Он ненавидел в ней буквально все: и старомодную высокую прическу, забрызганную вонючим лаком, и излишне большие (но обвисшие) груди и этот смрадно-сладковато-мускусный запах пота, который она источала, когда хотела близости и ласкалась к нему. Он звал ее (не вслух конечно) Гыргалицей – лесной женщиной. Он презирал ее позу сна – лежала на спине, раскинув руки и ноги на все четыре стороны и храпела сначала часто и высоко: хр-хр-хр-хр-хр, а потом опускалась вниз с громким чавканьем так будто это собака рылась во внутренностях убитой коровы: хль-хль-хль-хль. А еще это белое всегда напудренное лицо, которое любило много разглагольствовать ни о чем, давать бесполезные советы, доказывать свою правоту с брызгослюнием во все стороны и укоризненно хихикать, когда понимало, что не право, но позиций своих не сдавало. Посмешичное у нее лицо с задранными кверху уголками губ, замыкающими усики – лицо, мозолившее ему глаза изо дня в день. Такая же морда и у ее матери. И жена Потапова хотя и считала, что живет по-другому, но подсознательно шла по маменькиным стопам: высмеивала мужа, оскорбляла продавцов, на работе распускала слухи, и заходя в общественный туалет специально оставляла кабинку открытой (т.к. не уважала никого). И ребенка она портит: мыслимо ли чтобы пацана десяти лет, который любит футбол на бальные танцы записывать? Но Потапов боялся и слова поперек сказать, давила она его авторитетом.
Этой ночью они лежали в постели. Жена в этот раз отвернулась от Потапова: завалилась на бок и посапывала – редкий случай спокойного сна. Он же все не мог уснуть: глядел на открытое окно, на подрагивающие от ветерка шторы, на монетку луны в черном небе и крутил в голове мелкие мысли о предстоящих задачах трудового дня. Воспоминания и ожидания посланницы подземных людей-кобр давно осели в его мыслях где-то на третьем плане. С каждым годом он (да и его спутники) убеждали себя, что все произошедшее в катакомбах – это галлюцинации, вызванные скопившимися газами.
— Я прошла немало тропинок прежде чем прийти сюда, — голос тихий и умиротворенный словно у пруда пела девушка прозвучал в комнате. — Все не могла выбрать кого-то из вас, но, увы и ах! это оказались вы инженер Потапов. Предлагаю перейти на «ты», ведь на тебя, странник, надвигается ненастье — значит можно без учтивостей.
Подобно Далиловской девушке, стоящей у окна, между занавесок, спиной к Потапову расположилась фигура, окутанная платьем ночи. Он попытался уползти назад, но спина уперлась в стену.
— Думал ли ты об окнах, странник, о старых распахнутых окнах. — Фигура развернулась к нему лицом и немного вышла на лунный свет. — О, если бы ты знал, как часто я люблю приходить в опустевшие дома и стоять возле этих окон. Если бы ты знал, что открытое окно навевает на меня, и что навевает воздух колышущей шторы и заставляющий скрипеть оконные рамы в темноте. Если бы ты все это знал странник, то смог бы чувствовать как я.
С каждым словом ее голос искажался, напитывался хриплыми, издевательскими нотками, точно на сковороде поджаривали яичницу прибавляя и прибавляя огня, а она все шипела и шипела, сильнее и сильнее, и расплескивала кипящее масло на кожу. Его тревога нарастала, волосы зашевелились на голове и стало так жутко, что Потапов словно вышел из тела и был теперь далек от самого себя. Резко запахло ладаном. Стены куда доставал лунный свет оказались покрыты резанными, кровоточащими ранами в которых купались белые личинки.
— Значит вы — Сплетница, — пробормотал он.
— Да. Я та которая никогда не видела стен Иерусалима и остывшего асфальта. Я та кто приходит в мир, лишь когда идет дождь и крысы смеются. Знал ли ты, странник, что крысы умеют смеяться? — Постепенно ее шелестящий голос трансформировался в голос зверя или птицы, и терял какую-либо человечность.
Глаза Потапова начали различать ее стройную фигурку. Она была высока, не полна, но и не худа, он не видел ее волос, но воображение нарисовало их короткими, каштанового цвета. В плавных покачиваниях бедер и плеч читалась едва уловимая пошлость, словно она вертела в руках плетку, и Потапов ощутил желание какого не испытывал уже много лет. Ему стало стыдно, и он подтянул ноги под себя.
Она склонила голову на бок и смотрела на него жадно:
— Я заберу тебя, странник, в мой мир, и мы предадимся путешествию, которое будет для тебя последним. Обо мне мало кто знает, но те, кто знают боятся. Я редко прихожу к людям, странник, но если прихожу, то прихожу по делу. Ты спросишь откуда я? И я расскажу историю моего рождения. Моя матерь после встречи с отцом наполнилась детьми и детям ее – моим братьям и сестрам нужно было взраститься. Мы кормимся в организме иного существа. Оно было огромно, больше кита, которого, ты только, можешь представить. Незаметно моя матерь проникла в складки кожи гиганта и впрыснула под кожу детей своих. И мы развивались быстро и беспощадно. Мы поедали его, росли и проникали вглубь органов, руками мы рвали мышцы, зубами грызли сосуды, телами заворачивались в плевы. И когда он умер и остыл мы допивали холодную кровь, доедали помертвелые ткани, грызли кости его и хрящи. Насытившихся, окрепших нас забрала мать из догнивающих чресел. Я — паразит, странник, я вышла из мира хаотичных образов, где нет красоты поэзии или гармонии живописи. Но там есть сладковатые запахи, и утробная темнота.
Гостья умолкла. Было лишь слышно неприятное посапывание жены.
Теперь он различал ее. Тело Сплетницы было обтянуто черным латексом. На одной ноге был четко различим сапог на высоком каблуке с пришитыми кармашками из которых выпирали рукоятки ножей и длинные иглы остриями вверх. Ближе к ступне сапог обхватывали два ремешка с заткнутыми за ними хирургическими инструментами. Вторая нога была боса, но исшита ровными стежками по голой коже. Открытые плечи оказались изрезаны вдоль и поперек. Волос она не имела. Ее череп туго обтягивала бледно-серая кожа, а вот на самом лице кожи не было лишь уродливая комбинация из жевательных и мимических мышц и небрежно пришитых к щекам и губам черных кусков латекса. Глазные яблоки не имели век, отсутствовали ушные раковины, нос представлял собой неразборчивое пятно хрящевых тканей. Одежда Сплетницы на груди и животе имела большой вырез, чьи края были прошнурованы между собой тонкой нитью. Через вырез просматривалась сеть гибких металлических стержней, что пронизывали ее плоть в замысловатый рисунок. На руках имелись черные перчатки по локоть.
Читая выражение недоумения и омерзения на лице Потапова Сплетница вернула благостный тон и сказала:
— То, что ты различаешь на мне — это реставрация после пребывания в клетке с братьями и сестрами. Видишь ли, там, откуда я родом не принято иметь братьев и сестер, у родителей должен быть лишь один отпрыск – самый сильный и безжалостный. Поэтому нас и помещают в одну клетку, и мы жрем друг друга пока не останется только одна особь.
Голова закружилась. Мысли Потапова завертелись со скоростью вентилятора. Он вспомнил себя совсем крохой, когда еще бегал по двору и на улице стояла солнечная весна и во дворе остатки снега подплывали грязью, а он скакал по сияющей слякоти, шлепал по лужам и был самым счастливым человечком на земле. Летом возле дома, на клумбах распускались анютины глазки, он шел мимо на учебу, и они провожали его поглядывая с любопытством. Вместе с озорной ватагой малышни он наперегонки выбегал из школы и мчался скорее до дому, чтобы успеть на послеобеденные мультфильмы, крутившиеся по телевизору. Потом он вырос и был первый курс института и была любвеобильная Настя, которая позволила ему. Спасибо Настя за тот вечер.
Но сейчас все вокруг умерло. Этот голос в ночных тенях готовил его к переходу. Сплетница не просто вела беседу она зачитывала приговор, ее рассказы были с подтекстом. Ну и что же теперь? Пусть будет так. И он смирился. Целая жизнь его состояла сейчас из любимого сына и презираемой женушки. Если бы только поменять все да наверстать упущенное… И он заговорил о том, что было на душе с невозмутимым спокойствием:
— Так мало было счастья: радость детства, первая любовь, но в основном учился и учился, хотел стать специалистом, зарабатывать. Получил что хотел, вот только ни этого я хотел… если б не сын, наверное, сам бы на себя руки наложил. Знаете – и он посмотрел на нее опечаленным, но ясным взглядом. – Когда всю жизнь идешь не по своей дороге, но понимаешь, что иначе жить не получается, то такие как вы уже не пугают, если я умру быстро, то буду премного благодарен. Только одного прошу – не трогайте сына.
Сплетница слушала внимательно и с увлеченностью. До Потапова разговоры она вела только с двумя представителями рода людского, других она убивала без слов. И в Потапове она увидела некую искру и оттого был он ей интересен. Волна экстаза облила ее с головы до пят ведь наслаждалась она собою в своем кровавом совершенстве. Имела она власть и могла делать, что пожелает, а подчинялась только директивам и Повелителю Луны. Иногда ее нанимали подземные жители – коброобразные люди и ради удовольствия она выискивала жертв и раздевала их от кожи как кукол и многое знала о пытках. Но этот Потапов, что будто несчастный водонос тянул свою обыденность в нашем интересном мире задел в ней струнки сентиментальной нежности. Как никак, а в первую очередь она была женщиной.
Несчастный Потапов заставил ее вспомнить что предписывалось директивами. И вроде там была одна лазейка…
— Отдай мне другого, — великодушно произнесла она.
— Простите? — Он решил, что ослышался.
— Говорю же тебе, отдай другого, но смерть его будет на твоей совести. Помни об этом, странник.
Потапова наполнило благодатью. Решение он принял не мешкая. Для него теперь засветили звезды, и где-то на улице играла музыка для него, и в порту старый докер выгружал товары ради него.
Глазами он показал на спящую тушу и прошептал:
— Меня обвинят в ее смерти.
Сплетница присела рядом со спящей женщиной и ласково заправила выбивающуюся прядь за пухлое ухо.
— Твоя трогательная понурость, странник, так прекрасно созвучно с ледяною бессердечностью. – Сплетница поцеловала спящую в лоб забыв на нем след крови. — Ее будут считать давно умершей — я сделаю так, а там видно будет, быть может начнешь жизнь с чистого листа.
И Сплетница, напевая грустный мотив взяла обмякшую жену Потапова с кровати и держа ее на руках, как подношение, взмыла под разверзшийся непостижимым образом потолок. Все, что успел разглядеть Потапов – это древнее, пропаханное жирными молниями небо с дотлевающей кометой над вершинами белых, размером с горы, цветов.
И наступила тишина. И как-то в этой тишине, как-то выделано-нахально, и очень уж торжествующе стучало его сердце. Он воспринимал ликующий ритм в груди со смущением, ведь он отдал человека на растерзание, а испытывал чувство восторга. Рассветало, и молочно-розовое небо показалось Потапову очень красивым. А ведь никогда до сего часа он не любовался небом. Еще долго смотрел он в окно с таинственной улыбкой, смотрел на пушистые тучи, и на угасающие звезды точно видел все это впервые.
Затем он встал, оделся и проследовал в комнату к сыну. Присел на кровати и погладил его по голове. Мальчик проснулся и рассказал, что снился ему странный сон, в котором его мама была жива.
Разве ты не помнишь папа? Она оставила нас в прошлом году, ее забрал рак.
Ах, да, да. Прости сын, я что-то… А что же снилось тебе?
Снилось, как гуляет она среди белых цветов высотою с горы, а с лепестков стекают вязкие соки в ее ладони. Она пьет эти соки и разглядывает людей.
Людей, что роют канаву, а по канаве текут молочные реки.
Значит она в раю, сын, значит у нее все хорошо.
Жена Потапова пришла в себя от того, что холодный ветер резал ее лицо. Она задыхалась. Порывы были слишком сильны, и оглушали ее. Открыв глаза и увидев темные тучи под собою, она потеряла сознание, но кто-то ударил ее по щеке и сердито затараторил:
— Твой муж был третьим человеком с кем я говорила, ты будешь четвертой.
За руку ее держала темная изувеченная фигура. И они летели над облаками к бесформенному пятну пылающему красным заревом. Оттуда веяло жаром, словно в ночном небе открылась печь.
Жену Потапова кромсал ужас. Дыхание перехватывало, желудок сжимало до рвоты, непечатными выражениями она кричала на свою мучительницу и грозила свободной рукой. Но Сплетница лишь ускорялась. Тогда толстушка зарыдала и попросила пощады. Но чудовище только утерло ее слезы каблуком и прокричало сквозь порывы ветра:
— Первый человек с кем я беседовала — это Исии Сиро, в 30-х он ставил опыты над плотью человеческой. Однажды, поздним вечером я проникла в его кабинет, и он не испугался меня. И я поняла его, поняла, что им движет. Второй – любитель слоновьих черепов, о нем ты должна была слышала, это Сальвадор Дали. Безумец. Но и он знал тот же секрет, что и Сиро. Он принял меня за сон, он хотел нарисовать меня, когда проснется.
— Верни меня! — кричала женщина. — Верни обратно! Ради моего ребенка, ради мужа.
— Но муж не любит тебя, — отвечала Сплетница. — Ты не считалась с ним никогда и оттого ты теперь со мною.
Внутри жены все похолодело.
— А ребенок? Ради ребенка!
— Не води меня за мой оторванный нос, лгунья, ты не любишь никого и полна призрения. Смирись сама с собою! Но мы очистим тебя, ты войдешь в наше Царствие неискушенной.
Острая боль обожгла большой палец ее правой ноги. Жена Потапова была в сорочке и увидела, как с пальца мелкой ленточкой сходит кожа, будто кто-то очищал его как апельсин. Она взвыла от боли.
— Матушка-повитуха с нами, — кричала сквозь ветер Сплетница. — Ты не видишь ее, но она расплетет тебя до костей. Матушка-повитуха сварганит из тебя младенчика и подкинет нашим недругам как предупреждение.
И жена Потапова поняла, что живет последние минуты. Обессилев она беспомощно наблюдала за каплями крови, орошавшими черные тучи. А в тучах кипели молнии и метали вспышки по сторонам. Ее глубоко тронули слова Сплетницы о нелюбви к сыну. Все стало видеться ей по-другому, но исправить уже ничего было нельзя. Высоко в ночном небе, под сверкающими звездами, она медленно лишалась кожи и сожалела о том, что не сможет измениться, не сможет стать человеком с добрым сердцем, и это убивало ее сильнее чем физическая боль.
Прошло еще несколько лет и сменивший профессию, успешный в делах купли-продажи, женившийся на красавице с большими глазами бывший инженер, а ныне делец, Потапов решил (скорее всего от скуки) устроить ужин в ресторане (разумеется за свой счет) со старыми знакомцами – с Федором Кузнецовым и Татьяной-Аленкой. Те не отказались.
В тот вечер он пребывал в триумфальном состоянии духа. Распечатывая очередную бутыль Eiswein, Потапов светился энергией процветания. Подзывая официанта, как настоящий бонвиван, он обращался к нему: «Любезнейший». В зале были мэр и директора трех предприятий, и они все обнялись с Потаповым как со старым другом. Держался он образцово-учтиво и даже пригласил Татьяну-Аленку на танец. А когда она во время танца толкнула задом какого-то зеваку, и тем самым смутила себя и всех, Потапов отпустил шуточку, повеселившую весь честной народ, а мэр и директора трех предприятий позвали его за свой столик, и вежливый Потапов пообещал вскоре присоединиться.
Порядком наклюкавшийся Федор говорил о том самом приключении в головокружительных глубинах водосточного мира. И признался, что не верит в теорию об отравлении подземными газами, вызывающими галлюцинации. Он признался, что нет-нет да вспоминает о Сплетнице, которая идет по их следам. Наслушавшись пьяной болтовни Потапов заговорил:
— Признаюсь вам, что это все правда и она приходила ко мне.
Дурман схлынул с гостей и оба таращились на Потапова глупо, как устрицы.
— Но я все уладил, ни мне, ни вам боятся больше нечего.
— Но как? — спросила Аленка.
— Мы заключили с ней сделку, и она носит нерушимый характер.
Они не желали узнавать подробности соглашения, но они почувствовали опору под ногами, будто Потапов вытащил их из концлагеря: «…все воды Твои и волны Твои прошли надо мною».
Федор вышел на свежий воздух. За спиной его шумел ресторан и играла музыка. Он сунул руки в карманы брюк, глубоко вдохнул запахи сигарет и духов, прислушался к смеху людей, стоящих на ступенях заведения и уставился в осеннее небо. В такие холодные вечера звезды кажутся особенно далекими. С наслаждением он потянулся и отчего-то вспомнил как со страху много лет назад зачитывал стихотворение во тьме. Он все еще помнил его:
«Я покину все, я пойду и создам гимны тебе,
Никто не понял тебя, я один понимаю тебя,
Никто не был справедлив к тебе, ты и сам не был справедлив к себе,
Все находили изъяны в тебе, я один не вижу изъянов в тебе,
Все требовали от тебя послушания, я один не требую его от тебя.
Я один не ставлю над тобою ни господина, ни бога: над тобою лишь тот, кто таится в тебе самом».
Чьи же это строки? Откуда он знает их?
Вышел Потапов. Похлопал его по плечу. И Федор поделился тем, что занимало его: «Мне эти стихи покоя не дают». Он прочитал, и Потапов ответил:
— Я знаю кто сочинил их. Это Уитмен.
— Но откуда ты знаешь? — Удивился Федор.
Потапов промолчал. В последнее время он видел Сплетницу во снах. Видел, как лежит она на каменистой осыпи, кривляется и подхихикивая говорит: «И мы низвергаемся с тобою в ад, странник. Подумай, что возьмешь ты с собою». А он все же был в годах и решил изучать поэзию, чтобы помнить ее, чтобы была она с ним, когда заточат его душу в раскаленную клетку или будут держать под многотонной плитою. И в моменты отчаянья он будет вспоминать строки великих поэтов и быть может отождествлять себя с героями этих стихов, и быть может будет слышать шелест листов и запах страниц.
Но ничего такого не сказал он Федору. А только улыбнулся и препроводил его за стол роскошного ресторана, над крышей которого тучи гасили далекие звезды.
