- Дело знакомое, - сказал Бюро, нащупывая голос улицы в камнях. - Улица хочет быть нужной и лезет в разговор без приглашения. Предлагаю обмен. Улица сдаёт щепотку «заметь меня любой ценой». Прохожане сдают по крупице «я всегда тороплюсь». Взамен раздаём способы спрашивать мягко.

Мы положили своё «тороплюсь» в банку - оно звякнуло пустотой. Улица вздрогнула всей плиткой и ссыпала невидимую пыль: «любой ценой». Дождя ещё не было, но Ветер аккуратно подчеркнул небо мягким «можно».

Мы приложили стеклянную тарелочку к краю тротуара - улица вздохнула: у неё появился вход для любопытных. Теперь можно было звать не людей, а их шаги - осторожно, без рывка.

У бронзовой дамы, которая смотрит поверх голов - туда, где у людей лежат причины, - улица замерла и, кажется, немного покраснела глиной.

- Мне кажется, что без меня проходят, - призналась она шорохом песка под плиткой. - А я ведь веду к тихому двору, к окну, где сушится пауза. Как сказать об этом, чтобы не дёргать за рукав?

Дама переложила сумочку из одной руки в другую - знак: «слушаю», - и резьбой по губам ответила:

- Не хватай. Предлагай контур. Оставляй намёк, а не хватку. Люди идут не к улицам - к своим причинам. Твоя работа - подчеркнуть вход.

Мы размечали мелом на камне маленькие знаки «можно?», и улица училась спрашивать фонарями и окнами.

- Во-первых, - напомнил Бюро, - убираем липкие способы: подсовывать промоины под каблуки, хватать подолом газеты, пугать шорохом.

- А как же тогда? - спросила улица.

- Применяем пригласительные:

едва заметная сухая нитка тротуара - «сюда удобней»;

тёплый жёлтый свет днём - «здесь безопасно остановиться»;

пятно от фонаря - «островок для мёрзнущих»;

мелом у стены - «для разговора, чтобы не шуметь».

Булочная «В обмен на сомнения» поставила на подоконник табличку: «Кто пришёл, потому что улица позвала, - скидка за внимание». Фонарь, который когда-то боялся белых ночей, охотно зажёг днём вход - и люди перестали вздрагивать от собственного «остановился».

Конечно, не обошлось без накладок. Улица всё ещё иногда приставала по-старому: подпрыгивала плиткой, чтобы поймать взгляд, или изо всех сил шуршала афишей. Тогда приходила Собака и клала тире между «смотри» и «срочно». Улица отзывалась: «ничего, подождём». Люди не злились - их шаг совпадал с дыханием.

Ближе к полудню появился первый усталый. Он шёл, как идут с чьим-то «я потом», и улица так горячо захотела ему помочь, что едва не ткнула углом в нужную подворотню. Но успела сдержаться - фонарь подержал смелость, и человек сам повернул куда надо. На ладони у него оказался оконный отблеск - улица научилась отдавать по просьбе шага, а не по навязчивости.

К вечеру улица была уже другая. На её камне появились крошечные пуговицы света - кто знает, тот видит: здесь можно замедлиться без оправданий. На водосточном отливе мелом: «Если ищешь вход - посмотри в тень». На углу - стрелка к двору, где сушится пауза, и к окну, где умеют подарить «нечаянно».

А ещё случилась сцена примирения. Туристка, которую с утра раздражала «пристающая улица», остановилась у вывески «СОСИСКИ» и рассмеялась:

- Простите, я думала, вы на меня давили. А вы… приглашали.

Улица чуть дрогнула камнем, как человек, которому поправили имя, и послала к киоску сухую нитку: короткая дорога без толпы. Туристка кивнула - поняла язык.

- Вот и хорошо, - улыбнулся Бюро. - Улица не пристаёт - прислоняет плечо. Прохожие не отбиваются - прислушиваются. Вопросы задаём через свет и мел, а не через локоть.

Если вдруг вас зовёт улица - ищите контур приглашения мелом «можно?», тёплый жёлтый свет, или стрелку «проходите».

Если кажется, что лезет - положите между не барьер, а мостик. Возможно, вы услышите, куда она предлагает, - не к месту, а к себе.

Улица имеет право подчёркивать входы, но не имеет права тянуть. За этим присматривает Бюро, и иногда - фонарщик.

А когда дождь вернулся и наконец переставил буквы, одна афиша стала идеальной: из «приставать» вышло «при-ставать» - с маленькой чёрточкой смысла. Ставить рядом, поддерживать, быть при - не вместо. Трамвай «Гостевая» звякнул «спасибо». Бронзовая дама посмотрела поверх голов - туда, где у людей лежат причины, - и крошечным движением губ сказала:

- Теперь - можно.

Иногда мне кажется, что эта улица научилась любить без навязчивости. Она не жмёт, а обводит главное; не хватает за рукав, а подаёт рукоять шага. И если вдруг вы почувствуете, что под ногой камень едва заметно сгладился - не пугайтесь. Это не ловушка, это вход для вашей тени. Сделайте полшага тише, скажите шёпотом «А теперь?» - и улица ответит своим новым, вежливым языком:

- Пожалуйста. Я рядом. Только если хочешь.

Собака, с железным тире вместо жетона, которая в хорошую погоду дежурит у Эрмитажа, попыталась выстроить зайцев колонной - чтобы не распугивали голубей и серьёзность. Тире блеснуло, как дирижёрская палочка, но зайцы лишь рассмеялись: их не строят, с ними играют.

Тут же из-под арки выехал маленький летний столик «Бюро обменов». За ним шёл знакомый человек с лицом, в котором уютно отражаются чужие окна.

- Правила простые, - объявил он, записывая на листке. - За один блик - два снисхождения. Не прыгать по чужим лицам без согласия. Взаимность приветствуется.

- Взаимность - это когда? - уточнила Тень.

- Когда вы подвинетесь от детской коляски, а они положат на гранит ладони, - пояснил Бюро. - И ещё: зайцам разрешается кататься в мыльных пузырях.

Словно ожидая сигнала, дети у фонтана тут же достали пластиковые палочки и выдули в воздух прозрачных рыб. Зайцы, не удержавшись, попрыгали внутрь. Пузыри полетели - каждый с маленьким солнцем внутри. На секунду площадь стала морем, где никто не тонет.

- А нам что делать? - хмуро спросила бронзовая дама, которой не к лицу радоваться слишком явно.

- Улыбнуться резьбой по губам, - подсказал Бюро. - Всё остальное за вас сделают отражения.

Я стоял в стороне и, как водится, пытался понять, что отсюда переводить. Петербурусский - язык внимания: в нём «потом» значит «в нужный момент», а «среди бела дня» - «сейчас, но мягко». Солнце редко выбирает такую лексику, но если уж выбирает, то щедро.

- Слышь, переводчик, - фыркнула мне Собака, ткнув носом куда-то вверх. - Одного упрямца видишь?

Видел. Один зайчик забрался по барашку света высоко - почти под ангела на вершине. Там он устроился, как на подоконнике, и сделал на небе крошечную запятую. Площадь притихла. Даже тени перестали спорить о правописании.

- Это он ставит паузу, - догадался Бюро. - Чтобы день успел осознать, что он случился.

Дождь, конечно же подтянулся посмотреть, с краю, как вежливый зритель: не мешать, но присутствовать. Он аккуратно подслушал по одной маленькой капле на чьих-то ресницах, вдруг пригодятся к вечеру.

- Хорошо, - понимающе кивнула Тень, отодвигаясь от колясок. - Только не задерживайтесь до шести: у нас в это время семинар по длине.

Зайцы, вдохновлённые официальной добротой, устроили парад. Один пробежал по зеркальной линзе очков у туриста и вернул ему детство. Другой - зашёл на руку музыканта и поймал нужную ноту. Третий легонько толкнул ладонью скромную табличку «выход» в одном проходе - и люди нашли вход. А самый маленький, на правах младшего, спрятался в улыбке у уличного художника - чтобы было смешней.

- А обмен? - напомнил Бюро.

Собака тут же показала пример, подошла к граниту и положила лапу. Рядом легла детская ладошка, рядом - чья-то осторожная взрослая. Зайцы молча уложили в эти отпечатки по тёплой искорке. Площадь запомнила. Вечером, когда вернётся дождь, ему будет что подчеркнуть.

- А нам можно взять немного домой? - спросил кто-то из горожан, явно из тех, кто хранит тишину в коробке из-под печенья.

- Можно, - сказал Бюро и выдал маленькие, как пуговицы, прозрачные кругляши - «Свет на вынос». - Кладёте под взгляд, и он перестаёт быть камерой.

Я тоже взял одну пуговицу. Пришил изнутри к подкладке пальто, рядом с билетом «до дома». На всякий случай. Никогда не знаешь, когда понадобится собственный полдень.

К четырём часам зайцы устали. Полдень обмяк, как кот, который наигрался и теперь готов быть пледом. Зайцы по одному начали возвращаться: кто - в позолоту, кто - в витрины, кто - в карманы, кто - в полированные ботинки (будьте добры, снимайте вечером тряпочкой, не жалейте тепла). Тень, удовлетворённая соблюдением регламента, забрала свои длинные строки обратно, до шести успела, как и обещала.

- Спасибо за сотрудничество, - сказала она, корректно кивнув. - Дневная пунктуация удалась.

Трамваи звякнули напоследок «пусть». Собака улеглась на тёплое пятно так, что казалось - прямо на воздухе. Бюро свернуло столик, оставив на граните записку: «Обмен действителен до следующего ясного случая». Дождь, не спеша, подтянул к площади тонкую акварельную вуаль - на случай, если кому-то станет слишком ярко.

А я стоял и думал, что у города прекрасный почерк. В дождь он пишет тушью и тире, в ночь - мягким карандашом пауз, а в такие редкие белые дни - солнечными зайцами. И если посередине дня услышите на Дворцовой едва различимый смех, это не туристы. Это блики договариваются с тенями, как правильно ставить паузы в слове «счастье».

Мы нарисовали мелом на асфальте узкие белые скобки, как улыбки, только горизонтальные, и повернули их в сторону нужных переулков. Вода коснулась мела, задумалась и послушно потекла туда, где её ждали. У подъездов мы поставили чашки для паузы. Вода заходила в них, как мы пьём нечаянный чай, сперва вдохнув, потом остыв у края.

Старик из третьей парадной, тот, что чинит будильники на слух, разложил на ступенях полотенца — не стеной, а пунктиром. Между ними вода делала вдох и уходила в отводной жёлоб, не касаясь подвалов. Мы смеялись вполголоса, оказывается, наводнение можно вежливо направить, как очередь — одним жестом.

На Дворцовой солнечные зайцы, обычно игравшие в догонялки, выстроились световой дорожкой поперёк площади, как пограничники вежливости. Робкое наводнение обтекло их, не решаясь наступить на чужой свет. С шестого этажа, где никто не живёт, выехала узкая полоска оконного света. Вода дошла до неё, остановилась и ждала, пока не придумает, как пройти, не помешав.

Бронзовая дама на Невском чуть сдвинула бронзовый подол, вместо того чтобы изображать вечную уверенность. Наводнение, смутившись, дотронулось до её башмачка и сделало реверанс кругом. Из этого круга получился карман мягкости, где можно было постоять тем, кто боялся мокрых ботин.

Воде явно было неловко. Она оставляла на ступенях записки — тонкие белёсые риски, словно говоря: «Я была и постаралась не шуметь». Мы в ответ поднимали длинные полы слов вроде «посторонись!» и меняли их на короткие: «сюда», «можно». Наводнение лучше понимает короткое.

Самое трудное было с мостами. Они привыкли к разговору на публику. Один мост сперва возмущённо вздрогнул металлом, мол что за манеры. Но потом присмотрелся, что вода, не решаясь пройти, просила разрешения. И мост, вместо того чтобы гордо раскрыться, лишь приподнял створку на палец, ровно столько, чтобы смущённый гость не ударился головой о спесь. Вода прошла на цыпочках.

Конечно, кто-то пытался командовать. Притащили мешки с песком, стали строить «замки от хлюпов». Вода отступала по чужим подворотням. Пришлось сходить и смягчить, показав: мешки можно, но после языка. Сначала поговорить. И мешки легли дугой, не стеной. Вода прочла дугу как объятие, а не «вон отсюда».

Ближе к вечеру робкое наводнение устало стесняться. Оно присело на ступеньку у чайной, где пахнет «нечаянным», и подкралось к порогу. Хозяйка вынесла тазик, не чтобы гонять, а чтобы дать форму. Налила ровно до половины. Вода, словно впервые увидев свою рамку, успокоилась. Хозяйка сказала ей вслух: «Спасибо, что заходили». Вода дрогнула от вежливости и ушла так аккуратно, будто застелила за собой скатерть.

Ночью пришёл дождь, с его фирменным «подчёркиваю», но на этот раз он не учил, а сопровождал, как старший брат. Он тихо поправлял буквы на афишах, из «потоп» сделал «по топот», и город услышал шаги, из «затопит» — «зато пить», и в домах зажглись плиты, варить кофе и заваривать чай.

К утру наводнение собрало свои смущения в прозрачный платочек и ушло, оставив следы разговора и подметённые дворы, как после гостей.

Иногда, когда Нева дышит шире обычного, мы не зовём инстанций. Мы ставим чашки-паузы, рисуем стрелки «проходите» и принимаем воду как робкого гостя. Она приходит, мнётся у порога, спрашивает волнами «а теперь?» — и мы говорим: «Пожалуйста. Только тихо». И она — тихо.

И если однажды вы увидите, как лужа у ваших ботинок вдруг смущается, не смейтесь. Скажите короткое «сюда». И вы услышите тот особенный звук, как чай в чашке перед первым глотком: вода поняла. Теперь она тоже научилась быть в городе.