Лига историков

Обычно отвечают так: философы, учёные и интеллектуалы; в эпоху Просвещения и научной революции восемнадцатого и девятнадцатого веков; путём множественных ударов. Спиноза в 1600-х годах впервые показал, что мир без Бога философски непротиворечив. Вольтер порвал в клочья моральный авторитет церкви, а Юм – её метафизику. Дарвин объяснил происхождение жизни, не привлекая к нему Бога. В 1882 году, Ницше объявил о смерти, а не об убийстве.

Эти лекции созданы с целью поставить этот взгляд на вещи под вопрос. Я думаю, что и временные рамки, и подозреваемые, и орудие убийства определены неверно. В заглавии вам обещали атеистов эпохи Средневековья, и через минуту мы к ним перейдём, но сначала я хотел бы быстро объяснить, что в них важного. Самая очевидная проблема классической истории атеизма, началом которой считается конец семнадцатого века, состоит в том, что случаи неверия и разговоры о неверии можно обнаружить намного раньше этого периода. В 1305 году один проповедник во Флоренции предостерегал, что вопрос «как это возможно, что Бог существует?» «задаётся безумцами каждый день». Обычно подобным пренебрегают на том основании, что это были всё-таки безумцы: философски «солидного», аргументированного атеизма не существовало. Если вам интересна только история «атеизма» как системы идей, то здесь больше нечего сказать и эти лекции не для вас. Мне интересно то, как неверие существовало на практике прежде чем могло существовать в теории. Интеллектуалы и философы могут думать, что они создают идейный климат, но чаще бывает, что это он ими руководит. Иногда бывает, что мы меняем свои убеждения и образ жизни под действием цепочек логических рассуждений – но не очень часто и не всегда честно. Наш собственный век наглядно показал нам, что нашим собственным интеллектуальным элитам не всегда удаётся повести общество за собой. По умолчанию, их роль – вставать в конец общего потока и объяснять, почему то, что произошло, неизбежно должно было произойти.

Обычно говорят, что философы раскритиковали религию, и вследствие этого люди перестали верить. Но что если сначала люди перестали верить, а после им понадобились аргументы, чтобы оправдать своё неверие? Большинство из нас в самых важных вопросах – веры, ценностей, идентичности, целей – полагаются на интуицию, сформированную в социальном и историческом контексте, и обычно не могут ясно сказать, почему сделали тот или иной выбор, а часто даже не знают, что они его делают. Следуя своим наклонностям, мы можем придумать им рациональное обоснование, и оно может оказаться справедливым – но уже постфактум.

И если это одинаково справедливо как для веры, так и для неверия, то поворотный момент в истории атеизма должен приходиться на время до того, как у него появилось философское обоснование: когда это сырое тесто вспузырилось и стало подниматься с необъяснимой и иногда нежеланной силой, вынудив интеллектуалов срочно найди способы его нарезать, испечь и упаковать. Никого не удивляет, что философия атеизма смогла появиться в эпоху Просвещения. Если кому-то достаточно сильно нужна философия, то он её найдёт, а аргументы против существования Бога в семнадцатом веке уже не были чем-то новым. Вопрос не в том, откуда произошла эта критика – но почему для некоторых европейцев она стала звучать убедительно? Для ответа на этот вопрос мы рассмотрим атеизм не с интеллектуальной или философской точки зрения, но с эмоциональной.

Основной упор этих лекций будет на то, что в общепринятой картине считается «предысторией» атеизма. Только в последней лекции мы должным образом рассмотрим современный мир, где неверие уже вышло из тени и предстало открыто в философском одеянии. Но под этим одеянием, его эмоциональная основа по сей день примечательным образом не изменилась. Два её неизменных лейтмотива – это гнев, беспокойство и их моральные следствия – о них мы ещё поговорим. Сегодняшнюю лекцию я хочу поделить на две части. Сначала я хотел бы поговорить о возникающих в разных местах неистребимых проявлениях неверия в эпоху Средневековья, свидетельства которым довольно неупорядочены, но, как мне кажется, формируют связную картину. Во второй части лекции мы посмотрим на то, как на эту картину повлияли новшества раннего Возрождения. Тем временем, давайте повстречаемся с некоторыми атеистами эпохи Средневековья.

Фридрих II, император Священной Римской империи, король Сицилии, Германии и Иерусалима был, наверное, самым могущественным правителем за всю эпоху Средних веков. И, по свидетельству Папы Римского Григория IX, он был неверующим. В 1239 году папа обвинил Фридриха в том, что он назвал Моисея, Иисуса Христа и Мухаммеда «шарлатанами» и «обманщиками», покрывшими обманом весь мир каждый в своей части; что он насмехался над идеей, «что девственница могла родить Бога, который создал всё естество», что он поддерживал идею о том, что «за правду следует принимать только то, что доказано силой рассудка». На самом деле, эти обвинения были преувеличенными, но точно известно, что Фридрих задавал своим учёным мужам некоторые вопросы, вызывавшие озабоченность. Где находится Бог? Где находятся Рай, Ад и Чистилище? Что за пределами Рая? Что такое душа? Бессмертна ли она? Если так, то почему мёртвые никогда не возвращаются?

Разошлись слухи, что один из его учёных, Пьетро делла Винья, привёл Фридриха к мысли, что Моисей, Христос и Мухаммед были мошенниками, и даже написал книгу, доказывающую это, под названием «Тактат о трёх самозванцах». Нет никаких свидетельств, что книга существовала на самом деле, но она обрела зловещую славу из-за одного только цепляющего заголовка. Почти пять веков о ней шёпотом пересказывали ужасные истории. Чудаки и смутьяны охотились за ней. Шведская принцесса обещала за экземпляр большую награду. Везде можно было встретить тех, у кого знакомый знакомого когда-то однажды видел эту книгу; но не более того. В конце концов, в начале восемнадцатого века один предприимчивый французский атеист всё-таки написал книгу под этим овеянным страхом названием. Книга, что неизбежно, не оправдала ожиданий.

Если мы хотим понять, каким было неверие в Средние века, «Трактат о трёх самозванцах» – прекрасный пример. Как само неверие, книга существовала в воображении. Это был слух, а не манифест; невысказанное подозрение, а не философская программа. Сама недосказанность делала её такой могущественной.

Считается, что до Раннего Нового времени атеизм был попросту невозможен. Это верно в одном отношении: греческое слово atheos, означавшее скорее «безбожный» или «неблагочестивый», нежели «утверждающий, что Бога нет», появилось в латыни не раньше 1501 года, и тем более не ранее того – в разговорной речи: слово «атеист» в английском языке впервые появляется в 1553 году. За этим семантическим фактом стоит и более серьёзный вопрос: когда в Европе эпохи Средневековья и Раннего Нового времени говорили об атеизме или неверии, эти понятия имели гораздо более широкий смысл, чем сейчас. Под ними понимали не только явное отрицание Бога, но и то, что иногда называют «практическим атеизмом», когда некто живёт так, будто Бога нет, даже если на словах в него верит; а также то, что мы можем назвать «конструктивным атеизмом», когда некто до такой степени отрицает фундаментальные христианские доктрины, такие как бессмертие души, что у него не остаётся ничего, похожего на религию – независимо от того, что он сам говорит о своей вере в какое бы то ни было божество. Должен сказать, мне нравится это широкое определение, и я считаю, что история неверия и безбожия более важна и интересна, чем история атеизма в его узком смысле. Вера и неверие в существование Бога сами по себе имеют больше последствий, чем вера или неверие в существование параллельных вселенных. Как выразился Джон Грей, тот, у кого «идея существования Бога ни к чему не приводит… есть в сущности атеист», во что бы этот человек на словах верил или не верил.

Тут, по традиции, надо упомянуть великого французского историка литературы Люсьена Февра, чьё утверждение о том, что до Нового времени неверие было невозможно, среди историков-исследователей этой темы сейчас принято регулярно опровергать. На самом деле, утверждение Февра было более тонким. Он очень хорошо знал, что и до Нового времени европейцы регулярно устраивали нападки на религию, иногда в неприличных выражениях, и что они с готовностью обвиняли друг друга в неверии. Он просто указывает, что, как и в случае «Трактата о трёх самозванцах», у этих нападок и обвинений не было интеллектуальных оснований. Из этого, с великолепным галльским высокомерием, он заключает, что такого рода неверие «в историческом смысле, не имело значения. …Оно едва ли заслуживает обсуждения больше, чем усмешки пьяницы в таверне, который хохочет, когда ему говорят, что Земля движется под ним и вместе с ним, с такой скоростью, что это невозможно почувствовать».

Любопытное сравнение. Прежде чем мы выйдем из таверны, чтобы найти более презентабельных атеистов, давайте выслушаем этого пьянчугу.

Откуда мы в наше время знаем, что пьяница Февра неправ и что Земля на самом деле движется? Очень немногие имеют достаточные астрономические познания, чтобы разрешить этот вопрос. Мы верим в это, потому что так нам постоянно говорят научные авторитеты; потому что это важная часть переплетённой сети знаний об окружающем нас мире; и потому что мы видели очень убедительные картинки с объяснениями. Но всё-таки, как и пьяница Февра, мы иногда не верим в это до конца. Мы говорим, что солнце «поднимается», хотя знаем, что ничего подобного не происходит. Мы относимся к Земле под ногами как к неподвижному объекту. Мы чувствуем, что она неподвижна. Для большинства практических целей, это всё равно что так.

Чтобы сегодня задаваться вопросом, действительно ли Земля движется, не нужно быть ни пьяницей, ни дураком. Нужно быть свободомыслящим и самоуверенным. Нужно быть подозрительным: готовым поверить, что вам лгут. И будет кстати, если вы к тому же не очень хорошо образованы. Если вы слишком тщательно вплетены в сеть знаний нашей цивилизации, вы не сможете в ней трепыхаться. Чтобы увидеть это в действии, я рекомендую зайти на сайты современных организаций сторонников плоской Земли – которые, в своём упорном нежелании быть одураченными интеллектуальным консенсусом своей эпохи, представляют собой самое близкое к средневековым атеистам, что может найтись в современном мире. Конечно, будь вы что современным плоскоземельщиком, что средневековым атеистом, ваше отсутствие глубокого понимания доминирующей интеллектуальной системы вашей эпохи позволяет вам сомневаться, но не наделяет ваши сомнения силой. У вас могут быть слоганы и каверзные вопросы, но вы не сможете доказать неправоту астрономам с их орбитами и законами движения, ровно как и богословам с их сущностями и онтологиями. Мы можете отвечать только упрямой мудростью скептика, которому было велено восхищаться вышивкой на одежде голого короля: я этого не вижу.

Свободомыслящих, подозрительных и необразованных людей было в средневековой Европе в полном достатке. Недаром происхождение сказки о голом короле относят как раз к Испании четырнадцатого века. Каким бы сырым и невнятным ни был этот скептицизм, им не стоит пренебрегать. Вот несколько примеров.

В 1273 году торговец по имени Дюран де Олмейра предстал перед судом епископа Родезского, на юге Франции. Он сознался, что сказал своему другу, что прибыль лучше добродетелей. Когда друг стал поддразнивать его за то, что он не заботится о своей душе в той же мере, что и о теле, он ответил: «Думаешь, в теле есть душа, а не одна кровь?» В юности, говорил он, он набожно осенял себя крестным знамением, но от этого с ним не сделалось ничего хорошего, но в то же время его богатство не пострадало, когда он перестал это делать. Он также сознался, что насмехался над чудом пресуществления, в котором хлеб превращается в тело Христово. «Даже если бы тело Христово было величиной с гору, священники давно бы его съели».

Или вот, в 1299 году, Угуччоне дей Тетталазина (в оригинале dei Tattalisina, но в комментариях на Youtube предполагают, что там опечатка – прим. перев.), отъявленный скряга и ростовщик из Болоньи, обвинялся в том, что считал, что всё в Библии – выдумка. Также он будто бы говорил участникам мессы, что если они так благоговеют перед хлебом на евхаристии, то с таким же успехом могут благоговеть перед своим обедом; что Истинный крест, главная реликвия христианского мира, всего лишь обломок скамьи; и говорил, что «нет никакого другого мира, кроме этого». Другой ростовщик из того же города зашёл ещё дальше в насмешке над мессой и идеей загробной жизни. «Когда», -- спрашивал он, -- «вы видели, чтобы мёртвые возвращались к нам?»

Для церковных судов эти случаи не были чем-то особенно удивительным. Чего ещё ждать от бессердечных скупердяев, помешанных на деньгах, если не отсутствия веры? Когда Николас, настоятель монастыря Пассиньяно, в 1351 году был обвинён в неоднократном мошенничестве и вымогательстве, в том числе в угрозах кастрировать каждого, кто посмел бы свидетельствовать против него, для суда было облегчением узнать, что он к тому же верил, что лучше быть богатым, чем состоять в священных орденах, и презирал литургию.

Возможно, эти люди вели безнравственную жизнь, потому что оставили веру; возможно, они оставили веру, чтобы иметь возможность жить безнравственно. В любом случае, эта разновидность неверующих не могла угрожать религиозному миру. Они его только укрепляли.

То же самое было верно для ещё более яростного проявления «неверия»: богохульства. В 1526 году в Толедо мальчика-слугу приволокли к испанской инквизиции за то, что он высказал при многих свидетелях: «Я не верю в Бога и вашу ё@аную Богородицу, шлюху при тупом куколде». Красноречие здесь исключительно, но сам случай не уникален. Богохульство было одним из самых частых поводов предстать перед инквизицией: обычно такие слова срывались с языка в ссоре или за игровым столом в таверне. Фома Аквинский возражал, что это лишь попытки оскорбить Бога, порождённые взрывом ярости. А чем можно сильнее оскорбить бога, если не отрицанием его существования? Подобно другому распространённому в Средневековье типу ругательств – проклятьям в адрес собственных родителей – это делалось демонстративно. Это была игра в русскую рулетку на свою собственную душу, дабы показать, что раз вы не боитесь самого Бога, то не боитесь никого.

Богохульники оскорбляли Бога, но не забывали о нём. Если они злились на него, это говорило лишь о признании его силы. Ведь если вы верите, что бог всесилен, то всё вокруг – его вина. Ирония, как отмечали более набожные люди, была в том, с какой постоянностью имя Бога было у богохульников на губах. Но их вызов также не был бессмысленным. Богохульство, как мускусные метки, помечало собой определённые места: разливные, игорные дома, бордели, армия и флот – где не действовали привычные религиозные правила, где некоторое отсутствие набожности было ожидаемо и даже поощрялось. Эти места служили укрытием для злого, насмешливого и презрительного неверия, откуда оно просачивалось во всеобщую культуру. Не является простым совпадением, что эти места были исключительно мужскими. Богохульство очень сильно различалось по половому признаку. Женщины, по свидетельствам, богохульствовали реже и в иной манере, укоряя Бога за несправедливость или проклиная своё собственное рождение.

Даже если вы, отрицая Бога, сами не до конца в это верили, ваши слова имели своё действие. Раз Бог не сразил вас на месте за вашу безнравственность, в следующий раз вы прибегнете к запретным словам более легко – или они будут жёстче, так как богохульство стремится шокировать и потому склонно стремительно усиливаться. Даже если вы были уверены, что Бог есть, то говоря вслух, что его нет, вы заглядывали за край обрыва. Может, вы всего лишь пытались напугать себя или других, на самом деле не имея намерения спрыгнуть. Но вы уже заглянули, уже представили, и испытанный трепет был больше, чем просто страх. Если бы однажды край обрыва стал осыпаться под вами, вы были бы уже в меньшей степени к этому не готовы.

Срывая злость на Боге, может, и можно было почувствовать себя лучше, но это не позволяло ничего достичь. Гораздо более практичным было бы выместить свой гнев на его самопровозглашённых представителей на земле. Огромная часть предположительных случаев неверия гораздо сильнее имело основой ненависть к духовенству, чем к христианской доктрине. Когда в 1276 году крестьянин из Монтобана заявил, что не стал бы сознаваться в грехах перед священником, даже если бы совокупился с каждой женщиной в деревне, он явно не столько анализировал обрядность и богословие, сколько активно поглядывал на всё женское население; он восставал против одного из самых болезненных проявлений контроля духовенства над мирянами. Подобным образом в 1490-х годах один испанец заслужил обвинение инквизиции за слова: «Богом клянусь, рай и ад нужны только для того, чтобы пугать нас, как детям говорят “бабайка заберёт тебя”». Он был недоволен тем, что им манипулируют, а не праздно размышлял о существовании после смерти.

Пусть эти случаи не кажутся вам незначительными, всё совсем наоборот. К дилетантским рассуждениям о богословии в Средние века было склонно лишь меньшинство, но у любого мог быть повод для неприязни к духовенству. В повседневной жизни было достаточно поводов для разногласий между священниками и народом. Любое столкновение могло привести к тому, что священник прибегал к своему авторитету представителя Бога, чем вынуждал рассерженного мирянина расширить масштаб спора до самого Бога. Спор из-за кусочка сливочного масла, съеденного в Великий пост, мог очень быстро перерасти в что-то намного более серьёзное.

На практике, была одна проблема, которая приводила к обострению чаще всего остального: самое скандальное из заявлений о духовном авторитете. Во время мессы каждый священник присутствовал при ежедневном чуде, в ходе которого хлеб и вино всецело, но необнаружимо превращались в тело и кровь Христа. Эта доктрина о пресуществлении во все времена противоречила интуиции и вызывала споры. Отсюда происходит целая чреда средневековых историй о чудесах, в которых неверующие внезапно видели ритуал у алтаря таким, каким он был «на самом деле»: израненное человеческое тело, наполненная кровью чаша. Эти видения были не наградой за веру, но воздаянием за неверие, и истории кончались тем, что ужаснувшиеся скептики умоляли о том, чтобы жуткое зрелище снова стало от них скрыто.

Церковь не преумаляла то, что поверить в это таинство сложно. Она упивалась этим, упирала на это. По мнению средневекового богослова-энциклопедиста Петра Ломбардского, истинная причина того, что тело Христа имело внешний вид и вкус хлеба, была в том, чтобы «вера могла стать заслуженной». Вера и должна была быть трудной. Случаи сомнения в этом чуде не были невообразимы: они были необходимы. Каждой истории о Фоме неверующем нужен был свой скептик.

Разумеется, большинство противников пресуществления были не неверующими как таковыми, а христианами-еретиками, или даже иудеями и мусульманами. Но для сетей инквизиции не было разницы. По меньшей мере, кое-что из их улова не было похожим на стандартных еретиков. Например, в 1448 году епископ Вустерский допрашивал человека по имени Томас Семер. Он выискивал членов так называемой секты лоллардов, но вскоре стало ясно, что Семер – совсем другой улов. Как и лолларды, он не признавал пресуществление, но отрицал и мессу целиком как пустой ритуал. Он отрицал Библию – которую лолларды чтили – как циничный инструмент социального контроля. Он отрицал непорочное рождение Иисуса Христа, утверждал, что язычество лучше христианства, и настаивал на том, что дьявол сильнее Бога. В отличие от многих лоллардов, он упорствовал в своём отрицании и был сожжён на костре. Невозможно знать, какова была степень фонового неистребимого скептицизма на морском дне религии, где тралы инквизиторов могли только мутить воду, и в какой степени он расцветал в тех уголках океана, где было изобилие различных ересей, привлекавших внимание инквизиторов.

Ещё одно шокирующее утверждение Семера даёт нам важную зацепку: он отвергал сами понятия души, рая или ада. Везде, где в Европе до наступления Нового времени мы видим неверие, мы видим и это «морталистское» заявление – что после смерти ничего нет. Мортализм, конечно, совместим с верой в Бога, но это было больше, чем простое попирание определённой доктрины. В Средневековье и Ранее Новое время христианство было сильно сосредоточено на спасении, воздаянии и участи мёртвых. Стоит убрать это, и даже при наличии Бога от религии останется крайне мало.

Ещё один пример – Якопо Фиаменньи, пожилой итальянский монах, который после многих лет нерадения, мошенничества и шантажа ответил за них в 1299 году. Он настаивал, что «нет никакого другого мира, ни рая, ни ада, а только этот». Когда его спросили о его душе, anima, он ответил, «у персика есть anima» – то же самое слово обозначало фруктовую косточку. В 1491 году англичанин Томас Тейлур сознался, что учил других тому, что «когда мужчина или женщина умирает телом, то умирает и душой; ибо как свет свечи угасает, так и душа гаснет со смертью тела». Этот образ угасшей свечи применялся часто. Средневековые церковные деятели, без сомнения, были убеждены, что взгляды морталистского характера были достаточно распространены, чтобы их регулярно осуждать.

Церковники, которым нравилось красиво разложить ереси по полочкам, имели для всего этого готовый термин: эпикурейство. Древний философ Эпикур, чьё имя теперь ассоциируется с поиском удовольствия, в Средние века был известен одновременно за радикальный мортализм и за строго натуралистский взгляд на вселенную. В его представлении, если боги и существовали, то были лишь любопытным явлением. Данте отвёл место эпикурейцам, в том числе императору Фридриху II, место в аду на шестом круге, где они, поневоле бессмертные, обречены вечно лежать в открытых могилах. Но фактически нет доказательств в тому, что эпикурейство существовало как секта или традиция. Те голоса неверующих, которые нам удаётся восстановить, принадлежат скорее одиночкам, пытавшимся найти ответы своими силами, применяя повседневные аналогии. Инквизиторам регулярно попадались самоуверенные и независимые личности, чьи взгляды заметали полный спектр от просто уникальных до эксцентричных и далее до совершенно безумных, и которые приобретали эти взгляды, как выразился один итальянец в 1275 году, «собственными размышлениями». Некоторые догадки – что смерть есть смерть, а хлеб есть хлеб – проникали в разум безо всякой стоящей за этим традиции. В Европе времён Средних веков люди тоже умели думать самостоятельно. Неразрешимая загадка того, что наши жизни кажутся нам значительными, в то время как окружающий мир кажется лишённым значения, мучило их так же, как мучает нас сейчас. Как и мы, они искали ответ на него, как умели. А чтобы иметь своё мнение, разбираться в вопросе совершенно необязательно.

Но если вы заметили, настроение здесь уже другое. Мортализм питался не от гнева, но от беспокойства, точки соприкосновения между страхом и любопытством. Посмертная участь – тема, достойная беспокойства. В конце 1160-х годов король Амори Иерусалимский заболел. Он призвал Вильгельма, архиепископа Тирского, и задал вопрос, по которому Вильгельм «едва ли признавал возможность дискуссии»: «есть ли надёжный способ доказать грядущее воскрешение?» Поражённый архиепископ процитировал слова Христа, но Амори спросил: «Можно ли это доказать тому, кто сомневается?» Вильгельм утверждал, что смог успокоить короля всего лишь несколькими словами. Может, это и так; но этот случай подтверждает, что сомнение могло явить себя где угодно в христианском мире, особенно когда дыхание опасности или болезни делало красивые слова о бессмертии не такими убедительными.

Беспокойство такого рода – неглубоко укоренённое, всегда пускающее новые побеги – в христианском мире присутствовало всегда. Оно не было серьёзной угрозой. Можно сказать, это был лишь сорняк, некритичная и неизбежная проблема, которую нельзя было навсегда искоренить, но которую легко было держать в узде. Может даже, оно было необходимо для экосистемы, чтобы истинная вера могла на его фоне показать свою силу. Не было повода думать, что эти сомнения могли послужить началом чего-то большего. Несколько сорняков не могли бы задушить дерево веры. Но когда у сомнения появились совершенно новые побеги, они вылезли не из чистой почвы, которой бы не касались семена неверия.

Такую историю нам рассказывают церковные суды. Но я не хочу вовсе исключать из истории средневекового неверия учёных и интеллектуалов. Они, конечно же, знали о неверии как о теоретической возможности, и схоласты иногда использовали атеистов как соломенные чучела в своих аргументах в пользу существования Бога. Историки хотели бы знать, существовали ли такие атеисты в реальности, но я не встречал тому свидетельств. Однако забудем о воображаемых неверующих – существовало достаточно много реальных, с которыми богословам требовалось разобраться...

Это была первая половина лекции, и я уже близко к ограничению по символам. Вторая половина на подходе.

Всего в этом цикле шесть лекций: "Как быть атеистом в Средневековой Европе", "Как Реформация научила нас скептицизму", "Как быть атеистом-пуританином", "Духовный поиск против религии", "Как быть атеистом во времена Шекспира", "Иисус, Гитлер и упразднение Бога". Объём работы большой, так что не могу сразу обещать, что переведу это всё, но буду к этому стремиться.

Если что, я не историк – я просто перевожу то хорошее, что нахожу в сети, так что на вопросы по содержанию отвечать не смогу. Но буду рада обсуждению!

Через несколько лет подросший Тэмуджин в поисках военной поддержки отправился к брату своего отца Тоорилу, самому могущественному из тогдашних степных вождей. Тоорил не отказал своему племяннику, начав тем самым восхождение Тэмуджина к владычеству в степи. Ведя бесконечные войны с другими племенами, Тэмуджин заработал репутацию храброго воина, и уже в 25 лет его провозгласили ханом племенной конфедерации хамаг-монгол, что позволило ему призывать к себе на службу десятки тысяч конных воинов. В последующие десятилетия Тэмуджин планомерно расширял свои владения и сумел привести все степные племена к покорности. В 1206 на совете верховных племенных вождей в знак признания власти Тэмуджина и его завоевательных подвигов ему дали новое имя – Чингисхан (свирепый правитель).

Подобно Пророку Мухаммеду, Чингисхан в корне изменил политическое устройство в своей империи. Если раньше монгольское общество строилось на кровных узах и племенном статусе, то теперь стать военачальником или ближайшим советником хана мог стать любой человек, который сможет доказать преданность правителю и свои умения на поле боя. Также Чингисхан реформировал войско, в котором теперь основной военной единицей стал арбан - отряд, состоящий из шести легких конных лучников и четырех копейщиков в тяжелом доспехе. Десять таких отрядов составляли джагун, десять сотен – минган, а самым крупным подразделением численностью 10 000 человек была тьма (тумен). Чингисхан требовал от своих воинов безоговорочного подчинения и отрубал им головы в случае невыполнения его приказов. Такого же подчинения требовал он и от покоренных народов, а малейшая попытка сопротивления с их стороны приводила к массовой резне и полному уничтожению населения. Такая тактика, помимо психологического запугивания противника, позволяла Тэмуджину возможность выигрывать войны относительно небольшими силами, поскольку ему не приходилось оставлять гарнизоны в захваченных городах. Нет жителей - нет проблем.

Те же народы, которые безропотно покорялись армии Чингисхана, немедленно включались в жизнь Монгольской империи: мужчины могли вступать в армию хана, а женщины и дети становились частью общества. Также монголы очень толерантно относились ко всем верованиям и разрешали своему населению молится любым Богам.

Получив титул хана империи, Тэмуджин вторгся в Китай, где вскоре сокрушил правителей Западного Ся и Цзинь и подчинил себе земли Северного Китая. В 1218 году монголы напали на Хорезмийское царство в Персии и уничтожили его за два года - шах хорезмийцев бежал в Индиию, а множество городов были разрушены до основания. После этого Чингисхан разделил свою армию на два направления - сам он с частью войска отправился с награбленным домой в Монголию, а другая часть войска ушла в поход на Крым, попутно разорив земли Грузии и Армении. На подходах к полуострову монголов встретили послы Венецианской республики, которые предложили им в обмен на выгодный торговый договор напасть на своих врагов, генуэзцев, основавших богатую колонию Солдайю (ныне Судак). Эта сделка положила начало сотрудничеству венецианских дожей и монгольских ханов, которое продлилось до 14 века.

Перезимовав в Крыму, монгольская армия решила начать путь домой, попутно продолжая грабить все, что попадется на глаза. В 1123 году монголы активно разоряли половецкие степи и в плотную приблизились к землям Руси. Половцы запросили помощи у русских князей, которые были наслышенны о мощи наступающего противника и прекрасно осознавали, что следующей целью на пути монголов будут они. Собрав огромное войско численностью около 40 тысяч человек, русские князья выступили навстречу противнику. Вскоре в русский лагерь прибыли монгольские послы, которые сообщили, что их армия не собирается нападать на Русь и просит не вмешиваться в их тонкие отношения с половцами. Русские князья вместо ответа убили послов, что среди монголов считалось жутким оскорблением и каждый раз вызывало жесточайшую вендетту.

31 мая русская и монгольская армии сошлись в битве при Калке, где монголы одержали сокрушительную победу, уничтожив 90% войска противника. Русских князей, попавших в плен, завернули в ковры и уложили под доски юрты, в которой монгольские вожди устроили пир в честь победы. Князья были раздавлены заживо, и в последние моменты жизни в их в ушах звенели звуки вражеского торжества...

В 1225 году оба монгольских войска наконец-то закончили поход и воссоединились на родине. К тому времени созданная ими империя простиралась от Желтого моря на востоке до Каспийского моря на западе, и монголы активно собирали с нее блага, не только захватывая золото и рабов, но и активно перенимая передовые технологии у покоренных народов, в особенности в плане построек кораблей и осадных машин.

В 1227 году в возрасте около 65 лет скончался Чингисхан. Что стало причиной его смерти, неизвестно. По одной версии, его поразила молния, по другой – отравленная стрела, по третьей - причиной его гибели стала пленная царица, которая взошла к нему на ложе, спрятав в интимных местах бритвенное лезвие... Перед самой смертью Чингисхан сказал своим преемникам построить город Каракорум, который стал впоследствии столицей Монгольской империи, и приказал казнить императора Моди из Западного Ся вместе со всей его семьей. Даже на смертном одре жестокость не покинула хана.

Где находится могила Чингисхана, до сих пор неизвестно. Сразу после похорон место захоронения разровняли, прогнав по нему несколько табунов лошадей, после чего убили всех, кто копал могилу, и всех, кто совершал похороны, а затем убили и их убийц...

Новый хан Угэдэй, сын Чингисхана, продолжил расширять империю, созданную его отцом. За 14 лет своего правления он полностью покорил Азербайджан, Северный Ирак, Грузию и Армению. Также монголы беспрерывно совершали набеги на города Руси, которые предавали разгроблению. Особенно досталось Рязани, которую монголы разрушили до основания и вырезали всех ее жителей.

В 1241 году монгольские воины втроглись на территории Польши и Венгрии, поставив Западную Европу перед перспективой завоевания, однако, выиграв несколько сражений, монгольская армия неожиданно ушла домой. Причиной этому послужила смерть Угэдэя, которая вынудила монгольских военачальников вернуться на родину для выборов нового хана.

В 1258 году монгольская армия под руководством внука Чингисхан Хулагу вторглась в земли Аббасидского Халифата, где разграбила Багдад, убив в нем около 100 тысяч жителей. После захвата города Хулагу приказал казнить аббасидского халифа аль-Мустасима, которого завернули в ковер и положили под табун лошадей. Его смерть положила конец династии Аббасидов, формально правившей арабским миров на протяжении 5 веков... Казалось, что успех будет вечно преследовать монголов, но уже через год после захвата Багдада их империю постигла катастрофа.

В августе 1259 года во время осады горной крепости Дяоюйчэн в провинции Сычуань, то ли от дизентерии, то ли от ранения погиб монгольский хан Мункэ. Его смерть спровоцировала гражданскую войну в борьбе за титул хана и в конечном итоге привела к разделу Монгольской империи на четыре отдельные региональные державы: Великую Юань со столицей в Пекине, Чагатайское ханство в Центральной Азии, Государство Хулагидов на территории Персидской империи хорезмшахов и Золотую орду, которая достигла своего расцвета в середине 14 века благодаря набегам на Русь, которую они вскоре обложили данью, и развитой торговлей со всем известным миром.

В 1360-х годах монгольский военачальник Тамерлан предпринял последнюю попытку объединить разрозненные ханства в единую Империю. Подобно Чингисхану, благодаря своим военным способностям он заработал репутацию храброго воина, которому присягнуло множество монгольских племен. За десятилетия завоевательных походов в Азии, южных областях России и на Ближнем Востоке Тамерлан утвердил свою власть в трех из четырех старых ханств – Чагатайском улусе, Ильханате и Золотой Орде и объединил их в новую империю Тимуридов. Однако преемники Тамерлана после его смерти не смогли удержать под контролем огромную территорию, и в 15 веке их империя окончательно развалилась.

Монгольское нашествие в Евразию сыграло огромную роль в жизни большей части континента и кардинально изменило политическую картину региона. Если одни города и династии были стерты с лица земли, то другие наоборот взошли на пик могущества. Так, например, захолустный купеческий городок Москва стал главным торговым центром региона – сначала как место, где купцы могли действовать на безопасном расстоянии от монголов Золотой Орды, затем как союзник золотоордынских ханов и, начиная с 16 века, как центр доминирующего государства Восточной Европы.

Принявшие ислам монголы активно распространили его по Средней Азии, а главным их наследием стало открытие торговый путей из Европы на Восток.

Кинжалы такого типа встречаются на острове Ява, Мадуре и Бали. Кстати, ничего не напоминает?

Правильно. Внешне он еще похож на очертания острова Ява. И это не спроста. Но обо всем по порядку.

Первый куджанг по заверениям источников появился в 4 веке в области Сунданиз в провинции Западная Ява и несколько отличался от современного. Это был всего лишь сельскохозяйственный инструмент. Только в 9-10 веках, когда нож начали применять в качестве боевого оружия, куджанг стал приобретать знакомые очертания.

Как было сказано, внешне он походит на остров Ява. Черты ножа символизируют объединение разрозненных королевств под единой властью Maruruhan, а три отверстия в клинке означают приверженность индуистским божествам: Брахме, Вишну и Шиве.

С приходом на Яву Ислама традиционный куджанг претерпел некоторые изменения. Его клинку придали форму , соответствующее букве Syin, первой букве в стихе одной из главных исламских молитв. А может быть самой главной. Я не эксперт.

Впоследствии, в кинжале стали дополнительно делать еще два отверстия, и все вместе они стали символизировать пять столпом Ислама.

Таким образом, можно сказать, что куджанг примирил две религии. Среднестатистический европеец вряд ли заметит отличия, но на острове Ява в этом разбираются и каждый островитянин знает, какой нож подходит именно ему.

Сегодня куджанг является оружием традиционного боевого искусства пенчак-силат, а также имеет высокую духовную ценность для индонезийцев.