Выл Грин – нудно, протяжно. Петр лишь на миг приоткрыл глаза, повернулся на другой бок и захрапел.
Марьяна приподнялась и взяла со столика будильник. Шесть утра. Сегодня уроков нет, можно было и поспать, но какое там: проклятая собака не умолкала.
Ноги не сразу попали в тапки, и ступни прижгло холодом. От печи шло слабое тепло, пора бы и поленьев подбросить. В подпечье нашла только недовольную кошку – и никаких дров, придется выходить.
В который раз Марьяна ощутила раздражение, что ей, привыкшей ко всем благам двадцатого века, приходится мириться с почти средневековой жизнью глухого села, но тут же устыдилась своих капиталистических мыслей и лихо взялась за дело.
Не снимая сорочки, натянула рейтузы, шерстяные носки, валенки, накинула тулуп и вышла в сени. Мороз склеил ноздри и свернулся паром у рта.
Пока выбирала поленья потоньше, чтоб быстрее занялось, надоедливый вой сменился визгом.
Да что с этим чертовым псом?!
Марьяна отбросила дрова, кроме одного полена, и, громко топая, вышла на крыльцо.
– Ух, я тебе!
Полено полетело в будку. За грохотом последовал тихий скулеж.
Она шумно вздохнула и огляделась. Ночной буран сменился угрюмой синевой, утыканной колкими звёздами. Студёная, острая тишина – в городе такую не услышишь.
Марьяна повернула было обратно в дом, как вдруг заметила следы. Ровная цепочка от калитки до крыльца.
Петр вернулся поздно, но до снегопада. Она вечером не выходила. Что же получается, ночью кто-то бродил по их двору? Может, кто из Аникиных? Интересно, откуда следы идут?
Она пробралась через снег до забора и выглянула наружу. Идеально ровная, идеально белая дорога. Без единого отпечатка.
Обернулась: вот борозда от ее валенок, а вот глубокие вмятины от чьих-то ног.
Мороз забрался под тулуп, и она поспешила назад, не отрывая взгляда от следов. И только у двери поняла: от ее валенок остались две дорожки, а чужие ноги прошли только в одну сторону.
Марьяна прошмыгнула через сени. Дверь – на крючок. Лицо защипало от тепла, пальцы на руках закололо.
Кто-то дошел до крыльца, а дальше? Не могли они скрип двери пропустить.
– Петя?
– А? Что?
– Петь, кажется, у нас дома кто-то есть.
Он подорвался, захлопал сонными ресницами.
– Кто? Где?
Марьяна увидела обстановку его глазами: просторная комната с печкой посередине, сундук у стены, стол, лавки, скудная утварь – спрятаться негде. И она в ночной рубашке и тулупе.
– Да не здесь. Думаю, в сенях или в пристройке…
Петр в голос зевнул.
– Марьяш, я уже месяц без выходных, давай потом.
Щеки ее оттаяли с мороза и пылали, как два уголька.
– А как же «быть ближе к народу»? Положено ведь с петухами вставать, а они уж давненько кричали. У нас печь остывает, дрова заканчиваются, колонка вчера замёрзла, ночью дорожки все замело.
– Марьяш, не начинай.
– Не начинаю. Я просто хочу, чтобы ты проверил дом.
– Ну что тебе взбрело в голову с утра пораньше?
– Там следы во дворе.
– И что?
– Свежие следы.
– Это деревня! Де-рев-ня! Никто не полезет в дом учительницы и доктора!
И он рухнул в постель, завернулся в одеяло, ещё и подушку на голову положил.
Марьяна громко поставила чайник, поворошила угли и, не выпуская из рук кочергу, вышла в сени в одних тапках. Схватила парочку поленьев и лишь на миг задержала взгляд на двери.
***
Петр встал, когда она шумно хлебала чай с сушками.
Помялся, заглянул в пустую кастрюльку и тоже налил себе чая. Сел рядом, попытался приобнять.
– Марьяш...
Она отвернулась.
– Ну, не сердись, устал я.
– Все устали.
Коснулся плеча.
– Что там со следами?
Она вздохнула:
– Свежие следы от калитки до крыльца, сходи сам посмотри. Откуда взялись – непонятно: на дороге снег нетронутый.
– Человеческие следы-то?
– Вроде бы...
– Так это мы и могли оставить... я поздно вчера вернулся. Или соседи ошиблись – всяко бывает. Ты не бойся, я гляну, только чай допью.
Марьяна хотела было поторопить, но смолчала – и так ссорятся без продыху. Главное, что Петя посмотрит и разберется, и объяснение всему найдет.
Они тихо обнялись. Трещала печка, мурчала кошка. Ну что за глупости с этими следами!
***
Петя не успел выпить и половины чашки, когда вдали загремел двигатель. Грохот нарастал, сахарница на столе задребезжала, потом все стихло, и сухо хлопнула дверца около окна.
Петя встал.
– Кого там несёт с утра пораньше...
Скрипнули ступени, прогремели шаги в сенях, дернулась дверь – раз, другой – наконец, раздался стук. И крик:
– Петрмаксимыч, Петрмаксимыч, открывайте!
Прежде чем отворить, Петр выразительно посмотрел на нее и прошептал:
– Вот откуда следы и берутся.
На пороге стояли два краснорожих мужика. Один тут же заголосил:
– Петрмаксимыч, дорогой, беда, выручай, Зинка рожает, а Агафья в город к дочке уехала!
– Что ж она, не знала, что ли, что срок?
– Да какой срок, – крякнул второй, – Вся в мамку. Та тоже на месяц раньше разродилась.
Петр покачал головой.
– Плохо... Я в этих делах не силен.
– Выручайте, доктор! Кроме вас некому.
То было правдой. Петр носился по комнате, собираясь, а Марьяна все думала о том, что надо бы попросить дом осмотреть, пока все здесь, да только ж это время, а вдруг у Зинаиды с младенцем его нет.
Вскоре от грузовика остался только сизый дым.
Небо светлело, вот-вот над зябким миром поднимется солнце...
А дорогу к дому и убирать почти не надо – вон как вытоптали. И не различить, где чьи следы, да и были ли они.
***
Солнце взошло ближе к десяти. В ярком свете стало видно пыль на полках, грязь на полу, труху около печи. Даже на томике «Молодой гвардии», которую Марьяна хотела спокойно почитать, серела пылища. Это вам не город.
Тряпка, холодная вода, ледяная уборная,
(в бане пусто, в сарае тоже)
голодный пёс, слишком много золы, суп из рыбных консервов,
(в кладовках никого)
лопата, метла,
(вот здесь след явно тот самый, и здесь, и здесь)
к тете Глаше за солью, до почты за хлебом.
Задремала на пятнадцать минут, так силуэт темный подле поленницы приснился. Тьфу-тьфу-тьфу.
Ближе к пяти солнце зашло.
Марьяна села перед непроверенными тетрадями, зажгла настольную лампу и положила на стол руки, все в красных цыпках.
Рядом поставила будильник – цок-цок, цок-цок. Тени по стенам – в ритм.
Схватки могут и сутки продлиться. Пусть все у них там хорошо будет, пусть Петя поскорее вернётся.
Укуталась в шаль, открыла первую тетрадь и прислушалась: Грин молчит, снег молчит, половицы молчат.
«Я прочитал роман великого советцкого писателя Михаила Шолохова "Поднятая целина". Я хотел бы поделится своими мыслями...»
Марьяна механически черкала красной ручкой. Голова гудела, а будильник стучал слишком громко.
Она потерла виски, долго смотрела на слово «Щюкарь» и отложила тетрадь в сторону.
Встала – заскрипел пол или снег за окном?
Выпила воды. Зачем пила, теперь в туалет скоро захочется, а там стужа, а там стыло.
Проверила крючок.
Подержала ладони на печкином боку, заглянула в горнило – одни угли. А в подпечье снова только кошка.
Надела валенки, подошла к двери и прижалась ухом. Тихо вроде.
А что это шуршит?
Можно еще немного Петю подождать, вдруг он прямо сейчас вернется.
Зажгла везде свет. Жаль, что патефон у мамы не забрали, сейчас бы послушать что-нибудь старенькое, доброе.
Пропела:
– Утомлённое солнце нежно с морем прощалось...
Следующая строчка вылетела из головы, и стало совсем тихо.
Если на дороге перед забором следов не было, то как они могли появиться у калитки? Не прилетел же... кто-то.
Может, Петя ночью ходил? А вернулся след в след, чтоб снега лишний раз не нагрести.
А ей не сказал... потому что сама виновата: нечего было будить и ссориться. Не выспался, ещё и не поел. Она сама себе кивнула – так все и было.
А тем временем – восемь вечера, завтра на работу, а в тетрадях – Щюкарь.
Марьяна принялась за дело и очнулась только через час, когда не обращать внимания на мочевой пузырь стало невозможно. А вдруг и тот, чьи следы, до удобств ходил? Выпивший, может. Их дом был ближе других, вот и зашёл. След в след. А собака, дура, даже не облаяла, только выла все утро.
Нет, на мороз выходить не стоит. Вон, ведро есть. Мы же не в городе.
От остывшего пола тянуло холодом, тетради закончились, окна у соседей погасли.
Марьяна надела ещё одну вязаную кофту. Рядом ведь дрова, ну! И в туалет снова хочется.
Схватки могут сутки длиться.
Вставать рано, спать пора.
И тут замигал свет. Ох, этого ещё не хватало.
Собака издала короткий горестный вой. Надо было в дом взять, а то мёрзнет там.
Что-то скрипнуло.
Почему не попросила мужиков перед отъездом проверить?
– Кис-кис-кис...
Где эта кошка? Печь, кровать, сундук, полати, лавка, подоконник – пусто.
– Киса...
Если и был кто утром, давно ушел, или замёрз бы до смерти.
Глупости.
Снова скрип. И ещё.
Марьяна застыла у двери, прислушалась, задержала дыхание. Ходит кто-то? Неужели шаги?
Свет замерцал, и она отшатнулась.
Надо просто спросить «кто там», это к Пете пришли – они всегда приходят без спроса и приглашения. А Пети нет. Надо просто спросить, а потом сказать.
Пети нет.
Марьяна одна.
А потом погасли все лампочки одновременно, и глаза залепила тьма. Кажется, она проникла и в ноздри – не вдохнуть. Сковала тело – не шелохнуться.
Зато уши – уши словно стали размером с дом: всё слышат, всё чуют. И бластится им за дверью плотное, густое безмолвие и чужое дыхание.
Марьяна сглотнула слишком громко, и тут же в сенях стукнуло, звякнуло, пробренчало по полу.
Она присела на корточки, уставилась в мглу, что обретала очертания комнаты, нашарила на полу кочергу и вцепилась в неё.
Это! Кошка!
Сучка, чтоб замёрзла там!
Где же Петя!
Вдали взвыли псы – разом, протяжно, по-волчьи. Но не Грин. Дом по-прежнему окружала подушка молчания. Чёртов пёс, дрыхнет поди, когда надо, не докричаться.
И не лаял ведь на того, чьи следы, только выл как шибанутый. Бесполезная псина!
Вой нарастал, становился полнее, многоголоснее, словно все деревенские псы обезумели от тоски. Или страха.
Но не Грин.
Как она ни сжимала челюсти, зубы простукивали. Кочерга в руках скакала. Надо встать, взять свечи, дрова, найти кошку, пнуть собаку, ждать Петю, добежать до соседки. Но не было сил – все силы ушли в глаза, что до боли всматривались в черноту на месте двери.
Тишина выкручивала нутро – сейчас, вот сейчас она услышит скрип, шаги, увидит силуэт. Вот дура.
Скрип.
И два явственных шага.
Марьяна открыла рот и просипела:
– Кто... это?
Стук.
Лицо заболело; оказывается, сжала всё: губы, щеки, брови, нос, лоб.
– Кто?..
Стук.
Почему не отвечает? Почему стих вой? А она закричит – услышат? На двери только хлипкий крючок. Но есть погреб, прямо подле сундука, там темно, мыши, но можно спрятаться, а Петя вернётся и на смех поднимет, да это вообще дети, школьники её непутёвые, щюкари неразумные, и куда родители смотрят – ночь на дворе, а то не видят, что пусты кровати.
– Кто...
От толчка дверь дрогнула, но не открылась. Марьяна схватила одеяло, коробок спичек, откинула крышку в полу, скатилась со ступенек. Сверху бухнуло – крышка упала.
Теперь все знают.
Темно, морозно, безмолвно. Она накинула одеяло на голову, сжалась и затряслась от холода и ужаса. Сквозь стук костей и зубов услыхала, как около печки скрипнула половица, тяжело ухнули медленные шаги – и прямо до погреба.
Замерло всё, узкой и липкой стала чернота, тело колотило об пол, от прокушенной щеки засолонилось во рту.
Застонала крышка.
И резко смолкла. Рухнула тишина на Марьянину голову, как каменная плита, оглушила, смяла, лишила разума.
А потом, через вечность, Марьяна открыла глаза и с трудом скинула одеяло с лица. Надо выбраться, надо согреться, только во мраке не понять, куда ползти.
Одеревеневшей рукой достала коробок, рассыпала спички. Языком подцепила одну, зажала в зубах, потом меж жёстких пальцев. Зажгла с первого раза и на миг ослепла. Когда рассеялись цветастые всполохи, увидела погреб, полки, банки, лестницу, пол.
И два следа прямо рядом с собой.
Спичка погасла, и Марьяну обволокла мгла.
***
Давно стих рёв грузовика, а Петя так и стоял у калитки, пошатываясь. Спящие домики ниже по улице открывали глаза-окна, лениво тявкал пёс Аникиных, хлопнула дверь вдали. Новый день, новое утро. Надо умыться, переодеться и идти на работу, и кого волнует, что сутки не спавши. Стопка самогона «на дорожку», конечно, уняла дрожь в руках, но была лишней. Теперь и без того усталый мозг набит туманом, а ступни вдавило в землю – не сделать и шага.
Он с усилием толкнул калитку. Белое поле огорода, чёрное небо, чёрный дом. Странно, что свет не горит – пора бы и Марьяне проснуться. Хотя – вот же следы на дорожке, свежие совсем. Убежала на работу спозаранку, но оно и к лучшему: он бы не вынес очередных придирок.
Петя протащил себя через двор. Пёс не встретил, но и это к добру – даже на беглую ласку сил не было. Дверь привычно скрипнула, в сенях – темень. Рука хлопнула по шершавой ледяной стене, нащупала выключатель. Ничего. Он несколько раз со злостью вдавил рычажок, и мутный овал света наконец задрожал на потолке.
Вот это бардак! Крышки от вёдер с водой на полу, ковш – под дверью, деревянная табуретка около умывальника опрокинута. И кошка сидит на лавке и смотрит не мигая. Он шикнул на нее и зло дёрнул дверь. На миг почувствовал сопротивление, потом с той стороны звякнул крючок – рывок – и пришлось отступить, чтобы не упасть.
Дом распахнул тёмный зев, и Петя вздрогнул.
Потом проморгался и сплюнул. Работа и ссоры совсем доконали, раз испугался – чего, собственно?
Лампочка осветила неубранную кровать со съехавшей простыней, кочергу посреди комнаты и печку – серую и холодную.
И разом усталость затопила тело, потянула вниз, и даже гнев не бурлил, а копошился внутри, загущая кровь. Ведь что может быть проще – поддерживать огонь, но ей лишь бы ворчать да придираться, а сама...
Петя принес несколько поленьев, затолкал их в остывшее горнило – даже угля не осталось! – и огляделся в поисках спичечного коробка. Около печки нет, на столе тоже, и на окне. Он подвинул сундук, чтобы достать с полатей запасные спички, тот упёрся в кольцо на крышке погреба и не сдвигался ни в какую, но и этого хватило, чтобы подняться. Пока разжигал огонь, умудрился все перепачкать в золе. Почудилось, что в погребе что-то скребется. А кошка, дура, нет чтоб мышей ловить, только пакостить и умеет.
И надо бы сразу прибрать все, что она в сенях уронила, надо бы смести с пола золу, вернуть на место сундук, но все это позже, а пока…
А пока он, не раздеваясь, добрел до постели и тяжело опустился на край. Откинулся назад и рухнул в мягкое. Пошарил рукой по столику, чтоб завести будильник – нет, и ладно. Всего-то на пять минут. Ощупал вокруг в поисках одеяла – нет, и пусть. Укутался плотнее в тулуп, прижал колени к груди и поплыл.
Тяжёлые, мутные волны потащили его прочь, мимо студеной комнаты с массивным сундуком на крышке погреба, мимо тени у поленницы, мимо пустых пристроек – по неведомым следам в далёкую, душную мглу.
Автор: Александра Хоменко
Оригинальная публикация ВК
