Автор Волченко П.Н. (иллюстрация - моя срисовка, автора первичной картинки - не знаю)
Ссылки на предыдущие части:
Она заказала вино и салат, он ограничился чашкой кофе.
Когда принесли заказ, она сняла перчатки, положила их рядом на стол, перчатки и правда были очень элегантны и даже так, просто брошенные на красную скатерть стола, смотрелись очень живописно.
Незнакомка отпила вина, поставила бокал, спросила:
- Знаете, я сама очень не люблю курящих женщин, но от этой привычки так тяжело избавиться. Вы наверное меня не понимаете, некурящим…
- Я тоже курю. Не рассчитал сегодня, не хватило.
- А я думаю, идем, а вы даже не хотите закурить и сейчас тоже первая спросила, я наверно глупая, да? – она достала из сумочки длинную и тонкую пачку сигарет, достала одну, Толя чиркнул наспех вытащенной из кармана зажигалкой.
- Нет. Вы мне совсем не кажетесь глупой.
- Да? Жаль. Говорят глупышки очень нравятся мужчинам.
- Вы мне и так нравитесь. Очень. Я таких раньше не встречал.
- Нет. – он сказал это совершенно серьезно, даже слишком серьезно. Он обхватил горячую чашку кофе ладонями, повторил. – Нет, я серьезен.
- Спасибо. Мне было приятно.
Она допила вино, длинной блестящей вилкой очень элегантно ковырнула салат, отложила ее в сторону, посмотрела на тонкие золотые часы на запястье:
- Наверное пора, скоро стемнеет.
Толик тоже глянул на часы, кивнул.
Она достала из сумочки тугой кошелек, щелкнула застежка, распахивая богатое нутро, достала купюру, положила на стол.
- Можно я? – спросил Толик, доставая из кармана деньги.
- Простите, я вас недостаточно знаю, чтобы вы за меня платили. Вы не обидитесь?
- Чуть-чуть не страшно. – она взяла перчатки, Толик тоже положил деньги за кофе на стол, официант, стоявший у стойки, кивнул.
Они вышли, на их столике остались деньги, не тронутое кофе с ложечкой и двумя кусочками сахара на ободке блюдца, в пепельнице тлела едва начатая сигарета, салат, пустой бокал с красной капелькой вина на донце.
На улице незнакомка одела перчатки, посмотрела в низкое темнеющее небо, вскинула руку, останавливая проезжающие машины. Как назло сразу взвизгнули тормоза, около них остановилось новенькое блестящее «рено».
- Прощайте. – грустно сказал Толик.
- До свидания. – ответила незнакомка и, порывисто подавшись к нему, поцеловала его в щеку, коснувшись уголком губ его губы. – До свидания.
Она села в машину, захлопнула дверцу, «рено» рыкнуло движком и влилось в нескончаемый поток машин. Толик стоял как громом пораженный, он не верил, что с ним может такое произойти, и тем более он не верил в то, что такое с ним только что произошло. Он до сих пор ощущал тонкий цветочный запах ее духов, он помнил чувство мягкости ее губ, легкую ласку ее каштановых волос. Так просто не бывает, так не бывает. И только через несколько мгновений, когда он пришел в себя, он запоздало произнес в пустоту:
В этот вечер он забыл о своих страхах, он не слышал шепотков, он не замечал темных подворотен, сгущающегося мрака. Он очень удачно сел на маршрутку, он очень быстро доехал до дому, он не застал даже вспыхнувших на улице фонарей – успел до темноты.
С Катей отношения у них не задались. После того единственного дня вместе они больше не гуляли. Один раз, когда она стояла чуть в сторонке от остальных одноклассниц, он подошел к ней, сказал несмело:
- Уйди, пожалуйста. – она посмотрела ему в глаза. – И не подходи больше.
- Толя, уйди, пожалуйста. – повторила она настойчивее и он ушел, вернулся на свое место, сел. Одноклассницы, от чьих глаз этот разговор конечно же не скрылся, тихонько посмеивались. Толику было погано.
Он решил не сдаваться. Глупо конечно, но он просто еще не знал силу женского «нет», да и сама Катя силу этого «нет» не знала, но подспудно ее чувствовала, ощущала.
Толик, через одноклассников, достал Катину фотографию. Дома он долго и упорно пытался нарисовать ее портрет, но у него ничего не получалось – не было опыта, не поставлена рука, но… Он старался, то и дело пряча и фотографии и листки с набросками обратно в нутро стола, когда слышал шаги родителей за дверью. Он пытался писать стихи, он часто смотрел на, будто вырезанный из солнечного света Катин профиль и, если вдруг она оборачивалась к нему, он отворачивался, но не сразу, он старался, чтобы она заметила, что он – Толик, ничуть не изменился, что он все так же любит, если не сильнее, но все напрасно. Катя его игнорировала.
А еще, с тех самых пор, темнота притихла, ее словно бы не стало: когда он ложился спать и выключал свет, она не окружала его шепотом, он, в ту, первую ночь после прогулки по парку, сам хотел найти ее, сам жаждал ей отомстить мраку, уж и неизвестно как. Он пришел домой, задернул шторы, выключил свет и попытался ухватить ее черные нити, попытался порвать тьму, причинить ей боль, он хотел шипеть ей в ответ злым шепотом, как она в парке. Но ее не было. Ее не было слышно, она не попадалась ему в руки – она пропала, не стало ее совершенно. В его комнате просто было темно, но Темноты там не было.
Поначалу он злился, но потом, потом пришел то ли страх, то ли облегчение. Темнота после той встречи перестала быть игрушкой, она обрела собственную волю и, мало того, она была способна на действия – на злые действия. Он частенько, пытался оправдать ее, придумывал какие-то ветки для объяснения той царапины на шее Кати, для той ситуации вообще. Он даже еще раз приходил на то место, чтобы хорошенько полазить там, в низине, пройти между елей, но не получалось, никак не получалось оправдать темноту: ветки были слишком далеко от тропинки, да и была эта тропка прямая как стрела – не свернешь, не увернешься от торной дороги. Да и как оправдаешь то ощущение погружения, то нежелание тьмы отпускать его и Катю, которую ему пришлось вырывать, выдергивать из темноты словно из болота!
А еще Толик ждал встречи. Случайной, невозможной, когда он и Катя вдруг по нечаянности окажутся вместе где-нибудь в рекреации, в классе, пересекутся в школьной библиотеке или, того лучше, на улице. Но его величество Случай упорно не давал ему шанса, а ловить Катю, поджидать где-то по дороге домой со школы или дежурить около ее подъезда – всё это Толик считал низким, недостойным, неправильным. Он влюблен, но он не маньяк, он не хотел, нечаянных слухов, де вот Толька носится за Катькой, а такие слухи, в этом Толик был уверен, пойдут, стоит только кому то из одноклассников заметить его в тех краях, и так уже в классе поговаривали… Женька даже один раз спросил у Толика тихо: «А вы правда с Катькой?». Толик не ответил, сжал кулак увесисто перед курносым Женькиным носом и на том разговор закончился.
Весна вошла в силу, уже летние каникулы, последние летние каникулы меж десятым и одиннадцатым классом должны были на днях наступить. Любовь не прошла, время не вылечило, а может это и сам Толик был во всем виноват – не давал угаснуть чувству, то и дело доставал фотографию, то и дело перечеркивал удавшиеся и неудавшиеся строки стихов и все смотрел, смотрел, хоть и старался не смотреть на Катю, но все одно. Вроде бы сидит, смотрит на доску, о своем думает, а потом, внезапно, осознает, что уставился во все глаза на Катю, а она на него ноль внимания. В эти дни только одно спасало: добрые две трети класса глаз от окон не отрывали, а там, за отрытыми окнами, вовсю шло цветение, там уже щебетали птицы, оттуда веяло теплом, жаркие солнечные лучи бессовестно ласкали щеки школьников – весна.
Толик сидел дома один, Толик тосковал, Толик вновь писал стихи, смотрел на фотографию, на заученное до черточки лицо, и придумывал новые вирши. Он хотел найти что-то новое, но ничего нового не получалось – банальности, а если уходить глубоко в образы, то, во первых, не понятно, во вторых, очень сложно вписать в размер, в рифму. Балкон в комнате был открыт, с улицы веяло слабосильным ветерком, чьих усилий хватало лишь на легкое вздымание тюли, остро чувствовался липкий и чуть сладковатый запах цветущего под окном тополя. А потом, сразу, без предупреждения, без туч и без возмужавшего ветра, грянуло разом раскатистым громом и раскрылись хляби небесные, и дождь, нет – ливень, стеной обрушился на проснувшуюся землю, и ветер, к стыду своему ощутив слабость, поднатужился, поднапрягся, и порывы его стали рвать отвесность водяного занавеса, и брызги, и всполохи, и громы небесные…
Толик соскочил со стула, схватил на ходу легкую куртку, в которой в школу ходил, напялил скоро кроссовки с вечно грязными носами, и бегом бросился вниз, по лестничным маршам, прыгая через две, а то и соскакивая вниз, через пять ступеней разом на лестничную площадку. Эхо громко возносилось вверх, к вечно закрытому чердачному люку и торопилось вниз, за Толиком, но тот уже бухнул дверью подъездной, и выбежал под холод тугих струй, ударил в лицо ему ветер с продрогшими, битыми брызгами, ослепила молния и в следующее мгновение рявкнул зло, добравших до нутра, до печенок, тяжелый трескучий громовой раскат.
Толик рванул под дождем вперед, словно ждал этого момента, как освобождения, как будто сорвала с него эта весенняя гроза тяжелые оковы. Он несся под струями с особенной легкостью, он пробивал собою холодный ливень, он закидывал голову, и наслаждался тем, как тяжелые капли разбиваются о лицо, о чуть прикрытые веки, он с глупым упорством перепрыгивал через разливающиеся лужи, хоть и был промокшим до нитки, а потом дождь устал и Толик устал – они перешли на шаг. Дождь шел, тревожа пузырящиеся лужи, небо очистилось, ветер тоже стих и дул изредка, холодя промокшее тело. Толик шел рядом с заброшенным парком, почему он вдруг оказался здесь, с чего? Он и сам этого не знал, просто случайно выбежал сюда, просто принесли ноги, тогда, когда он прыгал через лужи. В парк он не заходил – там грязь, там ручьи потоками по тропкам и рыжая глина из под белых подошв старых кроссовок. На улице, как того и следовало ожидать, никого не было – все попрятались от дождя, испугались шального весеннего ливня, даже прохожих с зонтами не было, да и кто мог ожидать такой грозы, родившейся в один миг в пустом весеннем небе?
Он шел по аллее вдоль грязного, когда-то в давней своей бытности, зеленого забора парка, с другой стороны, пригнув низко кроны с молодой нежной порослью выстроились старые тополя, а навстречу, по старому растрескавшемуся асфальту дорожки, шла промокшая, как и он, девчушка. Высокая, каштановые волосы висят космами, мокрая челка прядками налипла на лоб, оранжевая курточка блестит мокро, джинсы потемневшие от воды – Катя. Он узнал ее не сразу, как-то внезапно, ну не может быть вот так, под сирым дождиком, после ливня. Это он искал освобождения, это он хотел перестать безвольно оборачивать голову на уроках и смотреть, смотреть, смотреть… От кого бежала она, зачем рвалась под очищающие струи?
Они остановились в метре друг от друга, промокшие, продрогшие, он заметил как мелко трясется ее подбородок, заметил, что маленькие острые кулачки ее спрятаны в рукава промокшей курточки. Она стояла, смотрела на него, будто ждала и он сказал первым:
- Привет. – ответила Катя, голос ее чуть-чуть дрожал, замерзла, бедняжка. Они снова замолчали, Толик чувствовал себя последним идиотом. Он написал столько стихов, он столько их заучил, он уже чуть не тысячу раз прогонял у себя в мозгах всевозможные сценарии их случайной встречи, он думал над ее ответами и думал над своими фразами, но сейчас, когда эта встреча случилась вот так, вдруг, он не знал что сказать.
- Гуляешь? – спросила его Катя.
Толя не ответил, он кивнул, шагнул ближе протянул руку: ладонь раскрыта, пальцы чуть подрагивают. Катя не отпрянула, посмотрела на его руку, улыбнулась с грустинкой, протянула свою руку, но так и не коснулась его. Вместо этого она провела пальцами в каком-то мгновении над его раскрытой ладонью, сказала:
- Ты тогда испугалась? В парке, из-за этого? Или тебе Женька сказал, что я тобой хвастался? Он врет, он… Он с первого класса еще врал всегда, я не говорил что мы встречаемся! Это…
- Ты правда хороший. – посмотрела ему в глаза, так, как тогда в парке, ему показалось, что до самой души взглядом дотянулась, сердце у него будто бы остановилось, застыло. Катя снова спрятала руки в рукава оранжевой курточки и пошла дальше. Он повернулся, проводил ее взглядом. Она отошла, далеко уже, обернулась и крикнула:
- Ты хороший! Помни об этом!
И все. И он понял тогда, что не помочь тут уже словами, не изменить ничего ни стихами, ни портретами, ни цветами, даже знай он откуда достать на них деньги – ничего уже не изменить. И от этого знания на душе у него стало тоскливо, будто сказка, добрая, любимая сказка, оборвалась, закончилась навсегда. Он понял, что он теперь несчастный и в то же время по настоящему свободный.
Вечером, когда он сидел дома, укутанный в теплый свитер, накормленный таблетками, а под мышкой, топорща свитер, у него был градусник, вновь явилась темнота. Солнце садилось, в комнате темнело, в углах скапливались тени, и тени эти еще тихо, еще несмело, шептались. Позже, когда он выключил свет и улегся в кровать, тени снова заговорили, вернее это были не тени – это была Темнота, теперь уже с большой буквы. Она была ласкова. Она ласкалась едва ощутимыми прикосновениями, баюкала шепотом, напевала тихо и уже почти можно было различить слова, и прикасалась к нему, оглаживала легкой рукой по волосам, едва заметно проводила черной плотью своей по его ладоням, будто просилась к нему в пальцы, сама хотела, чтобы он сжал ее в своей руке.
Толик не обращал на нее внимания: он закрыл глаза, спрятался под жаркое одеяло с головой, сжался там в клубочек и тихонько, едва слышно, заплакал по своей первой любви.
- И как эту козу зовут? – сразу, с порога магазина, спросила Лена.
- Здрасте! – Толик состроил возмущенную физиономию, - А где здрасьте? И я же не спрашиваю, как твоего папика зовут.
- Ну и это мое личное дело. Или как?
Она уставилась на него гневно, почти огненно, брови ее сошлись над переносицей, она закусила губку обнажив жемчужные, острые зубки, но, так и не найдя, что ответить, зло сорвала с себя цветастую шапочку, стала раскручивать свой бесконечно длинный и не менее цветастый шарф. Этого занятие ей должно было хватить надолго и поэтому Толик, не особенно торопясь, слез со стула перед кассой, сунул руки в карманы и, беспечно насвистывая «одинокого пастуха» двинулся к своему подвальчику. Он чувствовал себя великолепно и оттого что удалась эта нечаянная месть бывшей пассии и от воспоминаний о вчерашнем вечере, но особенно хорошо ему было оттого, что он знал, он истово верил, что это была не последняя встреча с прекрасной незнакомкой. Завтра, а чем черт не шутит, может и сегодня, судьба вновь сведет их пути дороги и хоть и не знает он ни имени ее, ни адреса, но всё это не будет преградой для них, потому что она сказала: «Досвидания», а он ей верил!
Он, насвистывая тот же мотивчик, прошагал до своего подвальчика, уселся за компьютер, собрался было начать скидывать первый лист на печать, когда вдруг свет погас, мгновенно все стихло: гул фотопечатной машины за спиной, затих кулер системника. Толик оказался почти в кромешной темноте, лишь сам он был в маленьком квадрате света, падающем из узкого подвального оконца под потолком. Фонарик был не в досягаемости – он лежал в куртке, а куртка на вешалке, а вешалка в темноте, во мраке.
Толик не двигался, он ждал, он надеялся, что это небольшой перебой, он верил, он истово верил, что сейчас вспыхнет свет, пикнет компьютер, загудит кулер, сзади заурчит низко и глубоко фотопечатная машина. Темнота вокруг медленно просыпалась, слышался тихий шум, на грани слуха, будто чьи-то тоненькие острые коготки или лапки шуршат о бумагу. Шум рос, становился ближе, превращался в тихое жадное дыхание, и дыхание это подходило ближе, сразу отовсюду, но большей частью из-за спины. Толик уже слышал тот самый, полузабытый шепот. И то ли казалось ему, то ли действительно видел он как в протянувшихся к нему солнечных лучах на короткие мгновения возникают, протягиваются тонкие жгутики темноты и тут же тают. Ноги его поджатые чувствовали слабые, пока нежные еще прикосновения к ботинками, как будто кто замшевой тряпицей проводил по носкам ботинок, вдоль подошв, едва-едва задевая и штанины. Толик сдерживал дыхание, он хотел, он верил, что Темнота может не заметить его, если он притаится, если он замрет, исчезнет, перестанет шуметь, но стук сердца – стук сердца выдавал его, шумел в висках и все никак не хотел затихать.
«Включайся, включайся, включайся» - беззвучно шептал он сухими губами. Ему казалось, что прошла уже целая вечность: шепот был рядом, Толик чувствовал дыхание, горячее дыхание прямо в ухо, и даже не видел, а скорее чувствовал, как тонкие нити тьмы обвиваются вокруг его тела, как они прикасаются к нему легко и бережно, а потом медленно стягиваются и даже прозрачный утренний свет сквозь окно им не помеха. Темнота была ласковой, она говорила тепло и нежно, вот только нити ее затягивались все больнее, будто острая тонкая проволока прорезалась сквозь одежду. Он знал, чего она хочет: когда она ухватится за него достаточно крепко, когда она обовьет ему ноги, тело, когда привяжет к подлокотникам кресла руки – тогда она рванет его вместе со стулом в себя, в свой непроглядный мрак и…
Злой крик, срывающийся, хрипящий, высокий, будто каток ехал по копошащейся массе крыс раздался разом и отовсюду, и прекратился, в одно мгновение растаял, оставшись отзвуком в ушах, эхом. Зажегся свет, пиликнул компьютер, заурчала за спиной фотопечатная машина – мир ожил, и только сейчас Толик понял, что все это время он не дышал, все это время он сидел боясь шелохнуться, вдохнуть. Он медленно, с опаской, опустил ноги на пол, опираясь о стол, встал. Его трясло, тело было как чужое, внутри все захолодело. Он посмотрел на руки, они дрожали. Толик на негнущихся ногах дошел до вешалки, непослушными руками снял с нее куртку, набросил на плечи, на то, чтобы застегнуться не было сил – пальцы упорно не попадали собачкой в молнию. Он пошел наверх так, расстегнутый, без шапки, про которую конечно же забыл.
За дверью подвала его ждала Лена. При виде Толика она прыснула в кулак сдавленным смехом, спросила, едва сдерживаясь:
И он сразу все понял. Мелкая стерва решила отомстить за его утреннее оскорбление, за укол его, а на большее мозгов у нее не хватило. Он же ей рассказывал по секрету про свой детский страх темноты, она, помнится, тогда охала да ахала, спрашивала почему так, да как так приключилось? Он ей что то врал про подвал, про старших мальчишек, которые закрыли его там на весь день. Он всегда рассказывал именно эту историю, чтобы не запутаться во вранье. Лена, вроде бы, поверила тогда, гладила его по голове и говорила: «Ах ты бедненький мальчик мой, трусишка», а он млел и едва ли не мурчал в ее ласковых руках.
Он посмотрел на нее, сунул дрожащую руку в карман, нащупал ключи, вытащил их. Они позвякивали в трясущихся пальцах. Он бросил их на прилавок сильнее чем требовалось, ключи прокатились по пластиковой столешнице, звонко упали на пол. Уже выходя он сказал, не оборачиваясь:
- С-сама д-дверь закроешь.
Вышел. Оказывается он еще и заикаться начал, ну вообще замечательно. Когда он отошел от магазина на несколько шагов, он услышал звонкий Ленин оклик:
- Толик, ты чего? Толя, ты обиделся что ли?
Он не ответил и не обернулся. Он, нахохлившись, сунув руки в карманы, шел к той самой вчерашней кафешке, где они сидели с прекрасной незнакомкой. Шел он туда не из-за воспоминаний, просто это было ближайшее место где можно было и посидеть и выпить.
В кафе из-за раннего часа все столики были свободны, вчерашнего музыканта на маленькой сценке не было, наверное он появлялся только ближе к вечеру, когда народ заполнял заведение. Толик уселся за столик около окна, так, чтобы холодный утренний свет ложился на него и на стол перед ним особенно густо, окрашивая красную скатерть едва ли не в белый цвет. Он заказал маленький графинчик водки и салат «цезарь». Заказ принесли быстро, официант, молодой парнишка со скучающим выражением лица, бухнул тарелкой с салатом чуть сильней чем надо и, ставя прозрачный графинчик, сказал едко: «Приятного аппетита» - видать посчитал Толика за пропойцу.
- Спасибо. – без выражения ответил Толик, сам себе налил стопку до краев, выпил. Водка была холодной, но, с непривычки, Толик все же поперхнулся – крепкие напитки он употреблял крайне редко. Официант ушел к стойке, о чем-то тихо заговорил с молоденькой то ли барменшей, то ли своей напарницей. Они частенько оборачивались в его сторону, но ему было на это плевать.
Сзади, от входной двери, послышался легкий перезвон подвешенных стеклянных колокольчиков, официант у стойки обернулся заинтересованно, посмотрел в зал. Ну вот и славно, теперь у них два клиента, и о нем, о Толике, злословить будут чуть поменьше. Толик посидел еще чуть-чуть, прищурившись посмотрел в окно, солнце било прямо в глаза, но сейчас это было особенно приятно, налил еще стопку, выпил, поморщился.
- Простите, здесь свободно? – спросил голос с той стороны стола. Толик прищурился, попытался разглядеть спрашивающего, но не смог из-за яркого солнца.
- Валяйте. – небрежно бросил он. Ему казалось, что это даже неплохо, что у него появилась компания. Пить в одиночку – некрасиво. – Вам налить?
- Да, если позволите. – голос чуть хрипловатый, надтреснутый, далеко немолодой.
Проблем со стопками не было, на стеклянной тарелке, на которой стоял графин, их было еще две штуки, видимо стандартный комплект рассчитывался на троих. А вот с руками, если так можно выразиться, проблема была.
- Налейте себе сами, у меня, простите, вот. – Толик вытянул руку, дрожащие пальцы говорили лучше всяких слов.
- Конечно. – в яркий солнечный свет влезла рука, старая, с набрякшими венами, но на руке этой были очень дорогие часы, выглядывающие из под холеного рукава выглаженной белой рубахи, и еще Толик только сейчас почувствовал запах хорошего, наверное очень дорогого, мужского парфюма. Рука деловито пропала во мраке, после чего вновь явилась на свет, наполнила и Толину стопку, поставила графин на место, невидимый собеседник спросил:
