Друзей выбирают не умом, а сердцем. В друзей веришь, даже если перестаёшь верить в реальность происходящего. Другу всегда подставишь плечо, особенно когда ноша не то что невыносима, а просто невозможна. И вы справитесь. Потому что не справиться запрещено.
Кнопка звонка разваливается под пальцем. Наверное, так же развалится вся эта кондовая «панелька», если надавить покрепче. Даже ядерный взрыв не понадобится.
— Здрасте, Елена Ферапонтовна! Не разбудил?
Конечно, не разбудил. В этой зачуханной однушке всегда встают рано. Ну как рано: отец рассказывал, что дед в его возрасте ездил на завод к шести утра. То есть, выходило, что поднимался он глухой ночью. Дичь какая. Я к восьми-то не сразу оживаю, а тут ещё ехать… Но сегодня особый случай.
— Ой, Гошенька! — суетится в прихожей маленькая худощавая женщина. — Заходи, заходи. И не Елена Ферапонтовна, а тётя Лена. Когда запомнишь уже… Чай будешь? Я только поставила.
Всегда, когда вижу её, так и тянет обнять. Прижать к груди. Почему-то одновременно плакать и грозно рычать на окружающих. Отец говорит, это что-то из треугольника Карпмана. Ну не знаю. Психологи, на мой взгляд, перебарщивают с поисками глубинного смысла. Мир обычно проще.
Кстати, «Гошенька» — это я. Георгий Семёнович Сулицкий, если официально. И сейчас я пытаюсь всучить маме своего лучшего друга коробку печенья.
— Вот опять ты приволок… — она пытается отказаться. Она всегда отказывается, хотя я знаю, что этой коробки им хватит на неделю. А то и на полторы растянут. — Передай папе спасибо! Такого сына вырастил.
У меня снова подкатывает к горлу. По ходу, долбаный Карпман в чём-то всё же прав. Чтобы не спалиться, задаю дурацкий вопрос:
— Костик-то? — Елена Ферапонтовна гремит кружками с кухни. — Да, сидит. Не вылезает…
Мама не верит в Коса. Он ей непонятен. Он непонятен и мне, но вера — она вообще не про понимание. Так что я верю. Ну а куда деваться?
В комнате ширма, за ширмой кондовый раскладной стол, на столе мышь, клавиатура, монитор. Знакомый монитор — ещё пару недель назад он стоял у некоего Георгия Семёновича Сулицкого. Я подарил его Косу на день рождения, соврав отцу, что мне нужен новый. Мол, полосы поползли. Отец, конечно, не поверил. Он вообще, кажется, подозревает меня в альтруизме. Дичь какая. Зато теперь у меня ультраширокий изогнутый, а у Коса — просто хороший и качественный. Видели бы, с какой древней «трубкой» он раньше сидел.
Он и сейчас сидит, по привычке уткнувшись носом в самый экран. Такой же маленький и худощавый, как его мать. Нет, это не близорукость. Мне кажется, он просто пытается разглядеть смысл не то что в каждой строчке, а в каждом пикселе.
— Смотри, — Кос, не здороваясь, откидывается на табуретке, и его острые лопатки звонко стучат об дверцу трухлявого шкафа. — Это любопытно.
Он никогда не здоровается. Я протискиваюсь между столом, ширмой и шкафом, сгибаюсь в три погибели, чтобы видеть картинку. Всё-таки во мне баскетбольные метр девяносто, не то что в этом полурослике. Уши тут же начинают болеть от завывающих в паршивых колонках паршивых гитар. Ну не ем я этот долбаный «металл», дичь же.
На мониторе стилизованная человеческая фигурка ходит по дому, залитому солнечным светом. Дом большой, видна лестница на второй этаж. Кос что-то набирает на клавиатуре, и день сменяется ночью. Фигурка топает к кухонной мойке.
— Смотри, — повторяет Кос, свирепо дёргая курсором вокруг своего героя. — Он должен был сразу пойти спать.
— И? — Я когда-то играл в нечто похожее. Есть персонажи, они живут в доме, едят, ходят в туалет. Спят, опять же. — Что, баг словил?
— Это не баг. — Вместо дома на экране проступают строчки кода. Очень много, очень плотно; словно узоры на древнем кондовом ковре. — Понимаешь, обычно он идёт в койку. А когда проснётся, хочет пить. Тогда он бежит к источнику воды, но пока доберётся, пока нальёт, пока выпьет — успевает натикать таймер «в туалет». Конфликт приоритетов, а как следствие, конфуз…
Кос мелко хихикает, но потом серьёзнеет:
—Он решил эту проблему. И теперь воду в стакане ставит возле кровати.
Кос пожимает плечами и снова утыкается носом в код. А я вспоминаю, как привёл его в гости и познакомил с отцом.
Никогда бы не подумал, что человека могут перевести из школы в школу в одиннадцатом классе. Это же дичь какая. Все друзья, все связи, все привычки, что накопились за десять лет, едут лесом. Это потом я узнал, что Кос с мамой беженцы, и им просто без вариантов. А тогда этого черноволосого, всего какого-то заострённого, задумчиво буравящего стену взглядом парня — «Знакомьтесь, Костик Иванов, будет получать аттестат у нас!» — просто сунули ко мне за парту. Как будто в насмешку: бугай и карлик.
Не помню, на чём мы зацепились языками. Скорее всего, на играх. В итоге я потащил Коса домой, а там они столкнулись с отцом. И понеслась.
Кстати, «кос» на польском — «чёрный дрозд». Это я в одной отцовской книжке прочёл, про танкистов и собаку. Мораль мне не зашла, а вот колорит — весьма. Чернодроздовости в Косе хоть отбавляй.
Помню, пока я кормил этого доходягу вчерашним супом и свежезаказанной пиццей, отец тоже успел вылезти из кабинета. Он там пилил какие-то сложные компоненты для банковских систем. Его постоянно зазывали в офис — «из соображений безопасности!» — но он мог себе позволить отмахаться. Благо дом у нас удобный. И почти такой же большой, как у Коса в игре. Частный сектор, не «панелька», чай.
Тогда отец рухнул на свободный стул, протирая очки краем футболки, и уставился на гостя, явно видя при этом не его, а свои собственные мысли. «Ну, а ты, друг, — cкорее всего, он даже обращался не к кому-то конкретному, а так, в мироздание, — как бы ты решил проблему атомарных операций в многопоточной среде?» Кос открыл рот. И отец поплыл.
В какой-то момент они перешли на язык, переставший быть для меня родным. В воздухе гудели и сталкивались «делегаты», «итерации», «лямбда-функции» и «дискриминантный анализ». Отец хотел немедленно волочь Коса в кабинет, и я еле уговорил обоих хотя бы доесть надкушенное. Больше всего мне запомнился финал их разговора:
«Это открытый репозиторий?»
«Удали. Закрой, удали, перенеси на частный сервер. И никому, никому не показывай. Хотя бы до эмвипи».
Я потом поискал, что такое «эмвипи». Оказалось — «минимально жизнеспособный продукт». То, с чем можно выйти на рынок и привлечь инвесторов. То есть, всё серьёзно.
Пялиться в монитор, скрючившись в три погибели — лютая дичь. Я выпрямляюсь и чуть не бьюсь макушкой о приоткрытую дверцу антресолей. Оттуда свисает застиранная чёрная футболка с надписью «Eyeless» — «Безглазый». Именно в ней Кос стоял перед всем классом первого сентября. Глаза у него были тёмные, круглые, как у птицы, очень глубоко посаженные. А ещё тень удачно упала… Я тогда чуть не поперхнулся, настолько текст совпал с сутью.
Будто прочитав мои воспоминания, Кос наконец соизволяет поднять взгляд на меня. Точнее, не совсем на меня. Он просто отвернулся от монитора и теперь яростно трёт переносицу вместе с уголками глаз, явно остекленевших от надзора за кодом. Из колонок тем временем хрипит:
I push my fingers into my eyes.
It's the only thing that slowly stops the ache,
That is made of all the things I have to take.[1]
— Ты когда-нибудь задумывался над фосфенами? — внезапно доносится поверх музыки.
Я запихиваю футболку обратно в шкаф и прикрываю дверцу. Не люблю долбаный беспорядок. Отец как-то пошутил, что из меня вышел бы отличный «пастух для кошек» — то есть, менеджер в команду разработчиков. Мол, я болею за своих и стараюсь создать им все условия. Ну и дичь. Хотя если всерьёз подумать о том, чем придётся заняться после школы... В конце концов, кто-то же должен и кошек пасти.
Вместо ответа Кос перестаёт терзать свои веки; теперь он любуется подушечками пальцев. Голос его звучит задумчиво:
— Фосфены. Такие светящиеся узоры, которые видишь, если сильно надавить на глаза.
Про глаза я помню, что там есть палочки и колбочки. Тут же зажмуриваюсь и нажимаю указательными пальцами на оба. Сначала перед внутренним взором задумчиво плывёт чёрно-белая «фотография» комнаты, потом её смывают бесформенные пятна, похожие на бензиновую плёнку. Я уже собираюсь обозвать Коса треплом, когда осекаюсь. Фосфены, значит…
Больше всего это похоже на железнодорожную сортировочную площадку, которую строили пчёлы. Плавающие в серой мгле цветные многогранники, режущие их на части тончайшие линии, уходящие вглубь завитки фракталов. Видимо, про что-то похожее писал Лавкрафт; да, у нас дома в книжном шкафу стоят довольно неожиданные вещи.
Глаза начинают болеть, и я буквально выдёргиваю пальцы из-под бровей. Не хватало ещё ослепнуть. Кос же с любопытством смотрит на меня, и это тот редкий случай, когда он вообще кому-то заглядывает в лицо. Впору отметить в календаре.
Я пытаюсь проморгаться, потому что долбаные фосфены словно прилипли к сетчатке и не желают уходить, когда понимаю, что дело не в них. Просто Кос снова открыл игровую часть своего проекта и что-то с ней сделал. Что-то, из-за чего пространство внутри виртуального дома заполнили знакомые фракталы, линии и многогранники.
— А вот так выглядят причинно-следственные связи внутри моей модели. Всё, что движет персонажем. Всё, что его направляет. От внешних сил — гравитация, электромагнитные волны, термодинамика — до собственных желаний, понятных и простых.
Я смотрю и чувствую, как волосы на загривке тихонько начинают шевелиться. Дичь же, ну! Не бывает таких совпадений! А Кос, видимо, чтобы меня добить, добавляет:
— И они работают не в одну только сторону.
Человеческая фигурка на экране трогает одну из линий. Танец фигур превращается в хаос. Стены дома сворачиваются внутрь, и монитор заливает ровным белым светом.
Ядерный взрыв. Только не «ядерный взрыв в игре», а ядерный взрыв всей игры. В принципе.
После второй кружки чая меня слегка отпускает. К тому же я вспоминаю, зачем на самом деле пришёл. Вернее, почему.
Сидя за шатким кухонным столом, Кос наконец поворачивается ко мне нужной стороной лица. На нижней губе, практически возле самого уголка рта у него лиловеет мощная «слива». Именно поэтому он сегодня не идёт в школу; мы с Еленой Ферапонтовной еле уговорили его пожаловаться на головокружение, чтобы дали «сотряс» и больничный. Именно поэтому я сегодня тоже кошу, но легально: навещаю хворого товарища. Почти как на войне.
Заметив моё внимание, Кос морщится. Смотрит он при этом под мойку, где стоит мусорное ведро.
— Ну да, — морщусь я в ответ, — такая ерунда, что чуть зуб не потерял. А могли и челюсть свернуть.
Кос не видит проблем в лишениях и препятствиях материального мира. Зато вижу я. Одна из этих проблем зовётся Дауд.
Самое досадное, что Дауд не быдлан. Да, класса до девятого он выглядел и вёл себя, как типичный «спортик»: худи, рашгард, развинченная походка и внезапные «мельницы» кулаками в воздухе. Но у его папахена сеть автосалонов. Мой отец как-то сказал: «Успешный бизнесмен не может быть дураком по определению». Так что сейчас Дауд после школы потеет не в зале, а по репетиторам и дополнительным занятиям. И, похоже, втягивается.
Из троечника милостью учительской наш клинический спортсмен неожиданно выбился в заслуженные отличники. Может, ему просто нравится гарцевать, что он тут не только самый резкий, но и самый умный. Может, его папахен вложил в буйную сыновью голову некое понимание того, как работает мир. Может, сам дотумкал. Молодец, если так, чо.
Но с первого сентября сего года у Дауда возник конкурент. В плане оценок, ясное дело. И ничего умнее, чем пойти на «вы», наш боксёр не придумал.
— Ты не о том думаешь, — Кос будто снова заглядывает ко мне в голову. — Не надо планировать непоправимое.
Вот как он это делает? Я и правда сижу, прикидывая варианты зажать агрессора после школы — где-нибудь за мусоркой, например. Считаю, какие преимущества даст мне рост. Пока выходит, что никаких. Может, даже и недостатки. По слухам, Дауд ходит не только на долбаный бокс, но и на долбаное самбо. Не в кольцо же его бросать вместо мяча.
На Косе опять чёрная футболка — одна из тех чёрных футболок, которые он только и признаёт. На этот раз на ней надпись «Duality» — «Двойственность». Именно двойственность я сейчас ощущаю, противоречие между желанием защитить друга и не оказаться дураком. И обидное чувство, что, возможно, я сегодня зря откосил от школы.
— Всё, что происходит, происходит не зря, — опять читает мои мысли Кос. — Лучше подумай о фосфенах. Я тоже подумаю. Но есть версия, что мне понадобится твоя помощь.
По спине словно пробегает стайка игривых снежинок. Чтобы не выглядеть совсем уж идиотом, я встаю, ставлю чашку в мойку и иду прощаться с Еленой Ферапонтовной, успевшей залипнуть в телевизор. Опять эти дурацкие политические ток-шоу смотрит… Кос в моих формальностях не нуждается, поэтому дальше сидит и пялится своими чёрными зенками в пустоту. Кажется, когда я выхожу из кухни, он опускает веки и подносит к ним указательные пальцы.
— Напомню, господа, тема урока — центробежные процессы в империях. Более тридцати лет назад наша страна успела вкусить последствия подобных тенденций. Кто-нибудь может назвать причины?
Витольд Яковлевич — наш учитель истории. Отутюженный и утончённый, как дипломат на приёме в ООН. «Господами» он нас называет с такими едва уловимо обидными нотками, что не подкопаться. Мировой мужик, в общем. Хотя девки с него бесятся; считают, что он их унижает. Дуры, что взять.
Прямо сейчас Витольд Яковлевич в своей любимой манере провоцирует драку. Интеллектуальную, естественно. Но я видел последствия схожей битвы умов на губе у Коса.
Первым вскакивает Дауд. Взмывает, словно баллистическая ракета из шахты, вслед за прыгнувшей в потолок рукой.
— Ай, что там называть, э? Враги нагадили! Если бы не они, мы бы всем сейчас...
Ах, да. Забыл сказать. Дауд у нас — патриот. Хоть и в первом поколении. Пока папахен не сводил его к стилисту — не шучу! — в гардеробе нашего спортсмена все вещи были украшены флагами. Порой во всю спину. Лютая дичь.
Кос внимательно изучает оконную раму, но его рука при этом тоже указывает в зенит.
— На самом деле история отделения части республик гораздо сложнее и интереснее, — ровным дикторским голосом вступает он, получив слово. — Следует рассмотреть сочетание факторов, таких как экономический кризис, кризис идеологии, национальные вопросы…
Дауд продолжает стоять, но смуглое лицо его покраснело, а пальцы вцепились в парту. Меня вдруг словно что-то подкусывает изнутри, подталкивает к простому понятному поступку. Я тут же выстреливаю ладонью, и ещё до того, как Витольд Яковлевич кивает, нарочито лениво роняю:
— То есть, сами же всё и продолбали.
Ах, да. Забыл сказать. Я — ни фига не патриот. Точнее, не патриот в том смысле, о котором говорил один английский доктор триста лет тому назад: «Последнее прибежище негодяя». Да, мне не так плохо живётся, да, отец зарабатывает бешеные по представлениям одноклассников деньги. Но я вижу Коса, вижу его маму, вижу, как живут они. Каждый раз, когда я нажимаю кнопку разваливающегося на глазах звонка в их маленькую зачуханную квартиру, я становлюсь всё дальше от патриотизма.
Класс накрывает хохотом. Дауд окончательно потемнел от прилившей к лицу крови; ткни ногтем — лопнет. Почти не моргая, он смотрит на Коса. Что любопытно, Кос тоже пристально смотрит — с досадой. Не на меня и не на Дауда, а на свою ладонь, которую успел опустить.
Причину досады я понимаю уже после урока.
Возле туалетов — две человеческие фигуры. Одна широкая, плечистая, надвигается на вторую, щуплую и мелкую. Ускоряю шаг, но понимаю, что не успеваю.
— Ты офигел, обморок, э? — голос Дауда звучит негромко, тягуче, с интонацией хищника. — Совсем края расчуял?
— Это неважно, — Кос бубнит равнодушно, как и всегда. — Ты не видишь картины в целом.
Дауд вздёргивается и рычит:
— Видеть? Сейчас ты сам перестанешь… видеть!
А дальше я перестаю что-либо понимать.
Кос делает шаг назад, закрывает глаза и прижимает к ним пальцы. Дауд переступает на месте, встаёт в боксёрскую стойку, делает плавный, кошачий полупрыжок вперёд. И вдруг, нелепо дрыгнув ногами, хлопается на спину. На ровном месте.
Ну, не совсем на ровном. Паркет по всей школе положили уже давно; кто-то из бывших учеников «оттопырил лопатник». Хороший паркет, качественный: даже стада бешеных слонов, в смысле, подростков всех возрастов не смогли ушатать.
И вот сейчас я отчётливо вижу, как плотно пригнанные друг к другу деревянные планки берут и меняются местами. Прямо под ногами Дауда.
Отняв пальцы от глаз, Кос подходит ко мне. Взгляд его устремлён в потолок.
Я послушно следую за маленькой худощавой фигуркой. В голове стучит: «Ну и дичь! Ну и дичь!» Напоследок оборачиваюсь и вижу, что Дауд так и лежит, где упал. Он пристально смотрит Косу вслед, и я не могу понять, что в этом взгляде.
— Причины и следствия. Помнишь, я тебе сказал, что связь не односторонняя? Но это было в игре. Во вспомогательном инструменте компьютерной симуляции.
Мы сидим на древних деревянных качелях — облупившихся, подгнивших, болтающихся на скрипучих стальных цепях. Я думал, таких уже нигде не осталось. Кос упирается ладонями в костлявые коленки и монотонно вещает:
— Природа фосфенов до сих пор не ясна. Считается, что когда сильный сигнал от палочек и колбочек перестаёт поступать в зрительный нерв из-за нажатия, тот начинает генерировать собственные сигналы. Что-то вроде короткого замыкания в районе слепого пятна. Но ведь мы начинаем видеть узоры не сразу, а спустя какое-то время. Что, если никакого замыкания не происходит? Что, если в отсутствие того самого сильного сигнала мы просто начинаем улавливать некий слабый?
Долбаные сигналы. Долбаные фосфены. Долбаный Дауд и долбаный Кос. Меня трясёт, но не от холода, хотя пронырливый осенний ветер располагает. И ровный голос «лектора» ни фига не успокаивает.
— Я ставил эксперименты. Пришлось быть очень осторожным: ты видел, к чему привело грубое вмешательство в изолированной виртуальной среде.
— Ядерный взрыв… — бормочу я.
Кос внезапно кладёт мне ладонь на плечо, и от этого становится дискомфортно. Непривычно. Всегда я опекал его, а тут…
— Хуже, — с убийственным спокойствием констатирует он. — Но, видимо, реальный мир устойчивее. Даже мои первые неумелые попытки воздействия ничего не сломали. Впрочем, повторюсь: я был предельно аккуратен.
Он замолкает на секунду, а потом поворачивает голову и смотрит мне прямо в глаза. Едва не проваливаясь в извечную, древнюю тьму между чужими бровями и скулами, я умудряюсь разобрать:
— Мне понадобится твоя помощь. Подумай о фосфенах. И попробуй.
Кос встаёт с качелей и уходит. Маленькая чёрная фигурка; словно дыра в ткани мироздания. А я сижу. Сижу. Сижу. В какой-то момент не выдерживаю. И прижимаю подушечки пальцев к закрытым глазам.
Единственные предметы, по которым у Коса стойкий «трояк», и то из жалости — русский язык и литература. Он просто не видит в них смысла. К тому же его почерком, по меткому выражению русички, «можно пытать узников деспотических режимов». Благословен будь прогресс за клавиатуры.
Сейчас Кос переминается возле учительского стола, где потрошат его сочинение. Точнее, нечто, отдалённо напоминающее сочинение; и это ещё я помогал.
— Ну хорошо, Костик, — лицо русички выражает искреннее понимание, сочувствие и желание принести гуманитарный свет в насквозь математическую тьму. — Скажи мне, ты хоть что-то для себя понял после прочтения романа? Может, почувствовал?
Она прерывается, достаёт смартфон, сщёлкивает в сторону пару уведомлений. Молоденькая совсем. Почему-то постоянно забываю, как её зовут.
— Есть такое понятие: мемы. Да? Вот что-то меметичное ты для себя почерпнул?
— Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо.
В одежде Коса никаких изменений — всё тот же чёрный цвет, — хотя я умудрился всучить ему пачку стильных и ярких поло. Голос его звучит обыденно, скучно, но у меня желудок ухает до копчика, словно туда уронили ледяную наковальню. Я помню, что я видел.
Правда, у меня самого ни фига не получается. Может, надо лучше стараться. Может, хотеть на самом деле, искренне. Может, иметь особый склад ума, который присущ только мелким худощавым полуросликам с очевидным синдромом Аспергера. Может, мне вообще всё померещилось — но тогда померещилось не мне одному.
Дауд больше не подходит к Косу. И вообще стал как-то… адекватнее. Ну, то есть, ещё адекватнее, чем когда папахен взялся за его образование. Теперь он со стайкой своих подпевал часто на переменах торчит возле столовой. Но обсуждают они там не Коса, а долбаную политику. «Обострение», «красные линии», «ультиматум»... Дичь какая. Нашли тему тоже.
Хотя и отец последнее время тоже какой-то напряжённый. На днях я нечаянно подслушал, как он с кем-то ругался по видео. И больше всего мне запомнилось: «…Что хотите, но чтобы место в убежище…»
А мама Коса перестала смотреть телевизор. Теперь над её кроватью появилась карта — бумажная! не шучу! — а на карте кружочки, стрелочки и корявые пометки карандашом. Почерк у моего товарища явно в родительницу.
В общем, нездоровая какая-то фигня. Даже не считая самого Коса. И его неожиданных цитат.
Русичка кивает, ублаготворённая:
— Ладно, уже что-то. Садись, Костик. Гоша, ты тоже сядь.
Сам не заметил, как подкрался к ним сзади. Долбаная привычка присматривать и прикрывать тылы. Глупо ухмыляюсь, делаю вид, что вообще тут ни при чём, подталкиваю Коса к нашей парте…
Сирена прорезает тишину, словно ржавая ножовка — трухлявое полено. Сигнал «Внимание всем!» — спасибо обэжэшнику, выучили наизусть. Ревут не только школьные громкоговорители — из приоткрытого окна доносятся гудки, вой, взвизгивания всех возможных тембров. Кажется, сам воздух голосит, возмущаясь и гневаясь.
Потом сигнал обрывается, и строгий мужской голос принимается нарезать слова плотными кирпичами:
— Внимание! Внимание! Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога!..
Дальше мы уже не слушаем. Русичка, вскочив, хватает нас за руки и тащит из кабинета. Как же это я не могу вспомнить её имени… В коридоре нас тормозит ещё пара десятков взглядов — любопытных, озадаченных, перепуганных. Выпустив меня и Коса, совсем ещё юная девушка кричит:
— Так! Построились по двое! Порядок соблюдаем! Как на учениях! Спокойно, без паники, в убежище под школой!
Да, у нас хорошая школа. Старая. И убежище у нас есть. А вот спокойствия и порядка нет, потому что вся толпа тут же, расслышав ключевое слово, бросается бегом.
Меня несёт поток возбуждённых, перепуганных животных, в которых превратились одноклассники. Меня — здоровую, почти двухметровую шпалу. Краем сознания фиксирую, что наверняка каждый из них сейчас думает так же. Но из потока не вынырнуть, если…
Если ты не полурослик с синдромом Аспергера.
Когда грохот и вскрики уносятся вдаль по коридору, мы с Косом осторожно выглядываем из-за портьеры. В нише, которую та прикрывает, раньше стоял бюст на пьедестале. А теперь прячемся мы. Кстати, зачем?
— На крышу, — быстрым, но размеренным шагом Кос устремляется к лестнице. — Нам понадобится обзор. Поднажми, подлётное время в пределах десятка минут.
Он что, долбанулся? Какой обзор?! Не понимаю… Порываюсь схватить его в охапку и припустить вслед за остальными, но натыкаюсь на твёрдый чёрный взгляд. Возмущённые вопли перехватывает на вылете, словно под дых выписали. В голове неоном вспыхивает: «Я верю в Коса. А вера — она не про понимание».
На последнем этаже — узкая лесенка из стального прутка и люк наверх. Замок серьёзный, но он размыкается тут же, стоит мне взять его в руку. Оборачиваюсь — так и есть: Кос стоит внизу, и глаза его закрыты ладонями.
Он убирает ладони, но веки всё ещё сомкнуты. Вот так, никуда не глядя, он взлетает по лесенке чуть ли не быстрее, чем я. И выпрыгивает из люка, который я уже успел распахнуть.
Конечно, это будет долбаная ракета. И ударит она, скорее всего, по центру города. Вот же дичь, вот же дичь… Да, от центра до нас не меньше двенадцати километров по прямой, но я не помню все эти поражающие факторы, килотонны-мегатонны, радиусы и объёмы. Единственное, чего мне сейчас хочется — забиться куда-нибудь в угол всем своим баскетбольным ростом и скулить, как побитому щенку.
Но я нужен Косу. Поэтому я никуда не ухожу.
Кос где-то с пяток секунд вертится на месте, не открывая глаз. Потом наводится, словно компас, на какую-то одному ему понятную точку на горизонте. Точно, центр. Что он собирается…
— Падай, — говорит он как ни в чём не бывало. Я снова вспоминаю уроки ОБЖ, разворачиваюсь и в прыжке валюсь на живот, прикрыв ладонями затылок.
Мир сворачивается внутрь, и его заливает ровным белым светом.
Я сам не понимаю, как это возможно. По идее, от вспышки я прикрыт бортиком крыши, собственной головой, руками, плотно сжатыми веками, в конце концов. Такое ощущение, что равнодушные, безжалостные фотоны плюют на преграды и проникают в зрительные центры мозга прямо через кости черепа. Я задыхаюсь от ужаса и только тогда осознаю, что кричу. Истошно, по-звериному.
Внезапно свет становится другим. Условным. Технически-вспомогательным. С трудом расцепив пальцы и оторвав голову от покрытия, я ищу взглядом Коса. Нахожу. И снова замираю.
Мир перед маленькой чёрной фигуркой словно прогибается, вдавленный любопытными пальцами. Дома, деревья, облака; огненный шар на горизонте, едва заметная «ножка», на которую он опирается, кольцо ударной волны — всё рассыпается на части. На знакомые многогранники, линии и фракталы. Этот узор, эта система одновременно висит в затвердевшем воздухе и при этом движется во всех направлениях сразу.
Я стою, очарованный и перепуганный до самой последней из смертей, когда слышу негромкий всхлип.
— Мне… — хрипло выдавливает Кос. Пальцы его ушли глубоко в глазницы, подбородок дрожит, по нему течёт кровь: — Мне понадобится твоя помощь.
А что я могу? Я же никто. Даже паркет шевелить не научился. Максимум — дождаться появления этих долбаных фосфенов и успеть убраться из собственных глаз, пока боль не ослепит. Тоже мне, «пастух для кошек»…
За спиной снова грохочет прикрытый минуту назад люк. Знакомый тягучий голос, в котором звучит недоумение и какой-то нездоровый азарт:
— Э, обмороки, вы что тут творите? Что за фигня?!
Дауд с любопытством оглядывается по сторонам, словно и не оказался посреди буквального конца света. Бросив опасливый взгляд на Коса, он набычивается и делает шаг вперёд, покачиваясь из стороны в сторону, словно на ринге. Я едва успеваю двинуться навстречу, когда рядом хрипят:
Перестав хоть что-то понимать, я останавливаюсь. Лихорадочно соображаю пару секунд. Словно глядя на себя со стороны, поднимаю руки к лицу. Смеживаю веки. И говорю:
— Фосфены. Такие светящиеся узоры, которые видишь, если сильно надавить на глаза.
Радужные пятна в серой полумгле. Многогранники. Удивление в голосе Дауда. Азарт, ставший искренним:
— Фосфены-шмосфены… Знаю я, э! Погоди… Опа! Ну ни фига себе!
Меня словно накрывает свежей, искристой волной. Боль, которая успела напомнить о ценности зрения, отступает. Я действительно вижу всех нас со стороны, всех троих. Вижу причины, вижу следствия; вижу ключи, рычаги и тайные знаки. Вижу, как Кос, отращивая множественные руки на ходу, словно некое древнее божество, передвигает, смещает, подкручивает обратную сторону реальности. А мы с Даудом упираемся плечами в его острые лопатки и не даём упасть.
— Давай, мужик! — теперь хрипит и Дауд. — А я говорил, враги гадят! А ты — «сочетание факторов», кризис-шмизис…
Я молчу. Ведь всё это сейчас неважно. И ура-патриотизм Дауда, и моё капризное диссидентство по мелочи. И даже картина в целом неважна. Важен только вот этот флегматичный чёрный человечек, который противостоит яростному белому свету. И проиграть права не имеет.
Мы валяемся на крыше, обессиленные, измотанные. Мы — это я и Дауд. Кос сидит на бортике и молча утирает кровь, текущую из пустых глазниц.
Только сейчас я осознаю, что сегодня у него на футболке написано «Wait and Bleed» — «Дождись и кровоточи». Долбаные поэты, вечно как напророчат…
— Ну что, э? Всё случилось? — Дауд приподнимается на локте, и я вижу, что его трясёт. — Слушайте, обмороки… В смысле, мужики. Вы отмороженные и крутые. Давайте завтра в школу не пойдём?
Кос едва заметно улыбается. Потом снова проводит ладонью по складкам у рта, где скопилось алое, и замечает:
— Это был один объект. А нам нужен класс объектов. Чтобы навсегда.
Я вздрагиваю, понимая, о чём идёт речь. Мир без ядерных бомб. Мир без постоянного трепета перед всесжигающим белым светом. Но… какой ценой?
— То есть, мы не закончили? — как-то сразу перестаёт вибрировать Дауд. Он подбирается, снова готовый к бою. Надо, надо спросить контакты его тренера.
Он спрыгивает с бортика и достаёт из кармана свой древний, побитый смартфон. В воздухе разносится музыка. Ненавижу долбаный «металл».
I wipe it off on tile,
The light is brighter this time.
Everything is 3D-blasphemy!
My eyes are red and gold,
The hair is standing straight up.
This is not the way I pictured me…[2]
Кос слушает, потом улыбается шире. И вот тогда я пугаюсь всерьёз.
[1] Я нажимаю пальцами на глаза. Это единственный способ остановить боль, которая соткана из всего, с чем мне приходится сталкиваться. (Slipknot, «Duality»)
[2] Я стираю кровь с кафеля, но на сей раз свет куда ярче. Всё вокруг — трёхмерное богохульство! Мои волосы дыбом, глаза горят алым и золотом. Не таким я себя представлял… (Slipknot, «Wait and Bleed»)
