Электричка превратилась в большой корабль, апокалиптический Титаник, бодро набирающий скорость в коричнево-красной реке, только вместо веселых дельфинчиков вокруг него ныряли человеческие обрубки, хотя, конечно, чтобы найти в них хоть что-то человеческое, нужно было иметь очень богатое воображение.
Но вся сюрреалистичность этой картины никого не волновала. Ни военных, которые, хоть уже и повидали достаточно, все равно тупо пялились на это зрелище, раскрыв рты, хотя вроде как должны сейчас “прикрывать эвакуацию”. Ни пассажиров последнего вагона, у которых, на самом деле, в данное время были более насущные проблемы. Ни (совершенно точно) машиниста, который трясущимися руками дергал за все доступные ему рычажки и тумблеры.
Уебищ же вообще, в принципе, мало что волновало. А других зрителей не было.
Первым поездам уходить было легче. На эвакуацию мобилизовали все, что находилось на вокзале. Даже успели пригнать один состав с запасных путей - хотя там ни забора, ни даже мало-мальски хилого ограждения не было. Может, именно этот дополнительный состав и сыграл злую шутку - бесшумно поезда, будь то суровые товарняки или добрые синие электрички, ходить не умели. Машинист нашей электрички даже с вокзала услышал совершенно непередаваемый словами, на грани терпимости крик оттуда, и было очень мало вариантов того, что именно там случилось.
Машиниста звали Коля, еще у него была фамилия, но он ее начисто забыл. Бывает же такое. Забыть, блядь, собственную фамилию. Если бы у него было время и желание, может, он бы и удивился такой оказии, но ничего у него не было, кроме крупных градин пота, щекочущих кожу под усами, дикого ужаса и монотонной матерщины.
Первые эвакуационные поезда отходили почти мирно. Уебищам и так было чем заняться, оставалось достаточно интересного на окружающих улицах, да и их самих было немного. Ну, по нынешним меркам. Если сейчас их, наверное, уже тысячи, тогда были жалкие сотни. Глядя в окошко на вереницу людей в костюмах и с чемоданами, Коля не мог отделаться от мысли, что эвакуируют какое-то ебучее партбюро. Еще б рояль, блядь, подвезли. Да и поезд был новенький, скоростной. Международный. С купе и вагоном-рестораном.
Понятное дело, хрен там обычных беженцев погрузят. Но кто именно уезжал, Коля не знал. Чиновники, военные, денежные мешки, кому хватило бессмысленных бумажек оплатить это право. Какая, к черту разница. Ему, в общем-то, и обычные беженцы были до фонаря. Он просто хотел съебаться отсюда как можно скорее, но прекрасно понимал, что его потертую синюю электричку пустят в последнюю очередь.
Первые два или три состава отошли спокойно - солдаты, охранявшие забор, даже расслабились. Уебищам не было никакого дела до чух-чух и ту-ту, у них были вполне конкретные цели, вкусные, очевидные, аппетитно кричащие, которые метались по всей привокзальной площади. Дальше стало сложнее. Военные даже притащили какую-то бандуру - вспомнив свой небогатый опыт игры в калл оф дьюти и танчики, Коля предположил, что это зенитка. Но проблема была не в этом. Ох как не в этом.
Уже следующий поезд был вынужден таранить огромную толпу, собравшуюся на рельсах. Не все твари успевали догнать состав, но многие опоздавшие так и оставались стоять на путях, недоумевая, куда же делось обещанное веселье. Рискуя сойти с рельсов, рискуя своей жизнью и вообще черт знает чем, машинисты просто закрывали глаза и молились, пока локомотив рвал на части все это пестрое воинство, лишенное человеческого, лишенное смысла и разума, лишенное страха. Они, наоборот, перли навстречу своей судьбе, радостно голосили и взвизгивали. И точно так же радостно расплющивались об поезд, отлетали в стороны. Те, кто еще мог после этого передвигаться, возвращались на рельсы и огорченно стонали, не понимая, почему веселье укатило куда-то без них.
К счастью, никто так с рельсов и не сошел. Не то чтобы Коля обладал особо чувствительным человеколюбием, просто это могло заблокировать какой-нибудь из путей. Замедлить эвакуацию, а то и вовсе сделать ее невозможной. А жить Коле хотелось. Крайне желательно, чтобы долго. И уж точно подальше от этого чертового города.
Поэтому, когда ему, наконец, приказали выйти на станцию, он испытал облегчение. Ненадолго.
Грузились уже явно самые распоследние беженцы. У большинства вообще ничего не было, у некоторых - рюкзаки, женские сумочки, авоськи. Обычные люди, обнаружившие себя по уши в говне посреди житейских забот. Кто в магазин шел, кто с работы, кто спешил на пары в универе. Тащили с собой бесполезные ноутбуки, пакеты молока, пузыри с бухлом. Держались зачем-то за этот груз, остервенело, до последнего. Как за тот якорь, который позволит им поверить, что это не взаправду. Что это неправильно.
Ну, это действительно было неправильно. Но взаправду. Коле было насрать. Он ждал сообщения от военных, чтобы запустить двигатель и умчаться куда угодно, к чертовой бабушке на загривок, но отсюда подальше. Мать на Рокоссовского, девчонка на Плеханова - они как-то померкли, выцвели. Об этом он будет думать потом.
- Езжай, - рявкнула рация.
Тогда в последнем вагоне еще не было тихо. Даже наоборот. Уебища, влетевшие в вагон, орали как резаные. Да и другие, свеженькие, еще только поднимающиеся на колени, пытающиеся сообразить, как именно им теперь пользоваться разорванным, изгрызенным телом, тоже не могли похвастаться деликатностью. А уж как вопили люди.
Одни ломились в тамбур, другие - в двери между вагонами, яростно подталкивая своих соседей из шестого, третьи просто истошно исходили на хрип, когда их хватали сильные, не знающие усталости пальцы, а к лицу начинали подбираться жадные, сочащиеся багровой херней рты.
Владимир Иосифович ничем из этого не занимался. У него болела спина, тросточку он потерял - хотя и прекрасно знал, где. Тросточкой он вышиб нахер мозги какой-то сопливой малолетке, которая пыталась на него наброситься. Как он умудрился добраться до вокзала, он не понимал. Еще у него болели легкие - и от нервов, и от попыток бежать. Воспалилась кисть, старая болячка, и в качестве бонуса начало стрелять в ухе.
Владимира Иосифовича все заебало.
Он сидел на жестком сидении и оценивал свои шансы прорваться через этот сошедший с ума человеческий компрессор, который гнал всех дальше, вперед, подальше от угрозы, в шестой вагон. С присущей ему въедливостью старый учитель успел заметить, что вагонов в электричке семь. Остальные пассажиры, скорее всего, не были в курсе.
Шансы, в общем-то, были не очень.
Напротив него сидела женщина интеллигентного вида - в самом солнечном возрасте, с точки зрения Владимира Иосифовича. То есть, тоже с тросточкой (свою она каким-то чудом сохранила) и со скучающим выражением лица. Если ты способен сохранить скучающее выражение лица в такой ситуации - это о многом говорит:
- Добрый день, барышня. Разрешите представиться, Владимир Иосифович. Педагог.
- Добрый день, молодой человек. Раиса Олеговна. Забавное совпадение, тоже педагог.
- Вы мне льстите. В мои годы какой я молодой человек.
- Что вы, Владимир Иосифович. В мои годы какая я барышня?
- Весьма интересная, осмелюсь заметить.
- Как и вы, - стрельнув глазами, улыбнулась собеседница.
Старик вспомнил, почему сел именно тут. Об этом как-то не думалось, но вошел он одним из первых. И выбор еще был. Именно из-за нее, с ее посеревшим платьем, видевшим, наверняка, лучшие дни, скромным лицом с фирменным взглядом исподлобья, с которым смотрят на мир чопорные, манерные скромники. Только вот…
- Замечательная сегодня погода, - заметил Владимир Иосифович.
- Замечательная, несомненно. Солнышко просто божественно.
- Лучше и не скажешь, Раиса Олеговна.
Мимо них пролетело уебище. Оно схватило первого попавшегося человека и увлекло его куда-то на пол. На обоих тут же обрушился град ударов, человека честно попытались отбить, и что-то визжало - человек, тварь, черт его знает. Но потом все затихло. Люди снова стали давить друг друга туда, дальше. В шестой вагон.
- Обстоятельства, правда, не радуют, - пожал плечами старик и достал сигарету, - Не возражаете, если закурю?
- Полноте вам, Владимир Иосифович, в такой ситуации не грех и выпить.
- А у меня с собой, - Владимир поставил на стол фляжку, - не изволите ли составить компанию?
Женщина игриво схватила фляжку, одарила неожиданного кавалера многообещающей улыбкой, и по-мужски, жадно отхлебнула. Дешевое вино не жгло горло - оно отдавалось комком спазмов на дне желудка. Но это чувство было им обоим знакомо. Раиса только шире улыбнулась:
- О, а вы знаете толк в напитках.
Владимир принял флягу и сам от души пригубил. Вкус был отвратительный, срочно захотелось чем-то занюхать или зажевать это непотребство, и тут его собеседница достала наполовину съеденный плавленый сырок:
- Не желаете ли откушать?
- Благодарствую, - принял подарок Владимир.
Мимо проносились тени. То не в меру разошедшиеся уебища атаковали плотный ряд людей, то сами люди начинали панически наворачивать круги вокруг их маленького убежища. Но самих их почему-то твари не трогали. Это было непонятно. Что не трогали люди, как раз-таки было понятно.
Кому нахрен вперлись два бесполезных старика.
Наконец, чернило кончилось. Владимир Иосифович достал последнее, что хранилось в его сумке. Обычный канцелярский нож, дешевый, два рубля, но все еще острый. И, немного смущаясь, как будто предлагал Раисе первое свидание, или, прости господи, свадьбу, промямлил:
- Владимир Иосифович, вы так галантны.
- И банальны, - кокетливо захихикала Раиса, - Но вы попали прямо мне в сердце.
- Так уж и в сердце, - грустно усмехнулся старик.
Уебища уже давно перенесли зону боевых действий куда-то подальше, к тамбуру. Ну или люди просто закончились. А этих двоих все еще не трогали. Владимир и сам не понимал, почему. И не хотел понимать. Он полоснул ножом по запястью, даже не почувствовав боли. Хлынула кровь. Раиса улыбалась. Она сложила руки под столом и лукаво наклонила голову, обнажая шею:
- Засади мне, как самой дешевой шлюхе.
- И не раз, - прошипел Владимир.
Рука, на удивление, почти не встретила сопротивления. Кровь фонтаном поперла из пробитой шеи, Раиса захрипела, и в ее глазах появилось что-то томное, непонятное, что… Владимир осекся. Нет, это, пожалуй, слишком. Он еще раз с силой рубанул по своему запястью и вскрикнул. Было больно. На его крик что-то заворчало сбоку, и пожилой учитель устало посмотрел в сторону. Чем бы это ни было, оно уже разучилось даже делать вид, что оно человек. А кровь текла так медленно…
Уебище ничего не ответило. Оно схватило его лицо и начало его жрать.
Мы все - хорошие люди. Помогаем окружающим и вообще всецело молодцы. Потому что если мы вдруг перестанем в это верить, то во что-то еще поверить в принципе не получится.
Поэтому мы и закрываем глаза на доказательства обратного.
- Ебать, несите что-то тяжелое!
Вопрос не имел ответа. В другом конце вагона люди, уже вкратце проинформированные о ситуации в седьмом, отчаянно ломились в пятый, но встречали такой же решительный отпор. Были драки.
Нет, конечно, настоящие драки начались позже. Пока люди защищали лишь комфорт. Потом они будут защищать свою жизнь.
Вагон делал тыдым-тыдым, тыдым-тыдым. Вагон был ни при чем. При чем были все остальные.
- Да сколько их там, еб вашу мать?
- Любые тяжелые предметы, блядь! Завалите проход!
Откуда, интересно, должны были взяться тяжелые предметы у людей, час назад размышлявших о том, что та палка колбасы была явно куплена зря. Наивные.
Во-первых, любые баррикады тварей бы хрен остановили. Во-вторых, делать их пришлось бы из говна и палок. При дефиците палок. В-третьих… В-третьих, они все покойники. Отличались только сроками перехода из одного состояния в другое. Это никак не умаляло желания жить, но добавляло других инструментов. Которые мало того, что выглядели допустимыми, так еще и шумели. Кроме того, Родион всегда хотел быть изобретателем.
Блядь, блядь, и еще раз блядь.
В том, что он уже мертвец, Родион не сомневался. Пять минут туда-сюда. Но от того только слаще становились эти минуты, секунды, часы, черт, хрен его знает, сколько им всем осталось.
Родион исподлобья осмотрелся. Его, такого маленького, едва ли выше полутора метров, и тщедушного, никто никогда не видел. Ни тогда, в старом мире, в котором наличие тяжелых предметов никак не влияло на твое выживание. Ни сейчас, когда все гомонили, топтались по соседским ногам и самым непосредственным образом паниковали. В старом мире его это печалило и напрягало. В новом мире… В новом мире он просто взял и сделал.
Ближайший к нему тяжелый предмет взвизгнул, когда Родион со всей возможной силой заломал толстухе руки:
Вряд ли кто-то что-то понял. Сам Родион точно не понял. Инстинктивно согнувшаяся женщина уж точно до последнего момента ничего не поняла. Но люди послушно разошлись.
Надо же, какая внезапная дисциплинированность.
Когда-то Родион читал, что человек в экстремальной ситуации склонен доверять мнению авторитета. Сам он на авторитета не тянул, конечно, но вот громкий вопль - да. Если кто-то громко орет - причем приказы, а не мольбы, это, наверное, авторитетно.
Авторитет помогал расчистить проход, но уж точно не облегчал толстуху. Родион весь вспотел, едва удерживался, чтобы не упасть, но все-таки пропихнул свою жертву к самому концу вагона, где кто-то сразу схватил ее за волосы и начал жадно вгрызаться в нос.
Других тяжелых предметов у них все равно не было. Родион чего-то ждал - пендаля, удара по уху, матерщины. Чего угодно, но не того, что кто-то встанет рядом, вежливо оттеснит его от толстухи и заорет в ответ:
- Давите в следующий вагон, блядь!
Люди надавили. Толстуха орала еще минут пять. Что творилось с ее лицом, никто не видел, да и не собирался. А уебищ, судя по всему, устраивало. Они почти деликатно отрывали от нее куски разнообразного размера и затихали, пережевывая добычу. Казалось, они даже выстроились в очередь. Напор ослаб, стало большей проблемой держать саму толстуху, чем сдерживать хрен-знает-сколько-килограммовый вопящий поток.
В соседний вагон их впускали неохотно. Очень сильно неохотно. Завязались потасовки, кто-то все пытался закрыть двери, но постоянно на пути вставали то крепко сжатые кулаки, то чья-та прищемленная нога. Жить, что не удивительно, хотели все. И о цене точно не думали.
Толстуха перестала кричать и окончательно обмякла в руках рослого мужика, который, наверное, был раза в два ее больше. Энтузиазм уебищ тоже поутих. Разумеется, речь о том энтузиазме, который они проявляли в отношении их импровизированного заграждения. Да, заграждения. Так хорошо. Это позволяло не думать о том, что именно только что сотворил Родион. Сам-то он на заграждение точно не годился, так что…
Мужик извивался и пытался отоварить кого-то своими огромными кулаками:
Нос мужику оторвала та самая толстуха, которую он держал минуту назад. Челюсть у нее прекрасно сохранилась. За исключением всего остального. Сплошная кровавая яма вместо лица, разорванная грудь - и только сеть небольших царапинок на руках.
Мужика держали втроем. Он так и не перестал вырываться - та же толстуха довольно быстро сдалась.
Ну а что, других достаточно габаритных заграждений под рукой не было. А счет шел уже на секунды. Уебища не умели уставать, сомневаться и выбирать. Им нельзя было просто бросить подачку, чтобы они отвалили до следующего раза. У них, скорее всего, вообще не было никаких следующих разов. Только тянущееся монотонное “сейчас”, в котором не было ничего важнее, чем впиваться зубами и ногтями в живую дрожащую плоть. А когда жить и дрожать она была уже не в состоянии, отбрасывать ее в сторону и идти, бежать, ползти, давить… Туда, где еще что-то жило и дрожало.
А жило и дрожало тут еще достаточно народу. Здоровяк разочаровал - косая сажень, грудь колесом, а прожил чуть ли не в два раза меньше толстухи. Может, как раз поэтому - бесполезного жира в нем было мало, твари сразу же обглодали все самое ценное. И жизненно важное. На сей раз уже не только для этого мужика, но и для всего вагона, да, блядь, для всего поезда.
В первый раз еще прокатило - кто-то крикнул, что им срочно нужна помощь крупного человека, и какой-то альтруист объявился. Предложил помощь. Решил поиграть в героя. Получилось - в мученика. Пухлого бородача сразу скрутили, кто-то стянул ему запястья каким-то шнурком, и ошалевшего, все еще не верящего в происходящее мужика просто толкнули вперед.
Наверное, Дарвин был прав. Неделю назад Родион бы на это утверждение выдал десяток саркастических комментариев, но против кровоточащих, истошно орущих фактов он пойти не мог. Выживает самый приспособленный. Не сильный, не умный, не красивый, и уж тем более не богатый. А тот, кто первый догадается, что нужно делать.
Альтруиста жрали со всех сторон. Грызли пятки, откусывали пальцы, выдирали глаза и разрывали губы. Не так, как толстуху и здоровяка. Там уебища могли дотянуться только до лица и груди согнутого, заломленного своими мучителями человека. Здесь же никто их фантазию не ограничивал.
Альтруист прожил добрых минут десять. Вполне достаточно, чтобы в пятый вагон вклинилось еще человек двадцать, среди которых был и первооткрыватель этой инновационной техники спасения. Родион.
Кто ее усовершенствовал, он не знал, хотя и испытал небольшой укол научной ревности. Уебища уже не давили на людей, не тянули свои руки, не дышали буквально в лицо. Они обступили брошенную вперед, повязанную по рукам и ногам жертву, и спокойно занимались своими делами. Ничто другое их уже не интересовало. Люди смогли спокойно отойти так, что между ними и ревущим кровожадным океаном сейчас было добрых два метра. Тактика эволюционировала.
Дальше добровольцев не было. Наиболее сообразительные пухляши и здоровяки поспешили куда подальше - ближе к голове поезда. Остальные же - опять чертова эволюция - плакали и надеялись, что на них не укажет чей-то палец, не проорет кто-то:
Один раз здоровяка не успели найти. Тогда высокий лысый мужик, который стоял на самом острие обороны, ударил по лицу какую-то хрупкую девушку и просто вытолкнул ее вперед, даже не связывая. А потом сделал подсечку соседу и отступил на несколько шагов.
Да, тактика определенно эволюционировала. Родион даже испытал какую-то родительскую гордость за свою идею. Два тела так же плотно запечатали проход, хотя и какого-то выигрыша во времени они не получили.
Ну а сам Родион решительно рвался к четвертому вагону.
В пятом вагоне дела налаживаться как-то не собирались. Его удалось захлопнуть - раздвижные двери сомкнулись даже еще до того, как уебища смогли этому помешать. И это пугало.
Первое лицо, которое расплылось по окну в двери, было напуганным. Второе - второе сначала взяло эту голову за волосы, потом с силой притянул ее к землео - и, не демонстрируя никакой заинтересованности в дальнейшей судьбе это головы, осклабилось.
Родион же продолжал пятиться. Это было сложно - куда он ни пытался поставить ногу или руку, его всегда встречала дрожащая плоть. Старики и дети, бессильные подняться с пола, чьи-то забытые конечности. Так вот оно что такое, ползти по головам.
- Где этот плешивый педрило? Солнышко мое, моего Ромку им отдал…
Родиона остановил удар в лицо - он прошел уже почти половину вагона и втайне надеялся, что удастся проскользнуть дальше. Четвертый вагон был недалеко, но какая-то некрасивая тетка схватила его и заголосила:
- Мою Верочку, мою Верочку!
Следом прилетел кулак. Родин растерялся, в голове зашумело, а на зубах заскрипело соленое, горькое. Его пару раз пнули в бок, поддали под сраку, и парень упал лицом на стекло двери. Глаз плюхнулся в холод, начало жечь под коленями, куда пришлась парочка пинков. Кажется, его гениальное изобретение оказалось не таким уж и гениальным. Впрочем, то, что уставилось на него из-за стекла, было намного более снисходительно к его творческому гению. Жить захочешь, не так раскорячишься.
Родион уперся ладонями в двери, замычал и рванул створки в стороны.
Коля же гнал вперед. особенных стараний от него это не требовало - на железной дороге достаточно нажать одну кнопку, а не дрочить бесконечный рычаг коробки передач. Тудух-тудух. Тудух-тудух.
Только бы орать за спиной прекратили. Он не хотел верить, не хотел понимать и принимать, что уебища проникли в его сраный поезд. Он же сделал все правильно, он же…
Кого он обманывает, блядь.
Зато Коля вспомнил свою фамилию. Потемкин. Броненосец, блядь. Единственное, что пришло ему в голову - это открыть двери. Все двери. Из задних вагонов тут же повалил богатый урожай смеющихся обрубков. У кого были сожраны ноги, у кого - руки. Иных вообще сложно было идентифицировать. Радостно раздирая пространство, поезд щедро засевал окружающую реальность ее новыми хозяевами. Растерянными, но полными воодушевления. Проваливаясь в эту новую для себя реальность, уебища предвкушали свежие приключения и чуть менее свежие закуски. Им было весело. Во всяком случае, об этом говорили звуки. Умели ли твари испытывать эмоции, Коля чего-то не задумывался. Наверное, умели.
Родион полз. Четвертый вагон был относительно не далеко - так, рукой подать. Если рукой теплой, не сильно дрожащей и во всех отношениях разумной, то прямо и вообще здесь. А други руки там, позади, рвали его неудачливых соседей. Отомстить они решили. И кому - тому, кто спас им всем жизнь.
Такова судьба всех изобретений. В лучшем случае тебя просто забудут, в худшем, попытаются сжечь на костре. Когда Родион распахнул дверь, было делом техники увернуться от цепких пальцев, и делом удачи проползти под этой орущей, бесформенной массой. Уебища были как-то понятнее.
Его вырвали из общего потока, поставили на ноги, даже по щекам пару раз хлестнули - он не сопротивлялся.
Четвертый вагон уже начал что-то подозревать.
- Тяжелые предметы, быстро!
Дрынь. дрынь, дрынь. Тяжелые предметы валились на порог четвертого вагона. Родион хотел было крикнуть, что это не правильные предметы, что так уебищ не остановишь, что…
Но его быстро смяли и отправили куда-то дальше. Он, в принципе, против не был.
Третий вагон всегда лучше четвертого.
Родион тут же захлопнул двери - уебища не умели раздвигать их в стороны, они пытались продавить их вовнутрь. Почему-то беднягу тут же кто-то оторвал от этого занятия, раздалась ругань, Родион прополз на четвереньках столько, сколько смог, и тут же ухватился за очередное изменение - влажное, пахнущее росой и кровью.
А лучше третьего вагона - второй, а лучше первого - небо.
Потому что в первом вагоне сидел Коля, который боялся так, что хватило бы с лихвой на весь поезд.
Заграждение надо поставить! - орал Родион.
Но кто бы его слушал. Любопытные руки заползали под предметы одежды, идеологические установки и попытки что-то упорядочить. Извлекали оттуда большие бурые комья и удивленно хмыкали. А Родион жался к последней двери, которую успел найти. За этой дверь Коля набирал и набирал скорость - в тайной надежде, которую и сам себе не мог раскрыть, что это все закончится.
Ни хрена оно не собиралось заканчиваться.
Из поезда валились новогодним конфетти сотни потерянных, но в то же время уверенных в себе. А Родион скулил, понимая, что лично он в окно уже никак не выйдет, несмотря на свою неожиданную смекалку.
Но хреновее всего было Коле. Он проходил деревни, станции и полустанки. роняя десятки уебищ. А там, недалеко, его ждала конечная.
На которую он вряд ли привезет хоть одного живого человека.
