Серия «Святые»

Троица развесила дождевики на спинках стульев. Двое принялись что-то раскладывать на столе, а третий подошел к барной стойке и заказал мяса на всех и чаю. Глядя на него, можно было подумать, что этот человек восстал из могилы. Под ногтями его чернела грязь, рукава свитера были разодраны, а уставшее лицо, заспанное, но злое, мерцало гневом, словно то было лицо неотомщенного покойника. Глаза его мерцали рубинами, и на вид ему было лет пятьдесят. Карина по привычке залепетала о скидках на хлебобулочные, но гость не проронил ни слова. Он вернулся к столу. Про себя девушка обозвала его Рубиновым. Двое его попутчиков выбрали место в темном углу и тонули во мраке, только по голосам официантка определила, что это были молодые мужчина и женщина.

— И что же мне прикажете? — грубо протянул Рубиновый. — Дальше идти одному?

— Прошу прощения, — возразила девушка во мраке, — но уговор был довести вас до сосновой топи.

— Да-да, — сознался он. — Вы исполнили все договоренности куда в большей степени, чем от вас требовалось. Но, увы, я не знаю, в каком направлении деревня за этой топью, а о тропинке, по всей видимости, ведал лишь тот человечишка, что обдурил нас всех.

— Если верить ему, — вмешался молодой парень, — ближе к сумеркам в лесу происходит так называемый суд звериный, когда лисы и другая живность бредут по тропе к деревне, и, увязавшись за ними, вы сможете найти что ищете.

— Кстати, а что вы ищете? — спросила девушка.

— Невзгоды, — сказал Рубиновый.

Все умолкли.

На гостей опустился запах жареного мяса и тертой зелени. Ближе к концу лета зелень в этих местах нагуливала специфический аромат сандала, и никто не мог объяснить почему, и по этому поводу устраивались споры.

Подали мясо и чай. Троица подкрепилась. Рубиновый расплатился.

А перед уходом все трое склонились над столом, и парень, водя пальцем по намоченному планшету, показывающему карту, говорил шепотом, и в словах его слышалось беспокойство. Возбудившись любопытством, Карина напрягала слух.

— Это последний населенный пункт на вашем пути. Далее последует грунтовка, которая упрется в эту махину, это Львиная гора, вы не пропустите ее, она усеяна львиным зевом. На ее оголенном склоне будет нарисован кот с человеческим лицом, направо от рисунка тонкая тропа змеится вверх, она приведет вас на вершину, где ветхий мост перекинут на другую сторону, внизу будет река Мальтийка. Перейдите мост, и в лесу вам останется лишь дождаться суда звериного.

— Суд звериный, — пробормотал Рубиновый. — Бредятина.

— Но вы верили в эту бредятину два года и два года искали деревню, — обнадеживающе утешил парень. — Поворачивать назад поздно.

— Да знаю я, — отмахнулся Рубиновый. — Просто старческое брюзжание. — И он наигранно ухмыльнулся, но выглядело это нелепо.

Вскоре дождь убрел на восток, освободив небо, и шум разлитых рек, плещущихся о цветистые берега, накрыл бархатным занавесом долину и грунтовую дорогу, по которой Рубиновый теперь мчался в одиночестве на старом внедорожнике.

Звали его Алексей Курцвейл. И до событий, случившихся два года тому назад, он много лет испытывал внутреннюю подавленность, так как однажды совершил проступок, за который каялся много лет и не мог простить себя, и ненавидел в себе, если так можно выразиться, бесхребетность. А два года назад в квартире, где наш герой делал ремонт (так как ремонтами зарабатывал на жизнь), под сдернутыми обоями на белой стене он обнаружил написанные карандашом строки, рассказывающие о некой деревушке под названием Четверть. В деревне той жил некий Апостол, что мог снять груз с души человека, человека, который запутался, который покаялся, которого раскаянье грызет годами, грызет напористо и сосредоточенно. И тогда Курцвейл поклялся себе найти эту деревню, что была затеряна где-то в Центральной России, где-то в диких лесах в оцеплении высоких гор.

Идея была безумной, ведь те письмена могли быть лишь плодом воображения поэта или ребенка, но порой отчаянье имеет такую власть над человеком, что он готов оставить все, улечься наземь и умереть. Апостол был его последним шансом на искупление, и при мысли о том, что все это вымысел, у Курцвейла разрывалось сердце.

Сотовая связь здесь не ловила. Шумы рек затерялись где-то позади, в погнутых усилиями дождя лиственницах и тополях. И ехал он в тишине. И оставалось ему лишь рассматривать раззолоченные солнцем обломки скал, разбросанные вдоль дороги. Скука отравляла его ум.

Он прибыл к Львиной горе, когда сумерки затянули темно-синей пеленой леса и небо. Перекусив черствым хлебом и остывшим в термосе чаем, Курцвейл взвалил на плечи увесистый рюкзак, ружье и как человек, подверженный влиянию суеверий, присел на дорожку возле автомобиля. Это действо следует проводить в доме, но за последнее время машина и стала ему домом. Перед ним на каменистом склоне горы белым мелом было нарисовано кошачье тело с жутким лицом человека, чей взгляд был сопоставим со взором волка, нацеленного драться насмерть. И чем-то это лицо напоминало его же собственное.

— Морок, — сказал он себе и увидел, как лицо вздрогнуло.

Отшатнувшись, Курцвейл встряхнул головой. Лицо на скале было неподвижно.

Он повторил:

— Морок.

Не давая страху сковать себя, он нырнул под низкие лапы лиственницы и очутился на едва различимой в красных травах тропе, что под довольно крутым уклоном стремилась вверх.

Становилось темнее, и он зажег фонарь. Верхушки древних сосен сурово поддерживали небосвод, воздух был свеж и пах хвоей, и казалось, что в густых кустах кто-то бродил рядом. Он боялся опоздать на суд звериный, ведь сумерки пожирала ночь. Курцвейл зашагал ввысь стремительно, точно за ним была погоня.

Наконец он услышал шум реки и вскоре оказался перед черно-деревянным мостом, проложенным в иной, более темный, более сырой и холодный, дубовый лес. И он готов был поклясться, что слышит, как река внизу словно прожурчала ему: «Уходи», а тот, кто крался за ним, дышал за спиной, положил лапу на плечо и, судя по рыку, собирался пустить в ход зубы и когти.

Истекая потом, подстегиваемый ужасом, путник побежал по мосту и, добравшись до дубовых чащ, обернулся. Но никого не было, и река хранила молчание.

Бредя вдоль леса, он заприметил заболоченные поляны, меж которых сновали лисы. Испуганно они оборачивались на пришельца, поджимали хвосты, принюхиваясь, фыркали и, вероятно, не видя в нем опасности, семенили вглубь прохладной чащи. Осторожно Курцвейл пробирался за зверьками. Идя за ними след в след, он с изумлением отмечал, как местность вокруг преображалась в холодящей кровь метаморфозе. Гнувшиеся медленно в дугу деревья со скрипом обвивали друг друга; из земли вырастали и вновь погружались в недра деревянные идолы, обтесанные грубо, с едва уловимыми чертами звериных морд; белые и алые саваны свисали с верхушек дубов. У его ног нет-нет да и разверзалась земля, в глубине которой сверкали молнии. Темные фигуры раскачивались на ветвях и хохотали, точно совы, получившие в дар голос человека. Мрак налился ароматами заплесневелых вод и стал осязаем, точно путешественник стоял на заснеженной вершине.

Он был лишен сил и измотан страхом, когда вдруг вышел к приземистой пастушьей хижине у края обширного луга. Не заставив себя долго ждать, Курцвейл без труда открыл дверь и, затворив ее, закрылся на нехитрую задвижку. Его била дрожь. Трясущимися руками он снял рюкзак и ружье и осветил фонарем невеликую комнатку, вмещавшую в себя лишь кровать, где лежали скомканный бушлат и овечья шкура, маленький столик и железную печурку, под которой хранилось несколько трухлявых дровишек. Воздух был сырым и тяжелым, но про себя путник поблагодарил бога за предоставленный приют и, улегшись на кровать, провалился в настороженную дрему, где не было снов, но и ночью никто не беспокоил его, будто все дети леса тоже улеглись спать.

Следующее утро выдалось солнечным. Наш странник перекусил орехами, кусочком колбасы и запил водой. С опасением и заряженным ружьем он вышел из хижины. К счастью, все было тихо. Но что же теперь, задался он вопросом, и кто-то окликнул его. Курцвейл обернулся и обомлел — рядом с хижиной росла береза, и на уровне его глаз на стволе дерева ясно угадывалось человеческое лицо, схожее с нарисованным ликом наскального кота. Безусловно, оно было частью дерева, и береста была его кожей, но глаза оставались человеческими. Лицо заговорило:

— Вы нашли мое послание, раз оказались здесь.

Березовые губы шевелились, но слова падали с вершины дерева, словно их шептали листья.

Сердце Курцвейла обледенело, но желание снять с души камень превозмогало испуг и оторопь перед неизведанным.

— Я нашел надпись за обоями на стене, там говорилось о Четверти.

— Конечно, — зашуршали ветви. — Приглашения вышли из-под моей руки, если так можно выразиться. Упоминания о деревне можно найти в тетради под кассой в пристанционном кафе старого города, и есть один сумасшедший, что сидит в тюрьме и рассказывает обо мне на вечерних перекличках. Одна женщина, разделывая рыбу, нашла в ней камень с выгравированными письменами, но выкинула его, и еще я обозначил это место на глиняной табличке, которая покоится в земле, где идут послевоенные раскопки, но ее пока не отыскали.

— Вы — Апостол? — спросил Курцвейл.

— Именно, — улыбнулся лик.

— И вы действительно можете отпустить грех?

— Верно. Но видите ли, я долгое время находился в спячке, и чтобы ожить, мне нужен человек… О, нет-нет, не беспокойтесь, я не собираюсь кушать вас. Но само ваше присутствие помогает мне вернуться в мир.

— Вернуться? А где вы были?

— Просто поболтайте со мной, — попросило лицо. — И я расскажу свою историю, какой бы странной она ни показалась.

Курцвейл уселся на рюкзак перед деревом и смотрел на говорившего во все глаза, словно ребенок, которому родители впервые открывают житейские истины.

Два года он потратил, чтобы найти это место. Оказалось, что о деревне Четверть отсутствуют данные и в старых жилищных архивах, и в современных материалах, которые делают исследователи заброшек и вымерших деревень. Был один тип, уверявший, что деревню постиг мор и, дабы болезнь не распространилась, ее сожгли и все сведения уничтожили. Никто не должен был найти селение, ведь природа болезни оставалась непознанной. Но этот же тип утверждал, что общался с парочкой выживших и они рассказывали ему совсем удивительные вещи. Ну а указать дорогу тип согласился за приличную плату. Чтобы проверить сведения, Курцвейл нанял двух опытных поисковиков, и закрутилась почти детективная история… И все было не зря.

— Деревня стояла здесь, — начал древесный человек. — Пятьдесят лет назад я жил в ней, и у меня было имя, но я забыл его. Зато я помню провода, тянущиеся над полями, помню озера, отца и мать, и помню труд свой на возделанных землях, и помню девушку, с который мы говорили на берегу реки. Я признался ей, как люблю ее, но она лишь небрежно посмеялась надо мною. Она вышла замуж за другого. — И лик огрызнулся. — Я словно умер, и в жизни не было мне места. И вот на скорбь мою отозвалось что-то, с чем мы не сталкивались никогда. У мелкого озера лежит подводный камень, оголившийся во времена, когда озеро иссохло. Сидя у этого камня, я размышлял о ней и хотел убить ее или себя. Во мне душа моя и сердце как будто стягивались тонкой проволокой и кровоточили, и мне следовало бы забыть ее, но я не мог. Люди не всегда могут просто взять и забыть кого-то. Сидя у камня, я вдруг понял, что Он ждет меня, Он приглашает меня.

— Бог заговорил с вами?

— Нет.

— Дьявол?

— Доведись вам побывать там, куда меня перенесли, вы бы тоже не нашли слов. Наш вид много размышлял о том, что есть абсолютное ничто. Так вот, гость мой, абсолютное ничто — это место, о котором даже не подозревает наш создатель. Понимаете? Господь создал нас, эти леса и города за лесами, эти звезды в небе, и все-все-все, что только есть во вселенной, наш создатель безмерно всемогущ. Но давайте представим, что есть то, о чем он не подозревал до недавнего времени, что всегда существовало нечто за пределами его горизонтов восприятия — абсолютное ничто в нашем и Господа понимании. И там я пребывал и провел жизнь.

— Почему выбрали вас? — спросил путник.

— Я был выбран случайно, я есть эксперимент.

— Что же вы там видели?

— Объяснить это невозможно, но важно, что я принес оттуда. Я один из трех Апостолов новой вселенной. Прикоснитесь к древу, и я покажу вам их.

В тот же миг Курцвейл приник к коре и ощутил, как вязкая субстанция без цвета и запаха поедает его. Он попытался кричать, но непролазная топь, в которой он барахтался, влилась в легкие, остановив дыхание. Он услышал заунывный вой волка и увидел небесные облачные сумерки, в которых высокий столб, выточенный из черного мрамора, был обвит чем-то змееподобным. Ураганный ветер, в котором метались женские голоса, носился над столбом. И Курцвейл заметил, что и обелиск, и змееподобное тело обагрены кровью. Но неожиданно завывания женщин и волка утихли, и наш герой растянулся на земле, ловя ртом воздух.

— Прошу прощения, — выдохнуло лицо. — Я не предвидел, но мы с вами и наши миры еще не синхронизированы, поэтому вам тяжело воспринимать то, что я несу в себе.

— Вы… вы… — задыхался странник. — Что это?

— Второй Апостол, к сожалению, третьего я не смогу вам показать. По крайней мере сегодня.

Несмотря на испытанный шок, Курцвейл был так удручен потерей видения, что, сев у древа, обхватил голову руками и зарыдал. Созерцание столба, нахождение в его тени наделило мужчину странным чувством невыразимого и при этом прогрессирующего счастья. Сейчас он представлял себе, что был изгнан из идеального мира, в котором безусловно заслуживал хотя бы крохотное местечко, пусть оно будет со спичечный коробок, но и этого ему хватит для ощущения блаженства, в котором его греха просто не было как такового. Рай превыше рая.

Постепенно эйфория осыпалась с его плеч, подобно поздним цветам с фруктовых деревьев. В своих ладонях он пытался сжимать горсть земли обетованной, которая казалась ему домом. И когда он встал, и пошел, и осознал, что остался в нашем мире, то решил покончить со всем этим. Он схватился за ружье.

— Не сто́ит, — возмутилось лицо. — Оставьте. Я понимаю вас и хотел все обсудить. Мы с Апостолами готовы подарить всему миру благоденствие, шанс начать бытие с чистого листа.

Ведя рукой по древесному лику, Курцвейл задумчиво произнес:

— Вы сможете освободить нас от оков?

Дерево ответило:

— Да, и ваша будущность будет усыпана благами, о которых вы и представления не имели. И мы хотим, чтобы вы стали нашим провожатым.

— Что должен я делать? — спросил Курцвейл.

— В хижине, где вы провели ночь, под кроватью лежит икона с изображением святых, что еще не родились, но вскоре придут в ваш мир и перекроят его по лекалам новой эпохи. Вы должны показать икону всем народам на земле, тогда родившиеся святые увидят ее, и узнают себя, и поведут за собой человечество. Поведут в страну-идиллию, где есть только счастье.

В хижине Курцвейл обнаружил истершийся темный холст, изображающий некий град, архитектурой похожий на устремленные носами ввысь остовы подводных лодок. В их окнах-иллюминаторах виднелись многострадальные лица стариков. У подножия домов творилась вакханалия — облаченные в легкие покрывала мужчины и женщины выпрашивали что-то у высоких и крепких фигур, чьи лица были прорисованы довольно отчетливо, а головы увенчаны золотистыми нимбами. Эти фигуры кроме того имели большие крылья насекомых, что вызвало особую неприязнь у Курцвейла. Крылья были черны и пронизаны сетчатыми прожилками, и форма их была резкая, острая и хищная, точно обладатели их являлись крупными паразитами.