История Первая (в 2-ух частях)
– Что?.. В волчьей семье живёшь, сынок?..
И дальше, в промежутке, ничего. Только темно. Ни жёстко, ни мягко – будто висел над полом в тишине, и откуда-то слышался голос.
– Не зря говорил Аким – под носом у нас вы ходите…
А вот теперь, когда голос раздался снова, он что-то почуял. Движения собственных век. Медленно открылись глаза – и светлее почему-то не стало. В ноздри ворвался запах сырого дерева, сильный, с подземной плесенью. Прокопий находился где-то внизу, связанный по рукам и ногам. Тело его онемело – туго стянули конечности. Да и зябко было лежать на старой прогнившей шкуре поверх трухлявых досок. Погреб или большая холодильная яма – вот, куда его бросили.
– Гляди-ка!.. Очнулся, шевелится!.. – произнёс уже Еремей. Потом крикнул вниз, ему: – А ну-ка, волчок! Давай, обернись!.. Мы сверху посмотрим! Без шерсти ты скоро одубеешь!..
Его была правда. Тела он почти не чувствовал – не было даже дрожи от холода. Лежал тут давно, потому что в груди ощущал не сердце, а словно ледышку. Та разве что не гремела, когда изредка билась о рёбра. Оборотня, конечно, до сильной хвори не застудить – так, чтобы слёг и не встал. Но заморозить насмерть можно. Из плоти ведь и из крови, пусть не обычной, но всё же как люди – живой. Просто живучей обычных смертных.
Теперь добавился свет. Сунули лучину в яму, что б лучше его разглядеть.
– Живой, живой! – орали с каким-то безумием. – Смотри на него!..
Он тоже стал различать, и стены, и пол. И старые шкуры под ним.
Кинули камень. Шлёпнуло по спине, отскочило. Не больно. А сверху заржали.
– Видал, как шевелится гад? Акимка костей велел в погреб бросить. А то как не обрастёт шерстью с голоду… Шерсть-то не вылезет из голодного – так говорил нам Аким. Скажут потом, человека сгубили, не зверя...
– А и сгубили – то что? – равнодушно ответил Еремей. Со знанием дела добавил: – Бросим подальше в лесу - звери быстро растащат. Лисы вон друг друга жрать начали, сам прошлой ночью видел…
– Не надо губить, – второй голос был тише. – За дохлого медведя уже ничего не дадут. А за живого волчонка мы и с отца, и с клана с их спросим. Аким же сказал, я верю ему...
– Да есть ли эти кланы? – с сомнением произнёс Еремей.
– Ну, волки ж есть, – всё так же ему возразил другой. – Значит и кланы имеются. Я в первый раз видел, что б след с человечьего волчьим на глазах становился...
– И я, – согласился, помолчав, Еремей. Слышно, что нехотя. – Так и быть, подождём. Бросай ему кости...
А где-то через четверть часа, не сразу – оба уходили куда-то, и он пока пробовал тщетно высвободиться, разминал затёкшие руки и ноги – сверху посыпалось что-то на голову. Объедки со стола, остатки мяса, кожи и птичьих костей. Наверное, их обед или ужин. Поели, а, что осталось, снесли ему. Тетерев, кажется, или глухарь, но очень уж старый и тощий при жизни. Рано в этом году началась зима, многие жиру набрать не успели, ни птица, ни зверь не нагуляли в лесу.
Напрасно только думал Прокопий, что откажется от любого угощения, запертый где-то против собственной воли. Рот быстро наполнился слюной. Накинулся на брошенное для него будто не ел неделю. И сверху снова заржали.
– Оголодал лесной паршивец! Не врал нам Акимка, не врал!.. Вон как зажрякал!.. Глотает, не жуя!..
Затем они опять ушли, оставив его одного. Будто там кто-то приехал наверху, насколько он понял из их разговора. Дожевал не спеша последнюю кость, проглотил. Перевернулся на спину. Глаза снова не видели, потому что крышку Еремей за собой опустил. Зато закололо в руках и ногах – хороший и нужный знак. К конечностям с телом понемногу возвращалась чувствительность. Вытянулся весь в тугую струну, почувствовал, наконец, как захрустели с приятной болью суставы. Вот бы тогда получилось, а не сейчас! Кажется, даже полезла шерсть, начинал оборачиваться. А вскоре обвисли и верёвки. Встал на четыре лапы, встряхнулся – все путы, ослабнув, тут же слетели на землю. Втянул волчьим носом воздух, поморщился. Всё стало острее – спёртый и терпкий, словно в отхожей яме. Наружу, скорее наружу!..
Бум!.. Бум!.. Бум!.. В прыжке он легко доставал до крыши темницы – бил в неё передними лапами. И поначалу эти толчки казались удачными – крышка погреба дрожала вовсю, даже слегка подпрыгивала. Затем уже упирался в неё: задними вставал на перекладину лестницы, а головой, и снова передними, толкал с силой вверх, пытался откинуть, выдавить. Он много раз чередовал так усилия, меняя разные способы, то набрасываясь, то применяя давление. Но всё было тщетно. Крышка на самом деле просто пружинила. Не поддалась ни на палец, и крепко была чем-то сверху прижата. Вернее даже, пружинила жесть, которой она оказалась обита – добротный когда-то был погреб, совсем не бедняцкий. Малость только запущенный. Что не мешало, впрочем, удерживать в нём тайно пленников.
Под конец у него закончились силы. Напрыгался вдоволь, натолкался. Язык вывалился на плечо и дышал он часто, открытой пастью. Думал, что сейчас рухнет на землю, в глазах рябило от крови.
А следом случилось то, чего Прокопий не ожидал. Не ждал потому, что много о тонкостях пребывания в волчьей личине он не запомнил. Попросту никогда на себе их все не испытывал – не было нужды проверять одну за другой. Против своей воли он начал вдруг заново оборачиваться в человека. И остановить начавшееся обращение никак уже не мог. Тогда и ощутил в полной мере всю людскую беспомощность и… – снова холодную сырость глубокого тёмного погреба. Двое его стражей, так жаждавших узреть превращение, тоже куда-то давно подевались – ушли и с концами. А он лежал и дрожал в тишине, чувствуя, как, разгорячившись в волчьей шкуре, в человеческой снова начинал замерзать. Сгрёб ворох старой соломы, обрывки зипуна и телячьей кожи. Почти превратился в камень, сохраняя остатки тепла, берёг последние силы. Замер и слушал звуки внимательно.
Скрип амбарной двери наверху послышался через много часов. Наверное, наступил другой день. Сколько здесь прошло времени в заточении, Прокопий не знал наверняка. А то, что это был амбар Еремея, догадаться оказалось несложно – знакомый запах сверху и выдал. Поломанные сёдла, гужи и старая сбруя – всё это в его ноздрях имело свои оттенки. Охотник занимался их починкой, когда не выходил с друзьями в лес. И дом его находился тоже с краю деревни, как у Акима. Только у семьи Иванко амбара не было, и не имелось большого погреба. Еремей же с семьёй, переехав в их поселение, выкупил старый мельничий дом, со всеми его постройками и хорошим наделом земли. Неплохо следил за хозяйством в первое время, пока не связался с дядькой Акимом. Лихая и окаянная дурных людей сводит вместе – так часто говорил отец. Вот и свела. Недавно ещё двоих у себя пригрели, прошлой зимой, с соседней деревни. Разъезжали теперь вчетвером. И вот до чего дошли – убили деда Пантелея, а самого Прокопия бросили мёрзнуть в погреб. Выкуп просить хотели. Наверное, уже попросили, ждали ответа от Тимони Беспалого – главы местного волчьего клана и мужа Большого Совета. Совета, в котором сидели люди и.. в общем, все остальные.
Скрежетнула крышка и, с той стороны, с неё убрали засов. Сняли затем что-то очень тяжёлое. Возможно, кого-то тут уже удерживали, не из лесных, а обычных людей. Не важно, зачем. Но застарелые запахи здесь побывавших, а также запах пролитой крови говорили за это. Вот и думай теперь, чем эти четверо промышляли больше – охотой или другими делами.
На этот раз хозяин амбара явился один. Свет масляной лампы ударил в глаза. Почти сразу полетели ошмётки свиного сала на шкуре. Совсем немного, на один только зуб, но пахло одуряюще вкусно. Прокопий успел задубеть и двигался еле-еле, сырой промозглый воздух вязал конечности не хуже верёвок. Схватил руками объедки и запихнул жадно в рот. Жрать хотелось как после недельной пахоты в поле.
– Ну, что, сучий выродок? – как-то даже игриво, но в то же время и зло спросил Еремей. Медленно распоясывал штаны, путался в них пальцами. – Похоже, отцу ты не очень нужен. Нет до сих пор ответа от клана. Молчат. И скажут ли что?..
Вонючая струя мочи на последних словах полилась сверху вниз. Охотник хохотнул громко и пьяно, а Прокопий успел отскочить. Ладонь его одна подломилась, совсем онемев от холода, и он плюхнулся в доски, ударился носом. Крышка погреба над головой почти сразу захлопнулась. Еремей, ворча, уходил.
Нужно было доесть. Сало со шкурой во рту жевалось, но не хотело глотаться. Немного подождать и постараться обратиться снова. На этот раз не растрачивать силы впустую, а греться и выжидать. Попробовать выпрыгнуть, когда откинут крышку снова, и прорываться из амбара наружу. Даже почти без шерсти, с одной голой кожей, он будет намного сильнее: сумеет добраться до дома и не замёрзнуть. И пусть его видят в деревне все – плевать на людские перегляды. Главное – выжить. Домой. К матери-ведьме и волку-отцу…
– Эй!.. Не спи там, волчонок!.. А то околеешь не к часу... Никак не пойму, али и вправду ты им не нужен?..
На этот раз Прокопий даже не слышал, как подняли крышку – сразу был голос. Режущий, скребущий, и будто издалека. Тело его давно сковало и холод опять отступал, в груди разливалась бесчувственность. Наверное, так замерзают люди. Ни капли не страшно, все мысли о спасении тоже замёрзли – тихие такие, безмолвные сосульки в голове, рогами росшие внутрь черепа.
– А я думал, ты волк, волки ж не мёрзнут... Полить кипятком?..
Заржал тошнотворно. Погыкал и успокоился после. А, походив немного, заглянул. Какое-то время нависал сверху молча. Покачивало и в руках дрожала лампа, тень головы с бородой плавала как огромная волосатая тыква внизу. Вот бы упал сюда, да зубами его, по горлу…
– Разок только мне покажи, – попросил он вдруг. – С начала всё что б... Хочу посмотреть вблизи. Покажешь – а я заступлюсь, если что. Смерть будет быстрой…
Просил обернуться волком. Как же… Прокопий и сам о таком мечтал. И не был теперь уверен, что сможет – уже замерзал. Так нечего отвечать и мучителю – пусть варится в своём скудном невежестве. Давно уже сам обернулся из человека в свинью, поди и захрюкает скоро.
Оставшись без ответа, охотник махнул на него рукой. Отошёл. Долго кряхтел потом наверху, с чем-то возился. Тихо затем плеснулось в кружку и, запах ядрёной браги спустился вниз. Сел тяжело где-то рядом. Поесть не предложил, поставил кружку на твёрдое – скребнул железным дном о… точильный камень?.. Затем поднял, так же громко чиркнув, и долго хлебал губами, до самого дна. Слух последним упорно отказывался предавать, когда остальные чувства сдались. Кажется, мог ещё шевелиться, но проверять без дела не стал. Чего им вообще от него теперь нужно? Отец Иванко и раньше разок видал его у них во дворе, но в бешенство такое не приходил. Волчьей крови вдруг захотелось? Плевать. Теперь уж на всё плевать. Лень даже думать, он засыпал...
– А я ведь не верил долго – сказы охотничьи, думал, всё байки травит Аким, – продолжил вдруг Еремей, как будто уже начинал говорить. Видимо, и говорил, но в уме сам с собой. – Ан волки-то есть! А Пантелей – вообще медвежьего роду. Каких два клыка полезли, когда душу-то отдавал!.. И есть ли у таких душа?..
Охотник так удивлялся, будто поймал невиданную зверушку, оленя там с двумя головами или трёхглазую птицу. Знал бы он, что и оленьи роды в прежнее время жили и процветали здесь же, в этих лесах. Отец говорил, будто видел последнего, лет сорок тому назад. Думали, нет их давно, но заходил. На ночлег. Мало о себе рассказал и дальше наутро побрёл куда-то. Теперь-то уж точно вымерли, немного лесных родов из старых людей осталось. Медведи, волки, да рыси. Последних лет десять тоже не было видно, но вроде где-то живут ещё...
– А ведь речушка-то неглубокая – просто вширь хороша, летом поди не утопнешь, – продолжал говорить Еремей. – Быстро бежит, и зимой-то лёд вода подъедает. Сначала на морозце его намёрзнет, аж в ногу толщиной! А потом до полыньи снизу вылизывает... Ловко ж вас тогда пощипал Акимка, а?!
Неизвестно отчего, но у Прокопия вдруг кольнуло во всех конечностях. Дёрнулся словно в судороге. Не то от мерзкого смеха охотника, не то отмирали руки и ноги. Боли по-прежнему не было, однако, трёп этот про речку сполна надоел. Скорей бы уже всё закончилось...
– Не будет за тебя выкупа, – будто вторя его мыслям о скором конце, продолжал Еремей. – За час не принесут, то и тебя на вилы – так было с казано. А дальше – в бега из волчьего места. Час-то давно тот прошёл, как бы не три...
Наверное, наклонился над ямой – голос стал отвратительно громким.
– Вот бы мне тебя самому!.. Как Аким твоих тощих сучек!.. Знаешь, как суки в воде ледяной плескались?..
С неподдельной, нечеловеческой и уж точно не звериной злобой выплюнул последние слова Еремей. Ещё ближе подвинул лампу, и сверху обожгло будто солнцем. Нет, не глаза ослепило, а точно обдало банным жаром кожу, до вздутых волдырей – так показалось лёжа внизу.
– Он нам поведал вчера, как дело в ту зиму было. Тебе ж подыхать – так не всё ли равно?..
Слова эти показались странными. Прокопий пошевелился. Он медленно соображал – не быстрее улитки, ползущей по мокрой траве на ножке; но что-то всё равно сильно злое, гораздо злее ненависти в голосе Еремея, зашевелилось вдруг в его обмякшем сознании. И закололо не только в руках и ногах, но в шее, груди и по всей спине. Будто тыкали спицами, проверяя на остатки живучести. Так тычут остриём, когда сводит ногу в холодном ключе.
– Аким ведь за ними шёл, через речку… По той же натоптанной тропке. Они всё смеялись. Весело было им, игрались у него впереди, а он – смурной, во хмелю… Его только недавно из общины выставили, из-за таких как ты, как твоя родня. Злой был на весь волчий род и все его кланы. Не удержался тогда он и… скинул одну в сердцах… В полынью. Ногой наподдал. Пинком с тропинки отправил в воду...
Прокопия словно по голове ударили – будто ткнули чем-то тяжёлым в затылок. Мгновенное жжение разлилось от горла под рёбрами вниз и обдало горячим нутро.
– Вторая тут же за сестрёнкой-волчаткой бросилась. Не испужалось отродье студёной водицы! За ней – уже ребятишки Михея... Вот их-то и жаль. Знали б, кого спасать в воду кинулись – не бросились бы с кроличьей прытью. Не ведали, с кем в игры водятся. Что ж им, в деревне другой детворы не нашлось?..
Тело вдруг задрожало всё, затряслось. Одна сплошная судорога мотала и изгибала словно травинку, катала по земле головой и стучала о доски.
Пьяный же Еремей увлёкся. Движений со стуком не видел-не слышал.
– Аким бы достал ребятишек – жалко ведь, люди. Да донесли б они на него, сказали б всё старшим. Не их он сгубить хотел, а маленьких лохматых сучек... А из-за них вот такое...
– Ага! – вскрикнул он вдруг – обрадовано, громко. – Лапа ж лезет вместо руки!..
Вскочил вместе с масляной лампой, жарче обдал сверху светом.
– Давай целиком уж! – завёлся охотник. – В последний разок! Давай, пока не издох, а я посмотрю...
Прокопий не знал, откуда взял силы. Но выпрыгнул из погреба одним прыжком. Не то полуволком, не то человеком. Ногами или лапами едва лишь коснулся перекладин лестницы, и был уже наверху.
Тут же опрокинул Еремея наземь – удивлённого происходящим, сильно побледневшего и опешившего. А пока тот приходил в себя, зубами успел вцепиться в лицо. Челюсти сжались и с силой рванули. Хрящи хрустнули сочно, и после, насев на него, начал уже молотить сверху руками. Вернее, справа-то и вправду вылезла лапа, а левая его – та сжалась в жёсткий тяжёлый кулак. Так и бил, сидя на нём, слыша, но не слушая бурные вопли. От неожиданности сопротивления охотник оказать не успел. А потом стало поздно оказывать – забит был лёжа до смерти.
Сам Прокопий, к слову, тоже сплоховал. Когда слезал с него, не сумел поворотиться вовремя. От шума в ушах шаги в амбаре различил не сразу. Успел только мельком увидеть, когда обернулся, как дядька Аким взмахнул навстречу лопатой.
И снова наступила темнота.
Первое, что он услышал, когда очнулся, был странный щелчок. Ну, значит, живой: слышал, пусть и не видел, просто накрепко слиплись веки. Из запахов же чуял только один – запах пролитой крови. Наверное, крови Еремея, ей он умыл обе руки и лапы. И морду с лицом – сейчас на себя не посмотришь, в чьём был обличии.
– Да дохлый, поди, оставь уж... – голос не был знакомым. – Забил ведь…
Вновь хлёсткий щелчок. Сперва же – свист в воздухе.
И тут он вдруг понял, что хлещут его. Пастушьим кнутом, просто боли совсем не чувствовал. Связанный по рукам и ногам, он был подвешен на потолочном брусе, раскачивался легонько от ударов, но в маятник превратиться ему не давали. Двое, что б не попасть под удары, оглоблями удерживали ноги, а дядька Аким, с длинным и сильным замахом, бил. Устал уже, запыхался, и хлыст иногда закручивал тело. Тогда оно вращалось, и Прокопий всё видел вокруг незаплывшим глазом. Видел, насколько дотягивался свет двух масляных лам, стоявших на земле. Большой был амбар, просторный, вместительный. Тюки с соломой, мешки, лестница на сенник и две старых разбитых телеги. Зимние сани и куча ещё всего навалено.
– Очнулся, гадёныш?!.. – взревел разъярённый Аким, увидев, что пленник смотрит. – Теперь за шкуру твою не спросят – не надо бежать!..
Конечно, не спросят. Мёртвого Еремея, забитого им и истерзанного, Прокопий, болтаясь на верёвке, тоже успел разглядеть, пока крутился под брусом. Не рожа, а сплошное месиво. Точно долбили сверху камнем – ни носа, ни рта, ни глазниц не было видно. Он сам не помнил, как в ярости выместил всё на нём. Тогда как спросить причиталось с другого – того, что размахивал кнутом и выбивал из него последние капли жизни. Немного уже оставалось, он чувствовал.
– А ну-ка… Подай мне одну…
Задыхаясь от свирепого бешенства, Аким швырнул в сторону кнут. И протянул к охотникам руку.
Оглобля легла на ладонь. Ухватился. Один из дружков уступил свою – его Прокопий видел в деревне лишь раз. Приезжал к Еремею за мукой на санях, в начале ноября, когда снег уже устоялся.
– Отойди! – командовал всеми Аким, собравшийся убивать. Примерился, отошёл. Замахнулся.
Этот удар Прокопий уже прочувствовал. Застонал. Из глаз брызнули слёзы и вспыхнули яркие искры. Вот же ведь невидаль, мокрое и пылающее: как эти искры сразу в глазах не тухли от влаги? Потом был ещё удар, а следом – ещё. Лупил от души, по рёбрам, спине, животу; да так, что подпрыгивали внутренности. Боль опрокидывала сознание, и она же возвращала его обратно. Раз за разом игралась так с ним, и было понятно, что она не устанет.
А когда Аким поднял оглоблю выше, намереваясь размозжить ею голову, лампы, стоявшие на земле, снесло вдруг вихрем. Сильно пахнуло шерстью, и тут же стало темно. Темно в голове и вокруг................
Очнулся он не скоро. Почувствовал, что прошло много времени. Какая-то невидимая склянка с песком сказала ему об этом внутри, в голове. Ощутил на лице подсохшую воду – понял, что кем-то умыто. Глаза открывались хорошо, вот только пока плохо видели. Руки с ногами больше не были связаны. А сверху… родное лицо. И всё словно в сером тумане.
– Ты… как меня нашёл? – спросил он отца.
Однако сразу понял, что спрашивать о подобном волка по крайней мере было неумным. По следу, понятно. А как же иначе?
После случившегося Совет собрал лесных людей и посвящённых охотников. Пригласил также на сход волостного Хранителя. Пришёл и Иванко, вместе с отцом, обвинявшим Прокопия в том, что тот у них во дворе резал коз. Не медью или серебром потребовал выплат, а попросил рассчитаться золотом за погром и ущерб. Иванко на суде подтвердил, что видел своими глазами трагедию – мол, как Прокопий, обернувшись в волчью личину, терзал их животных, убив сначала собаку.
А через два дня прибежал тайком ночью. И рассказал, что разговор своего отца про амбар подслушал. Выдал также всю правду про принуждение перед судом. Вот след и привёл к Еремею. Найти волчьим нюхом в такую пургу непросто. Иванко помог, не струсил…
Чуть-чуть прояснилось в глазах. Прокопий слегка приподнялся и проверил сначала руки. Затем уже сел, осмотрелся. Лампы снова горели.
Из четверых охотников увидел на соломе только двоих.
Справа ещё лежали тела – двух серых волков. Мёртвые, недавно убитые. След вил в боку одного был чётко виден. Будто здесь всё и случилось: дикие звери напали на людей, а тут их и порешили, тех, кто не сбёг. Придумано умно, не подкопаешься.
– А эти… откуда? – спросил Прокопий про диких собратьев.
– А эти – из леса… Болтать не устал? Последнего теперь отнесть надо, – кивнул отец на тело Еремея. – Акимка же здесь останется. Не так сильно изгрызен и бит. Остальных в себе лес растворит. Плакать в деревне не станут, можно не спрашивать…
Поморщился, глянув Еремею на голову.
– Здорово ж ты его отделал. За что хоть так бил, со злостью? Дурак же он, обычный человек. С гнильцой просто хорошей внутри…
Смолчал. Жестокая, но желанная тишина вместо слов. Сильно ответа никто и не требовал, к тому же не хотелось говорить о сёстрах. И надо ли делать это потом? Хватит отцу переживаний, прошлое – в прошлом, ничего не вернёшь. Вон сколько из-за него уже дел было сделано.
Но самому спросить отца захотелось – спросить о другом.
– Скажи… кто мы такие?.. Волки?..
Родитель перед ответом помолчал.
– Говорят, что «оборотни». «Волками» иногда называют. Но мы с тобой, помни, – лесные люди. И мать твоя – женщина леса тоже. В лес мы уходим с ней, скоро. Подальше отсюда… Тебя не неволим: ты сам решишь, где быть тебе и когда. Так у лесных уж устроено – по собственной воле. Вырос, смотрю, вот и решай... Деревню же лучше сменить, коли с людом останешься. Почаще переезжать и подальше, везде лет по десять жить, а дольше не нужно. Это что б не заметили – стареем мы медленно. Но там, куда прибыл, всегда сообщить нужно местным лесным, предупреждать о своём появлении. Чтобы они посвящённых охотников упредили, в известность поставили. Положено так. По Старому Договору, между людьми и… людьми…
Помог ему встать. Затем усадил на тюк соломы, спиной к мёртвым телам Акима и Еремея.
– И помни – сегодня ты не убил. А спас волчью шкуру. Свою.
Хлопнул его по плечу. Легонько так, что б не свалить, но по-мужски, по-взрослому.
– Ты тут пока посиди, – сказал он ему. – Я мигом. Отнесу Еремея. Потом уж тебя, до дому…
Про лес Прокопий понимал. Слышал, что рано или поздно лесные все жить туда уходят. Потом уже никогда не возвращаются. Да и сам, когда оборачивался под луной – сразу другое вокруг мерещилось. И пни шевелились, пялились на него глазками-бусинками, и девки по ветвям высоко сидели, смотрели без страха, с незлым любопытством, заглядывались на молодого сильного волка. Прыгали потом нагие с деревьев в ручьи, плескались в воде и звали с собой играться. А лешего однажды с ног чуть не сбил, когда увлёкся погоней за зайцами с лисами. За своего принимала лесная братия, не пряталась от него, позволяла рассматривать. И хорошо было с ними в лесу, хоть мало пока понятно. Сам уходить навсегда потому не хотел. Наверное, пока рановато – с людьми оно интересней бывало, а волчье время ещё нагонит. Пусть и случалось порой вот так, чуть ли не до смерти. Избитая истина, что в каждом стаде умеют паршиветь овцы. Тут главное, что б не дремали пастухи и вовремя пресекали непотребство. Тогда и волки будут сытыми, и овцы останутся целыми. Зря что ли народ сотни лет выводил эти мудрости – чтобы все потом повторяли, но никогда им не следовали?...........
Зажило на Прокопии всё как на… волке. Или собаке – ведь так говорят? Три дня не выходил он из дому, пока зарастали и рубцевались свежие раны. Столько же ровно пробыл пленным в амбаре, в еремеевом погребе. Время там пролетело намного быстрее. Отец всё вслушивался поздними вечерами, вставал настороженно у окна и, навострив уши, подолгу глядел в темноту. Хоть мать и поставила два заклинанья на дом – сильные лесные заклятья, эха и тени. Наконец, на четвёртый день сидеть в новом плену надоело. И Прокопий решился выйти. Почувствовал, что вернулись силы. Не на охоту вознамерился, куда с отцом выбирались вдвоём, а так, пробежаться по снегу одному. Потребовало молодое тело. Не только ведь человек развивался в нём, но рос и свободный волк, которого не удержишь ни цепью, ни погребом, ни строгим родительским словом.
– Куда? – спросил его отец. Нахмурил чуть брови.
Прокопий не ответил. Отвёл только взгляд. Ноги его уже дрожали, готовились. Без волчьего бега нельзя, особенно в юности.
– Ладно… – нехотя согласился родитель. – Не в… погребе ж теперь тебя держать. Обожди только...
Отвернулся от него, наклонился под лавку. И долго там рылся руками, в большой плетёной корзине, в которой лежало всякое-разное – и ворох ещё годных тряпок, и недоделанные безделушки, и некий инструмент для резки по дереву. А как закончил шарить, выпрямил спину. Взглянул на него и протянул руку. Прокопий раскрыл навстречу ладонь.
Глиняный свисток, обожжённый и расписанный в восемь цветов, упал тяжёлым комочком. Купец Урясов дорого покупал ручную работу у них. Весной, когда перелётные птицы возвращались, многие мальчишки и юноши желали иметь такие свистульки, длинными зимними вечерами они изготавливались, из дерева и из глины, при свете печки. А также – манки для охотников, свистки для пастухов и дудки для потешных музыкантов, народ и господ веселить на большие праздники.
– Соловьиные трели, – сказал отец про сопилку. – Понимать тебя будут. Ты ж, пока не было тебя… Шестнадцать тебе исполнилось…
Прокопий кивнул головой. Зажал в ладони подарок. Поднёс ближе к глазам и снова разжал. По нраву пришлось, красиво.
– Печь бы ещё глянуть вдвоём, – задумчиво произнёс отец. – Чадить начала, верх трубы…
– Тогда я останусь, – с готовностью предложил Прокопий. Любую дрожь в ногах можно было унять – загнать и не выпустить волка наружу. Дни его не заканчивались, выбежит в лес под утро, в другой день, на третий. От бега ж совсем не отказывался.
– Да ладно, не в ночь по такому возиться… – устало махнул вдруг рукой отец. – Беги. Завтра трубой займёмся. Наверх залезать надо. Темно уж, что люди-то скажут?..
Возвращался он поздно, но ещё до рассвета. Набегался хорошо. И когда у кромки обернулся опять в человека, натянул на себя одежду, в груди вдруг больно кольнуло. Аж снова сел в снег. Вскочил потом быстро. И от дурного предчувствия сорвался и побежал.
От дома их практически ничего не осталось. Пожар ещё пылал. Соседи и сельчане пытались тушить огонь до последнего, но пламя оказалось сильнее. Не дали разве что перекинуться на другие постройки, затушили на них отдельные языки. Зарево стало заметно ещё от околицы, однако дым ударил в ноздри только вблизи, когда подходил. Ветер задувал ему в спину. Потом люди скажут, что всё это была большая случайность – случилось, мол, по хозяйскому недосмотру. Из-за печной трубы.
Нашлись смельчаки, которые вытащили его родителей. Уже задохнувшимися. Плечо и голова отца успели сильно обгореть, но умерли, как ему сказали, оба во сне… И после Прокопий потерялся…...
Не помнил ясно, как оставил родную деревню. Вмиг она стала чужой. Иванко вроде дал сухарей в дорогу, прощался. «Баня, сарай, конюшня, – сказал ему напоследок, – всё, что осталось – ваше. Ты приберись там сначала. От лишних... вещей избавься. Только один…» А дальше – двухдневный туман. Однако запомнилось хорошо, как встретил обоз и напросился с армией. Переживший пожар Огонёк, как ни странно, позволил надеть на себя седло и признал в нём хозяина.
Двигались затем долго на лошадях и нагоняли по бездорожью французов. Декабрь под конец разлютовался вовсе. Много намело снега и промозглые ночи заставляли трещать вековые берёзы. Даже сосны, привычные к зимней стуже, изнывали недовольно от сильного ветра.
Что ж получилось для него совсем неожиданным – многие люди оказались не так уж плохи. Точно волки сбились в большую зимнюю стаю. Единство не дворовое, как в деревне, где каждый был за себя и собственный столб, а дружное, коллективное. Некоторые отнеслись к нему совсем хорошо. Учили держать ружьё, рубить правильно саблей, окапываться руками в снегу и на скаку пригибаться к гриве от пули. На меткость стреляли в основном по утрам – будили так остальных перед долгим маршем. Штыку обучали вечером, перед сном. Прокопий сидел на тех же скудных харчах и спал у костра, вместе с другими солдатами. Даже успел пленить двух французов, в один из своих последних дней на войне...
А однажды решил пробежаться. Зов волка – его не унять, особенно после застоя. Скинул с себя одежду ночью и обернулся. Вот только кто-то не спал, и его увидели. Подняли шум, стали стрелять. Ранили хорошо, и долго потом преследовали. Лесные люди живучи, однако в ту ночь Прокопий почуял, как утекали последние силы. Упал, наконец, и покорился судьбе, устал ей постоянно перечить. За несколько лет забрала всю семью. Раз так свирепо преследовала, так пусть забирает его жизнь, последнюю.....
Но тут… появилась ОНА. Словно из воздуха. Обоих накрыла спасительным одеялом. И стало так хорошо, будто соткали его не из прозрачной ткани и снега, а толстой овчины. Остановила из раны кровь, избавила от дрожи в теле. Тогда он уже оттаял. Пришёл в себя и взглянул на спасительницу.
«Я – Лана…» – сказала она.
И серо-голубые глаза согрели замёрзшую волчью душу. Пленили её навсегда…..
Автор: Adagor 121 (Adam Gorskiy)
На этом, Уважаемый Читатель, мы заканчиваем повествование о первой встрече наши главных героев – за двести аж с лишним лет до основных событий, что разворачиваются в наши дни. Однако мы не ставим точку на маленьких очерках – время от времени будут ещё. Лежат уже черновые наброски на пару рассказов, где увидим жизнь лесных людей с другой стороны – глазами посвящённых в тайны охотников. Однажды дороги одного из них пересекутся с тропами Ланы и Прокопия. А что из этого выйдет, да ещё в том же 19-ом веке – узнаете в будущем сами:)
А пока что вернусь к таёжной истории на много постов, что ляжет в продолжение Ленским Столбам и, возможно, успеет на осенний конкурс Моран Джурич. Параллельно продолжу основную линию Вселенной лесных людей – ведьм, волков и прочих необычных персонажей. Напомню, что этот большой рассказ выйдет под названием УСЛЫШЬ СВОЁ ЭХО, и мы встретим снова Лану, Прокопия, Сергея, Артёма и городскую ведьму Крис, но в 21-ом веке. Первую часть УЗРИ СВОЮ ТЕНЬ см. в моём профиле. Можно запросить гуглдок – выложу по запросу правленый и немного расширенный вариант ответом в комментарии.
До новых приятных встреч!!!
