CreepyStory

3 место  7500  рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @KatrinAp В надёжных руках. Часть 1

4 место 6500  рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @Koroed69 Адай помещённый в бездну (часть первая из трёх)

5 место 5500 рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @ZippyMurrr Дождливый сезон

6 место 3500 рублей от канала  ПРИЗРАЧНЫЙ АВТОБУС и сайта КНИГА В УХЕ - @Skufasofsky Точка замерзания (Часть 1/4)

7 место, дополнительно, от Моран Джурич, 1000 рублей @HelenaCh Жертва на крови

Арт дизайнер Николай Геллер @nllrgt

https://t.me/gellermasterskya

сделает обложку или арт для истории @ZippyMurrr Дождливый сезон

Так же озвучку текстов на канале Призрачный автобус получают :

@NikkiToxic Заповедник счастья. Часть первая

@levstep Четвертый лишний или последняя исповедь. Часть 1

@Polar.fox Операция "Белая сова". Часть 1

@Aleksandr.T Жальник. Часть 1

@SenchurovaV Особые места 1 часть

@YaLynx Мать - волчица (1/3)

@Scary.stories Дом священника
Очень лесные байки

@Anita.K Белый волк. Часть 1

@Philauthor Рассказ «Матушка»
Рассказ «Осиновый Крест»

@lokans995 Конкурс крипистори. Автор lokans995

@Erase.t Фольклорные зоологи. Первая экспедиция. Часть 1

@botw Зона кошмаров (Часть 1)

@DTK.35 ПЕРЕСМЕШНИК

@user11245104 Архив «Янтарь» (часть первая)

@SugizoEdogava Элеватор (1 часть)
@NiceViole Хозяин

@Oralcle Тихий бор (1/2)

@Nelloy Растерянный ч.1

@Skufasofsky Голодный мыс (Часть 1)
М р а з ь (Часть 1/2)

@VampiRUS Проводник

@YourFearExists Исследователь аномальных мест

Гул бездны

@elkin1988 Вычислительный центр (часть 1)

@mve83 Бренное время. (1/2)

Если кто-то из авторов отредактировал свой текст, хочет чтобы на канале озвучки дали ссылки на ваши ресурсы, указали ваше настоящее имя , а не ник на Пикабу, пожалуйста, по ссылке ниже, добавьте ссылку на свой гугл док с текстом, или файл ворд и напишите - имя автора и куда давать ссылки ( На АТ, ЛИТрес, Пикабу и проч.)

Этот гугл док открыт для всех.
https://docs.google.com/document/d/1Kem25qWHbIXEnQmtudKbSxKZ...

Выбор для меня был не легким, учитывалось все. Подача, яркость, запоминаемость образов, сюжет, креативность, грамотность, умение донести до читателя образы и характеры персонажей, так описать атмосферу, место действия, чтобы каждый там, в этом месте, себя ощутил. Насколько сюжет зацепит. И много других нюансов, так как текст идет для озвучки.

В который раз убеждаюсь, что авторы Крипистори - это практически профессиональные , сложившиеся писатели, лучше чем у нас, контента на конкурсы нет, а опыт в вычитке конкурсных работ на других ресурсах у меня есть. Вы - интересно, грамотно пишущие, создающие сложные миры. Люди, радующие своих читателей годнотой. Люблю вас. Вы- лучшие!

Большое спасибо подписчикам Крипистори, админам Пикабу за поддержку наших авторов и нашего конкурса. Надеюсь, это вас немного развлекло. Кто еще не прочел наших финалистов - добро пожаловать по ссылкам!)

Тонкий писк.

«Результат теста на психическую нестабильность – отрицательный. Буду делать записи по мере возможности…»

Неприятный скрежет металла.

«Три тысячи метров. Погружаемся медленно. Состояние экипажа – отличное…»

Запись вновь обрывается.

«Шесть тысяч…»

Тишина. На фоне звучит неразборчивый бас.

«Да, я тоже ощущаю колебания…»

Одиночный писк. Мягко шумит двигатель.

«Результат теста – отрицательный. Значит, слабая пульсация действительно присутствует, нам она не привиделась…»

Голос стал возбужденным:

«Вот, что странно: приборы схватывают ритм плохо. Не могу объяснить, но это что-то кажется таким родным, будто…»

Шипение. Лязг. Скрип.

«Девять тысяч метров. За бортом все еще тянется черная отвесная стена. Состояние – появились странности: тянуло плакать…»

Восторженным тоном:

«Одиннадцать тысяч! Это сенсация! По моим щекам текут слезы радости. Боже мой, не верю глазам: стены изнутри заросли водорослями необычной формы. Их листья извиваются, как змеи. Всюду распространился сладкий аромат. Прислушайтесь!..»

Кто-то схватил микрофон. Посторонних звуков не слышно.

«Эта музыка восхитительна!..»

Сильный грохот утопил речь.

«Выброс из гейзера развернул подлодку. Приборы сходят с ума. Стало жарко и весело. Мы вновь молоды!..»

Где-то на фоне раздался исступленный хохот.

«Ты чувствуешь это? Это не передать словами. От вида неописуемой красоты непроизвольно хочется обнять целый мир…»

Возгласы. Надрывный плач.

«Мы рыдаем. Что со мной? Я будто влюбился, но не знаю в кого. Салон залит ярким светом раскаленного шара. Он пульсирует, как огромное сердце. Вокруг него плавают пестрые рыбы. Никогда подобного не встречал. А вдруг это мираж? Руки сводит судорогой, но я попытаюсь включить... Что же со мной? Я по-детски счастлив…»

Три тонких писка подряд.

«Результат теста – положительный…»

Звучит сирена. Кто-то страшно закричал.

«Нет, это все настоящее…»

Шепотом:

«Я сломал тест, он мешает слушать. Нам кто-то читает колыбельную. Мама, это ты?..»

Протяжное мужское мычание.

«Мы сидим и слушаем бархатный сладкий голосок. Звуки льются отовсюду, даже водоросли запели. В иллюминаторе горит морское солнце, бьется сердце океана. Я чувствую, что оно зовет нас, что оно любит нас. Мне никогда не было так хорошо. Может, мы видим Создателя? Зачем же человек искал его на небе, ведь Он тут, он здесь! Всегда звал, но никто его не слышал…»

Всхлипы. Длинные паузы.

«Тринадцать тысяч. Это счастье. Нет, это больше, чем счастье. Ничего лучшего в жизни я никогда не почувствую. Не просто так жизнь зародилась в океане. Она набиралась сил именно тут – рядом с великодушным сердцем…»

Два глухих выстрела.

«Они ушли к нему. Это спасение, избавление от мук. Не могу ждать, Создатель шепчет мое имя, ласково напевает его над ухом. По телу бегут мурашки. Любовь и смерть – всегда рука об руку…»

Далекое шарканье ботинок. Стук ручки, хруст бумаги.

«Я умиротворен, я избавился от страданий, больше не чувствую в себе пустоты. Спасибо, теперь я кому-то нужен…»

Пациент может быть свободен.

Конец записи.

Про себя он все время твердил инструкцию от того человека:

-Побольше крутись-вертись. Двигайся. Твои сотрудники тоже. Вроде все предусмотрели, но мало ли. Услышишь звук выстрела-нажимай кнопку. В капсуле за ухом кровь, настоящая, твоя, ты ж сам сдавал-не забыл? Все по науке, твое дело только красиво размазать.

Тут инструктирующий его человек хохотнул: -Чудо святого Януария прям в реале почти, читал? Впрочем откуда, вы ж американцы не читаете совсем!-это можно было не запоминать, но он запомнил.

-Главное чтоб по времени совпало, звук выстрела, когда этот кретин окажется на крыше. Раньше нельзя-ну понятно. Позже опасно-может вправду успеть выстрелить. Слышишь звук выстрела-жмешь кнопку, капсула взрывается. Выстрел раздастся с той же крыши, устройство по воспроизведению звука замаскировано, его не найдут, за своевременность сработки отвечает наш человек, где и кто -по понятным причинам я не скажу. В это же время ваш снайпер ликвидирует стрелка на крыше, это обязательный протокол действий, изменить его не смогут даже твои враги-побоятся настолько засветиться. За пулю не волнуйся-отстрелена в аналогичных условиях, ее найдут рядом. С тебя красивый жест-он должен запомнится. Ваш народ любит красивые картинки, впрочем сам знаешь, любой народ.

Несмотря на тщательную подготовку мероприятия, он все время поёживался-гарантий, что все на самом деле так, как говорил тот человек, никто не давал.

Конечно, можно не верить, отменить мероприятие, но если все подстроено его врагами, значит покушение состоится в другой раз, да ещё и пойдут слухи, что он просто трус и дело в самом деле в том, что он боится выступить на встрече с избирателями неубедительно.

А ведь может никакого стрелка не быть и он останется стоять на трибуне с этой дурацкой кровью на ухе и потом выяснится, что в реальности не было ни пули, ни выстрела, а есть только старик, которого разыграли и тогда над ним будет смеяться вся страна, а о перспективах выборов можно забыть совсем. Впрочем, свой выбор он сделал ещё тогда, когда согласился на этот сеанс видеосвязи, отступать поздно, нужно ехать.

..." Ах, Володимир, Володимир, если бы не ты..."-подумал седой человек, залитый кровью, садясь в бронированный лимузин немного времени спустя. Вокруг выезжающего автомобиля шумела толпа, прославляющая его храбрость и стойкость, толпилась полиция и галдели корреспонденты, дающие в прямой эфир комментарии произошедшего на всех языках мира.

В это же время, сочась злобой и морщась от невыносимого запаха, исходящего от его испорченного подгузника, другой старый человек смотрел видео покушения на кандидата в президенты своей страны, и сжимая и разжимая сухонькие кулачки, скрежетал вставной челюстью и думал: "Как же ему удалось избежать своей участи, сдишком удачно для него все закончилось..."

Напоминаю, что данный рассказ является конечно же совершенно фантастичнским и все совпадения абсолютно случайны.

А всякие произведения автора обычно можно без смс и регистрации читать кроме Пикабушечки вот тут: https://proza.ru/2024/08/29/1103

— Но если он заметил нас? — возразил парень. — Если это ловушка?

Она назвала его заячьим дерьмом, и он по привычке представил свою мать, что издевалась над ним, когда он был совсем маленьким. На оскорбление парень ответил бы пощечиной, но тогда Лиза могла бросить его, а жить в одиночестве наедине с навязчивыми мыслями казалось Павлу чем-то невообразимым. Он убил человека ради нее и готов был убивать и дальше, но только бы просыпаться рядом с ней, только бы слышать ее голос. Лиза же верховодила им и пользовалась его слабостью как оружием, она была хитра и жила во власти наживы, ведь детство ее прошло в нищете. Они познакомились в приюте и, несмотря на ненормальность своих отношений, уже не могли друг без друга.

— Ну, давай же, недоумок, зайди в лачугу и расквась ему нос, — велела она.

За этими словами Павел уловил презрение, но покорно, одержимый ее волей, поплелся к хижине, пока она ждала в зарослях колючего кустарника.

Он скрылся в стенах дома, и воцарилась тишина.

Павел увидел икону в руках Курцвейла и отшатнулся. Бывший наниматель задавал вопросы, но до парня доносились лишь глухие отзвуки, и ступни отчего-то испытывали боль, словно он очутился на дне пустого колодца, вымощенного иглами. За стенами дома погожим летним днем расцветал и пах розой шиповник. Павел захотел выбраться на воздух, к Лизе, прильнуть к ее груди, надышаться розой шиповника. Он глядел не на икону, а на некое Начало Вещей, и понял, что в этот момент последний раз в жизни чувствует запах, желание к женщине и осязает боль. Первыми в мире его восприятия исчезли звуки, и в тишине он получил в руки холст. Внезапно изображения странных святых озарились красным, желтым и пурпурным светом. В тот миг, когда крылатые фигуры обернули к нему белые взоры, с него спала пелена ведомого глупца. Он постиг мерзость своего поступка, когда свершил убийство, и понял, что их с Лизой любовь — это болезнь двух терзаемых душ. Павел раскаялся, но было поздно. Пропали запахи, пропали боль и речь, а в глазах его начали закипать слезы. Курцвейл оставил его в хижине и поспешил к древу.

— Что происходит? — спросил он лицо.

— Этот человек хотел навредить, — невозмутимо зашептали ветви.

Носимые ветром слова долетели до Лизы. Она разглядела человеческие глаза на коре и, чтобы не закричать, зажала ладонями рот.

— Пропитанные алчностью, — шипело лицо, — являются они и ради задабривания тела пытаются разрушить то, что предначертано моим Творцом. Второй Апостол поет на заутренях, когда нам угрожает человеческое невежество. Ты слышишь его глас?

Но Курцвейл молчал.

Лиза прислушалась. И лик вновь повторил:

— Ты слышишь его глас?

Она отодвинула широкую ветвь и встретилась с холодным взглядом дерева, что сверлил ее пристально. Лик обращался к ней. И в тот миг, когда девушка побежала, оцарапывая лицо и руки, послышался крик Павла. Это кричала его боль от познания своих грехов и прегрешений. Он больше не мог видеть и не мог укрыться от разверзнувшихся темных вод своей души, в которых плескались муки совести. Но совесть оказалась извращена голосом Второго Апостола. Павел на мгновение предстал перед черным мраморным столбом, и нечто змееподобное сбросило с себя кожу, и он узрел, и он услышал… И сознание его помутилось.

Лиза уходила все глубже в лес. Она пробиралась сквозь пропахшие можжевельником полянки, путалась в изукрашенных росой паутинах, наступала на острые ветви, обточенные дождями. Сердце ее точно кувыркалось под ребрами, и временами казалось, что оно то застревает в горле, вызывая тошноту, то опускается в живот, провоцируя острые боли.

Когда девушка, израненная ветвями и насекомыми, вышла к подножию крутого ущелья, где-то на вершине скал вострубили дикие оркестры. Какофония, наслоенная на красивую мелодию, порождала музыку и стихи, воспевающие некоего Творца, что грядет из Ниоткуда. Лиза оцепенела от страха и не решалась смотреть ввысь, а лишь фантазировала о темной массе, из которой торчат клыки, рога и рты, гудящие в трубы.

Она наблюдала, как солнце отворачивается от нее и горизонт заволакивает черный поток дыма, несущийся с вершин далекого космоса. Сумерки воцарились над лесами, и тут Лиза увидела верблюда, вышедшего ей навстречу из чащи, что тлела тьмой. Животное было впряжено в повозку, нагруженную отрубленными головами, и все эти головы имели ее лицо. На верблюде же сидел юноша в странной одежде, похожей на восточный халат, но подпоясан он был гигантских размеров дождевым червем, и правой рукой держал зверя за гриву, а левой удерживал шест, на который была насажена голова другого верблюда, и лоскуты плоти свисали с нее, будто вырванное с корнем дерево.

Словно отвечая на вопрос Лизы, юноша торжественно провозгласил:

— Все это святые дары Второго Апостола.

Смрад гниения заполз в ее ноздри и рот, когда она попыталась закричать. И ее стошнило. И рой коричневых мух застучал о ее лицо и руки. Девушка помчалась прочь, вновь через можжевеловые поляны, но когда обернулась, то увидела лишь лес и безмолвное чистое небо. С полной уверенностью, что испытала галлюцинации, она сползла вдоль березы и, обхватив колени, захныкала. Ей было жаль себя и Павла. Она остро чувствовала одиночество, и ей казалось, что на Земле теперь существуют только она и этот проклятый лес. Ей хотелось забыться, уснуть, но вдруг перед глазами возник образ замученного ими человека, и это вызвало в ней омерзение к самой себе. Она поднялась и поклялась, что если выберется, то отдаст всю оставшуюся жизнь Богу. Лиза сделала шаг, и ее нога утонула в маленьком овражке, окаймленном высохшей осокой.

Со спины ей крикнули:

— Знаете, где будут спать мои дети?

Обернувшись, Лиза увидела того юношу, но теперь он спешился и держал в руке золотой обруч.

— Они будут спать в воде, — сказал он.

И юноша запел, и незримая мелодия пронзила ее. За одно мгновение Лиза распалась на отдельные части, ее кожа и внутренности слились с водой в овражке, и глаз ее плавал в красной луже и смотрел с ужасом на чистое синее небо.

Тем временем Курцвейл слушал крики Павла, но не решался войти в хижину.

— Вы говорили, что несете благоденствие, — пробормотал он. — Но этот человек… он страдает.

— Но иначе страдали бы вы, — заспорило дерево. — Поймите, процесс прихода всех Апостолов начался. Когда мы окончательно освоимся, то будем оберегать вашу жизнь как собственную, ведь всегда найдутся глупцы, не желающие счастья ни себе, ни другим. Ради идиллии, к которой мы ведем человечество, иногда придется прибегать к мерам, что вам покажутся жестокими. Но оно того стоит, вы же сами это видели, вы же были там…

— Но где я был?

— Там, где вам отпустили грехи, — утешило дерево.

И внезапно он понял, что больше не терзается совестью. Не подлежало сомнению то, как он по-новому ощущал себя. Ранее жар греха опалял его душу ярым светом, точно он стоял в шаге от солнца, сейчас же тот свет стал тусклее луча далекой звезды. Курцвейл не забыл, что сотворил, но относился теперь к преступлению как к мелкому проступку, стоящему в одном ряду с такими вещами, как случайно разбитая в гостях ваза или сквернословие при детях.

— Вы преобразились, — сказало лицо. — И мир теперь преображается. Скоро прибудет Третий Апостол.

Курцвейл не мог этого знать, но в следующие часы в разных уголках планеты стали происходить странные инциденты, колеблющие в людях здравый смысл и расшатывающие воспринятие действительности.

Так, например, известная нам Карина, что работала официанткой в придорожном кафе, обратила внимание, как из ананаса, вложенного во фруктовую корзину, а точнее из его ботвы, за считаные секунды вырос и распустился цветок красной гвоздики. Это было противоестественно, и весь последующий день Карина, персонал и клиенты боялись подойти к злосчастному ананасу, словно он был боевой гранатой. Одновременно с этим событием в Пражском национальном театре во время показа пьесы «Макбет» с потолка зрительного зала полился кровавый дождь, что привело посетителей в ужас. На немногочисленных голубятнях Европы все крылатые до смерти переклевали друг друга. Несколько памятников известным политикам, установленных в Индии, покрылись настоящими фурункулами. А в одной захолустной деревушке на берегу бразильской реки Амониа в нелепой битве сошлись кочевые муравьи и бабочки Морфо.

— Каково вам сейчас? — спросил лик. — Вы принесли трагедию в своем сердце, но покинете это место очищенным. Вы и мы встали на путь свободы, теперь вы понимаете, что Апостолы несут человечеству?

И с одной стороны Курцвейл действительно ощущал, как душа его словно выпорхнула из клетки и, раскрыв крылья, над необъятными просторами лесов и полей носилась свободно, подобно чистой мысли. Но нечто крохотное, завалявшееся где-то в глубинах совести, пододвинуло и потеснило его радость. Это был еле различимый голосок, который проникновенно повторял, что полученное им утешение не есть искупление греха, а только искусственная преграда, что огораживает его от горькой правды иллюзиями, а истинного прощения он пока не заслужил. И он сказал:

— Я сомневаюсь.

— Вы считаете себя недостойным жизни без мучений? — спросило лицо.

Но он только вздохнул глубоко.

— Так расскажите о вашем преступлении, — предложили ветви. — И вы поймете, что пора отпустить эту ношу. Пусть она летит вниз со скалы, чтобы вы могли свободно двигаться вперед, к вершине.

Тяжелые шмели, навьюченные нектаром, покачивались на цветках белого клевера, и жужжание их умиротворяло его. Курцвейл хранил боль много лет в себе, но решил высказаться и выпустить ее, как выпускают узника, чей срок подошел.

— Сына я воспитывал в строгости и с малых лет был суров с ним. Я намеренно приучал его спать одного в темноте, и если он вскрикивал посреди ночи и звал мать, то я приходил и спрашивал, чего это он так разорался. Сын жаловался на кошмары, но я отвечал, что лучше бы он боялся моего ремня, и запирал его, и если он бился в дверь, то порол его сильно. Я закалял его, как и мой отец меня. Сын всегда тяготел к музыке, но я и слышать ничего не хотел. Сначала мы отдали его на хоккей, но не пошло, потом карате, и тоже не заладилось, и футбол оказался мимо. Музыка, музыка… он так просил отдать его в музыкалку, но нет. Я вынудил его поступить в технический. И жена, и все, кто знал нас, считали, что я не люблю его.

— И это так? — поинтересовались листья.

— Мамаша его, жена моя… в общем, подозревал я за ней, что не мой он. И что уж там, выпивал я и руку на них поднимал. Ох и крепко же ей доставалось, а сынок прятался с детской гитарой за шторами. Все он боялся, что разобью я ее. — Курцвейл умолк, и слезы омыли его лицо.

Поднялся теплый ветер и принес песню реки, что пела о быстром течении жизни. Зашумели листья, и тучи понеслись над верхушками лиственниц. Мужчина закрыл лицо руками и теплом рук иссушил соленые ручейки. Он повысил голос, и ветер не смог похитить его слова, ветер затих, будто испугался этого человека.

— Когда сыну исполнилось двадцать, он полюбил девушку. Но какая любовь может быть в двадцать, решил я. Не глупи, сказал я ему, отслужи в армии, работу найди, и потом уже со своей девицей женитесь. Но на квартиру, говорю я, вы сами себе заработаете, хотя у меня и была квартира, от брата покойного досталась. И ведь я понимал его прекрасно, но мои подозрения… Короче, изводить я его стал, попрекать куском хлеба и про девушку гадости придумывать, хотя и видел, что хорошая она. Не знаю… будто бес вселился. А жена в нем души не чаяла, и оттого еще сильнее я злился.

Шмель уселся на его руку, и он сочувственно улыбнулся ему, а затем сказал:

— Мой сын умер из-за меня, а я все это время искал помилования, но заслужил ли я? Когда его нашли с этими таблетками… жена не смогла мне сообщить, она попросила это сделать другого. Представляете? А когда я узнал, то в сердцах назвал его тряпкой.

Курцвейл вспомнил себя в тот день и в тот миг. Его подозрения, гнев, раздражение смерзлись внутри его бушующей души, подобно мороженым свиным языкам. И он выпалил тогда, теми самыми языками, что сын не его и что тот ребенок был слаб и рано или поздно это случилось бы.

Когда позже пришло понимание и его эгоцентризм отступил, подобно ослабевшему эффекту наркотика, Курцвейл осознал себя в аду, в безумном пламени собственного сознания. От этого пламени убежать невозможно, и потушить его может лишь смерть.

Шмель вспорхнул с его руки, и Курцвейл на миг представил, что это был его ребенок. Он попрощался с ним и приготовился к худшему.

— Я не заслуживаю, — признал он. — Я должен нести это до конца своих дней. Прощение мне не нужно.

Лик с досадой промямлил:

— Я считал вас посообразительней. Вы погубили невинное сердце, но вдоволь настрадались. Уж я вижу, каково вам. Вы стали бы прекрасным провожатым нашей воли на Земле. Вы не из тех, кто жаждет есть досыта и любит промочить горло. Ваша трагедия закалила вашу волю, и вы считаете, что сможете после сего дня побороть совесть и нормально жить? Боюсь огорчить вас, но вы вскоре сойдете с ума.

— Я готов, — твердо ответил грешник.

— Мой гнев разжигает кусты, — прошептало лицо. — А мне пора взять вашу миссию на себя.

Запах горящих смол и черный дым обволакивали лес. Под холодными взглядами лисиц и белок огонь заплясал по шершавым древесным стволам. Очень быстро пламя охватило лиственницы и тополя, что замыкали поляну с хижиной, и Курцвейл оказался точно в центре огромной золотой короны, чьи зубцы высоко вздымались к небу.

Лик на дереве был страшен. Кора его почернела, будто напиталась дымом, и в отбрасываемых костром тенях глаза его сверкали невыразимой ненавистью, а рот отрыгивал слизней и все повторял и повторял:

— Даруй мне тело, даруй мне тело…

Ветер гнал языки пламени к древу, и, окропленное искрами, оно запылало. Курцвейл попытался покинуть поле, но замер, увидев на фоне великого кострища Павла. Тот делал неестественно длинные шаги, поджимая колени к подбородку и натянуто улыбаясь во весь рот. В руках он держал икону так, чтобы ее мог видеть Курцвейл. Павел прошел мимо. Глаза его были раздавлены прямо в глазницах, подобно перезрелым плодам.

— Вы не сможете убежать, — крикнуло лицо. — Мы в обиталище, полном жара и страхов. Я чувствую, как Третий Апостол проявляет себя, и вы успеете увидеть его перед смертью, а я покину это пристанище, надену вашу кожу и стану вами, дабы исполнить задуманное.

От этих слов храбрость Курцвейла свернулась подобно ежу и застряла в горле. Его тошнило. Несмотря на жаркий воздух, по коже пробежал холод, будто его кровь остыла и течение ее замедлилось.

— Вы напуганы, — поспешно вставил Первый Апостол, — потому что вы слабы, так же, как и ваш сын. Кстати, он действительно был вашим.

Курцвейл хотел что-то ответить, но в затянувшемся над полем дыме пролетело нечто огромное, на миг погрузив все во мрак и оглушив его.

Запахло мокрой землей, когда корни древа, подобно щупальцам осьминога, извиваясь и рассекая воздух, вырвались из земли и ухватили Курцвейла за ноги.

— Даруй мне тело, даруй мне тело, — продолжал твердить Первый Апостол.

Курцвейл упал и оказался вплетен в почву. Корни расползлись по нему за считаные секунды, он ощущал, как россыпи мокрого песка забиваются в глаза и горло, но почему-то ему уже не было страшно. Он понимал, что жизнь с ее водоворотами, разочарованиями и последствиями и так всегда побеждала и укладывала его на лопатки. Так что все это было предрешено. Говорят, что каждый из нас приходит в этот мир с какой-то программой, и Курцвейл верил в подобные вещи и верил, что со своей программой не справился, а потому решил, что смерть для него не более чем отбраковка.

Вонь тлеющих волос пропитала лесной дым, и послышался крик — Павел сгорал заживо. Курцвейлу было не под силу двигаться и как-то помочь бедолаге, и потому он слушал стенания и треск горящего леса с безмятежным и в то же время отчаянным спокойствием. Пустым взглядом он глядел в темное небо, в глубине которого, словно взвившиеся над полем боя знамена, полыхали листья. В последние минуты с горечью он думал о сыне и чувствовал, как по земле стелился горький дым, который успокаивал его.

Корни, ветви, листья, укутанные в черный пар, расширялись, утончались и оплетали труп тонкими нитями, которые точно комариные хоботки проникали сквозь поры, разветвляясь сложной системой по внутренним органам и напитывая их силой новой жизни. Одновременно с этим древо дряхлело и истощалось, сбрасывая с себя кору, как ветхую одежду. Корни стремительно усыхали, и под действием тяжести береза рухнула. Они лежали друг возле друга, и древесное лицо вглядывалось в мертвеца, которого преображало, но при этом и само оно испытывало волнение. Как все же страшно быть человеком, верно, думал Первый Апостол и сказал покойнику:

— Между мной и тобой пока нет ничего схожего. Я забыл, каково это — вдыхать ароматы и поедать пищу, и что тело подвержено болезням и болям. Но когда я представляю себе, что донесу до мира счастье, тогда во мне рождается ребенок, готовый пройти путь от младенчества до старости с радостью и во имя моего Творца. Он видел этот мир и переделает его благодаря святым.

Огонь отпустил лес, и скоро вновь рожденный человек уснул.

На следующее утро Апостол оглядел древесную труху, как змея свою сброшенную кожу. Он поднялся, осмотрел руки, пригладил встопорщенные волосы и провел пальцами по щетинистым щекам. Он разминал кисти рук и похлопывал себя по лодыжкам. Его переполняло знакомое чувство приятного пробуждения, когда можно потянуться, похрустеть поясницей и подставить лицо яркому солнцу. Пахло испепеленными ветвями и листьями, и мягкий ветерок овевал его широко расставленные пальцы. Он улыбнулся и решил, что не так уж и плох отказ Курцвейла в сотрудничестве. Разумеется, освоиться в плотском мире, да еще и по прошествии стольких лет, будет непросто, но два Апостола всегда будут рядом, в скрытом пространстве. Правда, о Третьем Апостоле он и сам имел весьма смутное представление. Он знал, что это существо невероятно огромно и носится по воздуху со скоростью истребителя, и похоже оно на акулу. Что поделать — все три Апостола были взяты Творцом из разных измерений.

Распробовав лесных ягод и собрав воду с листвы, он обернул икону в бушлат и направился с ней по забытым тропам к жилищам человеческим. Вечером, добравшись до крохотного поселения, он представился рабочим, что отстал от вахтовиков, и попросился на ночлег. Люди впустили его и до самой ночи с изумлением рассказывали о красной гвоздике, что расцвела из ананаса в придорожном кафе неподалеку, о доселе неизвестных заболеваниях комнатных растений, которые вынуждают их извиваться в жутких танцах, и о близлежащем городе, где в одночасье все автомобили отчего-то заглохли. Апостол внимательно слушал эти истории и поглядывал в окно, на наш мир, который неспешно продолжал меняться.

FIN

Троица развесила дождевики на спинках стульев. Двое принялись что-то раскладывать на столе, а третий подошел к барной стойке и заказал мяса на всех и чаю. Глядя на него, можно было подумать, что этот человек восстал из могилы. Под ногтями его чернела грязь, рукава свитера были разодраны, а уставшее лицо, заспанное, но злое, мерцало гневом, словно то было лицо неотомщенного покойника. Глаза его мерцали рубинами, и на вид ему было лет пятьдесят. Карина по привычке залепетала о скидках на хлебобулочные, но гость не проронил ни слова. Он вернулся к столу. Про себя девушка обозвала его Рубиновым. Двое его попутчиков выбрали место в темном углу и тонули во мраке, только по голосам официантка определила, что это были молодые мужчина и женщина.

— И что же мне прикажете? — грубо протянул Рубиновый. — Дальше идти одному?

— Прошу прощения, — возразила девушка во мраке, — но уговор был довести вас до сосновой топи.

— Да-да, — сознался он. — Вы исполнили все договоренности куда в большей степени, чем от вас требовалось. Но, увы, я не знаю, в каком направлении деревня за этой топью, а о тропинке, по всей видимости, ведал лишь тот человечишка, что обдурил нас всех.

— Если верить ему, — вмешался молодой парень, — ближе к сумеркам в лесу происходит так называемый суд звериный, когда лисы и другая живность бредут по тропе к деревне, и, увязавшись за ними, вы сможете найти что ищете.

— Кстати, а что вы ищете? — спросила девушка.

— Невзгоды, — сказал Рубиновый.

Все умолкли.

На гостей опустился запах жареного мяса и тертой зелени. Ближе к концу лета зелень в этих местах нагуливала специфический аромат сандала, и никто не мог объяснить почему, и по этому поводу устраивались споры.

Подали мясо и чай. Троица подкрепилась. Рубиновый расплатился.

А перед уходом все трое склонились над столом, и парень, водя пальцем по намоченному планшету, показывающему карту, говорил шепотом, и в словах его слышалось беспокойство. Возбудившись любопытством, Карина напрягала слух.

— Это последний населенный пункт на вашем пути. Далее последует грунтовка, которая упрется в эту махину, это Львиная гора, вы не пропустите ее, она усеяна львиным зевом. На ее оголенном склоне будет нарисован кот с человеческим лицом, направо от рисунка тонкая тропа змеится вверх, она приведет вас на вершину, где ветхий мост перекинут на другую сторону, внизу будет река Мальтийка. Перейдите мост, и в лесу вам останется лишь дождаться суда звериного.

— Суд звериный, — пробормотал Рубиновый. — Бредятина.

— Но вы верили в эту бредятину два года и два года искали деревню, — обнадеживающе утешил парень. — Поворачивать назад поздно.

— Да знаю я, — отмахнулся Рубиновый. — Просто старческое брюзжание. — И он наигранно ухмыльнулся, но выглядело это нелепо.

Вскоре дождь убрел на восток, освободив небо, и шум разлитых рек, плещущихся о цветистые берега, накрыл бархатным занавесом долину и грунтовую дорогу, по которой Рубиновый теперь мчался в одиночестве на старом внедорожнике.

Звали его Алексей Курцвейл. И до событий, случившихся два года тому назад, он много лет испытывал внутреннюю подавленность, так как однажды совершил проступок, за который каялся много лет и не мог простить себя, и ненавидел в себе, если так можно выразиться, бесхребетность. А два года назад в квартире, где наш герой делал ремонт (так как ремонтами зарабатывал на жизнь), под сдернутыми обоями на белой стене он обнаружил написанные карандашом строки, рассказывающие о некой деревушке под названием Четверть. В деревне той жил некий Апостол, что мог снять груз с души человека, человека, который запутался, который покаялся, которого раскаянье грызет годами, грызет напористо и сосредоточенно. И тогда Курцвейл поклялся себе найти эту деревню, что была затеряна где-то в Центральной России, где-то в диких лесах в оцеплении высоких гор.

Идея была безумной, ведь те письмена могли быть лишь плодом воображения поэта или ребенка, но порой отчаянье имеет такую власть над человеком, что он готов оставить все, улечься наземь и умереть. Апостол был его последним шансом на искупление, и при мысли о том, что все это вымысел, у Курцвейла разрывалось сердце.

Сотовая связь здесь не ловила. Шумы рек затерялись где-то позади, в погнутых усилиями дождя лиственницах и тополях. И ехал он в тишине. И оставалось ему лишь рассматривать раззолоченные солнцем обломки скал, разбросанные вдоль дороги. Скука отравляла его ум.

Он прибыл к Львиной горе, когда сумерки затянули темно-синей пеленой леса и небо. Перекусив черствым хлебом и остывшим в термосе чаем, Курцвейл взвалил на плечи увесистый рюкзак, ружье и как человек, подверженный влиянию суеверий, присел на дорожку возле автомобиля. Это действо следует проводить в доме, но за последнее время машина и стала ему домом. Перед ним на каменистом склоне горы белым мелом было нарисовано кошачье тело с жутким лицом человека, чей взгляд был сопоставим со взором волка, нацеленного драться насмерть. И чем-то это лицо напоминало его же собственное.

— Морок, — сказал он себе и увидел, как лицо вздрогнуло.

Отшатнувшись, Курцвейл встряхнул головой. Лицо на скале было неподвижно.

Он повторил:

— Морок.

Не давая страху сковать себя, он нырнул под низкие лапы лиственницы и очутился на едва различимой в красных травах тропе, что под довольно крутым уклоном стремилась вверх.

Становилось темнее, и он зажег фонарь. Верхушки древних сосен сурово поддерживали небосвод, воздух был свеж и пах хвоей, и казалось, что в густых кустах кто-то бродил рядом. Он боялся опоздать на суд звериный, ведь сумерки пожирала ночь. Курцвейл зашагал ввысь стремительно, точно за ним была погоня.

Наконец он услышал шум реки и вскоре оказался перед черно-деревянным мостом, проложенным в иной, более темный, более сырой и холодный, дубовый лес. И он готов был поклясться, что слышит, как река внизу словно прожурчала ему: «Уходи», а тот, кто крался за ним, дышал за спиной, положил лапу на плечо и, судя по рыку, собирался пустить в ход зубы и когти.

Истекая потом, подстегиваемый ужасом, путник побежал по мосту и, добравшись до дубовых чащ, обернулся. Но никого не было, и река хранила молчание.

Бредя вдоль леса, он заприметил заболоченные поляны, меж которых сновали лисы. Испуганно они оборачивались на пришельца, поджимали хвосты, принюхиваясь, фыркали и, вероятно, не видя в нем опасности, семенили вглубь прохладной чащи. Осторожно Курцвейл пробирался за зверьками. Идя за ними след в след, он с изумлением отмечал, как местность вокруг преображалась в холодящей кровь метаморфозе. Гнувшиеся медленно в дугу деревья со скрипом обвивали друг друга; из земли вырастали и вновь погружались в недра деревянные идолы, обтесанные грубо, с едва уловимыми чертами звериных морд; белые и алые саваны свисали с верхушек дубов. У его ног нет-нет да и разверзалась земля, в глубине которой сверкали молнии. Темные фигуры раскачивались на ветвях и хохотали, точно совы, получившие в дар голос человека. Мрак налился ароматами заплесневелых вод и стал осязаем, точно путешественник стоял на заснеженной вершине.

Он был лишен сил и измотан страхом, когда вдруг вышел к приземистой пастушьей хижине у края обширного луга. Не заставив себя долго ждать, Курцвейл без труда открыл дверь и, затворив ее, закрылся на нехитрую задвижку. Его била дрожь. Трясущимися руками он снял рюкзак и ружье и осветил фонарем невеликую комнатку, вмещавшую в себя лишь кровать, где лежали скомканный бушлат и овечья шкура, маленький столик и железную печурку, под которой хранилось несколько трухлявых дровишек. Воздух был сырым и тяжелым, но про себя путник поблагодарил бога за предоставленный приют и, улегшись на кровать, провалился в настороженную дрему, где не было снов, но и ночью никто не беспокоил его, будто все дети леса тоже улеглись спать.

Следующее утро выдалось солнечным. Наш странник перекусил орехами, кусочком колбасы и запил водой. С опасением и заряженным ружьем он вышел из хижины. К счастью, все было тихо. Но что же теперь, задался он вопросом, и кто-то окликнул его. Курцвейл обернулся и обомлел — рядом с хижиной росла береза, и на уровне его глаз на стволе дерева ясно угадывалось человеческое лицо, схожее с нарисованным ликом наскального кота. Безусловно, оно было частью дерева, и береста была его кожей, но глаза оставались человеческими. Лицо заговорило:

— Вы нашли мое послание, раз оказались здесь.

Березовые губы шевелились, но слова падали с вершины дерева, словно их шептали листья.

Сердце Курцвейла обледенело, но желание снять с души камень превозмогало испуг и оторопь перед неизведанным.

— Я нашел надпись за обоями на стене, там говорилось о Четверти.

— Конечно, — зашуршали ветви. — Приглашения вышли из-под моей руки, если так можно выразиться. Упоминания о деревне можно найти в тетради под кассой в пристанционном кафе старого города, и есть один сумасшедший, что сидит в тюрьме и рассказывает обо мне на вечерних перекличках. Одна женщина, разделывая рыбу, нашла в ней камень с выгравированными письменами, но выкинула его, и еще я обозначил это место на глиняной табличке, которая покоится в земле, где идут послевоенные раскопки, но ее пока не отыскали.

— Вы — Апостол? — спросил Курцвейл.

— Именно, — улыбнулся лик.

— И вы действительно можете отпустить грех?

— Верно. Но видите ли, я долгое время находился в спячке, и чтобы ожить, мне нужен человек… О, нет-нет, не беспокойтесь, я не собираюсь кушать вас. Но само ваше присутствие помогает мне вернуться в мир.

— Вернуться? А где вы были?

— Просто поболтайте со мной, — попросило лицо. — И я расскажу свою историю, какой бы странной она ни показалась.

Курцвейл уселся на рюкзак перед деревом и смотрел на говорившего во все глаза, словно ребенок, которому родители впервые открывают житейские истины.

Два года он потратил, чтобы найти это место. Оказалось, что о деревне Четверть отсутствуют данные и в старых жилищных архивах, и в современных материалах, которые делают исследователи заброшек и вымерших деревень. Был один тип, уверявший, что деревню постиг мор и, дабы болезнь не распространилась, ее сожгли и все сведения уничтожили. Никто не должен был найти селение, ведь природа болезни оставалась непознанной. Но этот же тип утверждал, что общался с парочкой выживших и они рассказывали ему совсем удивительные вещи. Ну а указать дорогу тип согласился за приличную плату. Чтобы проверить сведения, Курцвейл нанял двух опытных поисковиков, и закрутилась почти детективная история… И все было не зря.

— Деревня стояла здесь, — начал древесный человек. — Пятьдесят лет назад я жил в ней, и у меня было имя, но я забыл его. Зато я помню провода, тянущиеся над полями, помню озера, отца и мать, и помню труд свой на возделанных землях, и помню девушку, с который мы говорили на берегу реки. Я признался ей, как люблю ее, но она лишь небрежно посмеялась надо мною. Она вышла замуж за другого. — И лик огрызнулся. — Я словно умер, и в жизни не было мне места. И вот на скорбь мою отозвалось что-то, с чем мы не сталкивались никогда. У мелкого озера лежит подводный камень, оголившийся во времена, когда озеро иссохло. Сидя у этого камня, я размышлял о ней и хотел убить ее или себя. Во мне душа моя и сердце как будто стягивались тонкой проволокой и кровоточили, и мне следовало бы забыть ее, но я не мог. Люди не всегда могут просто взять и забыть кого-то. Сидя у камня, я вдруг понял, что Он ждет меня, Он приглашает меня.

— Бог заговорил с вами?

— Нет.

— Дьявол?

— Доведись вам побывать там, куда меня перенесли, вы бы тоже не нашли слов. Наш вид много размышлял о том, что есть абсолютное ничто. Так вот, гость мой, абсолютное ничто — это место, о котором даже не подозревает наш создатель. Понимаете? Господь создал нас, эти леса и города за лесами, эти звезды в небе, и все-все-все, что только есть во вселенной, наш создатель безмерно всемогущ. Но давайте представим, что есть то, о чем он не подозревал до недавнего времени, что всегда существовало нечто за пределами его горизонтов восприятия — абсолютное ничто в нашем и Господа понимании. И там я пребывал и провел жизнь.

— Почему выбрали вас? — спросил путник.

— Я был выбран случайно, я есть эксперимент.

— Что же вы там видели?

— Объяснить это невозможно, но важно, что я принес оттуда. Я один из трех Апостолов новой вселенной. Прикоснитесь к древу, и я покажу вам их.

В тот же миг Курцвейл приник к коре и ощутил, как вязкая субстанция без цвета и запаха поедает его. Он попытался кричать, но непролазная топь, в которой он барахтался, влилась в легкие, остановив дыхание. Он услышал заунывный вой волка и увидел небесные облачные сумерки, в которых высокий столб, выточенный из черного мрамора, был обвит чем-то змееподобным. Ураганный ветер, в котором метались женские голоса, носился над столбом. И Курцвейл заметил, что и обелиск, и змееподобное тело обагрены кровью. Но неожиданно завывания женщин и волка утихли, и наш герой растянулся на земле, ловя ртом воздух.

— Прошу прощения, — выдохнуло лицо. — Я не предвидел, но мы с вами и наши миры еще не синхронизированы, поэтому вам тяжело воспринимать то, что я несу в себе.

— Вы… вы… — задыхался странник. — Что это?

— Второй Апостол, к сожалению, третьего я не смогу вам показать. По крайней мере сегодня.

Несмотря на испытанный шок, Курцвейл был так удручен потерей видения, что, сев у древа, обхватил голову руками и зарыдал. Созерцание столба, нахождение в его тени наделило мужчину странным чувством невыразимого и при этом прогрессирующего счастья. Сейчас он представлял себе, что был изгнан из идеального мира, в котором безусловно заслуживал хотя бы крохотное местечко, пусть оно будет со спичечный коробок, но и этого ему хватит для ощущения блаженства, в котором его греха просто не было как такового. Рай превыше рая.

Постепенно эйфория осыпалась с его плеч, подобно поздним цветам с фруктовых деревьев. В своих ладонях он пытался сжимать горсть земли обетованной, которая казалась ему домом. И когда он встал, и пошел, и осознал, что остался в нашем мире, то решил покончить со всем этим. Он схватился за ружье.

— Не сто́ит, — возмутилось лицо. — Оставьте. Я понимаю вас и хотел все обсудить. Мы с Апостолами готовы подарить всему миру благоденствие, шанс начать бытие с чистого листа.

Ведя рукой по древесному лику, Курцвейл задумчиво произнес:

— Вы сможете освободить нас от оков?

Дерево ответило:

— Да, и ваша будущность будет усыпана благами, о которых вы и представления не имели. И мы хотим, чтобы вы стали нашим провожатым.

— Что должен я делать? — спросил Курцвейл.

— В хижине, где вы провели ночь, под кроватью лежит икона с изображением святых, что еще не родились, но вскоре придут в ваш мир и перекроят его по лекалам новой эпохи. Вы должны показать икону всем народам на земле, тогда родившиеся святые увидят ее, и узнают себя, и поведут за собой человечество. Поведут в страну-идиллию, где есть только счастье.

В хижине Курцвейл обнаружил истершийся темный холст, изображающий некий град, архитектурой похожий на устремленные носами ввысь остовы подводных лодок. В их окнах-иллюминаторах виднелись многострадальные лица стариков. У подножия домов творилась вакханалия — облаченные в легкие покрывала мужчины и женщины выпрашивали что-то у высоких и крепких фигур, чьи лица были прорисованы довольно отчетливо, а головы увенчаны золотистыми нимбами. Эти фигуры кроме того имели большие крылья насекомых, что вызвало особую неприязнь у Курцвейла. Крылья были черны и пронизаны сетчатыми прожилками, и форма их была резкая, острая и хищная, точно обладатели их являлись крупными паразитами.

Молодой человек убегал от огней, исходящих от загородного дома, позади себя. Из груди и руки сочилась кровь, несколько дробинок застряли и причиняли боль. Он убегал от людского зверства, от тех кто были ему друзьями. В душе затаилась огромных размеров обида на близких для него людей.

Он пробегал между деревьев и вечно оглядывался. Капельки крови капали с одежды на зелень подле него, оставляя за ним след. Вот впереди показалась вода. Широких размеров река открылась перед ним, не было ни единого огня ни по этой стороне, ни на другой. Только луна и звёзды отражались в водной глади. Парень решил идти вдоль берега, вдруг повезёт и он сможет найти косу, чтобы перебраться на любой из берегов Волги, ведь сам он находился на небольшом островке, оборудованном под базу отдыха.

Он шёл по песчаному берегу, стараясь найти хоть один ориентир для того, чтобы перебраться на другой берег. Парень мог бы позвонить в МЧС или хотя бы ещё оставшимся у него друзьям, да только, к сожалению оставил свой телефон на базе, когда впопыхах убегал от компании друзей.

Задул ветер, он начал клонить деревья к земле и расплёскивать воду в реке. Появилась рябь. Первоначально парень не поверил своим глазам, он заметил существо, что двигалось в его сторону прямо с другого берега. Его заворожила его способность идти по воде. Его разум поглощённый магическим мышлением полностью был во власти потустороннего существа.

Чем ближе он был, тем более неестественным было окружение. Казалось, что вместе за ним идут звёзды и планеты, галактики и чёрные дыры. Чем ближе он был к парню, тем ближе были все небесные тела с тёмного небосвода. При этом всё происходило около воды, они так же отражались от воды и картинка становилась совсем уж неестественной. В ярких неестественных, искажённых цветах.

Ветер продолжал дуть, играясь растительностью вокруг, а существо уже подошло вплотную к молодому человеку. Похожий на парнокопытное, с местными травами по всему телу вместо шерсти, а вместо морды был лишь череп неизвестного парню парнокопытного животного. Более всего удивляли его глаза, они тянули к себе, они поглощали всё до чего могли дотянуться. Было неведомо, отражается приближенный небосвод в радужке его глаз или же он является источником всего небосвода, только это столь завораживало и чем дольше вглядываться в его глаза тем более они поглощали смотрящего.

Существо остановилось и многозначительно смотрело на парня. Он не придумал ничего лучшего чем покормить его. Парень достал из кармана шоколадный батончик и развернув его положил наземь около существа. Сам отошёл на расстояние, а фантик от батончика положил в карман.

Существо неторопливо подошло и съело предложенное ему лакомство, а после подошло вплотную к молодому человеку и позволило себя погладить. Для смотрящего со стороны или с телеэкранов было бы непонятно, почему парень не бежит от столь странного и явно связанного с неестественным, но на его душе был покой рядом с ним. Наконец он не чувствовал причинённой ему боли, в его душе была абсолютная гармония, единственное чувство что выбивалось из общего ряда, он хотел мести. Он хотел наказать обидчиков.

Неожиданно в его голове возник вопрос: действительно ли он этого хочет? На который он ответил утвердительно. Существо развернулось и пошло прочь, обратно сквозь полотно реки, оставив позади себя уже не молодого человека а нечто преображенное и скажённое из человеческого существа.

– Слышь?

– Что?

– Покажи им.

Камера поворачивается в сторону второго.

– Не видно же ничего, ты телефон опустил.

В темноте тихо струилась вода, ударяясь о траву.

– Это я ссу!

– Ну ты и придурок…

Захлопнулась ширинка на штанах. В кадре появился небольшой сгоревший деревянный дом с обвалившейся крышей.

– Алло! Есть кто дома? Тук-тук-тук.

Под их ногами хрустело стекло.

– А легенда, значится, будет вот какой, – начал второй. – Молодая парочка сгорела заживо, пока совокуплялась!

Он икнул.

– Посмотрим. Чем же они питались? Эксклюзивный контент, господа. Все для вас. Вы нас оставили, но мы не в обиде. Не в обиде?

– Да пошли они… – первый ударился об стену плечом, – куда подальше.

– Правильно! Дело говориш-ш-шь, – второй парень растянул шипящий звук. – Что же тут у нас… Кастрюлька! С паутиной. Красивая вилочка.

В камере появилось объемное изображение розы на каплевидной ручке.

– Так, а это спальня. Ау-у-у!

Тишина. Мертвым сном спала кровать.

– Похоже, сегодня не у себя ночуют.

– У меня мать очень боится призраков, – вдруг сказал первый и опустил камеру.

– Не клюй носом!

В кадре вновь показалась спина второго.

– Однажды она рассказывала как…

– Ты ссышь что-ли? Перестань! Призраков не существует. Ау-у-у! Идите сюда, ган…

Он пнул ногой стул.

С потолка упала доска, прибив камеру и оператора.

– Ай!

Хохот.

– Это все из-за твоих слов…

– Это случайность, чувак! Тут все на соплях держится.

– Засунь в жопу свою случайность. Болит ужасно.

– Ладно, идем назад. Те двое уже успели нацеловаться в машине, хорошего понемножку.

Они пошли к дыре в стене. На небе горела золотая долька луны, обрызгивая сумерки призрачным светом.

– Какой-то гнилью несет… – сказал второй. – А ну-ка, смотри, дохлые крысы. Похоже, отравились местной едой. Жуть!

– Не прикасайся лучше…

– Лови!

Кастрюля с мутной водой падает первому в ноги.

– Фу, мерзость…

Скрипнули половицы в соседней комнате. Спальня.

– Слышал? Ха-ха, это за нами мертвяки вышли!

В окно вдруг брызнул яркий свет.

– Черт, зачем ты фонарик включил! Ничего не вижу.

– Это не я…

Они сели на корточки.

Было тихо. На стенах резвились тени обитых листьями ветвей.

– Это наши что-ли в окно лупят фарами?! Рехнулись совсем!

– Нет…

– А?

– Не они…

Первый поднял камеру телефона в поток света – к дому приближались два призрака, держась за руки.

— Да обычные, лехтрические. Такие круглые, всё крутя̀т-финтилят и гонят воздух куда надо. Большой финтилятор в жару гонит воздух по дому, заместо ветра. Другой сидит в трубе и лишний дым гонит с кухни на улицу. Третий в другой трубе, и гонит лишнюю вонь из клозета… Клозет-то у моих теперь прямо в доме. Летом это не пойму зачем. А зимой, в мороз, чтоб на улицу не бегать, это конечно, здорово придумано.

— Здорово придумано гадить прямо в истьбе? — леший поморщился и положил только что взятую земляничку обратно на блюдо. — Притерпеться, конечно, ко всякому можно. Но… глаза-то хоть не щиплет? У деревенских клозет всегда был во дворе. А в энтих ваших городах от тесноты да грязи совсем умом все двинулись.

— Просто ты не понимаешь про кал-нали-зацию, — домовой поднял палец к небу.

— Не понимаю. Что это за новая Зация? Сколько старых знал, так ни одной хорошей не было. То у них калек-тиви-зация, то прихвати-зация. Как ни поверни — одно воровство, да разор добрым людям, — Никодим неодобрительно покачал головой и разом высыпал в рот всю остававшуюся на тарелке землянику.

— А эта, поди ж ты, хорошая, полезная кал-нали-зация! В клозете стоит белый ночной горшок, но только с трубами. Туда и гадят. А потом жмут на кнопочку — и водой всё смывает в трубу! По трубе на двор, в подземную бочку, а с той в другую трубу, там в другую бочку. Как-то оно хитро переливается, да булькает, и вода идет в канаву чистая… почти. А в дому вони нет ни капельки.

— Ни капельки? Так они ради этой новой Зации весь свой двор ископали? А я уж боялся, не ищут ли каких ископаемых.

— Две трубы они зарыли. Одна — калнализация. По другой провели воду в дом прямо из колодца.

— Я всё спросить хотела, — вмешалась Праскева, высыпая из берестяного лукошка в опустевшую тарелку свежей земляники, — отчего твоя хозяйка воду из колодца не носит? Как обходится?

— А вот так, — ответил Трофим, похлебывая чай с земляничным ароматом. — Вода к ней сама теперь из колодца идет, по трубе. Кран покрутишь — вода бежит. Закрутишь — перестала. Сперва-то мне это всё непривычно было, хлопотно. А теперь ничего, притерпелся. Сидишь эдак под печкой, дремлешь, а сам в пол-уха слушаешь. Чу! Зашумело тихонечко. Это в настенной белой бочке Тэн воду греет. То вдруг: ву-ву-ву — это холодильник скулит тихонечко, да посвистывает. А если кто сходит в клозет, потом нажмет кнопочку, тут вода зашумит, как в ручье, побежит по трубам калнализации. А колодезный насос как почует, что в трубах свежей воды маловато становится, сам собой включается, гудит, тянет новую воду с колодца. За всем этим хозяйством теперь пригляд нужен. Дело новое, хлопотное. Чтоб из труб нигде не капало, чтобы проводочки лехтричеством не искрили. Раньше мне эта вся машинерия спать мешала. Всё-то звуки новые, странные. А теперь привык. Чуть звук не тот — бегу смотреть — где беда приключилась? Не пора ли хозяина будить? Папенька сказывал, что долго к часам привыкнуть не мог. Привез тогда Сила Иванович с города часы. Уж они и стучат, и тикают, и кукушкой кукуют. Всё стало в доме не так, не по старому. Долго папенька к часам привыкал. А я часы эти помню с детства. Для меня — что за дом без часов?.. Да жив ли теперь мой папенька? На всю-то семью из восьми человек разрешили Корнеевым комиссары взять вещей лишь один сундучок с одёжей. С синей крышкой сундучок, с алым цветком на боку. В сундучке том, видно, спрятались от лихих людей маменька с папенькой. Эх, кабы я за ними успел, когда ночью комиссары да комбедовцы в дом ворвались… Но я под печкой замешкался. Испугался. Затаился. Хотел переждать. Думал, как уйдут чужие люди, так маменька с папенькой воротятся. А их, видать, Корнеевы с собой в сундучке унесли. Что коли замерзли они, сгинули совсем по дороге? А может, выжили, новый дом завели? И в Сибири, говорят, живут не хуже нашего. Столько лет прошло. Хоть бы подали весточку! Я ведь потому не уехал в город, как другие. Всё ждал — вдруг вернутся?

— Вернутся… Вера Николавна твоя тоже всё ждала, что вернется её Вадим. И ты до самой смерти ждать собираешься? — пробурчал леший. — Привыкай к тому, что есть. Сколько можно себя корить да убиваться?

— Кабы не болело, я бы, небось, привык… А если болит? Вот тебе люди лэпу когда через лес провели? Поди пол-века уже прошло! А ты до сих пор убиваешься. Что ж не привык?

— Не привык, — леший нахмурился, и его белая, с прозеленью борода стала от возмущения и обиды медленно распушаться. — Как привыкнешь к такому, коли они все звериные тропы, все дорожки мои скорые, да все деревья в лесу, и даже кустики как ножом срезали. Поперек всего леса, на тридцать шагов в ширину! Такую плешь мне проели своими пилами да искаваторами! Наставили своих железных столбов с проводами. До сих пор ведь лес вырубают под лэпой проклятой. Никак не дают зарастить безобразие.

— Искаватор, выходит, посильнее танка? — сочувственно спросила лесовичка, обнимая батюшку и приглаживая ему бороду.

— Посильнее, — кивнул Никодим. — Понизу ползет губа железная, всё с землёй ровняет. А сверху рука загребущая. Всё вокруг ископает, изроет… Да что искаватор? Железяка, не умней ихнего Джипы. Куды рулят, туды и ползёт искаватор на своих гнусеницах. Одолеть его дело не хитрое. А вот супротив человеческой жадности да начальственных планов никаким колдовством не управиться. Одного путника я бы заблудил. И целую экспедицию заблудить могу, коли выйдет приборы обмануть, как тем злодеям на танках. Но тут ведь день за днем, посменно, одна бригада, другая, со своими машинами. Один за другим проверяет, пишет в книжечку, да приборами меряет. Всех не заблудишь, как ни старайся. Коли так за тебя людишки возьмутся — тут уж главное — не попасть под железну губу искаватору, а то пропадешь, как Степан Жирославович.

— А как он пропал? — насторожился Трофим. — Ты мне прежде про него не рассказывал.

— Не сказывал, — кивнул Леший. — Случая не было… Ну вот слушай. Жил Степан Жирославович хорошо. То в лесу, то в поле озоровал не зная беды. Крестьяне его уважали. Подарки дарили. Кланялись. Просили об урожае, да за скотом приглядеть. Да тут понаехали с города всякие, искать ископаемых. Всё ископали и уголь нашли. Стали дорогу ладить, да землю ровнять, чтобы всяких заводов настроить и уголь весь из земли забрать. Как пошел главный, самый сильный их искаватор своей железной губой землю ровнять — тут Степан Жирославович обернулся валуном преогромным, да и вылез у искаватора на пути. Словно бы из-под земли проступил, как бывает в полях. Налетел искаватор на валун с размаху, что-то в нем хрупнуло, треснуло... Три дни чинили его кузнецы, да анженеры с города. Не смогли починить. Любой крестьянин, случись с ним така беда, отступится. Эти не отступились. Ещё больше пригнали людей да искаваторов. Все угодья Степану испоганили. Были леса да поля, а стала ямища огромная, да сбоку горы шлака навалены. Ушел Степан за Урал, к племянникам. Были там у них бесхозные леса, которых даже с конпасом не найти. Только обустроился — и там нашли ископаемых. Нет угля — копай железо! Всё изрыли, заводов настроили… Плюнул он, да ушел на Югру, к куму своему чухонскому. С одной стороны тайга, с другой тундра мёрзлая. Думал, из городских ни один туда не сунется. Только стал обживаться — городские там нефть нашли под землёй. Вышки строят, трубы тянут. Огонь столбом. Страсть! Попадешь вот так-то один раз под ковш искаватора, кончится лешацкая удача, и придётся потом всю жизнь бегать от железяк. Нет уж. Мы теперь учёные. Наше дело тихое. Дураки спешат, а мы не торопимся. Постоит эта лэпа проклятая, поржавеет, да сама и обвалится.

— Вот ты на лэпу ругаешься. А ведь лехтричество по ней не только в райцентр, но и к нам, в Никодимовку идет. Как не было той лэпы, так и у нас бы лехтричества не было. А когда ты, на той неделе, сосну на провода уронил, лехтричество и у моих хозяев пропало. Полдня они без лехтричества промаялись. Потом взялись печь топить, чтоб еды наготовить. В саже измазались, дом насквозь продымили. Тут лехтричество им починили. Знамо дело — они тут же в канпутер — у интернета спрашивать, как же печку правильно топить? Ничего ведь не знают. Совсем тёмные. Про всё в интернете ищут совета. А с той стороны-то кто им советует? Небось, такой же дурак за канпутером… А ещё вот чего удумали. Сделали хватаграфии дома, да леса вокруг и стали в интернете всем хвалится, рассказывать, как они здорово своё житьё-бытьё обустроили.

— Всем хвалится? — удивился леший: — Помнится, когда первые люди в мой лес от царя сбежали, да построили тут деревню Никодимовку, не похвалялись они ни житьём своим, ни домами. Жили себе тихонечко двадцать лет, али тридцать, пока начальство их само не нашло, да под казенное тягло опять не поставило.

— Нынче всё не так. Хозяин говорит: "Как детки вырастут надо им будет в школу ходить. И вообще соседи нужны. Для помощи, для компании." Вот и решил он соседей завести. Порасскажет красиво про свое житьё в интернете, думает, сразу соседи к нему понаедут. Настроят в Никодимовке жилья, школу свою заведут, сельпо…

— Суседи понаедут? А хорошо бы! — глаза Никодима затянулись мечтательной сиреневой дымкой. — Когда суседей было много в деревне, помню, девки толпой ходили в лес, по грибы, по ягоды. Песни пели. Аукали. Красота… А уж схватишь какую-нибудь за ногу — вот визгу-то будет, а потом охи, ахи и расспросов на несколько дней! — леший улыбнулся. — А ещё люди порой у меня помощи просили. Приходили в лес, на перекресток тропинок. Кто яичком варёным, кто краюхой хлебной поклонится, а кто и вина оставит чарочку… Даже от Михал Иваныча ведь ничего окромя бутербродов надкусанных не дождешься. Природу-то он страсть как любит, только обычаев не знает совсем. А где будут суседи, там и старые обычаи вспомнятся.

— Вера Николаевна тоже, вон, мечтала, что научит деток, останутся они в колгоспе работать, сделают Никодимовку большой, да богатой. А все разъехались, — вздохнул домовой: — Может, и мои хозяева поживут-поживут да уедут.

— Уедут… — эхом повторил леший. — Может и так. Всяко в жизни бывает. Сколь ты помнишь — всё твоя деревня хирела. А я ещё помню, как она росла, расцветала. Деревня ведь дело живое, природное. Не боись. У людей, как везде, жисть идёт волнами. Где-то убыль пошла. Вдруг, глядь — а там прибыло пуще прежнего.

***

Осень пугала холодным, слякотным дыханием, гнала по небу низкие, кудлатые тучи, срывала с деревьев пожухлые листья. Раньше в такие деньки Трофиму оставалось только тосковать, глядя на хмарь через пыльное стекло. Теперь не затоскуешь.

— Родя! Родя! — вопил Аникей, шлёпая резиновыми сапожками по лужам следом за старшим братом.

— Шрёдя! Шрёдя! Стой, кому говорят! — вопил Родион, изо всех сил пытаясь догнать чёрного, с проседью, кота, удирающего от братьев зигзагами, по всей деревне.

Догонялки были делом увлекательным. Особенно с учетом того, что кот стянул сыр с бутерброда у Родьки и тащил его сейчас в зубах, поддразнивая возмущенного мальчишку распушённым, как пиратский флаг, мохнатым хвостом.

У Марии Станиславны был очередной дедлайн, а Олег Иванович взялся помогать новым соседям, так что мальчишки заскучали и уткнулись в свои смартфоны. Пришлось Трофиму выманивать их на улицу. Дело привычное, тем более, что на улице было теперь интересно.

На месте одного из прежних, полусгнивших домов стоял свежий сруб под крышей. По соседству поднимался бетонный фундамент с ещё не снятой опалубкой. В немного подлатанном доме Никитишны поселился приятель хозяина, тоже компьютерщик, переехавший в Никодмовку месяц назад. На соседнем участке Олег и его новые соседи споро ставили и крепили между собой стропила каркасного дома. Ворон, сидящий на ближайшей березе, с интересом наблюдал за их суетой и иногда, передразнивая строителей, издавал звук работающего шуруповерта.

А чуть поодаль стоял уже полностью готовый каркасный дом. В него сегодня въезжали новые хозяева. Вот остановилась перед домом слегка помятая легковушка с прицепом. Из неё выбрались мужчина с женщиной — худые, совсем молоденькие. Трофиму почему-то сразу вспомнились Вера с Вадимом. Мужчина развязал веревку, откинул вбок брезент. Хозяева принялись вытаскивать из прицепа и ставить на траву перед домом свои вещи. Диван. Стол. Компьютер. Перевязанные верёвками книги. Какие-то узлы с одеждой, завернутые то ли в скатерти, то ли в занавески. Всё это Трофим наблюдал краем глаза, пробегая мимо с куском сыра в зубах. Вдруг он встал, как вкопанный. Недогрызенный сыр выпал изо рта на дорогу. Внутри всё замерло. Молодые хозяева вынимали из прицепа небольшой, но довольно тяжелый сундучок. С таким знакомым алым цветком на боку. С синей, сильно облупившейся крышкой.