Ратибор брел по серой пустоши, каждый шаг отдавался в теле, словно гвоздь вбивают в кость его изможденного существа. После мрака реки Смороды мир изменился — будто вывернулся наизнанку, истончился, как ветхая ткань, пропуская сквозь себя дыхание смерти. Земля под ногами трескалась, подобно иссохшей коже мертвеца, и из разломов поднимался едкий дым, пропитанный смрадом гнили и погребальной смолы.
Туман стелился низко, клубился вязкой пеленой, в которой то и дело вспыхивали едва заметные очертания — фигуры? призраки? или порождения его измождённого разума? Каждая тень будто тянула за собой цепи, и звук этих цепей глухо скрежетал у него в голове. Оберег на груди ещё пульсировал жаром, но теперь этот жар обжигал — не спасал. Он напоминал, что всё ещё живой… и всё ещё здесь, в мире, где смерть не освобождение, а ловушка и вечные муки.
Впереди, сквозь марево, проступили очертания деревни. Но Ратибор сразу понял — это не Живица. Это не дом. Это был его изуродованный двойник, сон, ставший кошмаром. Кривые, перекошенные дома стояли, будто их строили не люди, а слепые твари, не ведающие законов формы. Крыши были провалены, стены покрыты дрожащей плесенью, что шевелилась в такт незримому дыханию. От стен шёл гнилостный пар, и он лип к коже, будто его хватали невидимые руки.
Окна покосившихся строений зияли черными провалами, но из них на Ратибора глядели огоньки — не пламя и не свет, а что-то живое, выжидающее. Холод пробрал его до костей, мурашки побежали по спине, а воздух сгустился, словно каждый вдох втягивал в легкие горсть могильного праха.
Над деревней висел низкий, тягостный гул — не звук, а скорее стон, будто воздух натянулся до предела, а само пространство дрожало. В этом гуле угадывались слова — обрывки фраз, имена, голоса. Те самые, что манили его на Полях Забытых Имён. Те, что шептали страх. Те, что вопили в тьме Смороды.
Он знал: это замогильный пир. Испытание, о котором шептала Става. Пир мёртвых, что угощают живых, чтобы затянуть в свою вечную темницу. Здесь пища — посул забвения, напитки — обет бесконечного сна. За столом — те, кто разучился жить… и те, кто ещё цепляется за имена.
Ратибор замер у первого дома. Воздух сгустился, будто мрак обвил его тело, а холод пробрался сквозь плоть, ледяными когтями сковывая кости. Руки его дрожали, всё ещё иссечённые ранами от Смороды, из которых медленно сочилась кровь. В этом царстве мёртвых она была единственным доказательством его жизни. Капли падали на иссохшую землю, оставляя тёмные пятна, словно смерть метила его своей печатью.
Он обернулся, ища обходной путь, но позади клубился туман — теперь густой, вязкий, как гниющая плоть, и в нём шевелились тени. Казалось, шагни назад — и они сомкнутся, утащат в бездну, где нет ни света, ни имени. Путь назад исчез. Осталась лишь дорога вперёд — в сердце этого проклятого места, в самую суть зловещего испытания.
Сжав челюсти, как воин перед эшафотом, Ратибор шагнул вперёд — раз, другой. Земля под ногами хлюпала, словно он ступал по внутренностям раздавленного исполина. Так он добрался до центра деревни — гнилого сердца этой мерзости, до площади, окружённой покосившимися домами. Их стены скрипели и вздыхали, будто живые твари, засыпанные пеплом.
В центре возвышался длинный пиршественный стол — но не для радости, не для живых. Скатерть, серая и липкая, словно гнойная кожа, была сплетена из плоти и паутины. Приборы, вырезанные из костей — людских, звериных, детских, — скрепляли натянутые сухожилия, будто нарочно напоминая о тлене. Блюда на столе издевались над самой идеей еды: хлеб шевелился, киша червями; мясо, холодное как лёд, дымилось зелёным паром; кубки, полные чёрной, густой жижи, булькали, словно река Сморода вновь звала его к себе.
Смрад бил в ноздри, как удар гнилого клинка: тухлятина, пепел, тлен и отголоски забытых душ. Желудок Ратибора сжался, в горле встала горечь. Он отвёл взгляд, чтобы не выдать слабости, но чувствовал: всё здесь дышит смертью, и каждая его дрожь лишь питает это место.
Вдоль стола сидели фигуры — десятки, а может, и больше. Они застыли, но от них исходило напряжение, как от струны, готовой лопнуть. Некоторые ещё напоминали людей: лица, потрескавшиеся, словно обожжённые маски; кожа серая, будто слепленная из пепла; глаза — пустые провалы, где тлела бесконечная ночь. Другие были кошмарами без формы: тела текли, как расплавленный воск; рты, растянутые, полные чёрных зубов; руки — неестественно длинные, с когтями, вросшими в столешницу.
Их взгляды впились в Ратибора — немигающие, голодные, лишённые души.
Вдруг тишину разорвал голос:
Он был мягким, как шёлк, ласковым, почти материнским — и оттого пугающе чужим. В нём зияла пустота могильного покоя, холодная, как лёд, скользящий по коже.
Во главе стола восседала фигура — высокая, вытянутая, словно тень ночи. Её окутывало платье, текущее дымом, будто саван сожжённой ведьмы. Лицо скрывал капюшон, поглощающий свет, но Ратибор знал — она смотрит. Её взгляд пронизывал его, как игла, вонзающаяся в разум, вытаскивая страх, обнажая всё, что он пытался похоронить.
— Ты устал, Ратибор, — прошептала она, голос её лился, как мёд, отравленный тленом. — Тело твоё истерзано, душа рвётся по швам. Садись. Ешь. Пей. Здесь нет боли. Лишь тишина. Лишь покой.
Ноги Ратибора дрогнули, будто подкошенные.
Он замер, пойманный в липкую паутину её слов, что тянули в бездну. Голос женщины шелестел, как сухие крылья, касаясь его разума. Он знал: сядь он, коснись еды — и станет частью этого кошмара навек. Но тело предавало. Голод, дикий, всепожирающий, вспыхнул в нём, как пожар. Слюна наполнила рот, ноги подгибались, а каждый кусок на столе — червивый хлеб, дымящееся мясо, искрящееся зелье — манил, словно манна из утраченного рая.
Он шагнул — один неверный шаг, — и тьма за столом ожила. Фигуры подняли головы, их лица исказились в жутких, натянутых ухмылках, будто вырезанных рукой безумных богов. Песнь зазвучала — рваная, хриплая, как предсмертный стон, сплетённая из слов на мёртвом языке. Её отголоски били в череп, как звон могильных колоколов. С каждой нотой Ратибор терял себя — память, страх, волю. Рука его потянулась к кубку, пальцы скользнули по ледяному краю…
Оберег вспыхнул — не светом, а болью, чистой, жгучей, выжигающей всё чужое. Ратибор вскрикнул, и звук, вырвавшийся из его горла, был нечеловеческим. Он отпрянул, споткнувшись о корень, что вылез из земли, и рухнул. Фигуры за столом взревели, как звери, их глаза запылали адским пламенем.
Хозяйка стола поднялась, её движения текли, как кошмар, воплощённый в явь. Капюшон упал, открыв лицо — прекрасное до боли, но пропитанное смертью. Кожа бледная, как у утопленницы, тёмные губы изогнулись в улыбке, от которой хотелось ослепнуть.
— Ты отвергаешь наше гостеприимство? — прошипела она, и её голос вонзился в душу, как ржавый гвоздь. — Тогда станешь нашей пищей.
Стол содрогнулся, словно от удара великана. Хлеб рассыпался роем жирных, жужжащих тварей; мясо обратилось в куски гниющей, извивающейся плоти; чёрная жижа из кубков хлынула наружу, рождая тени с сотнями ртов, что шептали его имя с алчным голодом. Корни земли ожили, впиваясь в ноги Ратибора, как когти хищника.
Ратибор закричал, рубя корни ножом, но их становилось больше. Твари надвигались. Те, что сидели за столом, теперь двигались — их тела ломались, скручивались, прорастали лишними конечностями, глаза вылезали из разверстых ртов, пальцы извивались, как змеи. Каждый их шаг бил по его рассудку, как молот.
— Ешь или будь съеден! — взвыла хозяйка пира. Её лицо разверзлось, рот тянулся до земли, глаза текли чёрной кровью. Пальцы, длинные, как хлысты, сыпали искры боли. Она коснулась его груди — и жар обжёг до самой души.
Ратибор рухнул. Насекомые впивались в кожу, корни вгрызались в плоть, голоса мёртвых заливали череп, как расплавленный свинец. Он терял себя. Образ Марены таял, как тень на воде. Пальцы тянулись к оберегу, но не слушались.
И в этот миг, когда тьма раскрыла пасть, он услышал её голос. Тихий. Хрупкий. Чистый.
Может, это был обман, агония разума, но слова вонзились, как клинок. Искра вспыхнула в груди. Он рванулся, разрывая хватку корней, и бросился прочь от пира. Тени за спиной взревели, их вопли гремели, как буря. Насекомые терзали тело, но он бежал. Деревня рушилась — стены падали, крыши взлетали, как от взрыва. Всё распадалось, как кошмар на рассвете.
Он вырвался — израненный, истерзанный, в грязи и крови. За спиной зияла пустота. Деревня исчезла, пир стёрся, как след на песке. Остался лишь туман — вязкий, глухой. И тишина, звенящая в ушах.
Ратибор взглянул на руки — порезы, укусы, кровь. Одежда висела лохмотьями. Но он дышал. Оберег пульсировал на груди, как угасающее сердце.
Впереди, в сизом мареве, проступили тени. Круг. Хоровод. Последнее испытание.
Ратибор поднялся, шатаясь. Имя Марены срывалось с губ — мольба, предсмертный шёпот. Он шагнул вперёд, зная: за гранью ждёт не просто смерть. За ней — он сам.
