили в глубине и звали живых. Дед Радомир, самый старый в деревне, рассказывал, что русалки не просто забирают — они мстят. За что — никто не знал. Но этой весной река стала их домом, и деревня начала пустеть.

Герой этой истории, Яромир, был охотником. Высокий, с широкими плечами, он привык бродить по лесам с луком и ножом. Ему было двадцать пять зим, и он не верил в духов. Когда пропал Олекса, Яромир думал, что тот упал в воду пьяным. Когда исчез Велеслав, решил — парень сбежал с какой-нибудь девкой из соседней деревни. Но старуха Милана, что знала лес лучше него, не могла просто утонуть. Яромир пошёл к реке.

День был пасмурным. Небо висело низко, серое, как мокрый камень. Река текла медленно, поверхность её казалась гладкой, но под ней что-то шевелилось. Яромир присел у берега, глядя в воду. Глубина пряталась за мутью. Он заметил движение — тень скользнула под поверхностью, длинная и быстрая. Охотник встал, положив руку на нож. Ветер донёс звук — тихий, похожий на шёпот. Слов не разобрать, но голос был женский.

Яромир вернулся в деревню. Люди собрались у дома старосты. Кричали, спорили. Жена Олексы плакала, требуя идти к реке всем миром. Староста, толстый и лысый Берислав, махал руками, призывая к тишине. Дед Радомир сидел в стороне, опираясь на посох.

— Русалки это, — сказал старик, когда шум утих. — Они проснулись. Голодные. Забирают наших.

— Откуда они взялись? — спросил Яромир.

Радомир пожал плечами.

— Может, кто-то обидел воду. Может, кровь пролилась. Они чуют зло и тянут его к себе.

— Что делать? — голос Берислава дрожал.

— Ждать нельзя, — сказал Яромир. — Если они забирают людей, я найду их и остановлю.

Толпа замолчала. Никто не хотел спорить с охотником. Его знали как человека упрямого, что не отступал ни перед волком, ни перед медведем. Но река — не лес. Берислав кивнул.

— Иди. Возьми, что нужно. Верни наших или убей их.

Яромир ушёл к своей избе. Взял лук, стрелы, нож, моток верёвки и кремень. Мать его умерла пять лет назад, отец пропал в лесу ещё раньше. Жил один. Друзей не завёл — не любил пустых разговоров. Он знал: если русалки настоящие, их нужно найти. Если нет — он разберётся, кто или что топит людей.

Ночью он вернулся к реке. Луна светила тускло, её отблеск дрожал на воде. Яромир сел у кромки, развёл костёр. Ждал. Тишина давила. Лес за спиной молчал, ни птиц, ни зверей. Только река журчала, будто шептала сама с собой. Охотник смотрел в темноту, пока глаза не начали слезиться. Тогда он услышал плеск.

Вода разошлась. Из неё поднялась фигура. Девушка, худая, с длинными волосами, что липли к телу. Кожа её была бледной, почти синей. Глаза — чёрные, без белков. Она стояла по пояс в воде, глядя на Яромира. Он схватил лук, но не выстрелил. Девушка открыла рот, и голос её был низким, хриплым.

— Зачем пришёл?

Яромир сжал челюсти.

— Вы забираете людей. Я хочу знать, почему.

Она шагнула ближе. Ноги её не было видно под водой, но движения были плавными, нечеловеческими.

— Они сами идут. Мы зовём. Они слушают.

— Остановитесь, — сказал он. — Или я заставлю.

Девушка улыбнулась. Зубы её были острыми, мелкими, как у рыбы. Она ушла под воду, не оставив кругов. Яромир ждал до утра, но больше ничего не увидел. Костёр догорел. Он вернулся в деревню.

На следующий день пропала ещё одна — девочка лет десяти, дочь ткачихи. Её звали Заря. Мать кричала, что видела, как дочь пошла к реке ночью, будто во сне. Яромир понял: ждать нельзя. Русалки не просто забирали — они тянули людей, управляли ими. Он решил спуститься в воду.

Днём он взял лодку Олексы. Проверил вёсла, привязал верёвку к поясу, другой конец закрепил на берегу, у дерева. Снял рубаху, оставил лук — в воде от него мало толку. Нож повесил на пояс. Люди смотрели с берега, но никто не пошёл с ним. Даже Берислав отвернулся.

Яромир оттолкнул лодку и поплыл к середине реки. Вода была холодной, пахла гнилью. Он нырнул. Глубина давила на уши. Сначала ничего — только мрак и ил. Потом он увидел их.

Русалки лежали на дне, десятки. Тела их были длинными, с хвостами вместо ног. Руки заканчивались когтями. Волосы плавали вокруг голов, как водоросли. Глаза их светились, жёлтые и пустые. Одна подняла голову, заметив его. За ней вторая. Они двинулись к нему, быстро, рывками. Яромир выхватил нож, ударил. Лезвие прошло сквозь первую, но она не остановилась. Когти полоснули его по груди. Боль обожгла. Он рванул верёвку, поднимаясь наверх.

Вынырнув, он вдохнул воздух. Лодка качалась рядом. Русалки не выплыли за ним. Кровь текла из раны, смешиваясь с водой. Яромир выбрался на берег. Люди подбежали, но он отмахнулся.

— Они там, — сказал он. — Много. Живут на дне.

Радомир подошёл, опираясь на посох.

— Их не убить ножом. Они мёртвые. Надо найти, за что мстят.

Яромир кивнул. Он понял: чтобы остановить русалок, нужно узнать их тайну. И он найдёт её, даже если река утянет его самого.

Часть вторая: Голоса из глубины

Яромир сидел у костра в своей избе. Рана на груди ныла, но кровь остановилась. Он перевязал её куском чистой ткани, что нашёл в сундуке матери. Ночь была тихой, только ветер стучал ветками в стены. Охотник думал о русалках. Их глаза — жёлтые, пустые — не выходили из головы. Они не боялись ножа. Не кричали, не дышали. Мёртвые, но живые. Радомир был прав: их не убить силой. Нужно найти причину.

Утром он пошёл к старику. Радомир жил на краю деревни, в хижине, что пахла травами и дымом. Внутри было темно, свет пробивался сквозь щели в стенах. Старик сидел у очага, грея руки над углями.

— Ты видел их, — сказал он, не глядя на Яромира.

— Да. Десятки. На дне. Они тянут людей.

Радомир кивнул.

— Русалки не приходят просто так. Кто-то их позвал. Кровь, смерть, обида. Вода помнит.

— Как узнать? — спросил Яромир.

— Спроси реку. Или тех, кто жил до нас.

Охотник нахмурился. Старик говорил загадками, но другого пути не было. Яромир ушёл, взяв с собой лук и нож. Он решил начать с деревни. Если русалки мстили, кто-то здесь знал за что.

Люди боялись говорить. Жена Олексы закрыла дверь перед ним. Мать Велеслава кричала, чтобы он убирался. Только ткачиха, потерявшая дочь, вышла навстречу. Её звали Доброслава. Лицо её было серым, глаза красными от слёз.

— Заря ушла ночью, — сказала она. — Я спала. Проснулась — дверь открыта. Она не кричала, не звала. Просто ушла.

— Куда? — спросил Яромир.

— К реке. Я видела следы. Маленькие, босые. И ещё одни — длинные, с когтями.

Он кивнул. Русалки звали людей. Но почему Заря? Почему Олекса, Велеслав, Милана? Ничего общего между ними не было. Рыбак, парень, старуха, девочка. Яромир пошёл дальше, к старосте.

Берислав стоял у своего дома, глядя на пустую улицу. Его руки дрожали.

— Что узнал? — спросил он.

— Они на дне. Много. Не знаю, как их остановить.

— Тогда уходи, — голос старосты сорвался. — Возьми лодку и плыви. Мы все уйдём.

— Бежать нельзя, — сказал Яромир. — Они найдут нас. Нужно понять, чего хотят.

Берислав отвернулся. Охотник заметил, как тот сжал кулаки. Староста что-то скрывал. Яромир шагнул ближе.

— Ты знаешь больше, чем говоришь. Скажи, или я вытрясу правду.

Берислав побледнел.

— Не тронь меня. Я не виноват.

— Тогда кто?

Староста молчал. Яромир схватил его за ворот и прижал к стене. Берислав выдохнул.

— Это было давно. До тебя. До многих.

— Что было?

— Девка. Утонула. Её звали Рада.

Яромир отпустил его. Берислав рухнул на землю, тяжело дыша.

— Она была моей сестрой. Ей было пятнадцать. Ушла к реке ночью. Утром нашли тело. Сказали, сама утопилась.

— Почему русалки мстят за неё?

— Не знаю, — староста закрыл лицо руками. — Может, не сама. Может, кто-то столкнул.

Яромир ушёл. Слова Берислава звенели в ушах. Рада. Утонула. Русалки пришли не просто так. Он решил найти тех, кто помнил ту ночь.

Дед Радомир был последним, кто мог знать. Яромир вернулся к нему. Старик не удивился.

— Рада, — сказал охотник. — Сестра Берислава. Что с ней случилось?

Радомир долго молчал. Потом заговорил.

— Она была красивая. Голос звонкий, как ручей. Летом пела у реки. Парни бегали за ней, но она никого не любила. Однажды пропала. Тело так и не нашли, возможно утопили.

— Кто? — голос Яромира стал твёрдым.

— Не знаю. Никто не искал. Берислав был мал тогда, лет десять. Отец их, Славомир, кричал, что найдёт виновного. Но не нашёл. Умер через год. Река забрала его тоже.

Яромир стиснул зубы. Рада не сама ушла в воду. Её убили. Русалки мстили за неё. Но кто? Прошло больше двадцати лет. Убийца мог умереть. Или всё ещё жил среди них.

Ночью он снова пошёл к реке. Взял верёвку, нож, факел. Зажёг его на берегу. Огонь трещал, бросая тени на воду. Яромир смотрел в темноту. Он знал: русалки придут. И они пришли.

Вода всколыхнулась. Две фигуры поднялись. Те же бледные лица, чёрные глаза. Одна открыла рот.

— Ты ищешь.

— Да, — сказал Яромир. — Кто убил Раду?

Они молчали. Потом вторая заговорила.

— Спроси воду. Она знает.

Обе ушли под поверхность. Яромир бросил факел в реку. Огонь шипел, угасая. Он понял: ответ на дне. Нужно спуститься снова.

Утром он собрался. Взял лодку, верёвку, нож. Люди смотрели молча. Доброслава подошла.

— Верни мою Зарю, — сказала она.

— Попробую, — ответил он.

Яромир отплыл к середине реки. Привязал верёвку к поясу, другой конец — к лодке. Нырнул. Вода обожгла кожу. Он плыл вниз, пока не увидел дно. Русалки ждали. Их было больше — десятки, сотни. Они не двигались, только смотрели. Яромир коснулся ила. Пальцы нащупали что-то твёрдое. Он вытащил. Это был камень, тяжёлый, с привязанной верёвкой. На ней висели кости. Человеческие. Маленькие. Девушка.

Он понял. Раду утопили. Камень тянул её вниз. Русалки родились из её смерти. Яромир рванул вверх. Русалки двинулись за ним. Когти рвали воду. Он вынырнул, влез в лодку. Они не выплыли.

На берегу он сказал что видел  кости  в реке Радомиру.

— Её убили. Камнем. Кто?

Старик закрыл глаза.

— Славомир. Её отец. Он был пьяницей. Бил её. Люди шептались, что Рада хотела уйти. Он не пустил.

Яромир кивнул. Тайна открылась. Русалки мстили за Раду. Но Славомир мёртв. Почему они не остановились?

Ночью река загудела. Вода поднялась, заливая берег. Люди кричали, бежали к лесу. Яромир остался. Он видел их — русалок. Они вышли на сушу. Тела их гнулись, хвосты волочились. Одна заговорила.

— Кровь зовёт кровь.

Он понял. Берислав. Брат Рады. Его кровь — их цель. Яромир побежал к деревне. Староста прятался в доме. Охотник выломал дверь.

— Они идут за тобой, — сказал он.

Берислав закричал. Окно разбилось. Русалки вползли внутрь. Яромир ударил ножом, но лезвие прошло насквозь. Они схватили старосту. Когти рвали его тело. Он кричал, пока голос не стих. Русалки утащили его к реке.

Вода успокоилась. Утром Яромир пошёл к берегу. Тела не было. Русалки ушли. Но он знал: это не конец.

Часть третья: Долг мёртвых

Деревня опустела. После ночи, когда русалки утащили Берислава, люди собрали пожитки и ушли в лес. Остались только Яромир и Радомир. Старик сидел у своей хижины, глядя на реку. Вода снова текла спокойно, но охотник знал: это затишье перед новой бедой. Русалки не ушли. Он чувствовал их. Глаза, что следили из глубины, ждали чего-то ещё.

Яромир подошёл к Радомиру.

— Берислав мёртв. Почему они не остановились?

Старик кашлянул, сплюнул в траву.

— Месть не заканчивается с одной смертью. Рада умерла не просто так. Её убили, но и предали. Вода хочет всё.

— Что всё? — голос Яромира был резким.

— Тех, кто знал. Тех, кто молчал.

Охотник стиснул кулаки. Славомир утопил Раду. Берислав, его сын, носил ту же кровь. Но Радомир намекал на большее. Деревня знала. Кто-то видел, кто-то слышал, но все отвернулись. Русалки мстили не только за убийство — за трусость, за молчание.

Яромир вернулся к реке. День был серым, ветер гнал рябь по воде. Он сел на берегу, глядя в глубину. Нужно было понять, чего они хотят. Он решил позвать их.

— Рада! — крикнул он. — Я знаю, что с тобой сделали. Скажи, как вас остановить!

Вода дрогнула. Из неё поднялась фигура. Не одна из тех, что он видел раньше. Эта была меньше, тоньше. Лицо её было знакомым — Яромир видел его в костях, что вытащил с дна. Рада. Глаза её светились жёлтым, но в них было что-то живое.

— Ты зовёшь, — голос её был тихим, пустым.

— Да. Твой отец мёртв. Берислав тоже. Чего ещё вы хотите?

Она шагнула ближе. Вода стекала с её волос, капала на берег.

— Они смотрели. Они знали. Никто не пришёл.

— Кто? — спросил Яромир.

— Все, — она подняла руку. Пальцы её были длинными, с когтями. — Деревня виновна. Пока она стоит, мы будем брать.

Рада ушла под воду. Яромир остался один. Слова её жгли. Русалки не остановятся, пока деревня жива. Но люди ушли. Дома пусты. Что ещё нужно разрушить?

Ночью он услышал крики. Далеко, в лесу. Люди, что бежали, не спаслись. Яромир взял лук, нож, факел и побежал на звук. В темноте он нашёл их — ткачиху Доброславу и её мужа. Они стояли у ручья, что тек в реку. Русалки ползли к ним. Хвосты их оставляли борозды в земле. Доброслава кричала. Муж пытался отбиться палкой, но когти рвали его тело. Яромир натянул лук, выстрелил. Стрела прошла сквозь русалку, не задев. Они утащили мужчину в ручей. Вода стала красной. Доброслава упала на колени.

— Почему? — шептала она.

Яромир помог ей встать.

— Они мстят за Раду. За всех, кто молчал.

— Я не знала, — голос ткачихи дрожал. — Я была ребёнком.

— Они не разбирают, — сказал он.

Он отвёл её к Радомиру. Старик ждал у хижины.

— Они идут за всеми, — сказал Яромир. — Как их остановить?

Радомир посмотрел на реку.

— Убери их дом. Дно. Там они держат её.

— Раду?

— Да. Её кости. Пока они там, она зовёт их.

Яромир кивнул. Он понял. Русалки жили в смерти Рады. Её кости на дне — их сила. Нужно вытащить их, унести, похоронить. Тогда, может, они уйдут.

Утром он собрался. Взял лодку, верёвку, нож. Доброслава дала ему мешок из грубой ткани. Радомир протянул ветку рябины.

— Положи с костями, — сказал старик. — Чтобы не вернулись.

Яромир отплыл. Река молчала. Он привязал верёвку к поясу, другой конец к лодке. Нырнул. Вода была холодной, мутной. Он плыл вниз, пока не увидел дно. Русалки ждали. Их было больше, чем раньше. Они окружили его, но не тронули. Глаза их следили. Яромир нашёл камень с верёвкой. Кости лежали рядом, белые, обросшие илом. Он схватил их, сунул в мешок. Русалки шевельнулись. Одна рванулась к нему. Когти полоснули по руке. Он ударил ножом — бесполезно. Вторая схватила его за ногу, потянула вниз. Яромир рванул верёвку. Лодка качнулась. Он выплыл, держа мешок.

На берегу он упал, кашляя. Кровь текла из раны. Русалки не вынырнули, но вода загудела. Волны били о берег. Яромир встал, пошёл к лесу. Нужно было похоронить кости.

Он выбрал место у старого дуба, далеко от реки. Выкопал яму ножом и руками. Земля была твёрдой, корни цеплялись за пальцы. Яромир положил кости в яму, сверху бросил ветку рябины. Засыпал землёй. Вода вдали шумела громче. Он ждал.

Ночью река поднялась. Волны залили берег, дошли до деревни. Дома трещали, ломались. Яромир смотрел с холма. Русалки вылезли на сушу. Их было сотни. Они ползли к лесу, к нему. Он понял: похоронить кости было не достаточно. Рада хотела большего.

Он побежал к Радомиру. Старик стоял у хижины, опираясь на посох.

— Они идут, — сказал Яромир. — Кости убрал. Почему не ушли?

— Ты взял её из воды, — голос Радомира был слабым. — Но не отпустил.

— Как отпустить?

— Дай им покой. Огонь. Сожги кости.

Яромир кивнул. Он вернулся к дубу. Русалки были близко. Их когти рвали землю. Он выкопал кости, развёл костёр. Бросил мешок в огонь. Пламя затрещало. Русалки остановились. Одна заговорила.

— Ты убиваешь  нас.

— Да, — сказал Яромир. — Уходите.

Кости горели. Дым поднимался к небу. Русалки закричали — звук был высоким, режущим. Они поползли назад, к реке. Вода кипела. Яромир смотрел, пока последняя не ушла под поверхность. Огонь догорел. От костей остался пепел.

Утром река успокоилась. Деревня лежала в руинах. Люди не вернулись. Доброслава ушла с другими в соседние земли. Радомир умер через день — тихо, во сне. Яромир остался один.

Он ходил к реке каждый день. Вода текла чисто, рыба вернулась. Но он знал: русалки не ушли навсегда. Они ждали. В глубине. Пока кто-то снова не прольёт кровь.

Часть четвёртая: Последний зов

Река текла тихо. Деревня лежала в руинах, дома развалились под напором воды. Яромир жил один на холме, в шалаше из веток и шкур. Он не уходил. Люди ушли, Радомир умер, но охотник остался. Он знал: русалки не ушли навсегда. Огонь сжёг кости Рады, их крики стихли, но глубина молчала слишком громко. Что-то ждало.

Дни шли. Яромир ловил рыбу, охотился в лесу. Раны на груди и руке зажили, оставив шрамы. Он не говорил ни с кем — говорить было не с кем. Но каждую ночь он слышал шёпот. Тихий, из воды. Голос звал его. Не Рада — другой, ниже, глубже. Русалки не закончили.

Однажды утром он нашёл следы у реки. Длинные, с перепонками. Они вели от воды к лесу и обратно. Яромир проверил лук, взял нож и пошёл вдоль берега. Следы привели к яме в иле. Внутри лежала рыба — мёртвая, с вырванным брюхом. Рядом — кость. Человеческая. Маленькая, как от пальца. Он понял: это остатки Рады. Огонь не уничтожил всё.

Яромир вернулся к шалашу, взял мешок и кремень. Он знал: пока хоть одна кость цела, русалки будут жить. Нужно найти её источник. Он пошёл к реке, сел у кромки. Закрыл глаза, слушал. Шёпот стал громче. Голоса сливались, тянули вниз. Охотник встал, привязал верёвку к дереву, другой конец к поясу. Нырнул.

Вода была тёмной. Он плыл, пока не увидел дно. Русалки ждали. Их было меньше — в районе десятки. Глаза их светились жёлтым. Они не двигались. Яромир заметил щель в иле. Из неё торчала кость — длинная. Он потянулся к ней. Русалки рванулись. Когти полоснули по спине. Он схватил кость, рванул верёвку. Вода кипела за ним. Он вынырнул, выбрался на берег.

Кость была старой, обросшей водорослями. Яромир развёл костёр, бросил её в огонь. Пламя затрещало. Дым поднялся чёрный, густой. Река загудела. Русалки вылезли на берег. Их тела гнулись, хвосты бились о землю. Одна заговорила.

— Ты не можешь нас убрать.

— Могу, — сказал Яромир. — Рада ушла. Вы тоже уйдёте.

Огонь горел. Кость трещала, ломалась. Русалки кричали. Звук резал уши. Они поползли к нему. Яромир взял лук, выстрелил. Стрела прошла насквозь, но они не остановились. Он бросил лук, схватил горящую ветку. Ударил. Пламя коснулось первой русалки. Она закричала, загорелась. Огонь побежал по её телу. Другие отшатнулись.

Яромир понял. Огонь — их слабость. Не нож, не стрелы. Он поджёг ещё веток, бросил в них. Русалки горели, кричали, ползли к воде. Но огонь не гас. Они падали, чернели, рассыпались в пепел. Река кипела. Последняя остановилась у кромки, глядя на него.

— Мы вернёмся, — сказала она.

— Нет, — ответил он.

Она ушла под воду. Костёр догорел. Кость стала пеплом. Яромир ждал. Река молчала.

Ночью он спал у шалаша. Впервые без шёпота. Утром он пошёл к реке. Вода была чистой, рыба плескалась у берега. Следов не осталось. Он решил проверить глубину ещё раз.

Яромир взял лодку, нырнул. Дно было пустым. Ни русалок, ни костей. Только ил и камни. Он выплыл, сел на берегу. Тишина давила. Слишком тихо. Он знал: что-то не так.

Днём он нашёл ещё одну кость. У ручья, что тёк в реку. Маленькую, от руки. Яромир сжёг её. Ночью река снова загудела. Русалки вылезли. Меньше, слабее. Он сжёг их огнём. Утром нашёл ещё кость. Сжёг. И так день за днём. Они возвращались, пока кости были в воде.

Яромир понял: Рада не одна. Другие утопленницы жили в реке. Их кости держали русалок. Он решил убрать их все. Каждое утро он нырял, искал. Находил кости — маленькие, большие, старые. Сжигал. Русалки приходили каждую ночь. Он жёг их. Они слабели. Их крики становились тише.

Прошёл месяц. Яромир устал. Руки дрожали, глаза слезились от дыма. Но он не сдавался. Последнюю кость он нашёл у истока реки, в камнях. Череп. Маленький, девичий. Он узнал её — Заря, дочь ткачихи. Русалки забрали её, сделали своей. Яромир сжёг череп. Огонь горел долго. Река молчала.

Ночью они пришли в последний раз. Три русалки. Худые, слабые. Они не кричали, не ползли. Стояли у воды, глядя на него.

— Ты освободил нас, — сказала одна.

— Да, — ответил Яромир.

Они ушли под воду. Река не гудела. Утром он проверил дно. Пусто. Русалки исчезли.

Яромир вернулся к шалашу. Сел, глядя на реку. Она текла спокойно. Рыба ловилась, утки вернулись. Он знал: они ушли. Но каждый день он проверял берег. Искал следы. Кости. Он не верил тишине.

Прошёл год. Люди вернулись. Построили новые дома. Яромир не говорил с ними. Жил в лесу, ходил к реке. Однажды он увидел девочку у воды. Она пела. Голос был звонким. Он замер. Девочка обернулась. Глаза её были живыми, человеческими. Она улыбнулась, ушла к деревне.

Яромир сел у реки. Вода текла. Он знал: русалки ушли. Он остановил их. Но глубина помнила. И он помнил.

Яромир прожил ещё десять лет. Охотился, ловил рыбу. Люди звали его героем, но он не отвечал. Каждую весну он бросал в реку хлеб. Не для русалок — для воды. Чтобы помнила.

Однажды он не вернулся. Его нашли у реки. Мёртвым. Лицо спокойное, глаза открыты. В руке — кость. Маленькая, обугленная. Никто не знал, откуда она. Река молчала.

Как ни странно, мир не забыл о ней. Через два дня внизу на тропе показались мужчины из горского села. Последнее расстояние они проползли на коленях, выгрузили пищу, тюки тканей и кое-какие предметы обихода, и тут же двинулись назад: сначала на коленях, то и дело наезжая пятками на шапку находившегося позади человека, потом быстрым ходом вниз.

Си Лю подобрала дары, порадовалась своей удачливости. Только надолго ли она?

Такие подношения стали регулярными, только вместо мужчин являлись женщины и подростки.

Когда пожаловали три её бывшие хозяйки, Си Лю отметила милостью ту из них, которая подарила накидку. Ткань, сейчас спрятанная в тайничке в камнях, предназначалась для пелёнки младенцу. Ведь новый человек достоин только той вещи, что дарится от всей полноты и чистоты чувств.

Ошалевшая от такой чести молодка сначала молчала, а потом её как прорвало потоком новостей. Си Лю узнала о том, что разбойники и жрецы никуда не делись, по ночам огромными светящимися фигурами разгуливают по округе, громовыми голосами призывают нести дары будущему сыну Дракона. В горах кишмя кишат всякие существа, о которых раньше было известно только из сказок. А теперь - вот тебе на!

Си Лю ласково тронула молодку за руку и махнула другим: уходите, мол. Ей нужно было подумать о строительстве хижины - негоже спать под открытым небом. Если призраки, которыми стали жрецы и разбойники, скажут селянам о лесе и посильной помощи, то к холодам у неё будет дом. А что ещё нужно будущей матери?

Но в этот же день к ней пришли из храма.

Си Лю без гнева и пристрастия рассматривала худощавые, до черноты сожжённые солнцем лица. Поступок этих людей остался в прошлом, а она не хотела жить в настоящем, дыша ядовитым ароматом цветка мести.

Монах Бо Мо, который когда-то, по его словам, принёс из горского села младенца богатырского вида, названного позднее Мо, рассказал Си Лю о храме, который возник в стародавние времена на месте рождения великого предка.

- Ты понимаешь, что мы не можем допустить, чтобы рядом со святым местом родилось другое дитя от матери, чьи способности почему-то превосходят всё, что умеют и могут жрецы? Вдруг богам будет угодно сделать его настоятелем ещё одного храма? - спросил он Си Лю, но она промолчала в ответ.

Жрецы уважительно простились с нею, оставив хлеба и ягод. Их дары были такими нищенскими и безобидными с виду! Но Си Лю знала им настоящую цену.

Что ей делать? Настырно остаться? Уйти за гребень горы в неизвестность? Поесть ягод и погрузиться в сон, предоставив всё остальное воле богов?

Си Лю отдала свои мысли шквалистому ветру, который гудел и рыдал в скалах, обрывал с них редкую растительность и расшвыривал мелкие камешки. Ураган притих, а потом ринулся выше, взвыл напоследок на гребне, прихватил низкие тучи и исчез.

Си Лю решила двинуться за ним тотчас же. Ночи ли ей бояться, когда оставленные дары говорили лучше слов о теперешних намерениях монахов - Си Лю и её ребёнок должны исчезнуть?

Взяв только самое необходимое, она с осторожной решимостью начала подъём.

Всё было благополучно: ни крутого обрыва, ни неверного камня под ногой, ни пронизывающего холода, ни хищника на скальном выступе.

Но Си Лю знала: её не оставили наедине со своей судьбой. Кто-то двигался за нею, оставаясь ровно на таком расстоянии, чтобы не быть замеченным.

Она перешла хребет и начала спуск. Замерла на небольшом плоском камне, который, видимо, козырьком нависал над нижними. С головокружительной высоты ей открылся мир её новой земли. Не будь в её не по сроку отяжелевшем чреве ребёнка, Си Лю пожелала бы стать фениксом этих мест, настолько они были красивы.

- Я могу помочь тебе, только пожелай, - раздался позади голос Бо Мо. - Ты и не заметишь, как обретёшь крылья и воспаришь птицей над новым миром.

Си Лю бесстрашно стала спиной к бездне и тихо возразила:

- Не пожелаю.

- Ну что ж, - скорбно сказал монах, - ты знаешь, мало что происходит в мире по нашему желанию.

- Почему вы не отстанете от меня? Я уступила вам, ушла, - закипая гневом, перешла в наступление Си Лю.

- Мы не можем допустить, чтобы в стране по другую сторону гор возник храм, подобный нашему, - тихо ответил Бо Мо. - Тебе нужно уйти совсем из этой жизни. Возможно, в другой всё окажется иначе. Скорее всего так и будет.

- А если не уйду? - спросила Си Лю, чувствуя, что настал час сдержать обещание, данное ею ребёнку.

- Уйдёшь, - печально возразил Бо Мо, и она почувствовала, волна плотного, как камень, воздуха надавила и подтолкнула к краю.

Так действительно можно до времени стать фениксом. Си Лю не стала сопротивляться монаху. Она просто мысленно обратилась ко всему, чем дорожила в этой жизни, ожидая помощи.

Увы, крылья фениксов не заслонили её, тигры не разорвали противника, кит не повернул время вспять, а пеликан позволил ясному солнцу наблюдать за злодейством.

Си Лю набрала полную грудь воздуха и сама чуть не превратилась в камень, чтобы устоять против силы, которая давила на неё.

Помогли те, кому она поспособствовала стать призраками. Бесплотные, словно дымка, фигуры набросились со спины на Бо Мо. Но он только досадливо передёрнул лопатками.

"Они бессильны при свете дня", - поняла Си Лю и представила ночь чёрным покрывалом, которое закрывает мир.

Воздух стал темнеть, повеяло холодной сыростью. Призраки принялись бросать в Бо Мо камни, одежды жреца окрасились алым. Но он не отступил. Давление на Си Лю стало непреодолимым.

И тогда она собрала всю ярость, все силы и крутнулась в резком развороте.

Что произошло, Си Лю не смогла осознать. Наверное, камень, на котором она стояла, оторвался от скалы и вместе с ней то ли вознёсся вверх, то ли просто отодвинулся в сторону. А может, то и другое разом. А жрец вместе со сжатым до плотности валуна воздухом ринулся в том направлении, в котором давил на Си Лю. И рухнул в пропасть.

Си Лю увидела его падение, а потом все чувства покинули её.

Очнулась на прежнем месте. Погладила вздувшийся живот, сказала неизвестно кому:

- Великий Бо Мо стал драконом. Он совершит ещё немало славных дел.

***

И её слова оказались вещими.

Через некоторое время самые сильные мужчины из селений, которые с высоты гор в безоблачную погоду выглядели россыпью мелких камешков возле сиявшей ниточки-реки, поднялись к тому месту, где обосновалась Си Лю. Она рассказали, что все внизу видели, как столкнулись две звезды. Одна из них рухнула, рассыпалась пылью, а другая по сию пору так и сияет возле вершин.

Си Лю вдруг поняла, что такое случается довольно часто: из звёздной пыли встаёт новое светило; из праха дракона появляется человек со способностями дракона. Скорее всего, когда-то из останков погибшего дракона вышел предок семьи Си Лю. Поэтому жрецы не смогли с ней сладить.

Си Лю рассказала им о своей жизни, о том, что скоро родит сына Дракона. Люди пообещали ей помощь и тут же возвели первый венец дома из камня. Они ушли, но кто-то каждую ночь добавлял булыжники, скрепляя их раствором, которого не найти нигде на земле.

А когда внизу заполыхали пожарища - это на мирные селения набросились враги - тень с горящими от ярости глазами слетела с гор и обратила нападавших в бегство.

В другой раз тень пригнала стаи грозовых туч на изнывавшую от жары долину.

Но это мелочи.

Горный край ждал великого события.

И оно произошло.

Примечание: в восточной мифологии дракон олицетворяет мужское начало, а феникс - женское.

Молоденьких девушек выдавали замуж в свадебном платье и штанах. С ростом женщины они становились всё короче. Короткие штаны — признак того, что она давно замужем и не пользуется уважением семьи, которая могла бы сменить ей одежду.

А через миг мучение кончилось и всё тело наполнилось лёгким восторгом - видно, фениксы, которые охраняли сад и остались весьма довольны стойкостью и терпением Си Лю, даровали ей блаженство.

Да-да, вон они в небе, сказочные птицы - реют, осыпая мир прозрачными, вспыхивающими в лучах солнца перьями!

Одно пёрышко, всё из сиявшего света, опустилось ей на лицо.

Потом тело Си Лю стали мять, вытягивать и скручивать, как обычно поступают с глиной на берегу водоёмов, когда лепят куколок для охраны домов от беды. Срамное место, казалось, рвалось под мощными толчками, которым счёту не было. Но и боли тоже не было. Лишь сияние перед глазами.

Страдание пришло позже, когда Си Лю очнулась далеко от храма среди замшелых валунов. Их, конечно же, принесли сюда фениксы. А вот кто притащил Си Лю, помятую, изорванную, покрытую свежей и засохшей кровью? Ладонь коснулась низа живота и ощутила обритую, вспухшую кожу. Татуировка?.. Дальше - сплошная рана...

Си Лю застонала, потом вытолкнула из горла слабый крик.

- Смотри, ещё одна! - сказал кто-то, словно со дна ущелья, по которому мчится поток, - слова скорее угадывались в гулком эхе, чем слышались.

- Забирать не будем. Куда их? Надоели игрушки жрецов. Даже храмовых благословлений не нужно. Пускай здесь остаётся. Выживет - выберется, - ответил другой человек.

Си Лю собралась ещё раз подать голос, но не стала: ей вовсе не хотелось попасть в чужой дом. У неё свой есть, в маленькой деревушке в долине. И она обязательно выберется отсюда. Фениксы помогут.

Си Лю то теряла сознание, то снова видела над собой беспощадно яркое солнце, но птицы не появлялись. Лишь ощущение щекотно-мягкого, прохладного на лице напоминало о том, что они когда-то резвились в небе.

К закатной заре, обнявшей камни и гору болезненно-страстным багрянцем, Си Лю поняла, что умирает, потому что уже не чувствовала жажды и муки. В тёмном мареве, которое заполнила голову, мелькнула мысль: а чего ты ожидала? Думала, без страданий покинешь этот мир и Дарующей свет перейдёшь в новый? И фениксу нужно сгореть, чтобы возродиться из пламени. А ты кто? Нищая, из нищей деревни, жителей которой не признают на ярмарках!

И тут Си Лю осознала: она не хочет быть избранной, Дарующей свет и в конечном счёте отправиться туда, где у людей вовсе нет тел. Потому что под исколотой кожей внутри неё крошечная частичка, которой пока ещё даже не видно, ищет свой дом на какое-то время. Чтобы потом родиться в этом, а не другом мире.

Да-да, у Си Лю были способности видеть невидимое, слышать неслышимое, знать непознаваемое. Как и у всей её семьи и у предков. От этих способностей случались только неприятности, поэтому они скрывались. Но от себя самой Си Лю таить нечего - произошла какая-то оплошность, и вместо Света она стала сосудом для новой человеческой жизни.

Все эти мысли текли как бы отдельно от самой Си Лю. И навсегда бы распались с измученным телом, если бы два жителя горного села не вернулись, ведомые алчностью - за приют бывших посетительниц храма его жрецы хорошо платили. Пока женщины были живы. А даже самая мелкая монета лишней не бывает.

- Ты погляди-ка, она ещё дышит! - Голоса Си Лю уже не услышала.

В оскаленный и высохший рот пролилась вода, остатки были выплеснуты на тело.

- Так понесём, за руки-ноги. Не хочу полотнище носилок пачкать, - безжалостно, но справедливо заметил второй человек.

Утром Си Лю открыла глаза на маленьком подворье горского села.

Мекали козы, квохтали куры, верещал чей-то ребёнок, скрипел жернов, визгливо спорили женщины.

Будто и не было путешествия к храму и напрасных надежд. Словно она не покидала свою деревню. Единственное отличие в том, что в родном гнезде её место было в доме, а здесь - на возле сарая, на циновке, волокна которой слиплись от грязи и стали неразличимы. А уж как она пахла... Впрочем, запах мог появиться и от обильной крови самой Си Лю.

Она коснулась ладонью живота, сколупнула запёкшуюся корку с кожи. Внутри крохотный комочек вгрызался в плоть, строя себе убежище. Си Лю попыталась через руку передать мысль: мы - одно целое, буду любить и беречь тебя. Ей пришёл ответ в виде пронзительного укола в подреберье.

Визг в доме стал непрерывным и нестерпимым, как и головная боль. Си Лю, подрагивая ресницами полузакрытых глаз, представила куски дерева, которые торчат из каждого бранившегося рта. И нужно ж такому случиться, что её желание почти исполнилось!

Через миг во двор с выпученными глазами выскочили старуха и две женщины, завертели головами, хватая воздух руками: широко распахнутые губы посинели от того, что тёмные языки запали в глотку.

Си Лю испугалась не меньше их, стала шумно и глубоко дышать, желая спорщицам того же.

Женщины рухнули на неметёный пол двора и некоторое время отдыхали, наслаждаясь воздухом, который хлынул им в лёгкие. Си Лю отвернулась.

Пока у неё есть время обдумать всё, что случилось.

***

В этом году праздник Красного дракона в родной деревне Си Лю впервые посетили жрецы из храма, что подпирает крышами небо. Они спустились с высокогорья в долину, протухшую от испарений мутной реки, чьи воды были густыми и тёмными и давали приют лишь мелкой рыбёшке. Жрецы искали ту, которая может стать Дарующей свет на ежегодной церемонии. С собой они принесли Дракона с немигающим взором красных от ярости глаз и Феникса, распростёршего крылья. Дракон и Феникс двигались из-за прутьев, распорок и верёвок, но от этого не переставали быть настоящими и внушать почтительный ужас.

Жрецы осматривали молоденьких женщин, требуя каких-то "девственниц". Увы, в деревне, путь до которой занимал семь дней по непролазным дебрям и где рождались почти одни мальчики, такого слова не знали. Девочки с раннего возраста до замужества принадлежали всем, пока за ними не приходили из другой такой же деревни, забытой в топях рядом с горячими смрадными реками.

У Си Лю был жених, который недавно жил с родителями на высокогорье. На охоте он упал в реку, но не утонул. Поток долго нёс его под шатрами нависших веток, перекатывал по камням, пока раненый не был найден людьми из деревни Си Лю.

Ему была суждена смерть, но Си Лю многое, очень многое умела. Она пробиралась ночами к шалашу, где в бреду умирал странно одетый юноша, брала за исхудавшую руку и без слов рассказывала о своей деревне, о себе, о мире вокруг.

Смерть отвлеклась на рассказы и решила не забирать юношу. Вскоре за его телом явились родичи, но обнаружили почти целого и здорового охотника. Он не смог забыть Си Лю и снова пришёл к ней, уже навсегда, жить в щелястой хижине, есть овощи, в худшие времена - ил, а в лучшие - похлёбку из риса. Жених назвал родителей Си Лю матерью и отцом, потому что родные отказались от него.

Хан Хи, пока что жених, а на самом деле - супруг с того момента, как его раненые чресла смогли выдержать страсть Си Лю (а как иначе мужчине вернуть желание жить?) - многое рассказывал про этих жрецов и умолял её спрятаться на время. Вроде бы возможность городов и селений поставлять женщин в храм иссякла, ибо страдалицы чаще умирали, не в силах вынести огненное семя Красного дракона, которое выжигало их изнутри. Выживала лишь одна, и то не каждый год. Именно она становилась Дарующей свет и исчезала в императорском дворце. Судьба остальных была ещё печальнее. Но селению, в котором родилась Дарующая, полагались почёт, освобождение от податей и другие блага.

Си Лю хотела послушаться Хан Хи и спрятаться в топях, которые знала, как родной двор. Но решила одним глазком посмотреть на Дракона и Феникса. И взор чудесной птицы проник в её голову: она увидела то же самое, что открывается с высоты самой высокой горы; её ноги ворошили невесомые облака; руки согревались огнём звёзд; смех падал на землю громом, а дыхание таяло дождями.

Разве можно было после этого отсиживаться в болотах? Хан Хи пообещал умереть, если Си Лю не спрячется, но и угроза не остановила её.

Феникс не обманул: она увидела небо.

Пусть и ценой того, что случилось на земле. Си Лю слишком много знала о жизни, чтобы принять насильную татуировку и соитие с множеством мужчин за таинство, в которое её посвятил Красный дракон.

Жаль.

Жаль, что не стала Дарующей.

Жаль выданных и потерянных сандалий и рубашки.

Жаль Хан Хи, который бросился с мотыгой на монахов-меченосцев, уводивших Си Лю.

Жаль своего тела: ей после таких ран не удовлетворить мужчину только сжатием мускулов, без единого движения.

Зато в Си Лю новая жизнь. С нею нельзя возвращаться в родную деревню: каждый новорожденный мальчик - лишний рот и лишний член. А в том, что внутри воюет с её плотью мальчик, она не сомневалась.

Значит, нужно остаться здесь.

А вдруг?.. Нет, хватит надежд.

***

Пока Си Лю отлёживалась на циновке, солнце встало над головой и обрушило на тело жар слепящих лучей. Си Лю решила страдать молча - кто знает, на двор к каким людям она попала? Но вскоре к ней подошли со словами, смысл которых она уяснила не умом, знаючи чужое наречие, а просто поняла, да и всё:

- Хоть попей, горемыка. Да смотри не помри до завтра: из храма придут деньги выдавать. Захочешь есть - крикни. Хотя чего там, вы о еде после храма забываете надолго.

Си Лю повернула голову: перед ней косо стояли полуразбитые сандалии - деревянная подошва и верёвки-завязки. Лодыжки и икры давно не знали мытья, пестрели потёками. Но незнакомка явно была не нищей, ибо носила штаны, давно ставшие короткими. Стало быть, выдали замуж совсем ребёнком. Худоба ног впечатлила бы кого угодно, но только не Си Лю, в родном краю которой самыми упитанными оказались пришлые поджарые монахи.

- Я поела бы немного, госпожа, - тихо откликнулась Си Лю на языке, которого прежде не ведала.

Си Лю всегда была знающей и умелой, но и подозревать не могла, что однажды новые чудесные умения хлынут в неё рекой. Возможно, это дары Фениксов, которые ей переданы через крохотную частичку - её будущего ребёнка.

Женщина попятилась, метнулась в дом.

Снова поднялся визг, но Си Лю его вытерпела.

Из дверей показалась настоящая процессия: впереди госпожа в коротких штанах с подносом, на котором в чашке белел рис; позади вторая женщина и старуха, толкавшие госпожу под локти.

- Испугались чего-то, - решила Си Лю и заставила женщин увидеть, как светится доброжелательностью её лицо.

А через короткое время хозяйки сидели на корточках вокруг Си Лю, которая ела чудный рис - не размазню на воде, а полноценные, таявшие на языке зёрна, политые чем-то кислым, но дико приятным.

Оказалось, что они не свекровь с невестками, а жёны, взятые в дом в разное время.

Си Лю даже глотать перестала: это каким же богатым нужно быть, чтобы быть женатым сразу на трёх! А у иных мужчин в её деревне была лишь мера овощей, чтобы подарить родителям девушки за свидание. Просто ставили ширму, которая отгораживала совокуплявшихся от семейной трапезы, и всё.

Хозяек напугал труп, который вдруг не только не завонял на солнце, но и попросил есть. А развеселились, заходясь в хохоте, потому что их супруг, вечно ходивший в дураках, вдруг оказался в выигрыше: за ту, что выжила, жрецы отвалят целый кошель монет. А если ещё продержится полгода, то два дадут. Женщину, конечно, заберут в храм: после смерти она станет одним из фениксов-хранителей.

Си Лю вспомнила слова жениха Хан Хи: меченых татуировками на срамных местах дорого продавали в иные земли, да и при дворе императора желавшие находились. Но промолчала. Не смогла удержаться, лишь когда её спросили про соитие с Драконом, мол, как оно? Честно сказала:

- Не было Дракона. Это жрецы. Толпой - и целый день.

Женщины отпрянули - святотатство, - и покинули Си Лю, опустив на окнах занавески: ни знать, ни видеть грешницу не хотим.

А Си Лю, поев, воспряла, поднялась, попробовала походить по двору - ничего, больно, конечно, но терпимо. В баклажке с водой для птицы, коз и двух ослов (всё-таки двор зажиточный, да дарует небо всем такой достаток) оказалось немного мутной жижи. И Си Лю протянула перед собой руки - вода сама откликнется, где бы ни была; выбралась на узкую и извилистую улочку меж каменных стен домов, которые будто прилепились друг к другу.

Полдневный жар испарил с улицы все живые души, и Си Лю двинулась вслед за струёй свежести, которая звала её покалыванием в ладонях, дрожью больших пальцев и нежным прохладным касанием к лицу. Си Лю снова вообразила феникса, который ведёт её туда, где она сможет отмыть опозоренное и отяжелевшее тело.

Родник обнаружился сразу за последним домом села - полузадавленный камнями, слабый и обмелевший. Си Лю вспомнила грязные ноги своей хозяйки и раскидала камни. Уж освобождать скрытый источник она умела с детства.

Чистая ледяная вода хлынула потоком, унесла буро-зелёный слизистый налёт, развалила преграды, заставила ложе сиять желтизной песка.

Си Лю помылась, не чувствуя от холода тела.

Вернулась свежей и здоровой, если не считать жжения порванной кожи.

Визгливый дом аж трясся от пронзительных звуков. Си Лю поняла, что вернулся хозяин и задал жёнам трёпку за её отсутствие. Поэтому она быстренько села на своё место, отбросив циновку: уж лучше земля с птичьим помётом, чем гниющее волокно. А помёт сможет прижечь рану, предотвратить гноетечение. Тёплым навозом ослов вылечишь головную боль. Козьи катышки сведут бородавки. Си Лю взглядом оборвала занавеску в доме - пусть увидят её.

Четыре тёмно-медных лица уставились не неё в оконный проём. Страх, желание поскорее спровадить Си Лю и... как ни странно - слабая зависть. Вот уж не ожидала от младшей хозяйки. Хорошо, хоть жёны ревновать не будут - к таким, как она, в первое время прикасаться нельзя.

На закате ей дали кусочек мяса. Очень вкусно, гораздо вкуснее рыбёшек, улиток, водяных крыс и лягушек.

К обеду следующего дня в село пришли три жреца.

Хозяин с утра ожидал их у калитки, видимо, мечтал о монетах. И он получил их сполна. Но лицо счастливца вытянулось, когда он узнал, что другой суммы, через полгода, не будет: женщину уведут.

Хозяйские жёны попрятались, предчувствуя новую порку, ибо кто их заставлял разнести весть о чудесном выздоровлении страдалицы из храма?

А взгляд Си Лю метался от лица одного жреца к другим. Почему её забирают? Нет ли здесь какого-либо подвоха, обмана?

Видимо, крыло незримого феникса высветлило мысли жрецов для Си Лю. Её участь была незавидной. До храма она не дойдёт. Узкое ущелье примет её тело. Или продадут в один из городов для утех сластолюбцев.

И Си Лю решилась.

- Моё нутро не сожжено семенем Дракона, которое нашло во мне приют на девять лун, - сказала она без слов. - Потом я рожу сына Дракона. Позвольте мне остаться здесь до родов.

Жрецы поняли её безмолвную речь. А Си Лю беззастенчиво смотрела на них и подбирала слова, которые бы показали, что она находится в заблуждении насчёт отцовства своего ребёнка. Вот почему-то ей показалось, что нельзя так сразу ударить истиной по бритым до синевы головам. Ибо самой же хуже будет.

И тут произошло то, чего Си Лю никак не ожидала: словно завеса упала меж ней и жрецами. Закрылись. Эх...

- Будь благословленна, женщина, носящая священный плод. Тебе нужно пойти с нами. Это грязное во всех смыслах село не должно стать твоим окружением до срока, когда ты подаришь миру сына Дракона.

И самое ужасное - Си Лю, как одурманенная запахом цветов лягушка, что застывает на месте и лишается возможности спастись, покорно поднялась и двинулась за жрецами.

Уже покинув двор, ощутила на плечах ткань - это завистливая молодка поддалась доброму порыву и набросила на Си Лю накидку. Почти новую.

- Иди по дороге, женщина, и не вздумай оглядываться, - велел самый старый из жрецов.

Си Лю никак не могла понять их намерения. Вернее, главное-то ясно: от неё избавятся сразу, как предоставится случай.

- Как ты не лопнешь от своей же мерзости, - с ненавистью проскрипел жрец, видимо, читавший её мысли. - Убить тебя можно было сразу во дворе горца, никто бы не возразил и не вмешался. Храму на самом деле нужен твой плод. Доношенным, живым и здоровым.

Тогда Си Лю перестала бояться быть раскрытой во всех помыслах, и смело спросила:

- Вам ведь нужен новый жрец, а вовсе не сын Дракона, так? Ведь это не его семя пропитало меня с головы до ног? И если бы я оказалась пуста, вы бы меня убили. Так?

Земля вдруг подпрыгнула у неё по ногами. Или Си Лю внезапно ткнулась лбом в землю. Край накидки стянул горло до удушья, но через миг ослаб. И ведь никто не дотронулся до несчастной!

- Иди вперёд молча, - голосом, срывавшимся в хриплый рык, приказал жрец.

Но злость на слишком понятливую и умелую жертву обессилила старшего.

В голове Си Лю замелькали странные картинки, а жрец, которого называли Мо, стал спотыкаться на ровном месте.

Вскоре ей скомандовали: "Стой!"

Си Лю покорно уселась, подстелив край своей накидки. Получила крохотный твёрдый, как камень, хлебец и водянистую ягоду, доселе невиданную. Ну ничего, она и вонючий жирный ил сосала, и едких жуков ела, и мышам горло прокусывала, авось и этой ягодой не подавится. Но от одного вида зеленоватой кожицы вспоминался напиток, который ей выпоили, когда она стояла на коленях в ожидании счастья - стать Дарующей свет.

Си Лю погрызла хлебец для вида, а ягоду незаметно завязала в край накидки. Что ели и пили жрецы, осталось неведомым - они всё время держались у неё за спиной.

"Почему она ещё не спит?" - удивился один из жрецов, и она поймала его мысль.

И Си Лю, пару раз громко зевнув, легла на бок. И ушами, всей кожей, всем телом стала слушать малейший звук, движение воздуха. Видите - сплю я, раскрывайтесь скорее!

И жрецы попались.

- Не много ли возни из-за одного дня в году? - спросил нетерпеливый. - К чему этот обычай, который не всегда приносит удачу?

- Своим естеством мы платим за могущество. Если б не обычай, последний жрец давно бы умер. И храм бы пал, исчез с лика земли, - ответил самый старший, к которому почтительно обращались: "Мо, мудрейший..."

- А не проще искать будущих братьев, чем этих девственниц, и потом мучиться с ними? - не успокаивался нетерпеливый.

- Бо Ин, ты жизни не знаешь? В любом городе, потонувшем в нечистотах, или деревушке, где голод рождает чудовищные обычаи, младенцев мужского пола рождается больше, чем песка в пустыне. Но силу и дар может воспринять только тот, чей путь в жизнь начался здесь, в храме. И мы обязаны раз в год отречься от святости, чтобы дать этой жизни начало. Разве ты не знал? - спросил с уничижением Мо.

- Знал. Но не понимаю, зачем мы тащим за собой эту замарашку. Пусть бы жила в селе год. Если бы родила, мы бы младенца забрали. Осталась порожней - отпустили бы или продали, - не успокоился нетерпеливый Бо Ин.

- Твой отец, видно, плохо очистился перед зачатием - наблюдательность и способность размышлять достались тебе от матери. Эта замарашка владеет мыслеречью. Великим даром! Откуда он у женщины из грязной и голодной деревни? Что она ещё умеет? Каким будет её ребёнок, если родится мальчик? Высшие жрецы предрекли смену императора, великие войны и передел мира. Понял?.. - возвысил голос Мо.

Си Лю удивилась: оказывается речь мысленная, без голоса и слов тоже может передать чувства. И даже ярче...

Она против воли издала стон - уж очень сильно кольнуло в подреберье.

Жрецы снова закрылись. Но она уже узнала всё, что нужно.

К смерти в её краях относились с почтением, тратили больше еды при обрядах. Иногда в ход шли даже монеты, если они были, конечно, для приглашения жреца.

Рождение считалось неизбежной досадой - кому нужен нахлебник, если самому есть нечего?

И только одна Си Лю думала по-другому. Она умела говорить - без слов, одной душой, - и с камнями, и рекой, и топями; видела то, что недоступно взгляду других; понимала то, что никогда не сможет вместить голова человека. И знала: со смертью бытие не прекращается, хотя и не подчиняется законам живых. Обрывается связь человека с живыми людьми - возникает другая, высшая: связь сущего с общей для всех утробой земли. А Драконы, Фениксы, духи и боги нужны для единства земли с далёкими светлыми мирами в небе.

И как можно не желать и не любить новое звено в сплетении этих миров? Тем более, что им сама Си Лю укрепится в вечности - чем больше звеньев, тем ближе она к небу и богам.

И что теперь - отдать жрецам дитя?!

Никогда!

Жрецы, видно, почуяли её гнев и порыв к неповиновению. Тот из них, кто любил всех поучать и звался Мо, подошёл к ней. От его одеяния веяло травами и знакомым запахом напитка-дурмана. Мо неожиданно ласково сказал:

- Женщина, твой разум измучен из-за его малых возможностей. От бессилия страдает и тело с зародышем. Выпей лекарство, отдохни. Впереди переход через гребень горы.

Только Си Лю хотела поблагодарить и отказаться, как услышала тонкий пронзительный звук, словно бы москит, но не настоящий, а сделанный из певучего тростника, стремительно нёсся на Мо. Через миг, который оказался короче обычного, она поняла: это поёт стрела в полёте.

У Мо потемнели глаза, он тоже услышал близкую смерть. Жрец так быстро рухнул на землю, что Си Лю не увидела самого падения. Недалеко от головы Мо яростно задрожало оперение стрелы, которая вонзилась не в жертву, а в землю.

Двое жрецов сдувшимися кожами для воды повалились на камни. А быстрый и нетерпеливый Бо Ин стал бешено кружиться, выставив дорожную палку, и для постороннего глаза превратился в тёмный плотный столб пыли. Обломки стрел с щёлканьем падали вокруг него.

Всё кончилось быстро, но не из-за того, что у нападавших вышел весь запас стрел. Камень не стрела, его не отобьёшь. Возможно, Бо Ину удалось бы отклонить летевший ему в голову булыжник, но так вышло, что ему пробило голову возле уха.

Си Лю вздрогнула, когда брызги крови попали ей на плечо, но не шевельнулась: нападавшие не хотели её смерти. Откуда она это узнала? Может, знание сходило на неё с прозрачного вечернего неба; может, единая для всех материнская суть жизни посылала ей успокоительный сигнал, неизвестно.

А раз никто не собирается её убивать, то и двигаться незачем.

И вправду, через некоторое время, которое понадобилось убийцам для того, чтобы убедиться в гибели жертв, из-за валунов показались их головы. Сердце Си Лю вперёд зрения признало Хан Хи, её бывшего жениха.

И в самом деле, он первым выскочил из укрытия и бросился к Си Лю. Она поднялась ему навстречу.

Хан Хи остановился так резко, словно наткнулся на каменную стену. Его массивные скулы побелели, глаза, устремлённые на татуировку Си Лю, расширились, ноздри раздулись от ярости. Ненависть к монахам касалась и их жертв.

Си Лю не стала кутаться в накидку - скрытое ничуть не лучше явного. Она ждала решения Хан Хи - забрать отбитую у жрецов невесту с собой или прикончить её здесь же - со спокойствием гор. Пусть Хан Хи подумает. И ей даст возможность подумать. Смирение и отсутствие сопротивления не означали того, что она примет выбор Хан Хи. У неё свой путь. И отклониться от него она не намерена.

Неизвестно, на что решился бы Хан Хи, но совершить поступок помог ему Мо, который счёл, что притворства достаточно и можно напасть самому.

Одним мгновенным движением он прянул от земли, высоко взвился в воздух, приземлился на полусогнутые ноги. И в воздухе зашлась в свисте его палка, расшвыривая напавших. Кому-то хватило ума отскочить и спрятаться за камни, а кто-то пал жертвой своей непредусмотрительности: не всякий лежачий убит, не каждый недвижный не поднимется.

Си Лю предотвратила смертельный разворот Мо, в котором он бы обязательно достал Хан Хи палкой монаха - оружием, одинаково хорошо разящим и колдовством, и силой удара. Она мысленно пнула жреца под колени, ничуть не сомневаясь, что он упадёт. И Мо действительно тяжело растянулся на земле.

Хан Хи, не сводивший глаз с бывшей невесты, понял, кому обязан тем, что уцелел.

Не сказав ни слова Си Лю, он сделал знак своим разбойникам. Они осторожно связали Бо Ин и Мо - каждое их движение говорило о том, что они поумнели и остерегаются прикасаться к жрецам.

Сумки, которые служителя храма носили на поясах, были выпотрошены. Но никаких ценностей в них не оказалось: пыль в тряпицах, хлебцы, ягоды, щепки да камешки. На всякий случай найденное сбросили в пропасть. Палки связали, как хворост. Их забросил себе за спину один из разбойников. Другие подняли и ударами привели в чувство уцелевших жрецов. А Си Лю было приказано идти позади всех. Стало быть, не сочли её опасной и достойной уважения. Но что ей до людей?..

Хан Хи мягким, быстрым шагом охотника шёл впереди. Он изредка оглядывался, как бы случайно задевая взглядом Си Лю. И в его взоре не было ни участия, ни прощения, ни злобы - только задумчивость, от которой было холоднее, чем от решимости умертвить жертву обряда жрецов.

Си Лю поняла, что он задумал. Не обиделась и не осудила. Что толку жаловаться на студёный, несущий снежную крупку ветер или на буйную, жадно расправляющуюся с каждой лодкой реку? Или топь, которая не поглотит, так отравит испарениями, зажалит до смерти москитами, закусает ядовитыми тварями? Они такие, какими их кто-то создал из высших промыслов и недоступных людям соображений.

Вот и Хан Хи таким создан - кинулся спасать Си Лю, убедил разбойных людей напасть на жрецов. Они, наверное, с большей охотой устроили побоище в стае горных хищников, чем связались с теми, кто справедливо считался непобедимыми в схватках. И в то же время жених Си Лю был осведемлён о том, что и как происходит при храме днём, когда жрецы отрекаются от святости во имя продолжения их рода. Знал, брезговал, презирал и всё равно решил вернуть её! А как же - сейчас Си Лю либо ходкий и дорогой товар, либо вместилище для очередного сына какого-нибудь жреца или Дракона. Всё равно кого - в любом случае средстве, которое поможет достичь громадной власти.

Но что Си Лю до честолюбивых замыслов Хан Хи?

Тьма и пробирающий холод рухнули на идущих тотчас, как погас последний солнечный луч.

Негромко переговариваясь, люди Хан Хи стали готовиться к ночлегу. Ей даже не предложили поесть, не кинули самой тонкой циновки, не пригласили к костерку. Но что Си Лю до чужого жестокосердия?

Она слышала, как едва отличимо от абсолютной тишины стали лопаться волокна в верёвках, которыми связали жрецов. Ага, их замыслы тоже ясны: когда ночь и усталость угомонят разбойную свору, жрецы освободятся и порешат похитителей и убийц.

Си Лю принялась усиленно думать о сне, который сильнее самого могучего человека, самого неутомимого зверя, который один властвует над тварями земными, водными и воздушными... И направлять эти думы на жрецов. Очень скоро потрескивание верёвок прекратилось, а ночную тишину стал будоражить всеобщий храп.

Си Лю вытащила ягоду, которую ей ранее дал Мо, повертела её в руках, познавая все свойства сока, кожицы и семян. Сдавила её в накидке и мазнула жижей по губам беспробудно спавших разбойников. А жрецам, которые, как говорили люди, могли вообще не пить и не есть долгое время, прыснула соком в ноздри.

Вскоре тела людей стали слабо мерцать, как гнилые куски дерева на болотах. Они поднялись, и Хан Хи с ними, начали то ли отбиваться от незримого нападения, то ли исполнять ритуальные танцы. Кто-то в лёгком полёте добрался до края пропасти и канул в неё, кто-то просто растаял в прозрачном чёрном хрустале горного воздуха, кто-то распластался по выстывавшим камням и едва видной дымкой поднялся к небу...

А он и не дёрнулся - да и с чего бы. Из уха, которое в тени, у него типа заточки торчит, кровь патокой уже застыла на левой стороне. На лице у парня тонко наложенный гипс слоем, может, смесь с силиконом. И маска эта ужасная избегает открытых его глаз... Нестерпимый для психики эффект, нарушающий природу жизни и смерти.

Муж схватил безумную художницу первым, но она никуда и не спешила. Не сопротивлялась. Штриховала что-то в носогубных складках. Она рисовала - шарж. Очень комичный и няшный: удивлённо распахнутые глаза паренька сходятся в одной точке. На носу, на который села стрекоза.

В ухе парня такая "стрекоза" застряла навек: ножичек из художественных мастерских, чем холсты подчищают и не только. Длинненькая ручка с узеньким лезвицем, а по бокам тоже есть выдвижные острия - "крылышки".

Совершенная противоестественность всей этой сцены напомнила мне о студентке из школы искусств, у которой я даже попреподавать не успела. Её в прошлом сентябре сразу и изолировали. При несомненном (и большом) таланте она имела маниакальную одержимость задачей. При виде холста у неё отключались все сенсоры и даже инстинкты. Не испытывая никаких человеческих чувств, она облила собственную руку концентратом растворителя и писала другой... Ещё зеркало поставила. Это был портрет женщины, замученной инквизицией в средние века.

Шаржистка из рощи имеет, наверное, схожий диагноз. Возрождённый ею ужастик "Дом восковых фигур" строился на одной проблеме. Клиент не хотел сидеть спокойно, мешал рисовать... Простое решение озарило само, никакой личной неприязни к парню художница не имела. Резонно. Она же никогда его раньше не видела.