Серия «Домовушка»

Малый народец только ростом мал, а растет куда быстрее большого. Уже и Мымрик стал взрослым и все свои хитрые мымриковские дела совершает серьезно и раздумчиво. Вот и сейчас сидит он в сарае на полке и прилаживает шестеренки к пружинкам, а пружинки к стрелочкам. Важное дело у Мымрика. Грустное и важное. У него беда с родителями.
Сначала затосковала Домовушка. Что за дом без печки и полатей! Баней и не пахнет В ванной кафель скользючий, холодный и мертвый. Белье стирает одна машина, сушит другая. Варенье и то варится не в тазу, как положено, а в какой-то скороварке на елестричестве. Делать по дому нечего. Скучно Домовушке.
Потом на Пасечника беда свалилась. Хозяин продал все свои пчелиные семьи на вывоз, ульи разобрал и выкинул, а во дворе на месте пасеки затеял строить гараж.
Совсем старички с виду стали Домовушка и Пасечник. Сгорбились, лицами почернели. Сидят в уголке, и ничего их не радует.
Какой сын такое стерпеть может? Болит сердце у Мымрика. Сердце болит, а голова думает, руки работы требуют. И вот затеял он строить невиданную паровую машину. Семь дён строил без устали, теперь она готова.
Привел он родителей в сарай и показывает им диво-дивное - пыхтящий то ли чайник - то ли самовар, весь обвешанный железками и линзочками. Чайник пыхтит, в линзах солнечный свет всеми цветами радуги переливается, шестеренки вертятся со страшной скоростью. Но даже эта удивительная машина не радует Домовушку и Пасечника.
- Погодите, - говорит Мымрик, - сейчас начнется.
И точно, началось. Радуга от линз поднялась вверх, заполнила всю сараюшку, а под дугой радуги яркий белый свет образовался. И в этом свете словно открывается окошко, все шире и шире... А там!
Там прекрасная всамделишная деревня. Избы крыты соломой и камышом, из труб дым поднимается, во дворах гуси и утки гуляют, за околицей кавуны поспевают, под окнами подсолнечники шеи гнут, телеги повсюду стоят, ульи там и тут виднеются, чуть вдали мельница раскинула руки-крылья. И запах! Родной, неповторимый сельский запах.
Просветлели лица у Домовушки и Пасечника, смотрят они и на глазах молодеют.
- Вот, -говорит Мымрик. - Построил я вам машину времени. Ступайте и живите, как вам удобно. А я вас в нынешнем времени поджидать буду. Как доживете, приходите меня навестить, я вас, если захотите, опять в прошлое перекину. - И протягивает им маленькую желтую пуговку со стрелкой. - Это специальный маяк, на меня настроенный. Вы по нему меня всегда найти сможете. Кто знает, может, и я захочу к вам в прошлое прогуляться. Так сказать, экологический туризм.
Шутит, а сам скрытно носом шмыгает - легкое ли дело родителей своими руками от себя отсылать.
- Подумать надо, - говорит Пасечник, Домовушка кивает, да только недолго они думали. Нет им житья в современном мире, и они это хорошо понимают. Так что ступили они на дорогу меж двух радужных столбов и ушли.
Но Мымрик-то остался! Так что, может быть, я когда и порадую вас историями об этом неугомонном изобретателе.

Ноябрь. Тихо. Луна висит близко от земли. Мымрик соорудил лебедку, прикрепил к концу лески рыболовный крючок, из тех, на которые сома берут, и ладится метнуть в небо. У Мымрика мысль: подцепить луну и притянуть ее поближе к земле, чтобы ночью было светло, как днем. А то ночью надо спать, а спать Мымрику совсем не хочется. Мымрику хочется изобретать и усовершенствовать.
Несколько раз метал он аркан, да все промахивался. Месяц висит близехонько, над самым тополем, дразнится, манит серпиком, таким удобным, чтобы вцепиться в него крючком. Озлился Мымрик, напряг все силы, мутнул крюк и зацепился наконец. Теперь дать команду мышам, чтоб тянули изо всех сил, да самому приложить руки.
Тянет Мымрик, старается, кулачком пот по лбу размазывает, вот поддался месяц, вот уже совсем тянется вниз, еще немного... Шум, грохот, треск, и прямо на мымрикову команду валится с тополя грачиное гнездо. Мымрик, сопя и отплевываясь, вылезает из-под гнезда, весь покрытый трухой, птичьим пухом и грязью. И попадает прямо в материнские объятья охающей Домовушки. Та очищает его привычными движениями, отирает лицо чистой тряпицей и приговаривает:
- Погоди-от. Весной старый грач прилетит, где гнездо? Ан нет гнезда-то. Как почнет он тогда своим клювищем долбить твою неразумную головушку, совсем пропадешь!
Домовушка сама не верит этим страстям, так, пугает только. Но чем больше пугает, тем тревожнее становится у нее на сердце. Вот уж совсем уверила она себя в страшной мести грачиной и заплакала от безысходности. Мымрик переминается с ноги на ногу и не знает, как ее утешить. Мыши в смущении толпятся стайкой у покосившейся лебедки. Пасечник смотрит на все это из-за угла и размышляет, надо ли вмешаться и показать отцовскую волю, или пусть уж все будет, как будет.
В общем, остался Мымрик на неделю без сладкого.

Мама говорит, что от мышей неприятность одна. То они муку попортят, то крупу сожрут, то сало утащат, то колбасу домашнюю копченую погрызут. Да еще огород разоряют. Да еще повсюду оставляют свои противные катышки. Да еще у комода угол отъесть могут. Не водись с ними, Мымрик, не водись!
А как не водиться? Когда пересох ручей в июле, и мое чудо-колесо для улавливателя разных запахов остановилось, для кого я построил удобную ступалку, кого я уговорил туда залезть, и кто мотор снова в движение привел? Правда хозяин опять остался недоволен. И гости его тоже. Сидели на веранде, пили мутную жидкость из стаканов и говорили: "Совсем твой первач, Степаныч, на первач не похож. Ни вкусу в нем, ни запаха ядреного. Да и крепость не та. Словно простую сорокоградусную пьем" И напрасно хозяин рвал тельняшку на груди и клялся, что сам измерял градус, и градус - во!, градус - семьдесят! Гости остались недовольны, а улавливатель разных запахов папа назавтра разобрал, потому как пчелы от него стали терять направление, чихать, и даже залетать на соседнюю пасеку.
Но вернемся к мышам. Скоро, допустим, выпадет снег. Из пары зубочисток, длинных волос хозяйки, которые она постоянно в ванной на пол роняет, расчесываясь, и клочка ваты я соорудил санки-убегалки. Кого я в них впрягу, когда снег ляжет? Цыплят, что ли? Понятное дело, мыша. Крепкого, откормленного, здорового мыша. А это значит, надо его откармливать уже сейчас.
Так что ругайся - не ругайся, мама, а все мышеловки я уже обошел и пружинки в них подправил. Никаким хозяевам и родителям, как бы я их ни любил, не позволю я встать на пути прогресса!
Далее следует чертеж непонятной машины, в которой присутствуют два шарикоподшипника, жестяная банка из-под крема "Нивея", грифель от карандаша, медная проволочка и  выпавший ус кота Васьки.
(Из дневника Мымрика, запись от пятого ноября)

Как-то раз рано утром проснулась Домовушка в хорошем настроении. Платочек любимый с голубой каемочкой повязала, заглянула в кроватку к малышу - спит сынок, с головой укутался, так не нать будить, меньше нашалит. Пасечник еще раньше поднялся, с пчелами делом занят - надо к зиме готовиться, октябрь уж на дворе. Да и Домовушке неча рассиживаться - пошла на кухню, проверить, не завелись ли мыши, тараканы и прочие муравьи.
Глядь - а посередь кухни чьи-то мелкие черные следы виднеются, словно бы мышонок пробежал. Встревожилась Домовушка, юбку подхватила и припустилась по следам злодея выслеживать. Следы странные - жирные какие-то и пахнут не то уксусом, не то сажей, неприятно пахнут и пачкаются к тому же. И ведут следы аккурат к хозяйкиным туфелькам. Туфельки черные, не новые, но отчего-то сегодня блестят, точно лакированные. А следы вокруг туфелек потоптались да и дальше пошли - во двор, и оттуда прямиком к курятнику. В курятнике - переполох.
Белый красавец петух леггорн весь пошел в черную рябь. Стоит посреди сарая, клюв разевает, а крик не идет - от возмущения сперло в горле. Курицы в сторонке сгрудились, квохтать боятся - не признают, свой ли муж, чужак ли залетел ненароком. И на каждом вновь снесенном яйце черный отпечаток лапки. Вроде, на мышиную похожа, а вроде нет. И ведут следы за курятник, в лопухи. А посреди лопухов, закутавшись в курий пух, лежит Мымрик и спит. И пяточки у него черные, и ладошки черные, и даже нос, и тот черный. А рядом кукольная чашка, на треть полная какой-то вонючей гадостью. В кровать он, стало быть, куклу, свернутую из одеяла, подложил.
Вот что я вам расскажу по секрету, дети. Если растереть печную сажу, воск, льняное масло, уксус и еще кое-что вместе, то отличный гуталин получается. Прямо-таки первоклассный. Это Домовушка не сразу поняла, а только когда сынка в трех водах отмывала и лимонным соком оттирала. А он стоял смирный - понимал, что набедокурил.

Об этой битве никогда не сложат песни, хотя, может быть, и стоило бы. Домовушка бы могла, да она, пожалуй, просто подожмёт сурово губы и скажет строго: «Куда-ить его леший-от понёс, оглашенного!», - да и замолчит на этом. Придётся мне рассказать, чего сама знаю, да что стороною крошечками у птиц да мышей выведала: не дело, чтобы такое глупое геройство или такая героическая глупость невоспетыми остались.

Случилось так, что одним жарким летом много пришлого народу враз прогнали через село. Провозили их в крытых грузовиках стороной, всех в одинаковых пёстрых халатах, с диковинно свёрнутыми простынями али полотенцами на головах, бормочущих на чужом языке чужие слова, ещё дальше на север провозили. Их-то увезли, а след от них остался. И в байне Сметаниных, в тёплом месте в стороне от котла стало расти странное лохматое гнездо,  в гнезде поселилось страшное - жужжащее и жадное.

В начале августа сидел Пасецник на крылечке рядом Иваном Прокопьицем; Прокопьиц трубочку курил, Пасецник чихал. Но поскольку Прокопьиц ещё в задумчивости маленькую пил, Пасецникова чиха он замечать никак не мог. И, опять же, пчёлы жужжат, ветер гудит, река в отдаленьи плещется.

- Что-то как-будто, - говорит Прокопьиц сам себе, - мне кажется, не то. Как-то оно-ить не так оборачивается.
И Пасецник то же думает. Только Прокопьиц думает про одно, а Пасецник – про другое. Стали пропадать пчёлы. А вчера две молоденькие прилетели, дрожа, и рассказали, что видели странную осу – шибко великую и диковинную. И оса эта зыркнула на них и усмехнулась недобро.
И Пасецник почуял неладное. Знал он этих больших ос, знал ещё со своей прежней жизни в далёкой щедрой тёплой земле. Знал, как гибнут целые семьи, и как тяжело с такой напастью бороться даже и людям. А на Прокопьица никакой надежды – он запивает всё боле и боле да про какие-то колхозы думает, а не о деле. И так глубоко об этом Пасецник размышлял, так озаботился, что не заметил, как уж сидит за печкой в тихом углу у востроносой и мимодумно её об этом рассказывает. А она, глупая, смеётся:
- Так ить, сам говоришь: они зимы боятся. Придёт зима, всех выморозит. Просто подождать надо.
- Как так подождать! Они мне всех пчёл изведут, - горячится Пасецник и фыркает гневно на чай, чтоб остывал скорее. Домовушке печально, грустно ей от того, что Пасецник в тоске. И хочется ей ему помочь: он пришлый, никого здесь не знает, а она знает всех. Даже Лешего, леший его побери, знает. Страшно ей, а надо решаться.
- Давай, я тебя к дядьке лесному сведу. Он точно поможет. Только я его боюсь: я от него сбежала много лет назад, он с тех пор злится на меня.
- А что он может-от?
- Много чего он может. У него под рукой и птицы лесные, и звери, и всякие букашки-таракашки, и деревья, и трава, и даже вода. Он сильный. Только я его боюсь.
- Не бойся! – горячится Пасецник, -веди!

Шутка ли сказать – веди, когда она, почитай, лет двести в лес не захаживала. Да и то не ходила, а ездила в туесе под тряпоцкой с хозяйскими робятами или с бабами вместе – не так боязно. А тогда-от дети на самого лешего и попали. Спал он долгим сном, обхватив голову лапами мохнатыми, со стороны взглянуть –пенёк замшелый старый да и только. Вот один из робят и вскочил на пенёк-от. А тот поднялся во весь рост, ноги-корни вытянул аршин на десять, ручищами замахал – робяты туеса побросали и вроссыпную. Домовушка думала под листиком притаиться, да он её учуял и схапал страшной лапой:

- Что? – спросил страшным голосом, - беглянка, никак воротится удумала?
- Нет, - смело отвечает Домовушка, а у самой всё тельце дрожит и голос ломается, - пусти-от, чёрт лохматый, не то! – А чего «не то» - сама не знает.

Рассмеялся Леший, обомлевшую Домовушку на плечо посадил и донёс почти до самого села, а там она на полевой мыши доскакала. Но обиделась. С  тех пор в лес ни ногой, и когда Леший зимой о Святки забегал деревенских девок пугать, в зеркале им казаться, когда они женихов выглядывают, или за голые пятки хватать, когда танцы на снегу танцуют да петухов зерном кормят, с ним не здоровалась, проходила мимо, отворотясь.

Теперь на поклон к нему гордость не позволяет, а надо. Поджала губы Домовушка, песенку себе спела из старых, чтоб не так страшно было, и говорит Пасецнику:
- Идём, что ли.
- Что, сейцас?
- А когда ещё? По сей час и пойдём. Цого ждать-то?

К лесу затемно добрались. Темнота – она, конечно, маленькому народу больше подруга, чем враг, но ночью в лесу бродят разные звери: какая сова может сослепу не признать, и рассказывай ей потом в желудке, что ты не мышка была. Домовушка идёт, поёт старую песню на старом языке. Пыталась я её перевести, да не выходит – не даётся. Пела Домовушка тихо сперва, точно вспоминала. Потом громче стала. Сейчас во весь голос поёт, и уже Пасецник ей вторит, потому что это у него нужда, и ему разговаривать с Лешим: востроглазая вызвать его взялась, а беседу поддерживать не желает. Говорит: «обиду-от я ему никогда не прощу. Что я страму от него натерпелась, чёрта косматого».

А Леший пришёл, словно ждал: на опушке стоит, лапы-ветки раскинул, корнями глубоко в землю ушёл: солнце пьёт, землю слушает.
- Вот, - говорит Домовушка Пасецнику, - а сама на Лешего и глаза не скосит, - от он и есть лесной хозяин. С ним говори, а я подале похожу. И отошла в сторону, будто пижмов цвет нюхать.

Пасецник откашлялся, солидный вид принял и начал сурьёзный разговор:
- Стал быть тут оно вот какое дело...
- Шершни, - сказал Леший, вытягивая в сторону Пасецника одну из корявых веток и поднимая его ближе к лицу. – Слышал. И гнездо завели уже.
- Где? – испугался Пасецник.
Леший покачал головой:
- Слышу: гудит, а где – не знаю. Нынче много стону да скрипу по лесу гуляет, всего не разберёшь. Шершень тоже нужен. У него своё место есть, свой дом, своё дело. А вот если его от своего оторвать, да в чужие края, да без дела, а так – случай ным ветром занесёт – тут он и становится хуже аспида. Своего не создаёт, чужое ворует, жизнь пьёт. Да ты, паря, не волнуйся: зима лютая идёт, ранняя, схрупает она твоих шершней, и всё их гнездо враз, до Васильева дня ещё схрупает.
- Так ведь июль ещё, - горячится Пасецник, - они мне до того времени все семьи разорят.
- Новые выведешь, - говорит Леший, которому до забот пчелиных дела мало. У него свой мир, свои заботы: чуствует он,ч то грядёт беда, какой не бывало, что не несколько ульев, а огромные леса и болота, и тундра, что на севере нетронутая лежит, скоро затрясутся и поникнут от неразумного человека.
- Помоги, я тебе, что ты хочешь, только помоги, - просит Пасецник, и в глазах у него тоска.
- Да ничего я от тебя не хочу, но до зимы помогу выстоять: дам тебе моих птичек в подмогу, да паучих.
- Зачем паучих? – возмутился Пасецник, - они злые, они сок из живого пьют.

- Ну уж это так заведено. За то они великий труд на себя принимают: плетут рисунок памяти и сохраняют его, пока есть мир. Знаешь ли ты, каково это: помнить всё и всё хранить в себе, точно зерно хранит в себе росток. И не дать этому ростку погибнуть, но и прорастать не давать до поры до времени. И потом, дерутся они не на жизнь, а на смерть.
Пасецнику не очень понравилось с паучихами дело иметь: они мохнатые, жирные, у них лапки шевелятся во все стороны, а что делать? Согласился.

- Ну что, доченька, а ты, значит, мне и слова не скажешь? – повернулся Леший к Домовушке. Та фыркнула, платком прикрылась, ножкой топочет. Не довольна.
- Эх, синеглазая, и как ты тогда только мне в руки далась, не пойму. Была б чуть взрослее, точно б сбежала.
- Ну тебя, чёрт косматой! Не люблю я твою глушь, я печку люблю, тепло, людей.
- Да знаю я, знаю. Поди, хоть посмотрю, что у тебя в глазах нового.

И Домовушка подошла. Стыдно ей было, что характеру не выдержала и Лешего страшно, а подошла. Поднял он её к самым своим мшистым векам, которые скрывали тёмно и грозно поблёскивающие глаза и сказал:
- Да ты, никак, подросла. Хотя расти тебе ещё и расти до взрослой. – Эх! Ну так и знала Домовушка, что он всё ещё её дитёй считает. Обидно!

Так и началась война – не война, а крепкая оборона против шершней. Паучихи им воздушные ходы перекрывали, паутиной мотали, птицы на лету их клевали. Пасецник пчёл строжил, чтоб осторожней были и разумнее. И до середины сентября продержались они почти без потерь, и вздохнул было уже Пасецник спокойно.

- Хоз-з-зяин! Хоз-з-зяин! Проснись, Хоз-з-зяин, злые тут. Вскочил Пасецник, шляпу на голову набуровил, смотрит – точно – десятка два шершней на улей напали, и много уж пчёл полегло, вход защищая, и паучих уже три мёртвых валяется. А птицы рядом вьются, но помочь не могут – разберёшь разве что в этой кутерьме! Схватил он заточенную рыбью кость и сам бросился в драку.Что там за драка была, я вам рассказать не могу: Домовушка моя про то Пасецника не спрашивала, а сам он не рассказывал: сначала не до того было, а потом уж много воды утекло. Буркнул только:
- Что было, то было, - да и замолчал.

Ну а про то, как его, полумёртвого, Домовушка на ноги поставила, я уже рассказывала.

В феврале уже баню Сметаниных, как пережиток прошлого (общественная же есть, зачем своя ещё) сельсовет решил снести. А на её месте построить общежитие для рабочих совхозных, которых из соседских деревень расселили. Раскатали байну по брёвнышкам, брёвна на новое строительство пустили, а старую крышу, стрехи, да заодно с ними и гнездо с живыми – нет ли –шершнями – пустили на дрова и сожгли.

А Леший ещё о Васильев день собрался и со своими кикиморами-шишигами да болотными огнями, да заодно со старой памятью и старыми песнями, ушёл дале на северо-восток, на холодную суровую Пинегу. Знал Леший: когда большому народу беда, тогда и маленькому народцу неладно будет, и надо спасать то, что нужно спасти.

И вот вы спросите меня: выходит, если уж так всё оно случилось, зря бился Пасецник, зря помогала ему Домовушка, и вообще не проще ли им было за печкой сидеть да чай с малиной пить? Не знаю. По мне, может, проще, да не лучше.

На самом дне сундука, прикрытые тщательно чистой тряпочкой, лежат у Анфимовны высокими слежавшимися стопками бумаги: письма Петра, мужа, за много лет, письма сестёр и братьев, письма детей, когда ещё молодыми разлетелись они кто куда; вырезки из газет, которые когда-то казались важными, а теперь уж и не помнит Анфимовна, почему и кто сложил их аккуратно; красивые открытки и картинки да ещё Лидкина чудесная коса, которую та по глупости обрезала в десятом классе.

Волосы у Лидки были – лучше не придумаешь: золотистые, длинные, не мягкие и не жёсткие – в самый раз, чтоб коса была ровная и пышная. А тут пришла домой с подружками, мать и не признала её сперва, думала, Вовка за столом сидит: как от весу волосы-то освободились, так и вспрянули вверх крутыми кудрями, и сразу стали светлее, цветом почти как у шебутного непокладистого сына.

Анфимовна Лидку той косой и выхлестала, а та уворачивалась, смеялась и говорила:

- Мама, ну, мама, ну чего ты. Мне уже тошно её заплетать да расчёсывать каждый день было. А уж мыть! Он ж в тазу не помещалась, я же частями её мыла. Да и не носят сейчас так. Вот и Галька Сажина постриглась, и Светка Сметанина, да почти все остриглись!

Ну что поделаешь, обратно не пришьёшь – простила Анфимовна дочь. А сама села вечером заплетать в тощие косицы свои поредевшие волосы и вспомнила, как бывало, в юности: густые, шёлковые, мягкие-мягкие – и заплакала. И снился ей в ту ночь Петруша, ещё молодой, здоровой, рубящий дрова в распахнутом полушубке, и первенец её, ковыряющийся рядом с чурочками, и маленькая Зина на руках, и как она сама в тот год обрезала свои долгие косы, потому что не было уже на них времени и стала заправлять волосы назад гребёнками.

Под платами в сундуке живёт чудо. Домовушка заранее от счастья приплясывает, что увидит это. Там старые, сотканные и украшенные Анфимовной до свадьбы полотенца. Длинное небелёное полотно с одного краю украшено неширокой – в ладонь всего – красной тканой полосой со старинным орнаментом: всё хитрые кресты да домики и с изнанки узор не такой, как снаружи, а всё узор. А с другого краю – такое же красное тканьё, но уже длинное, там уже не только кресты, а и петухи, и всадники, и избы, и чего только не углядишь в сочетании прямых углов да ромбов. Но на этом красота не кончается. Под узором тонкая белая полоса, а потом идёт особое кружево, которое делали, выдёргивая из полотна нити утка, переплетая их и перевязывая особым образом нити основы. Специальными крючками когда-то ловко делала это Катерина на больших прямоугольных пяльцах. Много таких полотенец по старинным матерниным-бабушкиным образцам она себе выделала, а осталось вот одно, еле живое, с проеденной щёлоком да временем тканью, и два узорочья, срезанных  со старых истлевших уже.

Вслед за полотенцем идут вязанные Катериной накидки на подушки, подборы под кровати да маленькие занавески, как в старину делали: в полотна беленькие с неброским кружевом или вышивкой снизу.

Вот это то, что Домовушка чудом называет. Из простого станка, из качания ног, приводящих челнок в движение, из рук, поднимающих и опускающих планку, из памяти, помогающей чередовать верно белые и красные нитки, из тёмных длинных зимних вечеров и ночей, керосиновой лампы, старых песен и девичьих невеликих секретов появилось это чудо, и хоть век его короток, да всё дольше, чем у капронового жёсткого тюля да у вафельных отрезов, что сейчас в ходу.