Экран почернел, зазернился, а, спустя секунду, показал темную комнату. Холодным потом прошибло узнавание – это была их квартира. Вернее, комната Валерки, в которой сейчас сидел Миха. Вот только вместо шкафа, двери и противоположной стены, в бесконечность утекал длинный, покрытый кафелем и ярко освещенный коридор. С потолка тут и там на цепях свисало что-то бледно-синюшное, такое холодное, что даже на зернистом видео удавалось заметить пар. Там, в дальнем конце коридора что-то зашевелилось. Нечто тощее, паукообразное медленно, нарочито лениво разворачивалось, выпрастывало конечности, будто потягиваясь. Выросло ввысь и также медленно поплелось по коридору, задевая эти бледные и синюшные – теперь Миха видел – освежеванные туши, проходя мимо. Их равномерное покачивание гипнотизировало, притягивало взгляд. Миха и сам не заметил, как оказался у самого монитора, так близко, что край стола уперся в ребра. Туши после прикосновения тени принимались шевелиться, беспомощно дергали обрубленными конечностями, тыкались ими в вскрытое брюхо, разевали пасти. Нет, не пасти – рты. Одна из ближних туш обернулась к экрану, вывернув шею под немыслимым углом, и стало ясно, что на цепях висят не свиньи – люди. Более того – люди искалеченные, местами примерзшие друг к другу, но каким-то непостижимым образом еще живые. Это было страшно. Хотелось отвернуться, закрыть глаза, вырубить этот кошмар, но под гипнозом мерного качения туш и плывущей меж ними тени, он не мог оторвать одеревеневших пальцев от столешницы, а мог лишь смотреть. И вот, наконец, туши закончились. Из коридора тень шагнула в комнату – в ту самую, где сейчас был Миха! Черные сальные патлы волочились по полу, загораживали лицо, укрывали жуткую фигуру, пока та, не спеша, почти жеманно подбиралась к экрану с той стороны. Раздалось шипение – будто кто-то с силой втягивал ноздрями воздух. Впервые с начала видео Миха понял, что все это время смотрел на экран в абсолютной тишине — утихло и мушиное жужжание, и странные щелчки. И этот звук вырвал его из оцепенения – надо что-то делать, что-то предпринять, прежде, чем это создание приблизит к экрану то, что скрыто волосами, посмотрит Михе в глаза и, что хуже — заставит взглянуть в свои. Он уже нашаривал пальцами кнопки «альт» и «эф-четыре», когда заметил малюсенький огонек в сантиметре над монитором. Ехидно помаргивала желтым светодиодом вебка, сигнализируя о передаче видеосигнала куда-то туда, в коридор с подвешенными человеческими тушами и тощей тварью, обитающей в нем. Не найдя нужных клавиш на засранной клавиатуре, мозг выдал самую простую реакцию, которая всегда срабатывала с ноутбуками – Миха просто «закрыл» монитор, опрокинув его прямо на стол. Но за секунду до того, как между двумя поверхностями расстояние стало равно нулю, из монитора высунулся палец – самый настоящий, длинный и с таким количеством фаланг, что им можно было бы прочищать коленца водосточной трубы. Этот палец осторожно, почти нежно чиркнул ногтем по Михиному запястью, а из-под монитора сладострастно прошелестело:
— Аппетитный...
Нога сама собой долбанула по передней стенке системного блока. Большой палец безошибочно попал в круглую кнопку выключения. Монитор погас, шум кулеров медленно стих, а Миха свалился на пол, жадно глотая воздух. Он готов был поклясться, что голос шел не из колонок, а откуда-то из-за спины или, хуже того — из глубин его собственной черепной коробки.
К компьютеру Миха больше не подходил — тот представлялся растревоженным осиным гнездом: тронь — и ринутся наружу хищные твари с болью на конце брюшка. Оставшуюся уборку он проводил уже без былого энтузиазма, тупо, как автоматон. Как Сизиф мучился с его пресловутым камнем, так и Миха провозился до позднего вечера с пониманием, что все это втуне: пока Валерик не выздоровеет, это будет повторяться из раза в раз. С твердым намерением во что бы то ни стало вытащить брата из этого дерьма – и в буквальном, и в переносном смыслах – Миха собрал остатки мусора, пустые банки из-под «Доместоса», изведенные на тряпки старые футболки и с облегчением вышел на улицу. Вдохнул полной грудью ночной прохладный воздух: запах нечистот въелся в квартиру настолько плотно, что лимонный освежитель растворился в нем, стал частью омерзительного ансамбля и совершенно не спасал от уже ставшей привычной дурноты.
Задержавшись во дворе, Миха присел на лавку, оглядел расцветавшие яркими квадратиками окон девятиэтажки – свою и ту, что напротив. Ужасно хотелось курить – до зубовного скрежета. А еще хотелось войти в подъезд и оказаться в какой-нибудь другой квартире, любой другой из этих светящихся ячеек, лишь бы не в той, темной, с заклеенными окнами и сумасшедшим братом, запертым в ванной.
«А ведь он там с утра сидит» — подумалось, — «Надо его хотя бы покормить»
Странный звук насторожил Миху еще в подъезде. Стоило отворить дверь, как захотелось зажать уши. Казалось, прямо в ванной кто-то неумело режет свинью. Нож попал мимо сердца, застрял в ребрах, и несчастное животное сходит с ума от страха и боли, визжит на пределе легких. Стул, как назло, засел крепко, упершись ножками в отставшую половицу — убрать его получилось не сразу. Все время, пока Миха возился с дверью, Лерик продолжал визжать – протяжно, бессмысленно, на одной ноте; и как дыхалки хватало?
Распахнув, наконец, дверь в ванную, он бросился к брату – на левой стороне головы у того пузырилась кровь. Пухлая ладонь прикрывала место, где должно было находиться ухо, но отняв руку брата от головы, Миха похолодел – уха не было. Обкусанные края кровоточили, а на Миху слепо взирала залитая кровью дырка.
— Ты что натворил? Ухо где? Где ухо? – ужас мешался с яростью. Хотелось как следует встряхнуть брата, пробудить его от неведомого кошмара, в котором тот счел врагом самого себя. Миха орал в эту искалеченную дырку, а Лерик подвывал, не то от боли, не то от страха, — Ухо где, дебил? Его в лед надо! Куда ты его дел?
Валерик плаксиво лепетал неразборчивое, тыкал пальцем то себе в рот, то в свежую рану. Осознание пришло не сразу, а, когда все же оформилось, мгновенно вызвало новую вспышку гнева. Подзатыльник – несильный, «воспитательный» — получился совершенно машинально.
— Ты его сожрал? Ты нахрена его сожрал, дебил? – найденная в шкафчике перекись вскипела на ране, тоненько завизжал Лерик. – Не ной. Сам, дурак, виноват. Как ты его вообще...
И по мере того, как розовая пена вместе к начавшей запекаться кровью стекала с Валеркиной головы, Миха получал ответ на свой вопрос – по краю ушной раковины, той ее части, что еще оставалась на месте, шли зазубренные — ни с чем не перепутаешь — следы человеческих зубов, как на кружке «докторской».
— Как ты умудрился-то... – выдохнул Миха, поймал затравленный взгляд брата и впервые вслушался в то, что умалишенный лепетал вот уже добрую минуту.
— Э-а, э-а, — повторял Лерик, тыкал себя в грудь и мотал окровавленной башкой. Не нужно было знать язык глухонемых, чтобы понять, что брат имеет ввиду.
«Не я» — перевел для себя Миха, и коротко обритые волоски на затылке стали дыбом.
После принудительных банных процедур оба брата были вымотаны до предела. Валерик хныкал и вертелся; Миха со слипающимися глазами вытирал толстяка полотенцем. Самое интересное ждало после. Стоило вывести Валерика из ванной, как тот выпучил глаза, схватился за голову и, рухнув на колени, застонал. Похожий на лысого крота, он споро пополз в сторону своей комнаты, и там стон перерос в самый настоящий горестный вой.
— Да-да, разобрал я твои авгиевы конюшни. Мог бы хотя бы спасибо сказать.
И тут произошло нечто, чего за Лериком раньше не водилось. Брат вскочил, обернулся и по-звериному зарычал; скрючил пальцы, будто хотел впиться ими Михе в лицо.
— Тише будь! – рявкнул Миха, но неуверенно – ему стало не по себе. Он ярко представил, как эти сто с лишним килограмм плоти набрасываются, валят с ног и вонючие, нечищеные зубы отхватывают по очереди нос, уши, язык… Но Лерик взглянул брату за спину и тоненько заскулил, сползая по стене. Потом встал на четвереньки и отполз, отклячив широкий зад.
«Как мать» — подумалось.
Пальцы толстяка нащупали лежащий на полу маркер. Двумя руками, пыхтя от старания, Валера принялся черкать прямо на обоях. Сначала это выглядело как ряд разрозненных линий, потом появились перекладины. Брату это явно стоило большого труда — он даже вспотел, но вот из черт и закорючек проявилось криво написанное — нет, нарисованное — слово:
«ГOllODHAR»
Валерка, закончив художество, ткнул пальцем брату за спину. Он машинально обернулся, но не увидел ничего — лишь мазнуло по шее стеснительным сквозняком. Расшифровать каракули оказалось нетрудно: «Голодная». Вспомнились коридор, трупы и палец. Сейчас Миха даже не был уверен, что ему это не привиделось, что он сам не стал жертвой изощренно смонтированного, хитро спланированного жестокого розыгрыша, способного сводить людей с ума – как Валерку. А что если и его рассудок дал трещину, благодаря хитростям типа бинауральных шумов и двадцать пятого кадра? Поняв, что у него разыгрывается натуральная паранойя, он помассировал виски, закрыл глаза, успокаиваясь. Спросил:
— Это связано с тем файлом, да?
Валерка вместо ответа открыл рот, чтобы еще раз продемонстрировать искалеченный свой язык. Пахнуло гнилью. Миха сглотнул.
— Надо в травмпункт. По ходу у тебя эта хрень загноилась. Одежда где?
Валерка с выпученными глазами замотал головой, схватил маркер, нарисовал на обоях домик, ткнул пальцем в его центр. Подумав, добавил в него смайлик.
— Мозга мне не еби. Челюсть тебе ампутируют – будешь до конца жизни через трубочку питаться, похудеешь заодно. Пошли.
Миха поднялся на ноги – усталость как рукой сняло; он кипел жаждой деятельности. Так всегда бывало, когда в жизни что-то шло наперекосяк: если получал двойку – мыл посуду; когда впервые бросила девушка, он засел за учебники и закрыл год без троек; когда мать запила – стал чуть ли ни ежедневно убираться в квартире, так, чтобы блестели полы, по которым потом ползала опустившаяся родительница; когда Тухватуллин-старший по телефону пообещал «урыть», залез на подоконник и до скрипа мыл окна. Так Миха «чинил» реальность, возвращал мир в норму. Ему казалось, что, когда делаешь правильные вещи – убираешь, чинишь, приводишь в порядок, то и окружающая действительность начнет приходить в норму. Так сработал его мозг и в этот раз – чтобы привести в порядок мир, нужно привести в порядок Валерку.
— А ну вставай! Совсем ебу дал со своими видосами! Давай-давай, пошевеливайся...
Как Лерик ни сопротивлялся, но брат был сильнее. Не без зуботычин, он втиснул Валеру в растянутые треники, нашел застиранную футболку с еле различимым логотипом «КиШа». Сложнее оказалось с обувью – ту Миха, похоже, повыкидывал вместе с мусором. Благо, обнаружилась пара стоптанных до состояния коврика тапочек.
Толстяк противился до последнего – выл, плевался, царапался, а, попав в подъезд, окончательно сник, сгорбился и задрожал.
На улице, Миха проверил негустые средства в кошельке – на попутку до больницы должно хватить. На улице стало особенно заметно, как до сих пор воняет от Лерика.
— Зачуханился ты, конечно! Смотри мне, если тебя в машину не пустят... Постой-ка вот здесь.
Миха оставил брата у подъезда, а сам вышел к дороге, вытянул руку. В ночной ветерок примешивалась вонь от стоящих вблизи контейнеров – на жаре мусор из квартиры по-настоящему «раскрылся», как дорогие духи, привлекая мелкую нечисть: тараканов и крыс, что копошились и дербанили пакеты; казалось, Миха вынес в них на помойку что-то живое, подвижное.
Вдалеке показались фары. Миха вытянул руку, и вдруг почувствовал, как в желудке капризно кувыркнулось.
«Неудивительно. Время срать, а мы не ели».
Но чувство в животе мало напоминало голод. Скорее, наоборот, это была странная, неприятная наполненность, словно он в забытьи наелся дорожного гравия. Очень подвижного и живого гравия. Кишки вдруг крутануло, и Миха от боли обрушился прямо на асфальт. Кажется, так его не выкручивало с тех пор, как ему вырезали аппендицит. Но ведь у человека всего один аппендикс, кажется? Или это заворот кишок? От боли хотелось выть, и Миха завыл, но не издал ни звука – в глотке что-то мешалось. Казалось, в горло ему запихали тугих, колючих волокон, похожих на... волосы? Когда изо рта, подобно смоле, заструились измазанные желчью черные лохмы, Миха не просто хрипел, а бился в истерике – он узнал эти волосы. А те все ползли наружу, никак не заканчиваясь. Вдруг нёбо царапнуло изнутри. Скосив глаза, Миха обреченно наблюдал, как изо рта вылезают уже знакомые ему пальцы с десятками фаланг, как они расширяют себе проход, надрывая щеки и царапая губы ногтями-зубами. Нарушая все законы анатомии, вынимая ему челюсть из пазов, наружу показалась голова, следом — бледная спина с торчащими наружу позвонками, тощий таз. Мелькнули пятки, и существо вывалилось на асфальт целиком. Подобралось, выпрямилось во весь рост, зашелестело прелой листвой:
— Аппетитный. Весь аппетитный...
Орать разодранным горлом было больно, звука почти не получалось, но Миха орал что было сил, будто понимая, что как только крик закончится – Голодная приступит к трапезе. Мимо прошмыгнул коренастый дедок с глазастым хрюкающим мопсом.
Миха пытался ухватить его за ботинок, поймал за лапку мопса, но тот вывернулся, огрызнулся. Миха засипел изо всех сил, но прохожий лишь скривился брезгливо, отшатнулся, едва не сбив с ног жуткую фигуру в полуметре от себя. Не обращая на тварь никакого внимания, тявкнул через плечо:
— Алкота сраная!
И шмыгнул к подъезду. Голодная же медленно поворачивалась к Михе, наслаждаясь эффектом, будто красуясь в желтом свете фонаря. Меж длинными слипшимися прядями виднелись торчащие тут и там из тела зубы. На концах повисших грудных мешочков голодно щелкали маленькие челюсти – такая же, но вертикальная располагалась в паху. Вместо клитора похабно болтался длинный серый язык. Живота у твари не было, лишь голодная дыра с торчащими зубами-ребрами, словно отличительный признак не рассчитанной на жизнь анатомии. Ухмылка растянула многочисленные рты, когда Голодная встала над Михой, расставила тощие ноги и медленно стала садиться ему на лицо, а язык-клитор нетерпеливо метался в вертикальной пасти. Оттуда пахло сырым мясом и вечностью...
Миха зажмурился в детской, наивной попытке защититься от воплощенного кошмара, поэтому не знал, что произошло дальше, а мог только догадываться. В него врезалось что-то мягкое и большое и с силой оттащило прочь; асфальт оцарапал спину под футболкой. Он приземлился во что-то неоднородное, влажное. Предплечье пропороло болью; накрыло знакомой вонью. Открыв глаза, Миха обнаружил, что сидит, развалившись на принесенных им же мусорных пакетах, а над ним недовольно вьются растревоженные насекомые.
Лерик же стоял лицом к лицу с Голодной, сжав кулаки, и тяжело сопел. С болью в душе Миха подумал, что сейчас младший брат с лихвой вернул старшему долг за все дворовые потасовки, терки за гаражами и школьные драки, в которых Миха впрягался за Лерика. Он хотел что-то крикнуть, но издал лишь надрывный сип. Вместо него заговорила Голодная:
— Большое сердце. Чистое. Аппетитное...
Хоть она и казалась тощее рябины, в один прыжок она с легкостью сбила Лерика с ног. Разодрала напополам логотип «КиШа», а следом легко, как в масло, погрузила длинные паучьи пальцы по локоть в Валеркину грудь. Пошерудила там, крутанула и извлекла что-то красное, неправильной формы, похожее на карамельное яблоко.
— Ле-е-ерик! — кое-как выдавил Миха, глядя в застывшие навсегда, такие беззащитные без толстых линз очков, глаза брата.
А Голодная, не вставая с трупа, грызла это кровоточащее яблоко, и кровь текла по серому, мертвому подбородку, впитываясь прямо в кожу. Будто почувствовав Михин взгляд, Голодная смахнула прядь волос с лица – как флиртующая за ужином кокетка — и вперила оба глаза в Миху. Ее рот жевал, а зубастые пустые глазницы смеялись и оглушительно щелкали, как кастаньеты.
С вечера встречи с Голодной прошло немало времени. Остальные части тела Валерки она не тронула — мертвечина ее не интересовала. Теперь тварь занимала новая добыча.
Поначалу Миха честно пытался её отвадить: ставил свечки в церквях, ходил к медиумам, экстрасенсам и даже к какому-то «гуру кармической медицины», но все тщетно. Неизменно под вечер его скорчивало от боли, и гортань вновь в муках рожала на свет видимую ему лишь одному нечисть, после чего на лице, руках и ягодицах появлялись следы укусов. Однажды Голодная высосала ему глаз — уселась сверху как любовница и в один поцелуй лишила глазного яблока. Но хуже того — она жевала его и изнутри: сначала Миха удивлялся, почему не может вспомнить ни лица собственного отца, ни даже имя. Потом поблек и Валерик — исчез из памяти немного пухловатый умный паренек, остался лишь заросший грязью и дерьмом толстяк. Потом до Михи дошло — тварь питается не только плотью, но и личностью, воспоминаниями, притом только самыми светлыми, самыми «вкусными». Растворялись в ненасытной пасти знание истории и географии, крошились в зубах умение стирать вручную и водить машину; однажды Миха расплакался, когда понял, что забыл, как готовить яичницу. Думать становилось всё сложнее, но хуже всего: во всей своей жизни Миха не мог вспомнить ничего хорошего.
Миха перелопатил Валеркин компьютер от и до, и был вознаграждён: обнаружилась ссылка, ведущая на целое сообщество людей, столкнувшихся с Голодной — невзрачный серо-оранжевый форум без ников и аватарок. Строжайшая анонимность позволяла делиться переживаниями и любыми — зачастую незаконными — способами, как делать себя «невкусным». Рассказывали, как засовывали себе в задницы домашнюю утварь, облизывали найденные в мусорках контрацептивы, обмазывались калом и мастурбировали, жестоко истязали уличных кошек, лапали малолетних сестер, насиловали усыпленных снотворным матерей… Удивительно, сколько людей, на попалось в ловушку этого паразита. На форуме штудировали фольклор в поисках первоисточника — приводили в пример немецкие сказки, где дети мазались грязью, чтобы ведьма не нашла их по запаху. Те, кто пытался выяснить ее происхождение, разделились на два лагеря: одни утверждали, что Голодная обитает в адской темнице и была при жизни людоедкой; другие же были уверены, что человеком она никогда не была и всегда обитала в трещинах мироздания и подпространствах, еще до человечества. Часто спорили о том, является ли «смертельный файл» рукотворным, или это инфернальный аналог скайпа, позволяющий сквозь червоточину заглядывать в наш мир. В одном мнения сходились — чтобы выжить, нужно стать несъедобным. Целиком. Тварь шла по следу человечности, нормальности. Поэтому, чтобы не быть сожранным, приходилось творить ненормальное и бесчеловечное. И чем дальше — тем менее брезгливой становилась Голодная, и тем ниже нужно было пасть, чтобы снова стать «невкусным». Теперь Миха понимал, откуда в мусоре у Валеры обнаружились детские трусики. Для тех, с форума, это были цветочки...
***
Чтобы стать «невкусным» Миха сильно изменился. Не только внешне. Выходить из дома стало опасно: на свежем воздухе Голодная подстерегала чаще. Работал он теперь из дома — помогли на том самом анонимном форуме. Миха модерировал телеграм-каналы по продаже полулегального и нелегального контента для подобных ему, где зоофилия и некрофилия были в ряду самых безобидных. Всего-то и делов – брать оплату и давать инвайты. В качестве бонуса – доступ к контенту. Вот и сейчас Миха открыл запароленную папку – таких теперь было много – и выбрал видео. На нем в грязной советской ванной плюгавый мужик заставлял раздетую девочку лет семи «играть в балет» и задирать почти к плечам худые лягушачьи ноги.
Член, погрузившись в склизкую от разложения плоть, сразу отозвался на ласки копошащихся в ней личинок. Мушиные крылышки щекотали мошонку, а плюгавый дядька на экране помогал девчонке задирать ноги выше, подбираясь рукой все ближе к паху. От вони дохлой крысы – на кошку у Михи духу пока не хватало – хотелось блевать, и Миха не стал сдерживаться. Желчь с остатками пиццы выплеснулась на живот, стекла на импровизированный мастурбатор. Члену стало горячо. Миха давно уже вызывал сам у себя брезгливое омерзение и, наверное, стоило бы лучше покончить с собой, чем становиться этим, но он не хотел предавать Лерика, который… Который что? Хоть убей, но Миха не помнил.
— Ну что, сука, аппетитный? – мстительно приговаривал Миха, — Аппетитный?
***
Автор - Герман Шендеров
