Лига историков

В глубинах времени, там, где сегодня разливаются бескрайние воды Северного моря, некогда существовал процветающий немецкий город-порт Рунгхольт. Этот средневековый город, окутанный легендами и тайнами, был одним из самых значительных центров торговли на севере Германии. Однако его судьба оказалась печальной — он исчез под водой в 1365 году, став жертвой гигантского наводнения, известного как Грёте-Мандренке (Гроза Святого Марцелла). Сегодня Рунгхольт остается в памяти людей как сказание о том, что за грехами всегда следуют кара Божья.

Расцвет Рунгхольта

Рунгхольт, расположенный на территории современной земли Шлезвиг-Гольштейн в Германии, был одним из самых богатых и процветающих городов региона в XIII веке. Город находился на островах в Ваттовом море, которое сегодня является частью Северного моря. Благодаря своему выгодному расположению, Рунгхольт стал важным торговым центром, где купцы со всей Европы обменивались товарами.

Город славился своим богатством: здесь строились каменные дома, церкви и общественные здания. Жители Рунгхольта занимались торговлей сельскохозяйственной продукции, солью и, возможно, янтарём.В городе было около 500 домов, а численность населения составляла порядка 3000 человек, для того времени большая цифра так в немецком городе Килев то время проживало примерно 2000 человек.

Несмотря на своё процветание, Рунгхольт был обречен из-за своего географического положения. Город располагался в низменной местности, окруженной болотами и песчаными дюнами, что делало его уязвимым для наводнений. К тому же, постоянная эрозия береговой линии уже в XIII веке стала серьезной проблемой для региона.

Согласно историческим источникам, первые предупреждающие сигналы появились за несколько десятилетий до трагедии. Местные жители замечали изменения в рельефе земли, увеличивающуюся частоту штормов и постепенное затопление соседних деревень. Однако никто не мог предвидеть масштаб будущего бедствия.

Легенды о гордыне

Улицы и переулки Рунгхольта были сплошь замощены, а постоялые дворы всегда были полны посетителей, чего нельзя было сказать о церкви. И хотя нарядная и ухоженная колокольня храма Божьего гордо возвышалась до небес, храм оставался пустым даже в святое воскресенье. Лишь несколько человек приходили в него помолиться, а все оттого, что горожане Рунгхольта, ни в чем не нуждаясь, считали, что повода для молитвы у них нет: просить или благодарить Бога им не за что, обойдутся они и без милости Божьей. Да и само Северное море должно было считаться с богатым надменным городом и поворачивать вспять от городских стен все бури и ураганы, что приходили сюда с морских просторов.

Однажды в город пришел новый пастор. Накануне Рождества группа пьяной молодежи попыталась заставить его причастить свинью в местном трактире. Священник пришел в ярость. Он пошел в церковь и попросил бога наказать молодых людей. Его молитвы были услышаны и в рождественскую ночь начался сильнейший шторм, который и поглотил весь город. Спастись удалось лишь священнику и трем набожным женщинам .(подробнее можно прочитать в "сказании о Рунгхольде" Роберта Эдуарда Прутца )

Гроза Святого Марцелла :Катастрофа 1362 года

16 января 1362 года произошла одна из самых страшных природных катастроф в истории Северной Европы. Мощный шторм, известный как "Гроза Святого Марцелла" (Grote Mandränke), обрушился на побережье Северного моря. Ураганный ветер и гигантские волны разрушили дамбы и затопили огромные территории.

Рунгхольт, расположенный на низменных островах, был полностью уничтожен. Вода поглотила город, унеся с собой жизни тысяч людей. По некоторым оценкам, в результате наводнения погибло от 18 000 до 25 000 человек, а десятки деревень и городов исчезли под водой.

Поиски затонувшего города

О Рунгхольте сохранилось немного достоверной информации. Большинство записей были утрачены вместе с самим городом.Точное местонахождение города оставалось неясным. Полагали, что это где-то на острове Странд. Летописцы 17-го века пересказывали саги о городе и сообщали о находках металлических котлов и других признаков поселения в илистых отмелях на побережье острова. Примерно в 1880 году рыбак обнаружил большие куски дерева на отмели в том месте, где позже были обнаружены городские руины; однако он подумал, что это остатки кораблекрушения.

Очередным поводом для возникновения новых версий стали находки, сделанные на побережье в 1921 году, но они не были точно документированы. В 1990-х годах во время студенческих экспедиций на дне Ваттового моря также были найдены разные предметы - осколки керамики, монеты, ювелирные камни. Это подогрело интерес к легенде о загадочной "Атлантиде Северного моря".

Определить и нанести на карты место, где находился Рунгхольт, долгое время не удавалось, несмотря на целенаправленные поиски. В конце весны - начале лета 2023 года немецкие археологи сначала сообщили о возможном успехе, а позже подтвердили свои предположения - после первого анализа полученных данных и фактов. В итоге были найдены остатки фундамента церкви и других построек,что в итоге поставило точку в местоположении города Рунгхольт.

Подписывайтесь и вас ждет еще много историй ,а с меня как обычно : кот-спасатель +20 к плавучести

Другой принцип тирании состоит в том, чтобы разорять подданных для того, чтобы с одной стороны ей ничего не стоило содержание стражи и чтобы с другой стороны подданные, занятые добыванием ежедневного пропитания, не имели времени составлять заговоры…..

Тиран также постоянно ведёт войны для того, чтобы занять деятельность подданных и заставить их чувствовать постоянную нужду в военном вожде…

Тирания любит злых именно потому, что она любит лесть, а свободный человек не может унижаться. Честный человек умеет любить, но он не льстит. Кроме того злые полезны для исполнения коварных предприятий.

Свойство тирана отталкивать всех, сердце которых гордо и свободно.

Все средства, употребляемые тиранией для сохранения власти, развращают подданных. Можно разделить их на три главных рода, которые составляют постоянную цель тирании:

во-первых, нравственное унижение подданных, потому что сердца, доведённые до унижения, никогда не подумают о возмущении;

во-вторых, недоверие граждан друг к другу, потому что тирания может быть ниспровергнута только тогда, когда граждане достаточно объединены; потому что тиран преследует честных людей, как прямых врагов своей власти не только потому, что такие люди отвергают всякий деспотизм, как унижающий, но и потому ещё, что они верят в себя и пользуются доверием других и что они не способны изменить друг другу или кому бы то ни было.

Наконец, третья цель, преследуемая тиранией, состоит в ослаблении и разорении подданных, потому что никто не предпринимает невозможного, а следовательно нельзя разрушить тиранию, когда нет средств её ниспровергнуть.

«Отрывки из сочинений великих философов»

А. Фуллье, 1895 г.

Перепечатано мной для более лёгкого прочтения, так как текст в книге написан в дореволюционной орфографии.

На самом деле, мир не видел ещё ни одного энергоперехода в том смысле, в котором говорится нам с вами со страниц газет. Мы по нарастающей пользуемся всеми источниками энергии, и эффективность этого использования тоже растёт. Можно наблюдать лишь, как Европа перестаёт пользоваться углём, но очень осторожно. При этом европейцы являются мировыми лидерами по производству оборудования по добыче угля, а импортируют огромные его объёмы. Развитие же возобновляемой энергии происходит не «своими силами», а благодаря использованию традиционных источников.

Сама идея энергоперехода родилась в головах не историков, а футурологов, которые путают переход с распространением инноваций. Но идея эта завоёвывает умы вполне уважаемых учёных, нобелевских лауреатов, таких как Уильям Нордхауз и Пол Ромер, которые безоговорочно выступают за введение углеродного налога в надежде на человеческую креативность. Увы. Если «слегка изменить» направление корпоративных НИОКР, как они предлагают, это принесёт всего лишь незначительное снижение выхлопов углекислого газа, да и то в отдалённом будущем. Не нужно строить воздушные замки из водородных самолётов или термояда, который вот-вот «попрёт» через тридцать лет. Нужно основывать свою климатическую политику на «существующих, доступных и дешёвых технологиях». По словам одного из американских лесозаводчиков, «сырьё никогда не устаревает». Человечество использует все его виды по нарастающей, за исключением, может быть, лишь овечьей шерсти.

Особенно наглядно это на примере обыкновенных свечей. Вышеупомянутый Уильям Нордхауз представлял газовое освещение неслыханно прогрессивным шагом, но на деле эффективность этого процесса была катастрофической: газ добывался дистилляцией угля на угольном же топливе, хранился в емкостях и транспортировался по свинцовым трубам. Он содержал много водорода и потому светил плохо. Между тем, как свеча была прекрасным инновационным продуктом. Стеариновые свечи появились после газа и быстро завоевали мировой рынок. Колониальные империи наладили производство пальмового масла в Африке, после чего оно по морю шло в Манчестер и Марсель, где недалеко от портов были расположены многочисленные свечные заводы. Отходом производства стеарина был глицерин, и итальянский химик Асканио Собреро в поисках применения для него впервые синтезировал нитроглицерин. Помощником у него был небезызвестный Альфред Нобель, который позднее придумал и запатентовал свой динамит.

Газовое освещение было чертой немногих крупных городов, а весь остальной мир пользовался гораздо более эффективными свечами, которые производили из животных и растительных жиров. Это вряд ли было хорошо для биосферы, и можно было надеяться, что она вздохнёт свободно после перехода на минеральные масла. Нордхауз не постеснялся повторить старое клише из арсенала американских нефтяников о том, что нефть спасла китов.

Нефть не могла спасти китов, потому что стеариновая свеча уже давно заменила ворвань в качестве сырья для освещения. Китов, тем не менее, били всё больше и больше, достигнув пика добычи в 1960 году. Китовому жиру нашли кучу других применений: маргарин, лекарственные препараты, краски, взрывчатые вещества... Нефть даже увеличила спрос на китовый жир, который использовался как сырьё для высококачественной смазки. Китов спасла не нефть, а защитники природы, продавившие запрет на их промысел.

Глобальная свечная индустрия была сложным феноменом, базировавшимся на эксплуатации человека и природы и тесно связанным с другими видами материалов и энергий, в том числе с газом. Сидя со свечой в шахте, шахтёр добывал уголь, из которого потом делали газ. Эта взаимозависимость видов энергии является типичной чертой современной промышленности. Нордхауз и Ромер могут без конца превозносить инновацию в освещении, но фактом является то, что сырьё этим  не экономится. Электричество заставило исчезнуть керосиновые лампы, но оно привело к увеличению расхода нефти для его производства. На рубеже тысячелетий одни только автомобильные фары потребляли свыше миллиона баррелей нефти в день, что вдвое выше мировой добычи в 1900 году. Теперь, после того, как мир перешёл на светодиоды, расход энергии на освещение тоже не уменьшился.

Надеяться на инновацию – по сути, прокрастинировать. Мы не имеем дело с изменением рецептуры для глобального пирога. Мы имеем дело с другим вопросом: что будем делать, когда этот большой и вкусный пирог будет съеден. Борьба с изменением климата требует беспрецедентных трансформаций материального мира волевым усилием в ограниченный промежуток времени.

Периодизация истории по сырью стала популярной ещё в девятнадцатом веке, когда стали появляться новые «века» по аналогии с золотым, бронзовым и железным веками римских поэтов. Проблема в том, что «старые» материалы никуда не деваются и пользуются хорошим спросом после их «списания». Нефть никогда не была такой важной, как уголь, например. Но соблазн у историка велик, особенно когда он узнаёт о каменноугольном периоде от геолога. Появились концепции каменного, бронзового и железного веков. Маркс восторгался паровыми машинами. Двадцатый век породил энтузиазм в отношении электроэнергии. На неё ставили и капиталисты, которые опасались недостатка угла, и социалисты во главе с Энгельсом и Кропоткиным, которые надеялись на большую автономию трудящихся вследствие разукрупнения фабрик и заводов. В обиход впервые вошло слово «переход».

Но учёные и промышленники знали, что уйти от угля во что-то новое – иллюзия. Двадцатый век жёг всё больше угля и дров. Ведь этому ценному сырью всегда можно найти другое применение. Зачем же интеллектуалы-идеалисты продвигали тему материальных эпох? Затем, чтобы оправдать своё стремление на тему «мы наш, мы новый мир построим», после того, как «весь мир насилья мы разрушим», когда мир войдёт в новый материальный век. Удобное алиби. Десятилетие за десятилетием рождали всё новые труды на эту тему. Консерваторы считали, что марксизм устареет, когда 94% работы будут делать уголь, нефть, газ и гидроэнергия. Хиросима и Нагасаки заставили «Нью-Йорк Таймс» писать об атомной эре, а «Ле Монд» – о научной революции. Потом родилась эра информации, была ещё солнечная эра, ну а сегодня нас кормят историями о водородной «третьей промышленной революции». Удивительным образом, и современные историки часто держатся за эти так называемые «века».

За подобным стремлением периодизировать всегда кроется политика. В нашу эпоху изменения климата оно стало опасным, когда рассказы про энергопереход видятся чем-то, заслуживающим серьёзного доверия. Настоящая история не знала ни одного энергоперехода.

Я бы назвал эту книгу «гласом вопиющего в пустыне». Ведь полки книжных магазинов забиты литературой другого порядка, которая внушает оптимизм, подобно Ромеру и Нордхаузу. Тем хуже будут последствия, когда мы осознаем, что лёгких путей декарбонизации не бывает. Это будет больно, очень больно. И боюсь, что у нас не получится. Но надо хотя бы готовиться к последствиям изменения климата. Но это тоже стоит огромных денег, хоть и не таких, как декарбонизация. А расставаться с деньгами никто не любит. Это – дело правительств, дело их политической воли. Увы, сейчас на повестке дня более серьёзные, экзистенциальные вопросы. Но когда они будут решены – придётся заниматься и климатом. И тогда голос Жан-Батиста, может быть, и услышат. Хотелось бы, чтобы услышали.

• Объективная (диалектика бытия).

- учение об универсальных всеобщих принципах существования природы, общества и сознания.

3. Исторические формы

Вообще, диалектика зародилась более двух с половиной тысяч лет назад в Китае и в Древней Греции. В каких формах она встречалась раньше? Что ж, давайте разберёмся!

В истории философии выделяются следующие формы диалектики:

• Стихийная или откровенная диалектика античности;

Наиболее яркий представитель данной формы - Гераклит. Он был убеждён в том, что: любой существующий объект непрерывно переходит из одного состояния в другое; причина вечного изменения - борьба противоположностей; все существующие вещи возникли из материального первоначала. Однако первовещь - это огонь.

Были и другие представители: Платон, Аристотель.

• Диалектика эпохи Возрождения;

В этом же случае было множество разных людей, которые строили свои теории: Николай Кузанский и Джордано Бруно.

Их основные идеи: концепции конечного и бесконечного, единого и многого.

• Идеалистическая диалектика немецкой классической философии (XVIII – первой половины XIX в.);

Самые известные представители: И.Кант, Г.Гегель и др.

И.Кант утверждал, что "диалектика разума – иллюзия, и она устраняется, как только мысль возвращается в свои пределы, ограничивается познанием одних явлений. Наш мир – это продукт происхождения/развития из к-л простой субстанции. Принцип развития – исходный принцип познания.".

Г. Гегель же впервые представил весь природный, исторический и духовный мир в виде процесса, т.е. в беспрерывном движении, изменении, преобразовании и развитии, и сделал попытку раскрыть внутреннюю связь этого движения и развития; сформулировал законы и категории диалектики. О них узнаем чуть позже.

• Диалектика революционных демократов (XIX в.);

Наиболее известные теоретики: А.И.Герцен, Чернышевский и др.

Итак, А.И. Герцен являлся основоположником народничества. Он считал, что личность создается средой и событиями, а законы бытия несут на себе её отпечаток.

Н.Г. Чернышевский считал, что человек - это природное существо, его организм един, а сознание - материальная субстанция.

• Материалистическая диалектика.

Что ж, перейдём к последней исторической форме из списка.

Материалистическая диалектика - это метод изучения различных явлений, раскрытия закономерностей, тенденций развития и преобразования действительности.

Наиболее известные представители: К.Маркс, Ф.Энгельс и В.И.Ленин.

К.Маркс и Ф.Энгельс принимали диалектику за целый подход, согласно которому всё в мире нужно изучать с позиции противоборствующих сил.

В.И.Ленин считал, что это учение о развитии, которое понимается на уровне всей теории, а не одного какого-то закона. "Абстрактной истины нет, истина всегда конкретна.".

4. Принципы диалектики

• Принцип всеобщей связи;

Характеристика: целостность окружающего мира, его внутреннее единство, взаимосвязь, взаимозависимость всех его компонентов

• Принцип системности;

Характеристика: многочисленные связи в мире существуют не хаотично, а упорядочено

• Принцип детерминизма (причинности);

Характеристика: нахождение причинно-следственных связей.

• Принцип историзма.

Характеристика: исторический подход к изучению явлений действительности.

5. Законы диалектики Г. Гегеля

Что ж, как и обещала. Три закона диалектики Гегеля:

1. Закон единства и борьбы противоположностей;

Все явления содержат в себе внутренние противоречия или противоположности, которые не являются случайными.

2. Закон перехода количественных изменений в качественные;

Согласно этому закону, постепенные количественные изменения в определённый момент приводят к резкому качественному скачку.

3. Закон отрицания отрицания.

Этот закон исследует процесс развития через стадии отрицания.

Информация частично взята из: https://studfile.net/preview/1725867/page:22/

Спасибо за внимание! Надеюсь, было интересно.

Продолжаю цикл, посвящённый дореволюционной жизни губернских городов. На этот раз по просьбе подписчиков дореволюционный Иркутск, город купцов, золотодобытчиков и осуждённых.

Иркутск был основан в 1661 году. Первые годы Российской империи он был частью большой Сибирской губернии со столицей в Тобольске. В 1719 году появилась отдельная Иркутская губерния. Маленький городок, который за три года до этого пережил крупный пожар, стал губернским.

Воспоминаний о дореволюционном Иркутске не так много. Одно из самых старых - рассказ Ф. Ф. Вигеля (1776 - 1856), который в юности присоединился к посольству, направлявшемуся в Китай. До Китая он так и не доехал, но в Иркутске начала 19 века побывал.

«От Канского острога, ныне города, и реки Кана, одной из главнейших между второстепенными Сибирскими реками, начиналась Иркутская губерния. Бесконечный лес и тут продолжает тянуться в ужасной красоте с столетними дубами своими, вековыми кедрами и необъятными лиственницами…

Хотя мы и были в Сибири, но всё-таки на самом Юге её, под 52-м градусом северной широты, и от того-то сентябрь совсем не сентябрем смотрел на нас: погода стояла прекрасная, такая, как в Петербурге иногда бывает она невзначай среди августа. В день Рождества Богородицы, 8 числа, остановились мы в виду Иркутска, у Вознесенского монастыря, вошли в церковь, исключая еретиков Сухтелена и Гельма, приложились к мощам Св. Иннокентия, просветителя сих стран. Потом начали мы переправляться через широкую Ангару, реку-поток, с яростью вырвавшуюся из Байкала; быстрее и прозрачнее её, кажется, нет реки в мире: на глубоком дне её видны все песчинки. Долго продолжалась церемония нашей переправы, ибо далеко надобно было подыматься против течения, чтоб оттуда стрелой спуститься к пристани. Весь Иркутск, на ровном месте, вытянут по Ангаре. Солнце так и сияло, что придавало ему какой-то праздничный вид, когда мы подплыли к нему…

Дом, где он имел жительство, был выстроен при Екатерине генерал-губернатором Якоби, который так долго начальствовал в Иркутске и еще долее находился потом под судом. Его называли дворцом, все генерал-губернаторы жили в нём, и последний, тут находящийся, Селифонтов уступил его приезжему гостю. Дом этот был деревянный, в один этаж, но чрезвычайно длинен и высок; комнаты были огромные, особенно три: приемная зала, столовая и большая гостиная; первые две были пестро расписаны по штукатурке, последняя обита зеленым атласом в позолоченных рамках. Посвятив несколько дней отдохновению, посол первый раз принимал в сих чертогах; всё посольство на лицо, до пятидесяти человек вместе наполняли их и садились за один стол, за которым находились и местные начальники: генерал-губернатор Селифонтов, бывший военный губернатор генерал-лейтенант Лебедев, гражданский губернатор Корнилов, виц-губернатор Шишков и многие другие. В боковой комнате гремела музыка, отличный повар француз приготовлял обед, который подавали на богатом казенном серебряном сервизе, и тщеславный граф Головкин сиял веселием.

Между иркутскими купцами, ведущими обширную торговлю с Китаем, были миллионщики, Мыльниковы, Сибиряковы и другие; но все они оставались верны старинным русским, отцовским и дедовским обычаям: в каменных домах большие комнаты содержали в совершенной чистоте, и для того никогда в них не ходили, ежились в двух-трех чуланах, спали на сундуках, в коих прятали свое золото, и при неимоверной, даже смешной дешевизне, ели с семьею одну солянку, запивали ее квасом или пивом...

Некоторые из нас сочли однако же не излишней учтивостью сделать утренние визиты двум старшим начальникам, генерал-губернатору и гражданскому губернатору, о которых необходимо приходится мне здесь говорить. Семидесятилетний старец, Иван Осипович Селифонтов, еще дюжий и плотный, хотя не весьма большего роста, был в молодости своей моряк. Нечаянный случай сделал его лично известным Екатерине, которая, угадав в нём хорошего губернатора, в сем звании назначила его в Рязань; надобно полагать, что она не раскаивалась в сем выборе, потому что девять лет спустя сделала его генерал-губернатором Пермским и Тобольским. С упразднением сего места при Павле посажен он в Сенат и долго слыл в нём чудом бескорыстия и правосудия. Между тем Тобольская губерния почиталась внутреннею, а Иркутская, пограничная, находилась под управлением военных губернаторов... Он сначала отговаривался и насилу принял должность, многотрудную для добросовестного человека. Он поселился в знакомом ему Тобольске и, оставив там всё семейство свое, приехал на несколько месяцев в Иркутск, когда на беду его и на несчастье Сибири судьба пригнала в нее китайское наше посольство».

П. Жихарев в «Записках современника» (1805) вскользь упоминает Иркутск. «Очень любопытна сравнительная ведомость о ценах некоторых жизненных припасов в Иркутске и Москве в продолжение января прошлого года. В Москве, кроме дров, все дешевле, а между тем утверждают, что в Сибири жить очень дешево, разве потому, что кроме насыщения желудка нет других случаев к издержкам. Я воображаю, как весело мало-мальски образованному человеку проводить жизнь в таком краю, в котором единственным наслаждением его может быть удовлетворение только скотских побуждений: аппетита, жажды и прочего, хотя о прочем там и помину нет. Генерал Маркловский, маленький, кругленький старичок, которого иногда встречаю я у моих знакомых, рассказывал, что в бытность его губернатором в Тобольске единственным его рассеянием были карты и охота, когда дозволяла погода; прекрасные занятия для губернатора! Он мог бы найти и другое рассеяние, несколько полезнее».

И. Т. Калашников (1797 – 1866) оставил «Записки иркутского жителя». Возможно, это самые подробные воспоминания о губернском городе Иркутске. Описание относится к началу 19 века.

«В начале XIX столетия Иркутск имел вид более грязного уездного городка или даже большего села, нежели столицы Сибири, как его называли тамошние жители по пребыванию там сибирских генерал-губернаторов. После проливных дождей многие из иркутских улиц были непроходимы: на площадях образовывались беспредельные лужи. Проезда по ним почти не было.

Невысыхаемая грязь не была, однако ж, единственным достоинством иркутских улиц; они были сверх того косы и кривы, тянулись как им было удобнее, не удостаивая городской план ни малейшим вниманием. Дома то высовывались вперед, как бы желая взглянуть, что делалось на улицах, то пятились назад, как бы стараясь уединиться от городского шума; многие, особенно в так называемых солдатских улицах, склонившись долу после долговременной службы, преспокойно доживали на боку свои последние дни. К довершению картины город был украшен тысячами колодезных столбов, торчавших из каждого огорода, с превеликими очепами, или как их называли в Иркутске, жеравцами, – словом, город имел, как сказал я выше, вид большого села, где на грязных улицах гуляли коровы, стадами бегали собаки и по временам плавали утки. Наконец для этой сельской картины настал черный день. День этот был приезд в Иркутск гражданского губернатора Николая Ивановича Трескина, в 1808 году.

Трескин неутомимо принялся за благоустройство города. Площади были подняты и осушены; на улицах, не только главных, но и второстепенных, положены гати. Все это производилось колодниками, или, как называют их в Сибири, “несчастными”. Инженеров путей сообщения в то время в Иркутске еще не было, поэтому работы производились под руководством также ссыльного, некоего Гущи, который ходил в каком-то импровизированном им самим мундире в виде начальника. Имя Гущи было известно всем в городе от мала до велика. Рабочих, бывших под его начальством, иначе не называли, как гущинскою командою.

Появление гущинской команды особенно было неприятно для владельцев тех домов, которые, по вольности дворянства, не уважали городского плана. Трескин хлопотал не только об осушении улиц и площадей, но и о том, чтобы выпрямить кривизны и косины и дать городу, елико возможно, наружность благоприличную. Спору нет, что благоприличие вещь хорошая, но только уж слишком нецеремонно поступали с домами, стоявшими не по плану. Согласие домовладельцев тут было дело излишнее. Бывало, явится гущинская команда – и дом поминай как звали. Если же не весь дом стоял не по плану, а только какая-нибудь особенно смелая часть его вылезала вперед, то без церемонии отпилят от него сколько нужно по линии улиц, а там и поправляй его, как умеешь. Если хозяину поправить дом было нечем, то он ежился с семейством в остальной части, а полураспиленные комнаты так себе и стояли напоказ иногда целые годы…

Каменных домов было очень мало: едва ли насчитывалось десятка три. Из казенных каменных зданий самое красивое, по странной игре случая, было – тюрьма, или, как называли в Иркутске, острог.

Лучшие деревянные дома, за исключением одного, в котором владычествовал откуп, принадлежали казне, как-то: генерал-губернаторский, губернаторские зимний и летний и вице-губернаторский.

Частные деревянные дома в городе принадлежали большей частью купцам и мещанам; имели дома и чиновники, но небольшие и бедные. Судя по домам, можно думать, что тогдашние чиновники или жили одним своим жалованьем, или, если и пользовались от трудов своих, то весьма скудными даяниями.

Постройка домов мало улучшилась и в управление Трескина. Бывший при нем архитектор имел необыкновенное пристрастие к высоким крышам. Крыши, поставленные им на выстроенных им деревянных домах, иногда в полтора раза были выше самих домов и напоминали прежних солдат в безмерно высоких треугольных шляпах.

Всех домов, каменных и деревянных, при выезде моем из Иркутска в 1822 году насчитывалось до 2000, а жителей – до 15 000 человек.

Судя по выговору и самостоятельности характера иркутских старожилов, можно полагать, что они происходят от зашедших в Сибирь новгородцев, рассеявшихся после погрома при Грозном.

Самостоятельность в первом десятке настоящего столетия, до приезда губернатора Трескина, особенно проявлялась в сословии купцов, составлявших аристократию Иркутска. Замечательно, что среди них не было ни одного раскольника; все они брили бороды и носили фраки. Гордость их нередко доходила до дерзости; главнейшие из них не ломали, как говорится, шапки и пред главными начальниками.

Не извиняя дерзости, нельзя, однако ж, не сказать, что самостоятельность купечества имела свою хорошую сторону. В городе, где не было дворянства, кроме бедных и безгласных чиновников, купеческое общество одно составляло некоторый оплот самоуправству и беззаконию, столь обыкновенному в прежнее время в отдаленных провинциях. Если притеснения переходили меру терпения, купцы приносили жалобу высшему правительству. Жалобы их нередко были признаваемы уважительными...

Чиновники иркутские были большей частью люди бедные и безответные, загнанные, невольные орудия самовластия. Каждый жил кое-как своим домишком, своим хозяйством, искал удовольствия только в своем семействе. Бывали и исключения, но весьма немногие. Это продолжалось до приезда Трескина, когда явился в чиновничьем мире новый элемент: земские. Под этим словом разумелись исправники и завсегдатаи земских судов. Они начали вести жизнь роскошную, ввели сильную картежную игру и шампанское, до того мало известное Иркутску. Надо заметить, что земские были почти все приезжие, учившиеся в университетах, люди цивилизованные. Они смотрели свысока на уроженцев Иркутска, и те сами чувствовали, что им равняться нельзя с этими великими людьми.

Городские удовольствия иркутских жителей были весьма незатейливы и немногосложны. Некоторыми равно пользовались как богачи, так и бедные. Таковы были, например, вертепы. Это были передвижные кукольные театры, украшенные разноцветными бумагами, обыкновенно в два яруса. Между ярусами находилось пустое пространство настолько, сколько было нужно, чтобы просунуть туда руку для вывода кукол, утвержденных на палочке. Содержание представляемых пьес было духовное. В верхнем ярусе представляли поклонение пастырей и волхвов при рождестве Иисуса Христа, бегство в Египет, крещение; в нижнем выводили Ирода, представляли избиение младенцев, смерть Ирода, похищение души его злым духом в ад, представленный в виде змеиной головы, наконец, погребение тела Ирода, потом пляска Иродиады, его дочери. Тут были придуманы некоторые сцены, то трогательные, как, например, плач матерей о своих детях, то забавные, как казалось, по крайней мере, для детей. Представление сопровождалось пением хора.

После вертепа представляли иногда нечто вроде водевилей. В особенной моде было представление польского шляхты (шляхтича, дворянина) и его слуги. Смысл этой великой драмы в том состоял, что плут и наглец слуга издевался над глупым и тщеславным шляхтою. Это насмешливое направление показывает, что и сочинение шляхта и его слуга также вывезено из Киева.

Вертепы обыкновенно носили на святках вечером. В первый день Рождества Христова ходили утром по домам христославщики из малолеток нашего круга. Некоторые из них, воспитанники младших классов семинарии, славили Христа по латыни.

Тяжелая година, давившая много лет судьбу Иркутска, имела сильное влияние как на детские, так и на общие удовольствия.

Все, что выходило из ряда официальных занятий, как-то постепенно чахло и, наконец, замерло. В том числе зачах и публичный театр. Публичный театр был устроен в первых годах настоящего столетия. Здание, в котором он помещался, не было, признаться сказать, из числа великолепных: это был одноэтажный деревянный дом, вросший в землю.

В нем была выкопана глубокая яма, в которой были устроены сцена, партер и ложи, помнится, в три яруса. Все было улажено, как следует: оркестр находился перед сценой, сцена была возвышена и довольно обширна, кулисы и передняя занавеса были весьма удовлетворительны, декорации переменялись скоро, машины были довольно исправны. Актеры были выбраны из гарнизонных солдат; некоторые из них играли очень недурно; особенно отличался какой-то Рожин. Актрисы были из ссыльных женщин, вероятно, игравших прежде на театрах: по крайней мере, игра их очень нравилась.

На Иркутском театре играли комедии, драмы – большей частью Коцебу, – водевили, а иногда и волшебные оперы. Я помню, как однажды, в какой-то волшебной опере подлежало спуститься с неба гению. Он начал спускаться на облаках: вдруг веревка оборвалась, и бедный гений едва не сломал себе шеи.

Каков бы ни был гарнизонный театр, но он составлял развлечение в единообразной иркутской жизни. Наконец и его не стало, и только полуразрушенный дом напоминал долго, говоря классическим языком, о торжествах Талии и Мельпомены, пока не явилась гущинская команда и не наложила на него свою роковую руку.

Публичный театр не возобновлялся во все время управления Трескина; были только три частных спектакля в 1816 году.

Спектакли составляли удовольствие высших сословий города; собственно же парадных увеселений и пиршеств в бытность мою в Иркутске не было, за исключением одного, по случаю получения известия о взятии Парижа летом 1814 года. Это известие, полученное в Петербурге 8 апреля, пришло в Иркутск не ранее июня...

Балы при Трескине имели в себе много оригинального. В доме губернатора они давались раз в год, в именины губернаторши, 21 января. К этому дню съезжались в Иркутск земские почти со всей губернии; также собирались бурятские тайши, или начальники бурятских родов.

Бал открывался польским, где вместе с музыкою пели казацкие певчие, обыкновенно: “Гром победы раздавайся”, или “Польскими летит странами”; после польских начинались экосезы, матрадуры, вальсы; в позднейшие годы взошли на сцену и кадрили. Танцевали молодые чиновники, преимущественно земские, молодые чиновницы, дочери чиновников и купцов. Главнейшая суть, ядро бала, были не немецкие вывертки, а чистейшая Русь во образе некоего Ивана, ссыльного, кажется, из цыган, и служанки губернатора Софьи...

Бал оканчивался не котильоном, не мазуркою, а некоей “восьмеркою”, природным иркутским танцем вроде деревенских хороводов.

В торжественные дни и в именины генерал-губернатора давались балы городским головою или целым купеческим обществом. Гости приглашались печатными билетами, отличавшимися необыкновенным красноречием...

Кроме биржевой залы общественные балы давались иногда в Портновском саду, а до устройства его – в Комендантской роще. Роща эта стояла далеко от реки, воды в ней вовсе не было, а между тем нельзя же быть саду без фонтанов. Чтобы пособить горю, чей-то гениальный ум придумал поставить за решеткою сада две пожарные трубы, от них рукава провести в сад, а наконечники скрыть в группе дерев, где держали их полицейские солдаты. Когда стали собираться посетители, импровизированные фонтаны были пущены и привели неожиданностью своею в восторг зрителей. Но каково было полицейским, целую почти ночь стоявшим под проливным дождем.

По приезде в Иркутск генерал-губернатора М. М. Сперанского иркутские балы совершенно изменили свой полуазиатский характер. Для большего соединения общества было положено в 1819 году основание Иркутскому благотворительному собранию. Приехавшие с генерал-губернатором молодые люди внесли в состав танцев совершенно новые элементы и совсем стерли с лица земли несчастную “восьмерку”, которая после того кое- как приютилась на окраинах города, в солдатских улицах, и являлась только украдкой на “капустках”.

“Капусткою” назывался сбор девиц и женщин для рубки капусты общими силами или помощью, как говорят в деревнях. Это было в обыкновении в домах и богатых, и бедных, и чиновнических, и купеческих – словом, у всех жителей Иркутска. Старушки обрубали вилки, мальчишки подхватывали и несли кочни, а девушки и молоденькие женщины рубили капусту, напевая разные песни. Бывало, звонкие голоса певиц далеко разливаются по улицам и невольно влекут прохожих в знакомые им дома. По окончании рубки гостей угощали обедом, чаем, и потом начиналась пляска.

В самом угощении прежнего времени были в Иркутске замечательные особенности. В какой час дня ни зашли бы вы в гости, утром ли, вечером ли, ночью ли, – вы не избегнете, чтобы вас не угостили чаем. Кофе употреблялся только в богатых домах.

Пить чай досыта почиталось невежеством. Старые люди говорили, что гости должны пить одну чашку, три чашки пьют родственники или близкие знакомые, а две – лакеи.

Подаваемые сласти брали, но есть их также считалось неучтивостью. Гостья брала их и клала куда-нибудь подле себя. Между тем мужчин угощали домашними наливками; виноградные вина были дороги и употреблялись мало. Доставка их в Иркутск была крайне затруднительна. После чаю подавали пунш, наиболее с кизлярской водкой, и только в самых богатых домах подавался пунш с ромом.

На богатых свадьбах, само собою разумеется, играла полковая музыка, а на бедных (как и на вечеринках) играл большей частью известный тогда всему городу слепой скрипач, или, как называли его в Иркутске, Митька- слепой. Митька был весьма замечательное явление. Слепой от рождения, он не только играл на скрипке разные песни, танцы и духовные концерты, которые сопровождал пением, но и делал сам скрипки...

Фортепианная игра в Иркутске была почти неизвестна. Едва ли в трех или четырех домах были фортепианы; зато в большом употреблении были гусли, и двое из ссыльных отлично играли на них. Фортепианного учителя не было, кроме одного, также ссыльного, Антона, игравшего довольно плохо разные танцы.

Оркестр, бывший в Иркутске в мое время, был оркестром гарнизонного полка, игравший только марши и танцы, в старину весьма незатейливые и немногосложные; поляк Савицкий некоторое время дирижировал этим оркестром и подвинул его вперед. Но главное достоинство этого оркестра состояло в том, что он был в Иркутске единственным и гремел, худо ли, хорошо ли, на всех торжественных балах и обедах.

Вокальная музыка имела больше представителей. В одно время Иркутск имел три хора: архиерейский, солдатский и казацкий. Хор казацкий, обучаемый весьма опытным учителем, обыкновенно из ссыльных, пел весьма искусно и прекрасно исполнял концерты Бортнянского, особенно известную ораторию «Воспойте, людие, благолепу песень в Сионе».

Начало образования в Иркутске относится к 1781 году, когда была учреждена там первая народная школа, но образование долго только мерцало, как сумерки, и даже в первых годах настоящего столетия не было заметно еще влияние науки в общей массе народонаселения, может быть, потому, что образование массы зависит наиболее от женщин, а для женщин в Иркутске не было никакого училища. Они учились грамоте кое-как, самоучкою, на медные деньги, и притом не все, а избраннейшие чада фортуны; прочие были большей частью безграмотные или весьма малограмотные, читали и особенно писали пополам с грехом...

Чиновники, стремившиеся к проявлению своих духовных сил, разделялись на два рода: одни устремились к музыке, другие – к наукам, и в особенности к русской литературе.

Любители музыки составили певческий хор, наняли учителя, квартиру и собирались туда для пения два или три раза в неделю, наконец, разучили несколько концертов и пели в церквях, иногда одни, иногда в соединении с певчими казацкими. Многие из них имели хорошие голоса.

Чиновники-литераторы изучали грамматику, риторику и поэзию; писали сочинения прозой и стихами, не для печати, не для слав, а так, con amore, единственно для упражнения, для домашнего обиход…

В Иркутске не было тогда никакой библиотеки, кроме гимназической, подаренной иркутскому народному училищу Екатериной II. В ней заключались лучшие творения древних и новейших, разумеется, тогдашних, писателей; даже была пресловутая Энциклопедия – плод философов XVIII века. Гимназия увеличивала ежегодно состав библиотеки, выписывая новые книги, но никто из жителей Иркутска не имел права пользоваться ее сокровищами, как будто прямое назначение ее книг было гнить без пользы.

Книжных лавок также не было, а выписывать книги из Петербурга или из Москвы стоило дорого, было хлопотно и не всегда верно: о дальних подписчиках в тогдашнее время книгопродавцы столичные не слишком много беспокоились. Самые газеты и журналы были довольно редки и выписывались преимущественно присутственными местами и притом всего более одни “Московские ведомости”. Для внутренних и сибирских губерний Москва была как-то знакомее Петербурга.

Жизнь в Иркутске была исключительно семейная. Никаких мест, где бы можно было убивать время за картами или прогуливать иногда последние крохи бедного жалования, не было вовсе. По приезде Сперанского было учреждено благородное собрание, но туда собирали только раз в неделю. Во всем городе был один трактир, да и в тот заходить считалось бесчестием: туда заглядывали только отчаянные гуляки, которые составляли весьма малочисленное и резкое исключение.

В 1805 году была открыта в Иркутске гимназия с уездным и приходским училищами. Директором иркутских училищ был определен некто Кранц. Сначала поступили в гимназию учителя из упраздненного главного народного училища, а потом для занятия учительских должностей приехали молодые люди из Петербургского педагогического института. Тогда преподавание в гимназии обнимало все факультеты наук, вмещавшиеся в университетах, только в элементарном размере. Сверх наук преподавались языки: европейские – латинский, французский и немецкий, и азиатские – китайский и японский.

При открытии гимназии поступило в нее 30 учеников. В первые годы состояние ее было весьма удовлетворительно, но потом, не будучи покровительствуема местным начальством, смотревшим на нее, как на заведение не нашего прихода, гимназия при плохом ближайшем управлении клонилась к упадку и, наконец, при директоре Миллере, родом немце, пришла в окончательное расстройство. Ни прежде, ни после гимназия не страдала так ни в учебном, ни в хозяйственном отношении, как при этом многоученом муже...

Жители потеряли всякую доверенность к гимназии и перестали отдавать туда своих детей. Число учеников, постепенно уменьшаясь, дошло до жалкого количества – десяти человек, так что на каждого учителя приходилось не более двух. По причине частого отсутствия учителей преподавание в гимназии почти прекратилось, и ученики большую часть классного времени проводили в разных шалостях. Начитавшись какого-то старинного романа, где героем был разбойник Ринальдо Ринальдини, они сами вздумали представлять разбойников: где-то около города устроили притоны и шуточным нападением пугали ездивших по дороге женщин.

Между тем нельзя не удивляться, что, несмотря на многоразличные шалости, на праздное большей частью препровождение времени, на плохое учение, в молодых умах все-таки тлелся огонь науки, и потом, при обстоятельствах более благоприятных, многие из этих подражателей Ринальдо Ринальдини усовершенствовали свои познания и сделались замечательными или, по крайней мере, полезными членами общества.

Таким образом, гимназия даже и в период самого крайнего своего упадка все-таки приносила пользу самым существованием своим, даже одним своим именем, поддерживая в молодых умах любовь к науке и вливая в душу своих питомцев жажду образования».

Была у города и мрачная сторона. Много лет Иркутск и его окрестности были местом ссылки и каторги. Благородные смутьяны жили в относительно неплохих условиях, чего не скажешь об обычных заключенных. Местная тюрьма была одной из крупнейших в стране. Она могла быть и финальной точкой печального маршрута, и перевалочным пунктом для отправки в ещё более далекие регионы. Иркутск много раз упомянут в книге С. В. Максимова «Сибирь и каторга» (1861)

«Каторжные в Восточной Сибири жили при заводах: Александровском винокуренном и Иркутском солеваренном (в Иркутск, губ.), и в Забайкалье… Прежде, когда гнали человеческою силою рассол из соляных источников по желобам и поднимали бадьями в бунфы посредством насосов — солеваренная каторга была настоящая, тяжелее и мрачнее всех. Ссыльные качали насосы на высоких каланчах иногда при 30° морозу, одетые в казенную рвань. Насосы были первобытной формы, как на простых барках, однако требовали при каждом движении силы и поклона всем телом почти до земли. Рассол должен был пробегать по желобам беспрерывно; платье на рабочих сначала мокло от брызг, потом замерзало. Рабочий, отбыв свою смену, все стоя на ногах, действительно побывал на каторге... Журавцы были заменены ручными насосами в 1836 г. К насосам для большего облегчения работы приделаны маятники — стало легче: балансир маятника стали поталкивать от себя уже меньшее количество рук с наименьшими усилиями; люди могли это делать, сидя в особо прилаженных крытых беседках. Затем постарались (1838 г.) к насосам приспособить лошадиную силу, и две лошади стали делать то, что прежде производили двенадцать человек. Но и после таких приспособлений для каторжных осталось довольно места, чтобы видеть ясно, что сил их не щадят и их тело почитают не выше лесной гнилушки. Жар, который скопляется в том сарае, где варится соль в громадном чане или сковороде, становится во время горячих и спешных работ до того тяжелым й невыносимым, что арестанты принуждены скидывать с себя все платье и работать голыми до обильного пота. Но и при этих условиях духота и жар до того неодолимы, что каждый рабочий обязан выбегать из варницы в бревенчатую холодную пристройку, плохо мшонную и без печки, где, таким образом, ожидает мокрое и потное тело рабочего свежий, морозный, уличной температуры воздух. Многие варницы от неправильного устройства пролетов накопляли такой дым, что рабочие, для направления огня, не могли и по земле ползать. В ветреное время они задыхались, на лучший конец добивались безвременного страдания и боли глаз, до потери аппетита. Малейший подрез какого-нибудь члена, при разъедающих соляных парах варницы, производил опасные жгучие раны. Присоединяя к ним неизбежную простуду, при быстрой и крайней перемене температур, мы встречаем тот положительный факт, что редкий рабочий выдерживал больше двух месяцев: многие уходили в госпиталь, всегда наполненный больными ревматизмом, тифом, потерею аппетита. Но еще большое число рабочих, не успевших заболеть или поправившихся от болезни, уходило в лес и в бега при первом благоприятном случае, на какие особенно был щедр и богат иркутский солеваренный завод или так называемое иркутское Усолье. На нем и по другим статьям каторжной жизни — примечательная неустойка. Казенный срок, назначенный для арестантской одежды, был крайне несостоятелен: таская сырую соль в важню на плечах, арестанты скоро изнашивали платье, так что за 80 к. сер., полагаемых в месяц, и признаков нет возможности обезопасить себя даже заплатами на прогнившие дыры. Без воровства в таких случаях не проживешь и без пособия чужой и преимущественно казенной собственности (какова на этот раз продажная соль) никак уже не обойдешься».

«На винокуренных заводах степень каторжной тяжести видоизменялась, значение каторги своеобразнее. Там круглый год тяжело было жиганам, обязанным подкладывать дрова в печь и, стало быть, целые сутки стоять у огня в тесном подвале, среди нестерпимой духоты, около удушливого печного жара... Зимою, во время холодов, заводская винокуренная каторга всею своею тяжестью налегала на заторщиков, обязанных чистить квашни, промывать в них прилипшее к стенкам этого огромного ящика тесто, когда намоченные руки знобило едким, невыносимым ознобом, когда рабочий от пребывания в пару, постепенно охлаждаемом, успевал даже закуржаветь, т. е. покрыться инеем до подобия пушистой птицы... Нередко последняя накрывала рабочих, опущенных в лари, где бродила брага, прежде чем выходил оттуда весь углеродный газ, накопившийся во время брожения браги; рабочие эти там задыхались и их на другой день выносили оттуда уже мертвыми и холодными трупами… Винокуренные заводы также были богаты побегами и не меньше всех других родов и видов каторги».