- Клэр ушла. Настоящая Клэр, она ушла. Её душа ушла отсюда. – Её голос был монотонным, немногим громче шёпота.
Она смотрела прямо перед собой. Она была так убедительна. Но я знала, что у меня всё получилось, знала, что она вернулась ко мне, и не имеет значения, хотела она этого или нет. Было больно осознавать, что она лжёт мне, что она всё ещё надеется уйти от меня, но, по крайней мере, она была рядом. И у нас было достаточно времени, чтобы восстановить то, что нас когда-то связывало. Я снова ласково провела рукой по её лицу.
- Это просто гниющее мясо… – прошептала она. Не в силах больше слышать эти страшные слова, я поцеловала её в лоб и прикрыла ей глаза, чтобы дать отдохнуть.
Было так трудно вернуть её к жизни. За это время запах, исходивший от её тела, который был сперва не сильнее, чем от забытого на солнце пакета с фруктами, многократно усилился, превратившись в сладкое и тяжёлое зловоние. То, что я с ней сделала, остановило процесс, но не обратило его вспять. Но, увы, её всё ещё сложно было назвать хорошенькой (особенно с этой новой стрижкой).
Половина её головы отсутствовала, она была разбита вдребезги. Я собрала все кусочки, какие смогла найти, и целый день складывала их, будто паззл, но найти удалось не всё, некоторые куда-то подевались. Заглянув внутрь, можно было увидеть, что череп пуст: мозг разбрызгался по полу и стенам, так что мне пришлось вытирать его тряпкой. Я наполнила черепную коробку старыми газетами и надела на неё вязаную шапочку, чтобы голова казалась целой. Вышло не так уж плохо, если бы не смятая половина лица, которую я была не в силах восстановить, по крайней мере, не сломав ей челюсть. И я хотела, чтобы она поговорила со мной. Она должна была объясниться.
С остальными частями тела было и проще, и труднее одновременно. Труднее, потому что тащить её на себе было нелегко, с моей-то многострадальной спиной и прочими болячками. Проще, потому что обмыть губкой сломанные руки и ноги, заштопать кожу и надеть на тело одежду не составило труда. Мне пришлось наспех переделать одну из её рубашек и юбку, чтобы можно было надеть их спереди, а также из-за веса, который она набрала за время отсутствия, но она всё равно выглядела прекрасно, совсем как в детстве, до того, как выросла и отказалась носить одежду, которую я для неё шила.
Я медленно вышла из подвала, не поворачиваясь к ней спиной, в точности повторяя последовательность шагов, которую использовала во время ритуала. Скорее всего, в этой предосторожности не было смысла, знаю, но я не решалась без причины нарушать свой шаг.
Когда я добралась, наконец, до кухни, полуденный летний воздух обжёг меня пощёчиной. Я рухнула на стул, пытаясь восстановить дыхание, и слёзы полились из глаз бурным потоком. Возможно, это было облегчение, или просто напряжение покидало тело. С ней всегда было так трудно.
Мы плохо расстались. Всю последнюю неделю перед её отъездом мы спорили почти без остановки. Я пыталась оставаться любящей и терпеливой матерью, но она продолжала отталкивать меня, хлопала дверями и отвечала односложно. Она хотела уйти из дома и отправиться учиться куда-то ещё, далеко отсюда, в место, где полно плохих людей, которые заставят её забыть всё, чему я её учила. Конечно, я не хотела её отпускать, и, как и положено хорошему родителю, объясняла ей, почему она не права, но она ничего не хотела слышать. Однажды вечером она просто собрала вещи и ушла с фермы.
Я пыталась преградить ей дорогу, умоляя передумать, но она не хотела слышать ни слова. Она просто оттолкнула меня, больно ударив по плечу, и исчезла в темноте. Я пыталась броситься следом, но она уже ушла, и я не знала, в каком направлении она могла отправиться.
Можете себе представить, каково это? Когда тебя ненавидит твой собственный ребёнок? Я не могла дышать, мне казалось, что я умираю. Мне казалось, что мои лёгкие и грудь заполнены битым стеклом. Всю ночь я выла и кричала, но она так и не вернулась. Я выпила полбутылки ликёра и расцарапала себе всё лицо и шею, пока, наконец, не уснула на диване.
На следующий день я проснулась от того, что эта её шавка лизала мне руку. Я отпихнула её и продолжила пить – всё, что смогла найти, лишь бы заглушить эту боль. Несколько дней прошло, как в тумане. Я выпила всё спиртное в доме, опустошила даже бочки с домашним ликёром, стоявшие в подвале. Меня рвало, когда я пыталась что-нибудь съесть, и я била собаку каждый раз, как находила в доме её мочу или дерьмо.
Скоро спиртное кончилось, а мой ребёнок так и не вернулся домой. У меня дрожали руки, и внутри осталась только обида и боль. Я увидела собаку, трусливо скулившую в углу, и она напомнила мне о ней. Я пинала её, пока она не попыталась меня укусить. Тогда я вышла из себя, взяла лопату и убила неблагодарную маленькую сучку.
Я пошла в ванную, чтобы привести себя в порядок. Впервые за несколько дней я была трезвой и могла ясно видеть себя. Видок у меня был не из приятных: я не мылась и не переодевалась, и вся одежда была измазана рвотой и кровью. От меня, наверное, разило, но я уже притерпелась к запаху. На лице было множество синяков, но я не помнила, откуда они взялись. Наверное, в какой-то момент я упала. Глаза были красными и опухшими, с сеткой лопнувших сосудов.
Из зеркала на меня смотрела грустная, старая женщина. Дом разваливался, а загоны с животными пустовали уже несколько месяцев, с тех пор, как я всех их продала. Дочь больше не будет приносить деньги в дом, а мои скудные сбережения закончатся за несколько недель. Выбор был невелик.
Я взяла бритвенное лезвие, лежавшее под раковиной. У меня так дрожали руки, что я порезала кончики пальцев до кости. Я представила себе лицо дочери, когда она вернётся и найдёт меня лежащей в ванной, но потом поняла, что она никогда не вернётся. Я умру и сгнию, забытая всеми, здесь, в глуши. Насекомые будут ползать по моему телу, пока от него совсем ничего не останется, а моя дочь обо мне и не вспомнит. Она будет счастлива там без меня.
Силы снова покинули меня. Слёзы потекли по щекам, я ударила кулаком в зеркало и задышала глубже, чтобы набраться смелости перед тем, как погрузить лезвие в плоть. Я говорила со своим отражением, что моя мать всегда запрещала делать, рассказывала ему о том, что чувствую, о своей беспомощности. Моя единственная вина была в том, что я слишком сильно любила своего ребёнка. Я просила у зеркала прощения.
Когда я пытаюсь вспомнить, что было дальше, всё будто затягивает дымкой. Я помню, что моё отражение вдруг заговорило и перестало быть похожим на меня. Или было похожим, но выглядело как-то странно. Существо, отражавшееся в зеркале, напоминало манекен с моим лицом, которое натянули на гладкий набалдашник, заменявший голову, но говорило оно моим голосом. Я не помню, о чём именно шёл разговор, но знаю, что оно задало мне вопрос, и я ответила.
Через несколько часов я проснулась. Уже стемнело. Я очень осторожно села, с удивлением обнаружив, что в мышцах нет ни боли, ни ломоты. Я уставилась на свою руку, и откуда-то из затылка пришло знание, которого там раньше не было, но которое я воспринимала, как свои собственные воспоминания. Я знала названия своих костей: ладьевидная, полулунная, трёхгранная и гороховидная, которые соединялись с трапециевидной, головчатой и крючковидной костями. Я знала названия всех костей, мышц, и органов в своём теле. Я знала, каким образом мои клетки расщепляют вещества, чтобы получать из них энергию. Голубоватый свет лился в окно, и я могла бы сказать, в какую именно секунду эти фотоны отразились от поверхности Луны.
Я закрыла глаза, сделала глубокий вдох и изучила новое содержимое своей головы. Я словно переехала из крохотной квартиры в пустой особняк, полный гулких залов, соединённых лабиринтом пыльных коридоров. Я чувствовала в голове ещё что-то, чьё-то приветливое и успокаивающее присутствие. Я пыталась сосредоточиться на этом ощущении, но оно, казалось, ускользало от меня. Я просто знала, что это было то самое существо из зеркала, которое теперь жило со мной и помогало мне. Оно наполняло моё сознание теплом и светом, и я поняла, что всё будет хорошо.
Теперь я знала, как устроен дизельный двигатель, или о том, как разобрать и собрать автомат. Я знала о вещах современных и давно забытых: о том, как, на самом деле, появилась наша планета, о жизни скрывающихся под землёй существ, которые были когда-то мужчинами и женщинами, о природе искусства, которое обычно называют «магией». Это был дар, данный мне кем-то, кто существовал вне нашей реальности, и он был дан мне, чтобы я могла применить его с пользой.
И я умела находить вещи, если хотела их найти.
Моя дочь отключила телефон, и я не могла ей позвонить, но сейчас я могла бы её разыскать. На самом деле, это было так просто. Но она злилась на меня, и, хотя она вела себя глупо, мне стоило проявить великодушие и подарить ей что-нибудь. И я придумала план.
Живых и мёртвых разделяет не стена, а мембрана. Она гораздо более гибкая, чем принято считать, и иногда, если действовать очень аккуратно, её можно преодолеть. Сделать что-то мёртвое по-настоящему живым невозможно, но вы можете подарить ему некоторые свойства живой материи при условии, что убьёте что-то по эту сторону. Вот одна из многих вещей, что я узнала.
Я положила собаку на кухонный стол. Прошёл всего день, но был июнь, и она пахла даже хуже, чем при жизни. Её шерсть свалялась от крови и дерьма, а во рту и глазницах копошились мухи.
Приготовления заняли целых два дня, и за это время живот псины успел раздуться, будто она была беременной, а глаза высохли и утонули в глазницах. К счастью, большую часть ингредиентов для ритуала в наше время можно найти в ближайшем супермаркете, а недостающее я добыла, пошарив сачком в пруду, вырытом у заднего двора, и установив в погребе несколько мышеловок.
Всё прошло быстрее, чем я ожидала. Я совершила последовательность действий, необходимых для того, чтобы дать Смерти понять, чего я хочу. Я пила то, что следовало пить, и произносила слова, которые следовало произносить, как вдруг невероятная слабость обрушилась на меня, и я почти рухнула на колени. Зрение на мгновение затуманилось. От стола донёсся тоскливый вой.
Собака зашевелилась: она не была живой, так как не дышала, но она двигала головой и шевелила языком. Её лапы дрожали и подгибались, пока она тщетно пыталась встать. Я сделала шаг в её сторону, и глаза шавки раскрылись, когда она узнала меня, и она замерла.
Тем же вечером я погрузила эту тварь на заднее сидение и поехала искать свою дочь. Я была измотана, потому что для того, чтобы заставить собаку снова двигаться, мне пришлось пожертвовать частью себя. На лице прибавилось морщин. Но я не хотела больше ждать.
Выследить человека очень легко, если знать, как это делать. Нужно просто следовать за луной и примечать следы, которые он оставляет повсюду в виде желаний и воспоминаний, как улитка, ползущая по травинке. Когда я узнала, где она остановилась, стало очевидно, что в ту ночь, когда она ушла от меня, всё было давно спланировано. Сначала я думала, что она сошла с ума, уйдя пешком, налегке, с одной лишь маленькой сумочкой, но её кто-то ждал. Наверное, она обзавелась мобильным телефоном, чтобы продумать план побега с человеком, у которого сейчас жила. И это была женщина!
Я смотрела на освещённые окна дома, в котором она пряталась, и до боли в руках сжимала руль. Шавка стонала на заднем сидении, но у меня не было сил заставить её замолчать. Я пыталась разглядеть в окне силуэт дочери, но ничего не было видно.
Я не спала всю ночь, не трогаясь с места. Я не двигала ни одним мускулом, пока моя спина не запросила пощады, а конечности не затекли настолько, что уже почти перестали меня слушаться. Я подумывала о том, чтобы войти в дом и отшлёпать её, в такой я была ярости. Но, в конце концов, любовь одержала верх.
Я видела, как она вышла из дома ранним утром, в самый тёмный предрассветный час. Наверное, она нашла работу, чтобы обеспечивать себя, раз уж матери не было рядом. Я медленно поехала рядом с ней и окликнула по имени. Она вздрогнула, а потом узнала меня.
Я сперва подумала, что она бросится бежать, но мне удалось её успокоить. Она увидела свою собаку на заднем сидении машины, и в её глазах мелькнула нерешительность. Я сказала, что отдам ей собаку, если она поговорит со мной хотя бы минут десять.
Я обещала, что не стану её ни к чему принуждать, что хочу просто поговорить с ней, но она была такой жестокой. Мне было так горько. Она не хотела возвращаться ко мне. Она говорила, что она уже взрослая, что я ей не нужна, что я душила её своей любовью. Она не хотела слушать, когда я говорила о приличиях и морали. Тогда я завела машину и поехала вперёд.
В этот момент она совсем обезумела от страха. Она судорожно пыталась открыть дверь со своей стороны и показать что-то знаками водителю грузовика, стоявшего на другой стороне дороги. Она пыталась отнять у меня руль, но я только сильнее вдавливала педаль газа. Затем она принялась меня умолять. Она плакала, слёзы текли по её щекам. Занимался рассвет. Мы были уже недалеко от дома, но я направлялась в другое место.
Я много раз думала о том, что тогда сделала, и до сих пор не могу найти оправдания этому поступку. Я могу лишь сказать, что была очень зла. Она накричала на меня и отвергла мою любовь, и я была в ярости. Я хотела преподать ей урок.
Загнать машину в пруд оказалось сложнее, чем я ожидала. Я знала, что не утону, потому что могу контролировать дыхание и работу тела, чтобы дышать водой вместо воздуха, но погружение в холодную воду меня напугало. Я видела неверие и ужас на её лице, когда машина начала тонуть. Она судорожно пыталась открыть двери (и ни разу не попыталась спасти меня), она почти выбралась, когда я повернулась к ней и удерживала, казалось, целую вечность. Она кусалась, пиналась и звала на помощь, но никто не приходил. Мы обе тонули, пока мутная вода заполняла машину, и в конце концов воздуха не осталось, и она начала задыхаться. Я держала её, пока она умирала у меня на руках, и в последние мгновения она прижалась ко мне, как будто снова была ребёнком. Тогда я поверила, что у неё ещё есть надежда. У нас есть надежда.
Вернуть её обратно было мучительно сложно. Кажется, несколько часов я оставалась на дне пруда, в мутной, холодной воде, пока не набралась смелости покинуть машину и вплавь вернуться с ней на поверхность. А потом мне пришлось тащить её несколько сотен метров до нашего дома. Пока я затаскивала её труп в подвал, у меня разболелись спина и колени.
Несколько часов беспокойного сна, и я снова приступила к подготовке ритуала. К счастью, кое-что из того, что я готовила для собаки, ещё оставалось. Кое-что ещё копошилось в клетках.
Вернуть человека сложнее, чем животное. Одним из компонентов была кровь матери. Не уточнялось, какая именно кровь нужна, так что я использовала засохшую кровь из гигиенических прокладок. На мгновение я пожалела, что никогда не пользовалась тампонами, с ними было бы гораздо легче, но я всегда считала, что порядочные женщины ими не пользуются.
Я невольно поморщилась, погружая прокладки в тёплую воду, чтобы смыть кровь. Сначала они пахли, как и прочие телесные отправления, мерзко и нечисто. Но уже через несколько секунд запах пота и других выделений исчез, и запах стал нормальным. Нет, не как у раны, например. Свежая рана пахнет, как хороший стейк. Менструальная кровь остро пахнет железом, и она несёт в себе обещание, обещание будущей жизни.
Выливая смесь крови и воды в миску, я почувствовала, как что-то шевельнулось в животе: мои яичники увяли. Вот от чего я отказалась, чтобы вернуть своего ребёнка, от этого и многого другого. Я боролась со слезами, но, с другой стороны, почему вообще я должна плакать? Ещё несколько лет, и месячные прекратились бы сами собой. Я напевала, бормотала и размазывала слюну по её векам, пока, наконец, по её телу не прошла дрожь.
Она вернулась не сразу. Сначала она пыталась дышать и выкашливала воду. Её тело напрягалось, как тетива лука, и она скулила, сжавшись в комок на столе. Затем она посмотрела на меня налитыми кровью глазами, и в них блеснуло узнавание.
Её движения были быстрыми, как у хищного зверя. Она кинулась на меня, изогнувшись так, как никогда не смогла бы при жизни. Я успела увернуться, но она едва не зацепила мою ногу.
К счастью, после возвращения она всё ещё была дезориентирована и слаба, а я успела достать молоток из ящика с инструментами и могла защитить себя. Это была грязная драка, и я легко её одолела. Я ударила её по голове множество раз, может быть, даже слишком много, но я хотела быть уверенной, что она не поднимется через некоторое время. Я пожалела о вынужденном насилии, но это было необходимо.
Я присела на корточки и раздробила ей локти и колени, чтобы она не могла двигаться. Перед тем, как взять её на руки и положить на стол, я перерезала сухожилия на её плечах и голенях канцелярским ножом, просто на всякий случай. Она не сопротивлялась, пока я привязывала её к столу и снова наряжала.
Я вернулась к пруду, чтобы проверить, не осталось ли каких-нибудь следов случившегося, или, может быть, обломков, всплывших на поверхность, но ничего не нашла. Лето было жарким и сухим, поэтому следов шин тоже не осталось. Некоторое время я смотрела на вонючую коричневую воду, размышляя, не осталась ли реанимированная собака на дне.
Я с энтузиазмом принялась восстанавливать наши отношения: каждый день после обеда я спускалась в подвал, чтобы поговорить с ней и скормить маленькие кусочки сырого мяса, чтобы поддержать её силы. Но первое оказалось невероятно неприятным, потому что она отказывалась отвечать, ограничиваясь лишь короткими, отрывистыми фразами, повторяя, что умерла. Было так больно это слышать. Я столько для неё сделала, а она отказывалась и пальцем пошевелить!
Кормить её было гораздо проще. Она пыталась сопротивляться, зажимала рот, но одной её воли было недостаточно. Её ноздри раздувались, и она смотрела на кусок мяса, маячивший у неё перед лицом, борясь с непослушными мышцами. Затем, каждый раз, её рот открывался сам по себе, и я опускала в него угощение.
В первые дни она плакала, когда жевала, слёзы текли у неё по лицу, но после еды она всегда выглядела немного лучше: её щёки на несколько часов розовели, а кожа приобретала более здоровый цвет. Но всё же с каждым днём она увядала.
Её кожа обвисла, как у старухи, а на щеках проступили тёмные пятна. Прошло недели две, и она снова начала пахнуть. Я подумывала какое-то время, что в наказание за её поведение можно позволить ей вонять, но решила, в конце концов, умыть её, и каждый день натирала духами. Я протопала пару миль до автобусной остановки, съездила в город и купила осушитель воздуха, чтобы она не сгнила.
Я прибегала и к другим способам, чтобы сблизиться с ней: каждый день делала ей новый макияж и переодевала, показывая ей её отражение в маленьком зеркальце. Она каждый раз закрывала глаза. Я пела ей колыбельные и вытирала тёмную жидкость, которая начала сочиться из уголков её рта.
Однажды я опустила покрывало с её лица и увидела, что кожа начала лопаться. На лице застыла издевательская ухмылка. Она что-то прошептала мне булькающим, вязким голосом. Кажется, она просила дать ей умереть. Я сказала, что позволю ей это, только когда она, наконец, полюбит меня, и она снова закрыла глаза. Я попыталась открыть их силой, нажав на веки, и одно из её глазных яблок лопнуло. Я стёрла тряпкой размазавшееся по ладоням стекловидное тело.
Меня разрывали противоречивые чувства. С одной стороны, я чувствовала вину за то, что вот так её принуждаю, но другая часть меня твердила, что я во всём права. Мне была дана сила, о которой я раньше могла только мечтать, и она была дана не просто так. Моя миссия заключалась в том, чтобы спасти дочь, заставить её отказаться от своего глупого бунтарства и направить её на путь истинный. Я заслужила её любовь и признание за свои жертвы.
В тот вечер я снова поехала к дому той бродяжки, у которой она жила. Это было приземистое здание на обочине дороги, в паре миль от города. Не такая глушь, как моя ферма, но пробраться внутрь и позаботиться о той женщине не составило труда. Я застала её спящей, но оказалось, что она прячет пистолет под подушкой. Она даже попыталась оказать сопротивление, так что мне пришлось убить её быстро. Какая жалость.
На следующий день я принесла её голову в подвал и показала моей девочке. Я попыталась объяснить Клэр, что она была злой и несчастной женщиной, и что это было необходимо, надеясь, что она хоть как-то отреагирует на мои слова. И она отреагировала, но совсем не так, как я надеялась.
Она закричала. Она кричала и кричала в беззвучном вопле, который впивался в уши, и мне пришлось накричать на неё в ответ, чтобы она заткнулась.
И я заставила её съесть голову. Я отрезала от лица той женщины крохотные кусочки и бросала ей в рот. Я видела, как она пытается сомкнуть челюсти, но мёртвые мышцы снова предали её. Это было печально и отвратительно, но я не останавливалась, пока не остался лишь голый череп. Я сказала дочери, что мне очень жаль, что пришлось так поступить, но ей нужен был этот урок. Я поцеловала её в лоб, как и всегда, и вышла.
Когда через несколько дней после этого я спустилась вниз, её язык торчал наружу. Он так распух, что, фактически, заполнил собой весь рот. Я не могла кормить её, а она не могла говорить. Это было большим облегчением. Я молилась рядом с ней, обращаясь к Богу, в которого больше не верила, но мне хотелось, чтобы она чувствовала заботу.
Ночью я взяла ножницы и отрезала часть языка, которая высовывалась изо рта. Он был очень твёрдым, поэтому я не могла отрезать его целиком. Пришлось отстригать по чуть-чуть и запихивать кусочки ей в горло, чтобы мясо не пропадало даром. Она дрожала и билась в удерживающих её на столе ремнях. Потом я достала стакан из старого сервиза, семейную реликвию, и подложила его ей под подбородок, закрепив платком, чтобы рот оставался закрытым. Она снова выглядела чудесно.
Мёртвая плоть заживает не так, как живая: она стремится вернуть прежнюю форму, но толком не понимает, как. Её левый глаз пытался отрасти обратно, и сначала он стал слишком большим, до такой степени, что перекосил всё лицо и начал выпирать из глазницы. Затем он разветвился, как растение, и на нём появилась новая радужка. Теперь он напоминал одно из этих странных пустынных растений, суккулентов, поднимаясь у моей девочки из глазницы.
Последнюю неделю она вообще не пыталась со мной заговорить, но я видела, что она вздрагивает каждый раз, как я спускаюсь к ней. Я говорила, в основном, о счастливых временах, когда она была маленькой, и мы были вдвоём. Она лежала смирно. Помню, я начала надеяться, что она, наконец, прислушивается ко мне.
Вчера, вернувшись в подвал, я почувствовала, что запах стал гораздо сильнее, чем раньше. Она не вздрогнула и никак не отреагировала, когда я окликнула её. Я сняла повязку, но её глаза не повернулись в мою сторону.
Я ущипнула её за руку, и кусочек кожи остался в моих пальцах. Я воткнула в неё иглу, но и тогда она не пошевелилась. Энергия, приводившая её в движение, исчезла, она превратилась в сломанную куклу.
Я нашла ребёнка. Не спрашивайте, как; детей легко достать, если знать, где и как искать. Вернувшись домой, я избивала её, пока она не стала послушной. Затем я столкнула её с лестницы в подвал, а оказавшись внизу, оттащила маленькую соплячку к столу и перерезала ей горло на глазах у своей дочери, но и тогда она никак не отреагировала. Она и правда ушла от меня.
Я кричала, дёргала её за волосы, била кулаками. Помню, как её нос сломался с тихим звуком, будто хрустнула ветка, как я пинала труп соплячки и топтала его ногами. Я упивалась своей болью и бормотала бессвязные молитвы тому, кто был в зеркале, и разбила его, когда он не ответил. А затем на меня вдруг снизошло спокойствие.
Зеркальный Бог всё ещё был со мной, он не покидал меня с той самой первой ночи. Он являлся мне в самых разных формах: манекен с грубым подобием моего лица, нацарапанным на передней части головы, гниющая рыба, что-то огромное и влажное, скрытое в толще океанских вод.
Сейчас я стою в ванной и смотрю на своё отражение, дробящееся в тысячах лежащих на полу осколков. Издалека доносится слабое жужжание лампочки. Сквозь копоть, грязь и отчаяние я вижу себя и свою силу: на лице прибавилось морщин, из глаз ушёл блеск, я не могу выпрямить спину, но я ещё здесь.
Я не отступлю. Я буду бороться дальше. Я сделаю всё, что потребуется, чтобы вернуть мою девочку.
