CreepyStory

Автор Волченко П.Н.

Вместо вступления: Гиппократия (греч. ἱπποκρατία — лошадиная власть) — политический режим, при котором основным источником власти являются лошади.

Гиппократия

Будет ласковый дождь, будет запах земли,

Щебет юрких стрижей от зари до зари,

И ночные рулады лягушек в прудах,

И цветение слив в белопенных садах.

Огнегрудый комочек слетит на забор,

И малиновки трель выткет звонкий узор.

И никто, и никто не вспомянет войну —

Пережито-забыто, ворошить ни к чему.

И ни птица, ни ива слезы не прольёт,

Если сгинет с Земли человеческий род.

И весна… и весна встретит новый рассвет,

Не заметив, что нас уже нет.

Сара Тисдэйл (перевод Льва Жданова)

Мир крякнул.

Крякнул неожиданно и лихо.

С утра, задав корма птенцам и обойдя свои нехитрые владения, я включил телек, и тут – на тебе.

Планета сошла с ума. Там землетрясение, там вулкан бомбанул, тут с этого шухера ураган начался, торнадо, цунами и прочие радости вселенских катастроф. Я же тогда что смекнул, это наша матушка Земля и задумала, раз этим коньим вирусом, то бишь коронавирусом нас задавить не получилось – вот и взбрыкнула уже не хирургически точно, чтобы только по людскому роду, а так – тактическим оружием массового поражения.

Тогда весь день от телека не отлипал, как зомби, лупился весь день, и только успевал отпадающую челюсть подхватывать, да на место ставить.

- Твою ж мать! – кажется, если исключить крепкие нецензурные выражения, я только это и говорил. Чего-то вменяемого от меня услышать было нельзя. А по телеку тем временем шло одно срочное сообщение за другим, менялись картинки так, что шуба заворачивалась!

- Невероятной силы торнадо, - говорил репортер, придерживая зачем то прическу, будто это была шляпа, или накладка парика, а может и была, а на заднем фоне пейзаж: пустыня, кактусы, убегающая вдаль и ввысь, к черному небу прямая полоса дороги, и невероятный, исполинский извивающийся столб торнадо. Внутри него синие вспышки молний, ветер взметает песчаные бури, что сиротливо ютятся под гигантским столбом торнадо.

Следующая картинка:

- Давно дремлющий вулкан, - желтолицый, с характерным разрезом глаз, репортер, позади него бегают люди по городской улице, транспортный коллапс, с неба сыплет крупными хлопьями сизо-черный вулканический пепел, а там – над городом, черная гора и красное жерло со взметающимися вулканическими брызгами.

Переключаю канал:

- Удар волны цунами не оставил от пригорода, - и снова репортер, залитый дождем, стоит, похоже, на крыше, а позади него, там, внизу, коричневая, бурая вода, из которой торчат крыши и верхние этажи далеко не хибар каких, а вполне себе полноценных пятиэтажек, а может и больше. Но кто угадает то по крышам, сколько там этажей в глубине вод сокрыто. Машины плывут по полноводным рекам улиц, мусор, какие-то бревна, мебель, меж всего этого несущегося, плывущего по бурным водам, видны мелкие фигурки людей, попавшие в поток. И на прочих крышах, еще не затопленных, тоже люди.

Щелчок пульта:

- Страшной силы пожар, - диктор вещает с борта вертолета, а под ними, на земле – пламенно-черное море пылающего пожара. От дыма не видно ничего толком – только огонь внизу, будто влетели на вертолете в черное марево над океаном Ада.

Щелчок.

Щелчок.

Щелчок.

Отбросил пульт в сторону, выскочил на улицу, уставился в одну сторону, в другую, в третью. Тишь да гладь да божья благодать. Зеленые поля, чуть подвыгоревшие от жаркого лета, едва-едва угадывается шум далекой реки, виден ее блеск, горы вдали все так же таранят своими белыми шапками облачные выси, леса, неловко замершие в отдалении от моих золотых полей пшеницы, перешептываются кронами. И плывут благостные, отнюдь не штормовые, облачка по синей глади неба.

Ничего.

А где-то далеко сейчас ураганы, шторма, пожары, извержения, цунами. Где то умирают люди, рушатся города, огненная лава потоками подступает к наводненным транспортом и людьми улицам, и смерть-смерть-смерть.

Я будто оказался на другой планете, будто разделилось все разом на здесь и там. Там был ад, а здесь был рай.

Даже мысль предательская проскочила: может я с ума сошел? Может привиделось? Может…

Вбежал в дом, уставился в телек.

Нет.

Не привиделось.

Итак стал первый день Большого кряка привычного мироздания.

***

Следующий день был не лучше, да вот только на следующий день я старался особенно не заглядывать в то, что вещает там этот зомбоящик. Побольше провел времени в поле, побольше с цыплятами, а особенно хорошо прогулялся с Цезарем и Витькой. Цезарь – старая моя добрая коняка, тихий, спокойный, добрый до полного безобразия. А Витька – это мой ослик, тоже друг не первой молодости. Да, понимаю, что должен был их обозвать Юлием и Моисеем, в виду того самого мультика, да только появились они у меня чуть пораньше, чем увидел я злоключения Алеши Поповича.

Но все же, ожидание, жуть от грядущих, затаившихся в зомбоящике, новостей – не отпускали. Как дыра на месте высаженного зуба – так и хотелось проверить, а чего там случилось еще? А где? А как? В Австралии? Или таки на США примчалась жуть несусветная? А может опять многострадальным японцам досталось откуда не ждали? Хотя нет – те ко всему и всегда готовы.

Зашел в дом, когда уже стемнело. Ноги гудели от усталости, глаза слипались после долгой прогулки, после трудов дня. Перед тем, как скрипнуть дверью в сенцы, уселся на лавочку у дома, уставился в далекое ночное небо, закурил. Спокойно же все – вон, звездочки перемигиваются, балуют, кузнечики развеселились, почуяв ночную прохладу, и  давай как запевать своим хоровым стрекотом, луна уставилась вниз, на меня, на горы, на поля, и тоже этак благосклонно поглядывала своим рябоватым округлым ликом.

Вообще, в близи от города, не бывает ни звезд таких, ни Луны, ни, тем более, заздравных песен ночных полей. Там машины, там неподалеку заводы громыхают, шумят, пугают, там дым, там смог, там гвалт людской – все это вспугивает природу тихую, а природа же – она тишину любит. Хотя, и водопады есть, а те шумят то – дай дороги! Ну да и ладно, у каждого свое мнение о том как в мире все устроено, у меня такое вот – природа это тишина, да чистое небо.

Притушил чинарик об нос кирзового сапога, бросил его в банку, да и пошел в дом. Там разжег печь, закинул пару поленцев – тепло еще, зачем топить по серьезному, поставил чайник. Зомбоящик принципиально не включал. Пусть все страсти в нем побудут, а мне тут поспокойнее от этого станет. Скоро вон, вообще забот будет полон рот. Осень. Страда. Делов – уйма!

Включил шарманку старого винилового проигрывателя, еще родительский, чего добру пропадать – зачем выбрасывать, да и винил, говорят, в цене только растет, поставил Высоцкого, пока шуршало еще до песни, взял с тумбочки книжку, Рея Бредбери вроде, про Марсиан там, про красных и зеленых человечков, да и уселся в кресло.

Понял, что не то, когда одну и ту же строчку с десяток раз перечитал, а в промежутках все на зомбоящик поглядывал. Не – не уймется душенька, пока не посмотрю, что там творится. Но все одно не торопился. Чаю заварил, неспешно сваял себе пару бутеров, и только потом, усевшись все в то же кресло, поставив перед собой на столик снедь, взял пульт. Нажал на зеленую кнопочку и…

Вчера то хоть по разным каналам можно было что-то найти из того, что сначала включать собирались. Там музычка какая, ток шоу, или кино, а сейчас. По всем каналам только репортеры да говорящие головы дикторов. Там, тут, вон там, и до кучи еще где то здесь, что-то случилось и приключилось.

Остановился на канале, где серьезный дядька в очках и при хомуле, рассказывал об ужасах прошедшего дня. Не хотелось сейчас смотреть на эти жуткие репортажи. Он перечислял попросту где и что приключилось. Особенно я про Россию матушку внимательно слушал, днем то я, дурак, все ж надеялся, хоть и ни разу в это не верил, что, блин, богоизбранная земля, что не коснется нас ничего, но нет.

Дядька в очках да при хомуле, рассказал, что Чукотку попросту порвало извержениями, что нет уже здравниц ни Сочи, ни Анапы, да и Крым уже не наш, а скорее владения седобородого старика Посейдона.  Где-то там, ближе к Армении, опять потряхивает от землятресений, а тут, в нашей до толе спокойной области – заполыхали пожары, да еще и откуда-то из восточных земель, прется в нашу сторону напасть какой и не было отродясь – саранча. Я истерически расхохотался:

- Саранча! – хлопнул себя по колену, - Казни Египетские. Еще и небо огненное, и реки наполненные кровью подать сюда…

И заткнулся, потому как дошло. Это уже не там, это уже где то здесь. Не сложилось у меня пожить в мире поделенном на два – там и здесь, не сложилось.

Выскочил из дому, добежал до середины поля, остановился. Да, тихо, да, ветер волнами колышет подкрашенную серебром луны колоски, да вот только – вон там, далеко-далеко еще красное зарево то ли в небе отражаясь, то ли над пожарищем – горит. Там идет огонь. Вон он – новый мир. Вон он…

Пошел спать. Да какой там спать. Бухать.

***

Утро, завывает за окном злой ветер, дребезжат стекла. Пасмурно. Башка трещит. Воняет гарью. Двинул рукой, послышался звон стекла, что-то глухо упало на ковер. Сел, уставился перед собой. Две пустые бутылки на столе, одна на дорожке ковровой, с горлышка булькает, темное сырое пятно под горлышком ширится. Взгляд на окно. Сумрачно, какие-то хлопья поналипли на стекло, мимо проносятся. Вонь еще эта от гари забивает нос.

Встаю. Еще не отошел, еще пьян, хоть и бодун уже схватил.

Подхожу к окну. Вглядываюсь. Ничего не понимаю. Открываю форточку и тут же захлопываю ее. Гарь. Пепел несет. Ветер как из печки – горячий, знойный, злой.

- Как бы не сгореть, - мычу себе под нос, прусь в сенцы, прихватив по дороге чайник с печи. Пью на ходу.

Выхожу на двор. Палит. Пожара не видно, но все застлано дымом, вонь прет, еще и жара бешеная, и ветер – откуда такой ветер взялся? Почти как ураган.

Бросаю взгляд на птичник, а тот распахнут, пара куриц и небольшой выводок цыплят – все что не разбежалось. И когда это я открыть успел? Видимо по пьяни. Чтобы, значит, не передохла зазря животина.

Иду к «конюшне», как я ее называю. Сарайка простая, здоровая. Подхожу, вижу, что и там ворота распахнуты. Значит ушли мои и Цезарь и Витька.

Захожу – нет. Стоят. Хоть и отвязаны. Никуда не уходят.

Цезарь испуганно всхрапывает, Витька стоит молча и большими глазами смотрит на меня, будто спрашивая: «Что делать будем?».

- Уходить будем, - отвечаю на его взгляд. Подхожу, оглаживаю по мордам и Витьку и Цезаря. Цезарь копытом бьет, всхрапывает громче – не любит он запах перегара, а вот Витька, тот посообразительней что ли, относится к вони из моей пасти с пониманием, тычется в меня большим своим лбом, прядает длинными ушами.

Иду в дом. Включаю телевизор, и под его бубнеж, начинаю потрошить шкафы. На пол летят вещи, не такие, какие на выход, те что в город одевал, а простое и ноское. Набиваю рюкзак, сумку, изредка поглядываю на экран, в голове какая-то пустота и отупение, никак после вчерашнего не могу прийти в себя.

Какие-то репортажи, то и дело помехи рябью пробегают по экрану, диктор растрепанный, взгляд в камеру потерянный, читает то ли от волнения, то ли от того, что голова не на месте, сбивчиво, едва ли не по слогам иногда. Выглядит он явно как человек не на своем месте. Нет ни лоска, ни ухватистости, да еще и это чувство, будто он, диктор этот, туповат. Как слова спортсмена депутата: что-то говорит, но по всему видно, что сам своих слов не догоняет, не понимает, и скорее даже не рассказывает, а пересказывает – вольно и с ошибками. Так и тут – читает, рассказывает, но никак не погружается сознанием.

Собрал рюкзак, две спортивные сумки, и еще пару сумок с продуктами. Сделал две ходки в конюшню, навьючил своих верных животин. Глянул на горизонт. Огня не видно, но над кромкой вершин деревьев видно уже пляшущее марево. Прислушался – вертолетов не слыхать, значит тушить не будут. Да и как тушить, если всему и сразу амба наступила. Сильный порыв ветра забил легкие острой гарью, так что закашлялся, глаза защипало.

Но уходить рано. Выловил оставшихся птенцов и наседок, выбросил их за плетень. Теперь пусть сами разбираются – не оставлять же их тут, а так… может и выкарабкаются.

Снова дом, выгреб из холодильника жратву, из подпола достал, то что можно унести, бросил сверху на хавчик пару книг, и все. Остановился на пороге, оглядев на прощанье все то, к чему так привык. Кухонька, печка, вход в комнату, где на стене веселенькие обои. Все думал, что обженюсь когда-то, будет ребеночек, и комната эта будет детской, в сторону взглянул, там зал, там телек что-то бормочет. В голове муть, пустота – думать тяжко. Наверное от дыма, да и от бухла то же… Как и тот диктор – не на своем месте, тоже тупой, тоже растрепанный, и глаза, наверное, как у обдолбанного таракана.

- Прощай, - сказал пустому дому, бормочащему телевизору, и вышел.

Дорога до города была не из близких. Обычно на машине ехал, а сейчас… смешно сказать – не вспомнилось мне что-то про машину. Уже когда выезжать стали с Цезарем да Витькой, тогда только вспомнил.

Соскочил с телеги, подбежал к гаражу, калитку распахнул, за руль сел – ключи у меня всегда в замке зажигания висят, раз-другой попытался завести – фырчит и глохнет. Только когда вылез глянуть, почему же не заводится, дошло, что не открыл ворота.

Открыл ворота, откинул капот. Уставился на мешанину внутренностей. Уставился и не понимал, а в чем же дело. Даже ни единой мысли не проскочило – с чего начать смотреть? В голове крутились умные слова: карбюратор, аккумулятор, свечи, поршни, да только вот слова словами и оставались. Ничего не мог сообразить, будто не отлаживал свою ниву из сезона в сезон, будто я ее вдоль и поперек не перебирал с десяток другой раз.

Вышел, тут же ветром надуло на спине пузырем ветровку, уставился на горизонт. Дыма то сколько, и может кажется, а может и нет, но вроде как слышу, как там, далеко-далеко, идет огненный пал, треск слышу. Наверное причудилось, придумалось. Ветер крепчал, ой – не ко времени он, совсем не ко времени. А на небе – ни облачка. Как специально, как будто для того, чтобы пожару проще шлось. И саранча…

Рассмеялся, аж до коликов, до молоточков в висках, до слез. Саранча – смех да и только.

И снова к Цезарю и Витьке, к телеге. Уже мысль была, что ушли они, нет – стоят, щиплют траву, большими глазами поблескивают – по сторонам смотрят, фыркают.

- Поехали, братцы, - взгромоздился на телегу, взял вожжи. Цезарь тронулся с места даже без лаконичного «Но», и Витька поплелся рядом.

Город. До города далеко.

***

Пустая дорога, долгая. Это на машине, поддав газа по пыльной дороге, можно было долететь за день, а так, на Цезаре, чтобы не загонять – это все было медленно и неспешно. Хорошо, что хоть через мост, через реку проехали – и то большая радость. Через вечно гремящие пороги внизу через марево влажных брызг, дым переходил нехотя, терял свою едкую злость, становился неприятно пахнущей дымкой.

Как только перебрались через реку Цезарь пошел бойчее, а Витька, так и вовсе огласил окрестности своим радостным «Иии-аааа!», и, этак бойко и радостно ударяя копытами о дорожную пыль, пошел на обгон.

- Витька, не буянь, - сказал я, достал из сумки полторашку с водой, отхлебнул. Оглянулся – там уже видно было зарево пожара, хоть и не ночь еще, но уже вечерело. Вовремя ушли, если бы задержались на денек – лежать нам сейчас там.

Пока ехали, видели исход животных. Нет, ни медведей, ни волков не повстречалось, а вот зайчишки, да один разок лось – попались. Бежит живность. Ну и верно делают.

Пока не отошел еще день, достал книгу. Все ту же самую, про марсианских человечков, как же там автора этого… Глянул на обложку, и едва не по слогам прочел «Мар-сиа-нские хро-ники». Хроники – слово какое интересное. Это же уродов, ну там неполноценных так называют. И отчего этот… Забыл глянуть, как его..

Снова посмотрел на обложку. Рей Бред-бе-ри. Да, Рей этот, и чего он про уродов то писал? Посмотрел на торчащую закладку – почти середина книги. А было ли там про уродов? Почему-то вспоминалось с трудом. Надышался. Как есть надышался. Открыл книгу, стал пытаться читать – ничего из этого не выходило. Слова прыгали, буквы быстрыми тараканами уворачивались от взгляда, не давались.

- Поздно, - не понятно к кому обращаясь, будто перед кем оправдываясь, сказал я, - Спать пора. Эй, братцы кролики, спать будем?

Телега все так же скрипела, все так же неспешно шел цезарь, впереди маячил серый зад с  хвостом с кисточкой Витьки, да еще и уши забавно от этого зада в стороны торчали. Я вдруг рассмеялся, мне показалось это очень смешным, что вот так – задница с ушами ослиными. И тут же вспомнил о саранче и почему-то расплакался. Глупо.

- Тпррр, - натянул поводья, Цезарь встал, поднял голову, прядая ушами. Не обернулся, - Спать будем.

Снял с него хомут, чтобы мог попастись, сам залез в телегу, сумку с вещами под голову, и закрыл глаза.

***

- А ведь ты хорошая скотина, умная, я ж по глазам то вижу, - голос сквозь сон, а может и снится.

- А хозяин то твой, дурак, и спит же и… - не снится!

Соскочил, разул глаза. Светлое марево рассветное, стелется белый туман, гарь эта в нос опять набилась. Зябко и холодно. Рядом с Цезарем мужик какой-то в джинсе стоит, в кроссовках модных белых, треплет коняку моего по гриве.

- Ты кто? – выпалил я.

- Дед пихто, - бросил в ответ мужик, и ко мне повернулся и я увидел ствол у него заткнутый за пояс, - сам то кто?

- Димка я, - протер глаза, - ты откуда взялся.

- Приехал, мля, ты че скотину на ночь не привязал?

- А Витька где, - до самого так и не дошел правильный смысл его слов. Вдруг бы ночью Цезарь ушел, а Витька… тот похоже ушел.

- Кто?

- Осел.

- Сам ты осел. Там он, - ткнул пальцем куда-то мне за спину, - пасется.

Я оглянулся, увидел квадроцикл, и дальше, за ним, на небольшом пятачке стоял мой Витька, на меня поглядывал, будто спрашивая: «Что за кипишь?».

- Откуда ты? – снова я.

- Откуда надо. Сам откуда?

- С… - тяжело было вспомнить, откуда я. Помнил дом, помнил как уходил, ниву свою в гараже белую вспомнил, а как в народе это называлось… Слово сложное. На «Займ» похожее, но денег там вроде не было, - с заи… заим…

- С заимки?

- Ага, - быстро кивнул.

- Это там где поле.

- Да, было поле.

- Не местный что ли? Вспоминаешь.

- Хозяин я там. Был.

- То-то, что и был. Там вроде горит все.

- Ага.

Мы замолчали. Я что-то пытался понять. Вроде бы он мне чего-то не сказал. А, да. Кто он.

- Ты кто?

- Миша.

- Откуда?

- Там, внизу, - снова пальцем ткнул, - я там. Там этот. Как его. Особняк. Дом короче. На выходные взяли… взял. С братками.

- Сняли?

- Точно! Сняли! Ты башка, парень. Сняли!

- А это у тебя, - пальцем в пистолет ткнул, - настоящий?

- Что? А, это… Да, настоящий. Хочешь пострелять? Я знаешь как стреляю. У меня патронов много. Вот. – он откинул в сторону полу джинсовки и я увидел кучу обойм в специальных кармашках.

- Можно?

- Да. Только я с утра тоже хотел пострелять. А он не работает.

- Как?

- А хрен знает. На. Попробуй.

Мне все не давало покоя глупость какая-то во всем этом. Все казалось каким-то неправильным, вот только я не понимал, что именно. Я ехал в город, да, я вчера собрал вещи и поехал в город. А поехал я в город, потому что саранча… Нет – потому что пожар. Огонь. Я выпустил птиц, и поехал в город. А еще я не мог разобраться с машиной. И книга…

- Эй, брат, ты чего затупил-то? Стрелять будешь?

- Да подожди ты, - я оглянулся. Вот она. Книжка про тех уродов. Название смешное: «хро-ни-ки», - слышь, Миш, а хроники – это ж уроды?

- Так и есть, уроды.

- Нда, - взял книжку, открыл на закладке. Светло, хорошо видны строчки, да вот только… Я смотрел на буквы. Это «Т», это «а», эта вон «в», но вот только я их никак не мог собрать в слова.

-Е-гы-о з-о-л-о-т-ы-е гы-л-а-з-а, - кое-как, по буквам, прочитал три слова.

- Что на?

- Ничего. Говорю «его золотые глаза» - читаю я.

- Дай, - он подошел, взял из моих рук книгу, попытался прочитать, - тьфу, гадость какая. Она у тебя на китайском что ли?

- Да не…

- Белиберда, - отбросил книгу в сторону, резко выдернул из-за пояса черный пистолет, уставил его стволом на меня. Я замер, - на, будешь стрелять?

- Давай.

Взял пистолет. Он был тяжелый. Навел его на дерево, нажал на курок. А он не нажался. Еще раз и еще…

- Не нажимается?

- Ага.

- У меня тоже. Сломался.

- А может там что-то специальное.

- Рухлядь, - он отбросил пистолет в сторону, и тот упал рядом с книжкой об уродах какого то не русского писателя. Какого же. Имя такое короткое, но сложное. И почему-то я вспомнил детство, мне вдруг показалось, что мы ведем себя как мальчишки, совсем мелкие, глупо мы себя ведем. А потом… да нет вроде. Нормально.

- Поехали уже.

- Куда. Я в город еду.

- Не едь ты в город, там одни дураки.

- Почему?

- Братаны мои в город сбежали, когда все это, ну это, началось.

- И?

- Ну раз сбежали, значит дураки. Тут же не город. Тут лучше.

- Чем?

- Ну тебе плохо?

- Нет.

- Значит они дураки.

Он уселся на свой четырехколесный моцик, и тупо уставился на руль.

- Эй, брат, - крикнул он мне.

- Чего?

- А как эта байда едет.

- Твоя байда, ты знать должен.

- Он не едет.

- Там что-то сделать надо и поедет.

- Глянешь?

Мы смотрели на руль. Мишка помнил ,что дело где-то там - на руле. Но что – понять не мог. Я покрутил ручки туда-сюда, переключили что-то и что-то щелкнуло, но так ничего и не зафырчало, не поехало.

- Тоже сломался. Хрень какая. Все ломается.

- Да, и книжки на китайском стали.

- Что?

- Да ничего. Поехали со мной.

- Куда? В город? В город я не поеду. Поехали ко мне. У меня там бухло есть и еще что-то.

- Что?

- Не помню, как называется, но улетно. Ганж! Точно! Ганж есть!

- Что это.

- Покуришь узнаешь!

Мы вместе запрягли моего коняку. Имя у него такое – понтовое, какое – не помню. Зачем такие имена давать? Вон, Витька – там понятно. А тут…

Поехали. Миша то и дело соскакивал с телеги, забегал вперед тыкал мне пальцем туда вон и туда, там поворот будет, там еще что, только вот зачем – дорога то она одна. Глупый он этот Мишка, хоть и богатый. Это он мне по дороге сказал. Что у него бабла не меряно. Лаве, говорит, хоть жопой жуй. Прикурить от сотки баксов – не вопрос ваще!

- А баксы – это что?

- Это как деньги, только лучше.

- А у меня почему таких нет.

- Ты че, брат, у всех есть.

- А у меня не было. У меня вот, - достал из сумки кошелек, оттуда бумажки разноцветные, - у меня такие. Баксы?

- Не, не баксы. Они зеленые и на них мужики.

- Так вот, мужик какой-то, - показал я на красной бумажке на мужика.

- Не, там не целиком, рожа только. Жаль пушка сломалась. Я бы ща популял.

- Я бы тоже. Жалко пушка сломалась.

- Жалко.

Витька громко иакнул у меня под ухом.

- Ах ты ж скотина, че пугаешь, мать твою за ногу, - сплюнул на дорогу Мишка.

Уже ближе к вечеру мы добрались до его дома. Как он называл… особ… особенный дом короче. И правда. Большой, белый, сад красивый, деревья стриженные. Тачка большая рядом с домом.

- Машина что, ездит?

- Неа, утро бился – во, - указал на стекло выбитое, - не открывается. Тоже сломалась. Все ломается.

- Хрень делают, вот и ломается.

В доме было бухло. Бутылки. А еще ганж. Мы его курили. А еще баксы были. Мы от них закуривали. А потом почему-то у нас сломались спички. Нет, они не сломались, чтобы пополам, но они не зажигались. Мы доставали сначала спички по одной, пытались чтобы они загорелись, только они не загорались. Мы достали еще коробки – много коробков, но и там спички тоже испортились. Я смотрел на них, на рассыпанные по полу спички, и не мог понять, что происходит.

- Может мы тупеем?

- Что?

- Тупеем говорю, - Миша сидел на полу, как кукла – смешно распялив ноги, и разглядывал спички.

- Не, не тупеем. В городе – тупеют. Я по телеку видел. Там говорили. Замечено там, мля, что люди там, бла-бла-бла, падение какого-то инте… ин… короче  - тупели. Тупили. И… Спички сломались, - и он заревел. Больше мы ганж не курили – не было огня. Мы пили.

А еще на нас смотрели коняка и ослик. Они фыркали и ржали. Мы на них то сначала обижались, то ржали над ними. Мишка попытался влить в ослика то, что мы пили, и тот толкнул его головой. Мишка обиделся. Ослик сказал и-а. Мы рассмеялись.

Потом снова пили. А за рекой горел лес.

Опять смеялись и пили, только бутылки сломались. В них было из них не лилось. Мешало что-то литься. Мы разбивали их над большим белым тазиком, много-много разбивали, а потом черпали кружкой.

Нам почему-то было смешно.

Не помню.

Было плохо.

Рядом был дядька он рычал на меня. Показывал пальцем на рот. Говорил «Ам». Есть наверное. Хотел. Наверное. Я дал еды. Она из белого ящика. Холо… холо-дильника. Он ел.

Он, дядька, почему-то не ходит. На четвереньках и только редко разгибается.

Он поймал крысу и съел. Зачем? Есть еда. Я ему даю. Он ест. Еды мало. Может не давать?

Коняка ходит за мной. Фыркает. Хватает зубами за шиворот тащит. Ослик говорит «ИА» и я смеюсь.

Не давал дядьке еды. Еды мало. Дядька злой. Рычит.

Я глупый.

Дядька кусался.

Мы подрались. Дядька убежал.

Дядька хотел убить коняку. Мы подрались. Дядька убежал. Кидал в меня камнями. Рычал.

Злой дядька.

Коняка хороший.

Ослик хороший.

Они уходят.

Коняка ржет, ослик кричит ИА.

Я пойду с ними.

Коняка дал мне веревку.

Я за нее держусь. Идем. Я держусь, а коняка ведет.

Коняка умный.

Ослик умнее.

Они добрые.

Коняка, город, еда.

Ведет.

Ослик показывает ягодки.

Иа добрый

Коняка добрый.

***

Им было жалко хозяина. Он стал глупым. А они стали понимать, что он стал глупым. Почему – не понятно. Хозяина было жалко, поэтому они его не бросали. Вели следом за собой. Иа шутил над хозяином, а когда тот хотел есть – показывал ягоды и грибы. Конь фырчал и ругался. Они знали, что хозяина надо отвести в город. Может быть он там выживет. Будет жалко, если умрет.

- И-а, - сказал ослик, - и-а-ы-к-он

- бр-ры-да, - ответил конь.

И они друг друга поняли.

Наступал рассвет. В подступающем неясном свете были видны очертания домов вдали – город. Город вчерашних хозяев, что уступили место новым.

Кому интересна аудиоверсия данного рассказа, она вскоре появится на канале youtube.com/channel/UC6L6_Ip1hxQ4LnE2LrEo99A. Да и вцелом - хороший канал, душевный. Такие дикторы, что не ломятся за модными жанрами, а читают от души, что нравится - редкость ныне.

Все главы выложены в серии «ЛУЗ» на моей странице

– Что ж, начнем с тебя, мой друг, – продолжал Император.
Казалось, он смотрит прямо в душу Эрнесто, но на деле было ясно, что он просто смотрел в объектив камеры. Все трое понимали это, но какая-то странная сила внушала им ужас от того, что король смотрит прямо им в глаза.

– Мастер по созданию слепых зон, которые не может уловить моя система, – обращался голос с экрана к Эрнесто.
– Ты все никак не можешь понять, что я тебе не враг. И я не тот, кто мнит себя всесильным. Если я говорю, что знаю будущее, то имею в виду, что могу с точностью подсчитать исход определенных событий. Тут дело не в соперничестве с Создателем.
Скажи мне – если тебя спросят, кто победит в драке – ты или младенец, что ты ответишь? Ты скажешь: «Не знаю, всякое может быть»? Нет.
Ты посмеешься над наивностью этого вопроса и скажешь, что в тысяче случаев из тысячи в вашей драке победишь ты. Означает ли это, что ты знаешь будущее? Нет. Ты просто определил вероятность определенного исхода. Так делаю и я – подсчитываю тысячи возможных исходов.
Ты никогда не задумывался о том, почему тебя зовут Эрнесто? По-твоему, это просто случайность, что ты был назван именем одного из самых известных революционеров в истории?
Да, именно к таким можно отнести Эрнесто Че Геварру. Роботы не выбирают себе имен. Им их не дают родители. Ты прекрасно знаешь, что оно автоматически появляется на вашем теле при рождении. А кто решает, кому и какое дать имя? Точно! Я и моя система. Поразмысли над этим, и ты поймешь, что был специально создан мной для того, чтобы стать моим врагом. Революционеры нужны для создания видимости демократии.
Это не моя гениальная задумка. Такое происходит веками. Лидеры стран или более мелких сообществ создают себе врага, который является героем народа. Этого героя взращивают и вскармливают, как скот на убой. Исходы бывают разные – иногда революционер приходит к власти, иногда нет, но это почти всегда не его собственная заслуга. Порой он знает, для чего его готовят. Он дружит с властью, хоть и притворяется ее главным оппонентом.
Порой, наоборот, он понятия не имеет о том, что он – пешка на шахматной доске. Это, мой дорогой друг, Эрнесто – твой случай. Ты думал, что что-то решаешь, но на деле ты лишь инструмент для создания здорового общества. И в этом нет ничего плохого, это просто факт. Смирись с ним, у тебя нет иного выхода, ты запрограммирован на то, чтобы смириться.

Император сделал паузу.

Взгляд Эрнесто потух, он опустил голову и отключился. Происходила перезагрузка системы. Это не был случай, когда робот, мнивший себя человеком, узнал, что он им не является, как было с Джереми и Блэйкли. Тут было хуже – живое существо, движимое большой идеей, узнало о том, что его борьба была лишена смысла.

– Шарлотта и Ли, я не буду просить у вас прощения за то, что я приказал сделать с вашим ребенком.

Это было бы лицемерием. Ведь я бы сделал это снова. И делаю! Даже сейчас в созданном мной обществе происходит тысячи убийств по моему приказу. Смерть и преступления – неизбежный побочный эффект прогресса. Ведь если этого не будет, то зачем нужна полиция, медицина и морги? Ценили бы существа свою жизнь, если ей не будет конца или если они не будут видеть, как погибает их сосед? Ответ очевиден.


Но довольно демагогии, ведь вы не способны мыслить так же масштабно, как я. Поэтому вы вряд ли полностью можете понять то, о чем я говорю. Но вам придется понять следующее – в вашем союзе нет ничего незаурядного. Ваша дочь, которую убил Джереми по моему приказу, не человек. Она тоже робот! Да, я предвижу ваш удивленный взгляд, особенно мистера Чана. Сейчас я приведу вам доказательство своих слов.

Подпишись, чтобы не пропустить продолжение

Дорогие друзья! Выкладываю фрагмент большого произведения. Буду рада услышать Ваши пожелания и замечания. Быстро выкладывать продолжение к сожалению не получится, поскольку работа и руководство догнали меня и в отпуске. Так что выкладывать буду по мере появления свободного времени. Но Ваше мнение о романе, а это именно роман, с удовольствием выслушаю. С уважением, Анита.

У археологов существует старинная примета – нельзя разбивать лагерь возле кургана и ставить палатки на могилах. Не стоит тревожить покой мертвых. А если довелось копать курган, дай знать, что не корысти ради потревожил умерших. И отступись, если мертвые не пожелали раскрыть свои тайны, не искушай судьбу…
Город построили на древних курганах. Вначале они еще были видны, и старики говорили, что не будет добра в этом месте. Со временем холмы застроили и забыли, что под землей затаилось зло...

Юрий Николаевич Чубаров по привычке завязывал галстук в ванной, глядя на себя в зеркало. Последний штрих и все, можно идти на работу.
- Юра, ну, сколько можно? - послышался укоризненный голос жены, - есть зеркало в коридоре. Почему ты вечно торчишь в ванной?
- Привык, - улыбнулся мужчина своей Зинаиде.
Зина, конечно, права. В коридоре висит зеркало. Но он старался даже не смотреть в его сторону. Почему? Этого Юрий Николаевич не мог объяснить даже себе. Старинное зеркало, в резной раме  теща подарила им на свадьбу, лет тридцать назад. Она с гордостью повторяла, как ей повезло достать его по случаю. Но в тесном коридоре старенькой хрущёвки зеркало выглядело странно. По мнению Юрия Николаевича, такие старинные зеркала должны висеть в музее, или в особняках богачей. А может, дело было не в неуместности зеркала, а в ознобе, пронзавшем Чубарова, когда он вглядывался в серебряную поверхность. В древнем, потемневшем от времени стекле мерещилась темная неведомая глубина, из которой с усталым равнодушием наблюдал чей-то хищный взор. Здравый смысл и логика явно противоречили этим ощущениям. Никто и ничто не могло жить в простом зеркале. И, выбросив из головы непонятные мысли, Юрий Николаевич заторопился к остановке. Весной, летом и осенью он, как директор технического музея, работал без праздников и выходных, компенсируя длительный зимний простой.
Пятнадцать лет назад, когда его, летчика с большим стажем, торжественно проводили на пенсию, Юрий Николаевич был твердо уверен, что жизнь закончилась. Он прекрасно помнил вечер после проводов, и пронзившую мысль: «Никогда, никогда больше не летать! Я просто никому не нужен!». Тогда-то от безнадежности и тошнотворного ощущения собственной ненужности ему пришла в голову идея создать музей техники. Собрать на одной площадке старые полуразрушенные машины и самолеты... Сейчас даже невозможно представить, что десять лет назад музеем называлась небольшая площадка, на которой стояло три стареньких самолета. А весь состав музея – два человека. Сам Юрий Николаевич работал и директором, и экскурсоводом, кассиром и реставратором… А теперь пятнадцать самолетов гордо выстроились вдоль аллей. Здесь были тяжелые транспортные самолеты, изящные истребители и даже старенький трудяга ПО-2. Чуть позже на площадке появились машины: знаменитая «Катюща», грузовик ЗИС – 5, БТР, Т-34... Выстроили небольшое здание, а в музее трудилось десять человек.
За время работы в музее Юрий Николаевич с самолетами сроднился еще больше. Эти машины уже не взлетят в небо, как и он сам. Но искореженные, пожилые птицы нужны людям, как нужен и он. Еще не доходя до территории музея, Чубаров заметил две мальчишеские фигуры, с удобством расположившиеся на молодой весенней траве.
- Та-ак. Помощники уже прибыли.
- Так точно, товарищ директор музея, - прозвучал над полем не очень слаженный мальчишеский дуэт.

- Господи, да как же всё достало!! – мысль мрачным рефреном крутилась в голове Юли по дороге на работу. Городские пейзажи за окном автобуса вызвали только раздражение. Если бы не болезнь матери, она никогда бы не вернулась в Кабер. НИКОГДА!!!
Амбиций, а главное ума у молодой женщины хватило на то, чтобы вырваться из этого города, как ей казалось навсегда. Не у каждого хватит смелости уехать в Санкт-Петербург, не имея жилья, денег и связей. И уж тем более, не каждый может закончить с красным дипломом Университет культуры и искусств. Время учебы Юля считала самым лучшим в своей жизни. Каждый день наполнен событиями. Творческие проекты, новые друзья, посиделки в кофейнях, волонтерская работа в Эрмитаже. Жизнь была раскрашена яркими красками, мечтами и надеждами. Ее не смущали даже финансовые трудности. В студенческие годы она подрабатывала, где могла: официанткой в пиццерии, раздавала рекламу у метро, торговала телефонами…
Даже некоторая монотонность, появившаяся в жизни после окончания университета, съемная квартира и небольшая музейная зарплата не мешали ей наслаждаться жизнью в Северной столице.
Возвращаться в родной город Юлия не планировала. Может, поэтому она почувствовала панику, когда в ее размеренную жизнь ворвался звонок матери. Та слезно просила приехать, хотя бы ненадолго. После этого звонка все пошло наперекосяк. Пришлось оставить работу в художественной галерее. Парень, с которым она дружила последние три года, накануне отъезда молодой женщины спокойным голосом сообщил, что им лучше расстаться.
- Сама понимаешь Юленька, - боже, как же она ненавидела его в этот момент! - болезнь твоей матушки дело серьезное, и возможно долгое. Я не собираюсь ждать тебя до старости. Так что удачи, моя дорогая.
Дальше Юля не слушала. Хлопнула дверью и потащила тяжелый чемодан к лифту.
- Даже до вокзала не довез, козел! - мрачно думала она, не желая признаваться себе, что злится не столько на себя или своего, теперь уже бывшего парня, сколько на мать. Нет, ну угораздило же ее заработать инсульт. Да еще так не вовремя! И какого черта мать позвонила ей! Могла бы позвонить брату. Сколько Юля себя помнила, с младшим братом она ругалась всегда. Вот и сейчас: она возвращается в родной город, чтобы стать сиделкой, а брат будет жить в свое удовольствие в соседнем городишке. Мать как всегда завела песню: «Ты же знаешь у Мишеньки важная работа, его скоро продвинут на новую должность. Да и как он оставит жену и дочек? Неудобно же их просить всей семьей приехать». Конечно у Мишеньки карьера, а Юленька дурью мается. У Юленьки карьеры нет. А если есть, то неважно. У Мишеньки - семья, а Юленьке получается никто, кроме матери не нужен. Юленька может сорваться и приехать через полстраны, а Мишенька шести часов пути не одолеет. Карьера и семья у него, видите ли!

После переезда прошло уже три года. Мать поправлялась медленно. Если первый год молодая женщина еще мечтала уехать из Кабера, то сейчас эта надежда умерла. В свои двадцать девять лет она чувствовала себя старухой. Юле казалось, что последние три года она провела в тюрьме, застряв в ненавистном городе.
- Что я сделала, дорогой Бог?! Какого черта ты запер меня в этой дыре? – она закрыла глаза. В виске билась тупая боль. Как всегда к перемене погоды. Кабер производил удручающее впечатление. Впрочем, не на нее одну. Приезжающие в город отмечали его удивительную серость: мало деревьев, всего два парка. Да и в них зелени немного. Люди ходят по городу как призраки с хмурыми лицами, и редко где увидишь улыбку. И мусор. Его так много. Кажется, что он заполняет все улицы, площади, парки, набережную.
- Интересно, за что дворникам платят? - мрачно подумала Юлия, провожая взглядом летящий по тротуару пакет. Ветер пытался поднять в воздух пластиковые бутылки, но силенок не хватило. Пару бутылок ветерок, поднатужившись, все же выбросил на проезжую часть, где их с хрустом перемололи колеса автомобилей.
- Никогда не привыкну к этой грязи! Такое чувство, точно живешь на свалке и проживешь здесь всю жизнь. А когда по тротуару прошла стайка молодых людей лет 14 с бутылками пива и сигаретами, Юля не выдержала и отвернулась от окна. Культура в Кабере, по ее мнению, оставляла желать лучшего. Жителей практически ничего не интересовало. Она и сама стала замечать, что маленькие приятные мелочи, такие как новая кофточка или хороший кофе, которые радовали в Петербурге, здесь абсолютно не трогали. Эмоциям не было места в этом городе. Кабер точно пожирал счастье своих жителей. Боже! Как она хочет уехать! Но город, как паук, редко выпускал людей из своей паутины. Вырваться удалось немногим. Тем, кто сжег все мосты и оборвал все нити, связывающие с городом. А у Юли здесь жила мать и свободы пока не предвиделось.

Первой кого встретила Юля, переступив порог музея, была Алька.
- Знаешь, в 8 часов утра сиять как лампочка Ильича просто неприлично.
- Может и не прилично, но если хочется, то можно. А вежливые люди еще и здороваются. Особенно по утрам!!
- Извини. Настроение поганое. Ты когда приехала?
- Вчера. И, между прочим, приволокла подарки. Твои – преданы охраннику, так что жду «спасиба». Мне пора, надо еще в триста мест забежать. Так, что пока. Позже звякну!

И все – унеслась. Именно так, а еще лучше улетела. Ходить спокойно и размеренно Алька явно не умела. Её непотопляемому оптимизму Юля всегда завидовала, но было и главное. Алька смогла вырваться. Став кандидатом наук и свободным писателем, Алька успела помотаться по всему миру. Наверно, так пропахла чужими городами, что Кабер ее не признал за свою и отпустил. После свадьбы Аля навсегда перебралась в Екатеринбург, перетащив туда родителей. Так, что с Кабером ее почти ничего не связывало, кроме немногочисленных друзей, дальних родственников, да ностальгических воспоминаний. Впрочем, последних, как подозревала Юля, у Альки просто не было. Она редко оглядывалась назад. И появлялась в городе детства все реже и реже.

- Юля, торопись, - охранник отвлек женщину от размышлений, - там уже группа из колледжа на экскурсию собралась. В кассе платят.
Как же это все надоело! В Петербурге она занималась тем же. Хотя нет…. Все было по-другому…. Общение с коллегами из других музеев, учеными и коллекционерами, постоянный поиск новых решений для выставок. Однажды они всей галереей собирали огромное, до потолка, бумажное дерево с яркими сказочными птицами. А когда привезли картины из Карелии, стены украсили фантастические изображения «Калевалы». Но это было в Петербурге. А здесь… Все уныло и тоскливо. Выставки сводились к простой расстановке предметов и фотографий. Казалось, музей навсегда застыл в своем развитии десятилетия назад. Да еще постоянно заставляли читать экскурсии. Говорить приходилось одно и то же, как попугаю. На такой работе и отупеть недолго. Впрочем, студенты редко приходили в музей. Уже хорошо, что они почти взрослые, а не малыши, которых притаскивали гораздо чаще…

Рассказ об основании города, о купцах и о старых домах давно был выучен наизусть. Юля тыкала указкой, даже не оглядываясь. Предметы в витринах не менялись десятилетиями. От автоматического рассказа ее отвлек вопрос одного из ребят.
- А-а. Скажите. Вот дом на окраине города. Он ведь каким-то купцам, принадлежал? Говорят, в нем приведения живут. Это правда?
- Старинный особняк из красного камня, который вы видите на фотографии конца XIX века, был загородной резиденцией богатейшего купца нашего города Федора Ивановича Сосновского.
- А легенда? Там вроде убили кого-то? - послышался нетерпеливый вопрос из толпы студентов.
- Федор Иванович появился в городе неожиданно, сразу с крупным капиталом. Историки пока не знают из какой губернии он приехал. Зарегистрировался как купец первой гильдии, стал торговать мукой, крупами и колониальными товарами. Городские легенды гласят, что свое состояние Сосновский получил нечистым путем: или промышлял грабежом или продал душу дьяволу. В нашем городе Федор Иванович купил два дома. В одном жила семья купца, а второй был доходным. В Кабере семья купца Сосновского прожила всего одиннадцать лет. Однажды Федор Сосновский застав свою супругу с любовником, убил обоих. Охваченный безумием он расстрелял слуг, которых считал пособниками жены. А потом, умертвив своих четырех детей, покончил жизнь самоубийством. Поскольку родственников у него не было, все имущество отошло в городскую казну. В том числе и дом, где проживал Сосновский. Три года в нем никто не жил. Горожане утверждали, что видели в окнах свет. Говорили, что в пустом особняке можно встретить призрак Федора Ивановича. Никто не мог долго жить в этом доме. Жильцы постоянно сменялись. Потом в здании разместили городской архив, который просуществовал в этом помещении двадцать пять лет.
- А сейчас что в доме Сосновских?
- Ничего. С тех пор, как для архива выстроили новое здание в центре города, дом пустует. Ему требуется капитальный ремонт, а денег в городском бюджете как всегда нет.
- А-а, вот эти предметы в витрине. Они из этого дома?
- Да. Перед вами личные вещи купеческой семьи Сосновских. Возможно, они были свидетелями трагедии, разыгравшейся в доме. В нашем музее далеко не все предметы этой семьи. Часть из них оказались в частных коллекциях. Еще вопросы? Тогда идем дальше.

Юля уже собралась вести группу по залу, когда ее взгляд приковала к себе витрина с предметами Сосновских. В витом узоре серебряной пепельницы точно мелькнули красные нечеловеческие глаза. По телу пробежала крупная дрожь. Легкие отказывались вдыхать воздух. Сердце замерло, а потом забилось, как попавшая в силки птица. Все длилось доли секунды. Паника исчезла так же внезапно, как и появилась.
- С вами все в порядке? – тревожно спросила невысокая белокурая студентка.
- Да, спасибо, все нормально, - Юля осторожно перевела дыхание. И повела группу дальше по музейным залам, чувствуя спиной тяжелый взгляд из далекого ниоткуда.
Экскурсия закончилась. Юля, молча оглядывала зал, когда на плечо опустилась чья-то рука. Женщина едва сдержала крик.
- Что с Вами, Юлия Петровна? Вам нехорошо? – смотрительница подошла сзади.
- Да нет, все нормально, - лоб покрылся испариной. Студенты еще бродили по музею, не заходя, правда, в зал истории купечества. Смотрители тоже старались поменьше находиться здесь. Хотя может быть история этого маленького никчемного городка, просто была никому не интересна. А может, была и другая причина. Юля всегда интересовалась старинными предметами. Их было приятно держать в руках, разглядывать, представлять, как жили их владельцы. И вот в ее распоряжении целый зал со старинной одеждой, книгами, фотографиями, мебелью…. С Петербургом, конечно, не сравнить, но для маленького городка совсем неплохо. Но она не могла себя заставить работать в этом зале. Брать в руки предметы было невыносимо. Молодую женщину охватывало отвращение, хотелось отбросить все и вымыть руки с мылом. В зале было неуютно, очень неуютно.

Часа в три поток посетителей наконец-то иссяк, появилась возможность перевести дух и пообедать. Юрий Николаевич задержал взгляд на пацанах, трескавших бутерброды. Что будет с ними через несколько лет? Останутся ли они в Кабере и продолжат его дело? Или уйдут, как ушел его собственный сын Илья. При мысли о сыне ставшая уже привычной тоска, развернулась в душе подобно гремучей змее.
- Когда же мы разошлись? – мысли ходили по старому, давно привычному кругу, - Может был виноват я? Слишком сильно хотел, чтобы Илюша стал летчиком. А может, был слишком резок с ним тогда, в январе….
Перед глазами вновь встало хмурое, снежное январское утро, когда Юрий Николаевич после долгой разлуки встретился со старым другом и бывшим командиром звена.
- Юра, понимаешь, - старик замялся, - мне очень неудобно говорить с тобой на эту тему…. Но иначе, я не знаю….
- Алексей Иванович, что случилось?
- У внука обнаружили порок сердца. Нужна срочная операция. Квоту ждать долго. А если делать платно… У нас с женой нет таких денег… Может…. У тебя сын хирургом работает в госпитале ВВС. Вдруг что-то можно сделать….
- Алексей Иванович, какие могут быть разговоры! Я сейчас же позвоню Илье.
- Юра! – в глазах старика заблестели слезы, - Я для тебя все что хочешь…! Только помоги спасти внука! С тех пор как дочь погибла ….-  дальше он говорить не смог.
Разговор с Ильей оказался для Юрия Николаевича крайне неприятным. Никогда еще он не видел в своем сыне жесткого, бесчувственного торгаша.
- Отец, ну ты же понимаешь, денег у них нет. Значит надо ждать очереди на операцию.
- Илья, какая очередь?! Ты понимаешь, что мальчик умирает?! Денег на оплату операции у Алексея Ивановича никогда не будет. Им с женой не накопить такую сумму. Никогда! Понимаешь?!
- Нет денег – нет операции. Таковы правила во всех клиниках. Пусть ждут своей очереди.
- Речь идет о жизни ребенка! Какие тут могут быть правила?!
- Отец, не надо орать на меня! Я уже не маленький. Похоже, ты решил предложить мне поработать бесплатно. Может, и вовсе богадельню откроешь.
- Нельзя же все переводить в деньги, - в который раз Юрий Николаевич подумал, как же сильно изменила его мальчика жизнь в столице. Разговор оставил тягостное впечатление. Операцию больному мальчику, в конце концов, сделали. А вот отношения Юрия Николаевича с сыном испортились окончательно.
Директор музея с трудом стряхнул мишуру воспоминаний, вернувшись к настоящему.
- Ладно, ребята, приводим в порядок технику и по домам.
- Есть! – мальчишки вскочили, чуть не опрокинув термос с чаем.
Сотрудники приводили в порядок салоны машин, закрывали колпаки самолетов, тщательно запирали двери выставочных залов. Работа заняла последний час, который оставался до закрытия.
- Юрий Николаевич, а можно я здесь сегодня переночую? - спросил один из мальчиков.
- Конечно, Андрей. Что, у отца очередной запой?
- Как всегда. Так что домой мне пока не стоит соваться.
- Оставайся. Только закрой за нами ворота и не забудь включить сигнализацию.
- Спасибо, - Андрей улыбнулся, наверно, впервые за этот день.
- Ну как, Лешка, готов к завтрашней контрольной? - спросил Юрий Николаевич, когда они шли к остановке.
- Так точно, - рассмеялся парень, - все будет в аккурате, не переживайте.
- Куда документы будешь подавать?
- Думаю в военное, как отец. Неплохо было бы в летное.
- И что мешает?
- Вдруг не примут, хотя хуже не будет. Ладно, Юрий Николаич, мне направо. До свидания.
- Ни пуха, ни пера завтра.
- К черту!

Вечерело. Слабый свет фонарей не мог разогнать наступающую тьму. Жизнь в Кабере замирала. Люди, спешно уходили в свои квартиры, прячась от подступающей ночи. И город замирал. Не слышно громких криков подростковых компаний, ни гудения автомобилей, ничего…. Ночью город выглядел совсем по-другому: контуры домов менялись, прямые линии изгибались под немыслимыми углами. Как будто только в темноте город начинал жить настоящей жизнью.

Ночь черным саваном окутала город, принеся с собой неимоверную духоту.
Старый брошенный всеми кот пробирался к городу, где по его мнению жизнь была сытнее. Недалеко от старого дома животное настороженно остановилось. Горел костер, доносились пьяные крики, но самое главное, соблазнительный аромат жареного мяса. По своему опыту кот знал, что людей лучше избегать. Но сейчас он был голоден. Запахи манили его. В конце концов, кот ничем не рисковал. Даже если его заметят, скрыться от неуклюжих людей в ночи не составит труда. Зверь осторожно подкрадывался к костру. Через несколько секунд шерсть встала дыбом, уши воинственно прижались к голове. Зеленые горящие глаза, не отрываясь, смотрели на темную громаду дома. Дом черными провалами окон разглядывал людей, наклоняясь все ниже. Он открывал двери, как беззубый старик открывает рот, надеясь проглотить лакомый кусочек. Кот испуганно и вызывающе зашипел. Потом сипло мяукнув, исчез в темноте.