Серия «Подольский»

Он и женился-то рано лишь потому, что боялся остаться один. Одиночество кралось рядом блеклой тенью и всякий раз намекало, что Вячеслав Юрьевич однажды может без вести пропасть, не оставив и следа. Порой он даже просыпался ночью и ощупывал себя всего: а вдруг какая-то часть уже пропала? Рука там или нога. Или голова. Пропажа головы ведь куда хуже, чем исчезновение мизинца. Убедившись, что конечности в порядке, Вячеслав Юрьевич спокойно засыпал, а проснувшись, чувствовал себя разбитым. Иногда по утрам сильно болела оторванная голова.

Он бы очень хотел взять у Подольского взаймы хотя бы толику его безразличия и равнодушия к действительности, но, увы, отношение к жизни не передается воздушно-капельным путем. Приходилось мучиться, задумываться и возить пальцем по столу.

Наконец дверь распахнулась и ввалился растрепанный Подольский.

— Ну как?

— Велели выходить на смену в четверг, пятницу и субботу, — выпалил тот. – А еще сказали, что зарплату не поднимут, даже не ждите.

— Вот ведь… — Вячеслав Юрьевич сдержался и замолк.

— Да ну и похуй.

Светочка терла тряпкой полированную поверхность, и в столе начала образовываться дырка.

— Еще велели сфотографироваться на стенд, что в холле висит. Завтра в пять, фотограф приглашенный, галстук и пиджак наши.

— А брюки?

— А брюки не надо. Нас по пояс будут снимать.

Светочка фыркнула.

***

Фотографии принесли через неделю. Подольский долго плевался, глядя на свое изображение, а озабоченный Вячеслав Юрьевич побежал к начальству, не найдя своей карточки.

— Видите ли, дорогой, — пропел главврач Василий Иваныч, — ваша карточка утилизирована, потому что, как выяснилось, вас не существует.

— Судя по тому, что вы стоите передо мной и едите мой бутерброд, — недоумевал позже Подольский, — вы вполне себе существуете.

— Ступайте-ка вы домой и не существуйте там, — припечатал Василий Иваныч. – Мне несуществующие кадры тут не нужны.

От главврача Вячеслав Юрьевич вернулся больным, бледным и почти прозрачным. Светочка продолжала полировать дыру.

Подольский протянул хлеб с колбасой.

Телефон долго-долго звонил, но трубку так никто и не взял.

На следующее утро, второго апреля, выяснилось, что Вячеслав Юрьевич материален, но этот факт уже не мог вернуть Вячеслава Юрьевича в его тарелку. Тарелка хрустнула и развалилась на части. За ту ночь он передумал столько всякого, что уже успел убедить себя, жену и тещу в своем не-существе. Разумные доводы о документах и фактах биографии утопали в паническом безумии, руки тряслись, голова раскалывалась, признания в любви не помогали.

Подольский перешагнул через себя и предложил:

— А хотите, я вам свою фотографию отдам? Она мне все равно не нравится.

— Не хочу, — плаксиво протянул тот. – Я никому не нужен.

— Пойду поем, — пожал плечами Подольский.

И Вячеслав Юрьевич признал это лучшим выходом из ситуации.

***

Лето приложило весну жарой, утопило в лужах и закопала на высохшем пустыре.

Фотография так и не нашлась. Более того – пропала фотография Подольского, что наводило подозрение как на Вячеслава Юрьевича, желавшего отомстить коллегам за первоапрельскую шутку, так и на самого Подольского.

«Ну и ладно», — с постными минами хором заявили они. Коллеги шептались, что Подольский плохо влияет на Вячеслава Юрьевича, вон уже заразил своей беспечностью.

Однако это не было правдой: Вячеслав Юрьевич все так же переживал за сохранность своих рук и ног, вскакивал по ночам и пересматривал старые фотографии, чтобы лишний раз удостовериться в своем бытии.

Подольский фыркал, крутил пальцем у виска, но поделать ничего не мог. Главное, никто не покушается на его личное пространство.

А самое интересное знаете что?

Вячеслав Юрьевич и Подольский каждый вечер идут домой.

Они пытаются читать газеты, включают компьютер, даже пишут что-то в блоги. А может, пишут их руки, без участия мозга, ведь за день от мозга осталась десятая часть. Или одиннадцатая.

Вячеслав Юрьевич и Подольский наощупь умываются, наугад раздеваются и падают в постель, забывая дорогу на работу и думая о том, что завтра отведут жену в театр.

Им снится почти один и тот же сон, в котором одного встречает красочный город с блестящим указателем «до Полярного 2 км.», а другого ободранная табличка «до Полярного…».  Далее стерто.

Вячеслав Юрьевич видит себя маленького, потерявшегося в чужих закоулках родного города, и в отчаянии дергает безликих прохожих за пальто, спрашивает, где мама, и не получает ответа. Полуразрушенные дома заглатывают свет, быстро превращая день в ночь, и меркнут придорожные фонари. Подольский бежит по темной улице, спотыкается о рельсы, невесть откуда взявшиеся, карабкается на крышу вагона, а по ней уже бежит Славка, тот, который Юрьевич, неловко взмахивая руками. Ему так не хватает ловкости Подольского, который цепкий как кошка.

Поезд приносит его на бескрайнюю равнину, где, посреди пустоты стоит девятиэтажка, его родная девятиэтажка, та самая, где он вырос. Подольский заходит в темный подъезд, видит мать, а та на его глазах превращается в игрушечную собачку с мигающими лампочками вместо глаз. Он заливается слезами, хватает игрушку и несется обратно на поезд.

А поезд ушел, остались только рельсы.

Вячеслав Юрьевич думает, как, должно быть, нелепо смотрится взрослый мужик, вымазанный соплями и слезами. Но маленький Подольский где-то за ухом коварно шепчет: «Да похуй уже».

Оба они просыпаются от кошмара, нехотя отбрасывают в сторону одеяло и собираются на работу, где одного будут любить, а другого ненавидеть. Вячеслав Юрьевич и Подольский  уставшие и никому не нужные (именно с утра это чувство, несмотря на то, что рядом спит жена), наверное, именно поэтому они друг друга не замечают.

А еще потому, что утром они зайдут в холл больницы, а навстречу им выскочит Светочка с радостной новостью, что фотография нашлась.

— Ну вот и слава Гиппоткрату, — выдохнул главврач, заканчивая «летучку», и закрылся у себя.

— Ага, — хором протянули медики.

А с огромного стенда на них смотрел улыбающийся Вячеслав Юрьевич Подольский.

Мама Славу тоже любила. Он хоть и бегал по крышам гаражей, приходил с разодранными коленками и расталкивал локтями пассажиров автобусов, был ребенком некапризным. У витрин магазинов истерики не закатывал, любил мороженое в вафельных стаканчиках и с недетской серьезностью кивал, услышав аргумент «куплю с зарплаты».

Самостоятельный Славка умел варить себе кашу, не боялся стоматологов и считал до ста. В школу его отдали с шести — под надзор учителей и темноты, по которой он шлепал каждое утро. Из школы Славка таскал пятерки, синяки и бутерброды с маслом. Ключ от квартиры висел на шее, чтобы не потерялся, а лямки тяжелого рюкзака сползали с плеч.

В средней школе на Славу возложили Надежду. Именно так, с большой буквы, возложили и велели нести. Слава был ответственным пацаном, тащил надоедливую Надежду из года в год и со временем даже привык к ней. Ему казалось, что Надежда поселилась в его комнате, сидит под кроватью или чайной ложечкой запихивает знания в Славкину голову, пока тот спит. Учителя во главе с директором Славку уважали за стремление, настойчивость и вредность. «У вредных людей, — говорил директор-химик, — даже осадок быстрее выпадает». Какой такой осадок должен у него выпасть, Славка думал долго.

Одноклассники тоже любили Славку за то, что давал списывать, за подсказки на контрольных и за непотребные частушки на уроке музыки. Друзья знали, что позови Славку в два часа ночи, он встанет и придет, а потом уж будет выяснять, в чем дело и почему его подняли задолго до будильника.

Школа закончилась как-то быстро, неожиданно, Славку словно швырнули в кипящую воду, сбросили с обрыва, покатили подальше от дома, от одноклассников, и семнадцатый год своей жизни он носился по чужому городу в поисках Надежды, но она осталась под кроватью.

Прошло пять лет, Вячеслав Юрьевич повзрослел и уже стажировался в детской многопрофильной больнице, но любить его не перестали. Привычка все-таки.

***

Подольский с Вячеславом Юрьевичем работали в одном кабинете, бок о бок, и сами плохо понимали, как им удается уживаться вместе. Подольского, в отличие от Вячеслава Юрьевича, ненавидели всей душой, до пены у рта и судорог.

Начальство ненавидело Подольского за вечно улыбающуюся морду. Ну не должен работник быть доволен, если постоянно упрекать его в халатности, тунеядстве, профнепригодности и по всяким-разным поводам вызывать к себе в кабинет. Начальство седело от бессилия и изобретало все новые способы огорчить Подольского. Тот держался и продолжал улыбаться, отлично зная, что этим дико раздражает окружающих.

В школе Подольского терпеть не могли. За то, что не умел играть волейбол и постоянно подводил команду, за то, что его ставили в пример, и за вредность, конечно же.

Медакадемию Подольский окончил с красным дипломом, что не могло не вызвать зависти у однокурсников. «Купи-и-ил!» — завистливо тянули они на выпускном. «По блату-у-у», — шипели девчонки, которые не могли отличить краснуху от ветрянки, но имели в кармане точно такие же «корочки», как у Подольского. Только синие.

Подольский загадочно улыбался и дул лимонад из бокала. За отвращение к спиртному его, кстати, тоже не любили.

— Слышь, Подольский, — окликнул его Вячеслав Юрьевич, — глянь фотки с корпоратива! Ты там есть.

— Но я не фотографировался, — возразил тот. — Следовательно, с большой долей вероятности, меня на фотографиях быть не может.

— Ну вот же ты, — палец с аккуратно подстриженным ногтем ткнул в карточку, и Подольский осторожно взял ее в руки.

Действительно.

— А вы где?

— А меня нет.

И, подумав, Вячеслав Юрьевич добавил:

— Хотя я точно помню, что улыбался в камеру.

***

Вячеслав Юрьевич, бывало, впадал в состояние, близкое к депрессии: мог по полчаса орать в трубку на жену, мог швырнуть дорогущую вазу (подарок пациента) на пол и растоптать осколки, мог запереться в кабинете и никакими уговорами его оттуда не выманить. Последствия плохо залеченной травмы головы, пояснял он после того, как приступ заканчивался. В такие моменты на выручку приходил Подольский – он, улыбаясь, выходил в тесный коридор, успокаивал взволнованных мамочек:

— Не волнуйтесь, уважаемые, пройдемте за мной, — и по одному забирал детей в соседнюю комнату.

Подольского и на работе-то держали на случай таких форс-мажоров, иначе давно бы уволили, уж больно главврача раздражала его довольная морда.

— Знаешь, Подольский, — как-то протянул Вячеслав Юрьевич за чашкой чая, — вот если бы нас соединить, вышел бы отличный человек.

— Угу, — кратко согласился тот, а Вячеслав Юрьевич продолжил, ободренный таким развернутым высказыванием.

— А ведь правда! Мне бы твоего спокойствия, а тебе моей ответственности, цены бы нам не было.

— Угу.

— Тебе, наверное, надоели тычки от Иваныча? Да ты не волнуйся, он мужик понимающий, но у него количество штатных единиц ограничено, надо ему кого-нибудь выжить отсюда. А меня вот, знаешь, иногда раздражает вся эта братия… — Вячеслав Юрьевич отхлебнул чаю, причмокнул и отставил чашку. – «Ах, наш дорогой, как у вас дела?..» Тьфу, лучше б зарплату подняли. Вот если б можно было…

Что «если б», Подольский так и не узнал, потому что в кабинет ворвалась медсестра Светочка и объявила, что главврач Василий Иваныч требует Подольского на ковер.

— Ну, я пошел, — просто сказал тот, а Светочка только фыркнула: привычка Подольского разговаривать с самим собой ее неимоверно бесила.

— Угу, — ответил в тон Вячеслав Юрьевич и пододвинул к себе чашку.

***

Подольский не стал этого озвучивать, но он ни за какие коврижки не согласился бы делиться с кем-то частью себя.

Когда ему было пять, мама оставила его в магазине. Она часто пугала: «Будешь плохо себя вести, отдам вон тому дяде», но не отдала, зато оставила у прилавков, словно хотела сказать: забирайте кто хотите. Прям как в Простоквашино.

До дома он добрался сам, и дверь ему открыла заплаканная до синевы и бледная до пятен мама. Подольский так и не понял, чего она расстроилась, скорее всего, из-за того, что никто не позарился на ее сына.  Подольский, два часа плутавший по городу, дал себе слово больше из дома не выходить.

Мама плакала редко, и в следующий раз слезы на ее глазах Подольский увидел школьником. К тому времени мама уже потеряла надежду отдать его кому-нибудь, потому что, размышлял Подольский, такой «лоб» никому не нужен. Он возвращался домой попозже, на цыпочках скрывался в своей комнате и с облегчением выдыхал: мама его не услышала, следовательно (с большой долей вероятности) думает, что его нет. Вот и ладно. Подольский даже вырезал из детской хрестоматии и повесил на стену листок с плохо пропечатанными строчками:

Мама спит, она устала, ну и я играть не стала…

Мама давным-давно обозначила свою позицию, чесал Подольский в затылке, но раз уж у нее не получилось избавиться от него, нужно как можно меньше попадаться ей на глаза. Из школы его выгонял сторож, когда Подольский, переделав все дела и даже полив цветы на третьем этаже, слонялся по холлу. Учителя считали его бесплатным приложением к зарплате и соцпакету, просили передвинуть парты или вымыть доску. Любили, одним словом.

«Мама такая хорошая, — говорили они, жалея, — волнуется, в школу бегает, а мальчишка ее избегает».

Подольский маму в школе ни разу не видел и потому считал иначе.

«Зато я нужен самому себе», — заявлял он внутреннему голову, и голос осторожно кивал.

Так вот, о слезах.

Мама плакала, потому что никак не получалось отвязаться от Подольского.

Вроде бы на одном волоске, а все равно живой.

Врачи тогда сказали, что удачно упал… перелома позвонков нет… шею не свернул, и то хорошо. Сильное сотрясение, но жить будет и даже скоро в школу придет.

«А физруку по шапке!» — поднял вверх палец хирург и, хлопнув дверью, закрылся у себя.

Мама погладила Подольского по голове. И внутри, там, где мозги, впервые зазвучал чужой голос:

«Так физруку и надо».

Хотя Подольскому физрук нравился.

— Вот что, как там тебя… — начал хирург, расхаживая по палате и не припомнив имени Подольского. Ничего, он уже привык. – От физкультуры освобожден на полгода, глаза не перенапрягай, если будут беспокоить головные боли, сразу родителям говори – и к нам. Маме я уже все объяснил.

«Маме похуй», — подумал Подольский.

«Тебе тоже», — сказал чужой голос в башке, к которому Подольский уже начал привыкать.

«Ага».

Продолжение следует.

— Подольский всегда все делает по своей любимой книжке. — Он влюблен в нее ничуть не меньше, чем в рисунок с привидением. Хорошенький день рождения: «Найди свой подарок сам и отбери у висельника». Придет Подольский — урою.

— Глядите! Стрелки нарисованы мелом!

Белая стрелка пряталась за вешалками и указывала на кухню.

Неожиданно я представил Подольского, который пьет вчерашний чай и, высунув кончик языка, рисует остров сокровищ. Он может, он же Подольский.

Кухню мы перевернули вверх дном, поковырялись в банках с крупами, как профессиональные воры, вытряхнули посуду из шкафов, но деньги не нашли. А подарок хотелось, тем более Подольский, сам того не желая, выполнил мое давнее желание — подарил деньги.

Осталось их найти.

— Тихо! Слышите? — Катрин замахала на нас руками.

Шорох доносился из комнаты, и мне представилось, как сотни тараканов ползают по дивану, по креслам, взбираются по шторам наверх и сигают вниз, как с трамплина. Мы друг за другом, как в американских комиксах, прокрались по коридору. Абсурдность происходящего со вкусом мокрого картона въедалась в язык. По-моему, нас где-то наебали, вот только где? Пластмассовая тишина трещала по швам, но сломаться все никак не могла.

Ноги Никиты болтались в полуметре от земли, а сам он, вывалив язык, смотрел выпученными глазами в сторону. Ленка взвизгнула, Антон присвистнул, а я подумал, что придется убирать лужу на полу. Нам в универе говорили, что покойники ходят под себя.

— Ну и где у него деньги, в кармане? — пролепетала Катрин, и я вздрогнул. Про деньги как-то позабыл.

Из туалета донеслись завывания. Ленка изображала привидение с картинки. Гребаная картинка все стояла перед глазами… Хотя, учитывая, что в квартире не было никого, кроме нас, в привидения уже почти верилось. Самым краешком того места, которым верят.

— Я гляну, — деревянный язык еле двигался, и слова получились невнятными. Ленка, ранимая душа, обнимала унитаз и вытирала сопли туалетной бумагой.

— Кт-то его т-т-уда повесил? Не сам же, а? Это не ты? Не ты ведь? — Ленка вцепилась в мою руку ногтями.

— Не-а, не я, мы ведь все вместе были.

— Неправда. Подольского не было.

— И ты полагаешь, что это он?

— Ну а кто?! Он же на всю голову ебанутый. Как же теперь, а? Это ведь полицию надо вызывать, они придут, все затопчут, потом отмывай…

— Ты какую-то херню несешь, Ленк, — я поднял ее с пола и повел в комнату.

Никита все еще болтался на люстре, а Катрин и Антом кружили внизу голодными гиенами. Наконец Катрин решительно подтащила табуретку к покойнику и сунула руку в карман его джинсов.

— Там что-то есть.

— Ты чего шепчешь-то?

Ну да, трупы не спят, они же трупы, их нельзя разбудить. Хотя в барабаны бей.

— Там что-то есть! — громче повторила Катрин и вытащила маленький конвертик.

— Кла-а-ад! — пробурчал Антон, подняв руки и растопырив пальцы. Маленькое доброе привидение наш Антон.

— «Приветствую вас, мои юные друзья, — прочел я строчки, накарябанные почему-то почерком Никиты, — ваши поиски увенчались успехом, и каждый из вас награждается званием «Доверчивый мудак года»…» Чего?

Тихий смех, забравшийся за воротник, лизнул позвоночник, сполз по заднице, по бедрам и пощекотал коленки. Никита втянул синий язык обратно в рот и снял с глаз пластмассовые колпачки с нарисованными зрачками.

— Купились, придурки?! Так и знал, что пересретесь. Видели бы вы сейчас свои лица! — он расстегнул рубашку, обнажая веревки, которыми был привязан к люстре.

— Ну ты и кретин, — Катрин швырнула пустой конвертик на стол и уселась прямо на пол.

— Ну все, теперь точно не даст, — огорчился Никита, легко спрыгивая на землю.

— Да пошел ты, — огрызнулась та.

«А мы уже на похороны скинулись», — просто сказал бы Подольский, будь он дома.

Скидываться все равно было нечем, потому что нычку Подольского мы так и не нашли.

Зато нашли семь меловых стрелок и еще полчаса бродили по всей квартире, изучая стиральную машинку, системник и подоконники. Антон даже зеркало раскурочил, но и там ничего не обнаружилось.

К трем часам пополудни я проклял день, когда появился на свет, и родителей, родивших меня в июне. Жара липкой пленкой покрывала стены и дверцы шкафов (в шкаф, кстати, я засунул нос четыре раза, но всякий раз меня встречала пустота). Жара наполняла воздух дымом и заполняла легкие, солнце, вообразив себя сковородкой, сжигало каменный дом до углей.

— Кажется, мы ходим по кругу, — не помню, кто произнес эти слова вслух.

— А давайте разделимся! Так всегда делают в фильмах, — убежденно проговорила Катрин, размахивая веником. Нет, она не собиралась прибираться, она катала на венике Ваську.

— Ага, в фильмах преступника находят за одну серию, потому что экранное время стоит денег, — пробурчал Никита, но все же добавил: — Окей, я возьму на себя кухню, Ленка и Катрин осмотрят ванную, потому что они девчонки…

— Хочешь сказать, что мы дуры?..

Именно!

— Нет, я хочу сказать, что вы наверняка разбираетесь во всяких баночках-скляночках, которые у Подольского в немереных количествах стоят на полках. И вообще вы моетесь чаще! Не удивлюсь, если у него прокладки в шкафу…

— Нету, я пять раз проверил. Я, пожалуй, останусь в комнате.

— …ладно, а Антону достается спальня, — Никита хлопнул себя по коленям и скомандовал: — Приступаем!

За что я люблю Подольского, так это за аккуратность. Книги лежали ровными стопками на полу, а в книжных шкафах хранились брюки — отутюженные и сложенные по линеечке. Вместо фотографий на стенах висели изображения человека в разрезе. Я засмотрелся на рассеченную кишку, казавшуюся рыхлым месивом, и чуть не наступил на Ваську.

Часы назойливо тикали на стене, словно хотели свести с ума, и я вытащил из них батарейку. Установившаяся тишина как пышная дама вплыла в комнату и уселась в кресло у окна. Мы глядели друг на друга, не моргая, как в детской игре, пять минут или час — не знаю. Часы-то остановились.

— Ой бля, еще один!

Я заснул, и из сна меня вырвал возглас Никиты.

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели, сегодня четверг, за окном солнечно, и с вами снова я, ваш пиздец! — тараторил он, гремя мебелью. — Слышь, клоун, слезай давай, обезьянничать нехорошо, придумай свою фишку и применяй. Совсем охренели плагиаторы…

Он сыпал и сыпал словами как горохом, не замолкая, и я с трудом отлепил себя от дивана.

— Ой, мамочки, какой мудак! — причитал Никита, будто случилась трагедия всей его жизни. — Слезай давай, Антош! Щас девчонок позову, пусть они повизжат, порадуются.

Мы столкнулись с ним в дверном проходе, и я мельком увидел Антона, висевшего в спальне на люстре.

— Что, еще один?

— Ага, сука, уже не смешно даже. Говорю же, вари башкой сам, расхреначь себе пузо или там нарисуй дыру в башке, как на хэллоуин…

— Хватит орать.

— Что за запах?

— Курить есть?

— В комнате. — И мы свалили, оставив Антона развлекать самого себя.

Когда через пару часов мы вернулись в спальню, Антон продолжал висеть, и, наверное, ему было удобно и хорошо, потому что поза его не изменилась. Разве что лицо побледнело, как мелом натертое. А может, это он рисовал мелом стрелки?

Тишина скрипнула креслом, вставая во весь рост, и Ленка икнула.

Мы мелкими шажками зашли в спальню друг за другом и выстроились у стены, как в почетном карауле.

Жалкие обрывки знаний по анатомии человека лениво ворочались в голове жирными слизнями, и противный голос Леонида Андреича с кафедры проворчал: «Что-то он у вас какой-то синий для живого человека».

«Скорее мертв, чем жив», — прошептал Подольский, выглядывая из-за моего плеча. Я резко обернулся. Пустота.

Я молча подобрал табуретку, валявшуюся неподалеку, и полез снимать свой подарок.

С трудом вспомнил лекции, пощупал пульс, проверил реакцию зрачка на свет и послушал стук сердца. Сердце молчало. Обрывки знаний скучающе посмотрели на меня, обернувшись соломенным человечком. Человечек вздохнул и полез на табуретку.

Антон был окончательно и бесповоротно мертв.

— Антошка, Антошка, пойдем копать картошку! — пропел Никита тонким голосом, смолк, а потом завизжал как баба. Его вопль несся по потолку галопом, подгоняя пыль и расталкивая сонных мух, бился в стекло, но выбраться из комнаты не мог. — Что это, а? Он чо, правда того, да?

Антон казался неподъемным, словно набитый камнями. Я сбросил тело на диван и сложил его руки на груди.

И мне даже в голову не пришло осмотреть карманы висельника.

Ключ в замке повернулся, и входная дверь скрипнула. Мы как по команде развернулись и замерли. Друзья представлялись мне одинаковыми — с одинаковыми круглыми глазами, раскрытыми ртами и сжатыми кулаками, готовыми защищаться до последнего, если какая-нибудь тварь решит и их вздернуть. Никита вцепился в кухонный нож и спрятался за Ленку.

В дверях показался Подольский с полными пакетами, в которых гремели бутылки и шуршали упаковки. Мы пялились на него, как на призрака, и я подумал, что в квартире слишком много привидений на один квадратный метр.

— Привет, — поздоровался он и начал снимать ботинки. — Как дела?

— Лучше некуда, — выдавила Катрин, — если не считать покойника в спальне.

— О, так вы нашли его!

— Ага, и с вами снова ваш пиздец. — Никита обмахивался ладонью и часто сглатывал.

— А что ж не сняли? Подарок, надо полагать, с обратной стороны, раз на лицевой его нет.

— Сняли, — Катрин с опаской поглядела на Подольского.

— Подольский, сука, — начал Никита, но захлебнулся словами, когда тот смахнул пыль с детского рисунка. Как его там… «Руки вверх» или как-то так.

— Но там ведь плясун намалеван, — тихо поправил я. В детском саду наши кровати стояли по соседству, и каждый сончас мне надо было бояться. А я не боялся.

— Я же говорил, что немного не дорисовал, — невинно заявил Подольский и решительно взял черный маркер. — Вот смотри!

Я, открыв рот, наблюдал, как Подольский стер плясуну одну тонкую ручонку (кажется, левую), а вторую удлинил настолько, что она тянулась за край листа, вверх.

— И чего? — Ленка ухватилась за Никиту и раскрыла рот.

— Вы не так смотрите, — улыбнулся Подольский.

— Я смотрю глазами, — взъерепенился Никита, — а чем надо? Жопой?!

Кто-то хлопнул меня по плечу, я вздрогнул и медленно повернулся. Зеленоватое лицо улыбалось мне щербатой улыбкой, а синий язык свисал через губу, доходя почти до груди. Не шучу, до груди. Я осторожно развернулся обратно и на всякий случай пощупал свое плечо. Плечо было на месте.

— Висельник. Ты рисовал висельника.

— Ага. Если ноги человека касаются земли, он с большой вероятностью имеет какую-то опору. Если ноги не касаются земли, значит, человек держится за перекладину сверху. Или его держат, — Подольский двумя последними штрихами обозначил висельнику глаза и отошел подальше, чтобы налюбоваться вдоволь.

— «Выше ноги от земли», — простонала Катрин, нервно ломая последнюю сигарету из пачки, а Никита даже не обратил внимания.

— Совсем не то, что кажется. — Слова пахли потом.

— Но почему тогда Антон мертв? Зачем нам два висельника?

— Это не я, — Подольский отковырял от изнанки картинки оранжевую бумажку в пять тысяч рублей и спрятал ее в карман.

Его стипендия осталась с ним.

И я был готов заплатить ему еще столько же, чтобы он больше никогда не устраивал мне праздников. Страх стекал по позвоночнику, мочил штаны, будто я обоссался, и уходил в пол.

— А Антон? — всхлипнула Катрин.

— А Антона нужно закопать. Потому что он, скорее всего, мертвый. Ой, веревка цела, может, еще сгодится — белье развешивать.

Никита стянул веревку с опухшей шеи, оставив на ней лишь синеватую борозду, и молча протянул Подольскому.

— У меня лопата есть, — лучезарно улыбнулся тот, радостный, что хоть чем-то сможет помочь.

— Я ее еще не закончил, — гордо заявлял он всякий раз, глядя на несколько кривых линий, выведенных неуверенной детской рукой.

— Подольский, сука, сними уродство со стены! — Никита всегда заботился о чужих хатах больше, чем хозяева. Скорее всего, потому, что своей у него не было.

— Не могу, — спокойно ответил Подольский.

— Лучше бы плакат какой повесил. Нам Лика Двуликая принесла на эфир та-а-а-акой постер, закачаешься!

— А кто такая эта Лика? — Подольский не смотрел телевизор, да и не было у него никогда телевизора, только радио, которое ловило одну-единственную волну. «Нецензурную», ага. Это Никита в настройках специально напортачил.

— Ну Лика! Сыграла роль главной дуры в «Глазах его страсти». Дико знаменитая и с сиськами. Ну вот какая от твоей картины польза?

— А такая! Она дырку на стене закрывает.

— Матроскин, сука! — заржал Никита.

Наш Никита безбожно путал мультяшных героев, не представлял, как выглядит Кот Леопольд и искренне считал, что крокодил Гена — это мой вечно пьяный соседушка снизу Геннадий Генрихович. Иногда мне казалось, что он точно так же будет путать печенку с селезенкой. Не, ну а чо, окончания-то у слов одинаковые. И когда-нибудь точно напишет в патологоанатомическом отчете, что пациент жив. При этом аккуратно запихает кишки обратно в рваный разрез, зашьет и будет разводить руками, «почему же бедняга не дышит, ведь все органы на месте!»

В дверь позвонили, и я выпрямился. Ну, сейчас начнется.

— Подольский, сука, открой!

Катрин ворвалась в комнату, сбив по дороге стул и чуть не уронив ноутбук Подольского. Она бросилась на шею Антону и, проорав «С Днем!», чмокнула его в щеку.

— Вот, это тебе, пользуйся на здоровье!

Ну да, ну да, Катрин же у нас дура.

— Катрин, блин, ты точно не ошиблась?

— Чего?

— Наводящий вопрос! Ты уверена, что днюха сегодня у нашего Антошки, а не… — Никита пнул меня в голень и выпихнул вперед. — …А не у кого-то другого? А-а? А?!

— Не путай меня, идиот, у меня на бумажке все записано. Семь дат в столбик, чтобы не забыть поздравить всех вас.

— А как ты относишься к тому, что именины Антона мы отпраздновали две недели назад?

— На девяносто девять процентов можно быть уверенным, что день рождения только раз в году, — Подольский выглянул с кухни, прижимая к груди трехлитровую банку с неизвестной жидкостью и пачку самого дешевого чая.

— К сожаленью-ю день рожденья только раз в га-а-аду! — проорала Ленка, расчищая стол для тарелок.

Подольский никогда и ничего не воспринимал на веру. В школе он не доверял учебникам и порывался доказывать теоремы своими методами. Химик Подольского откровенно боялся и, завидев его, прятал реактивы за тремя замками. А еще Подольский пытался убедить биолога, что черви намного разумнее человека; он даже притащил в школу пару штук и распилил их на несколько частей. Мы потом обрубками девчонок пугали.

Родители Подольского занимались генетикой, горели на работе, и Подольский целыми днями шатался во дворе. Моя мать называла их психами, даже когда была трезвой, и потому я верил ей.

— Сегодня мы будем расследовать преступление, — торжественно объявил Подольский, вырастая из-под земли. Интересно, кого он замочил на этот раз?

— Ты все еще не выбросил ту книжку?

Каждый год в мой день рождения мы ищем потерянную кошку мистера Смита или гадаем, какой пидорас стянул пирог тетушки Греты прямо из духовки. А еще я на всякий случай проверяю шкаф, но там каждый раз пусто. Никто не стоит.

Подарок Катрин я у Антона забрал, конечно, и отложил в дальний угол. Если не ошибаюсь, в коробке лежал очередной блокнот с изображением австрийских парней, по музыке которых я прибивался в девятом классе. Каждый год Катюха дарила мне ерунду с их рожами, лучше б денег принесла. Ну где этот мудак-волшебник в голубом вертолете?

Сигаретный дым синевато-серыми клубами поднимался под потолок, заворачивался спиралью, оседал на люстре, и вертолет наверняка совершил вынужденную посадку, не долетев до квартиры Подольского. Угораздило же меня родиться в июне, в самую жару. Шторы плавились и стекали на пол, даже холодильник, казалось, подтаял и скособочился. Босые ноги липли к линолеуму, я с трудом отлеплял их и ковылял дальше. Кухня, до отказа набитая жарой, воняла рыбой и протухшим мясом.

— Подольский… — прошипел я сквозь зубы, наступив на кусок моченого хлеба. — Сука.

— Я тут эта…

— Да мать твою за ногу!

Чуть богу душу не отдал от испуга. В прошлой жизни Подольский был привидением, он проходил сквозь стены и пугал ночами маленьких детей.

— Я тут эта… — он переминался с ноги на ногу и крутил прядь волос на палец. — Тоже тебе подарок принес.

— Э-э… да?

Подольский получал стипендию, в отличие от нас, лентяев и тунеядцев. Даже, по-моему, повышенную, поэтому считался нищим чуть менее, чем полностью.

— Ага, только не знаю, чем его кормить. Пока что дал молоко. Если не умрет, значит, выживет.

При слове «кормить» представился жирный червь, разрубленный, разорванный пополам. Червь извивался, норовил соединиться со своей отторгнутой частью и мяукал.

Ну вот, у Подольского уже и черви мяукают.

— Это Васька, — представил он. — По его усам можно предсказывать дождь.

Так я стал хозяином кота, который через полгода вымахал в здоровенную животину с отвислым пузом и поломанными усами.

Жидкость в трехлитровой банке оказалась вчерашним чаем, заваренным добрым Подольским к приходу гостей.

— Подольский, ты меня, сука, лучше не выводи. Выпивка где?

— Нету, — пожал плечами тот как ни в чем не бывало. — Искать преступника лучше на трезвую голову.

А да, мы же каждый год играем в сыщиков, не забываем.

— Так, кого мы ловим в очередной раз? — Никита подскочил на ноги и принялся шариться в карманах. К слову, не только в своих. — Одноглазую старушку, известного политика или главу мафии? Выкладывай! Вот тебе деньги, купи всем по пиву, чипсы, а на сдачу…

— Ни в чем себе не отказывай, — протянули мы хором.

— Висельник Билли

На старенькой вилле

(Что в поле стоит на двенадцатой миле)

Болтается лихо

На лестнице тихо, — нараспев проговорил Подольский, надевая ботинки, — никто про него и не слыхивал слыхом…

Мы с девчонками переглянулись и отступили на шаг.

— Нужно отобрать у висельника пять тысяч рублей. Оранжевая такая бумажка, — пояснил он для Катрин, которая в глаза таких денег не видела. Да к тому же была дурой.

И ушел, бесшумно затворив дверь. А мы остались искать висельника.

Продолжение следует.

Утро следующего дня встретило нас беззубым оскалом и жидким солнцем, выглядывавшим из-за облаков. Гудящая голова, словно наполненная металлическими шариками, раскалывалась, а таблеток я отродясь дома не держал. Холод, ползущий по полу, покрывал инеем плинтусы и батареи, из крана текла ледяная вода, а Никита, спавший в ванной, во сне поздравлял радиослушателей с прошедшим праздниками.

Васька, отиравшийся у пустой миски, с надеждой поглядывал на холодильник, но на полках было пусто, и лишь ведро подгнившей картошки стояло в углу. Мобильник подмигивал и пищал, словно орал: «Хозяин, я щас сдохну, подключи к сети».

— Твой тоже разрядился?  —  Ленка с синевато-желтым лицом прислонилась к косяку. Бабушки у подъезда в таких случаях сразу заводили разговор на тему «у тебя же вся жизнь впереди», а мужики завистливо вздыхали.  —  У тебя в доме есть вообще работающие розетки? Уже в две пробовала…

— Вроде все работали.

Только этого нам не хватало.

— Народ, подъем, сука!  —  взъерошенный Никита в мятых брюках заскочил в комнату. Он размахивал тряпкой и ершиком для унитаза.  —  Какая сука опять написала на стекле эту пессимистическую хрень?! Я, может, сука, собираюсь жить вечно?!

— А ты ее точно стирал?  —  уточнил я на всякий случай и тут же ощутил блевательный запах: Никита помахал перед моим носом ершиком.

— А как же! Подольский, сука!..

— Кто стащил зажигалку?!

— У нас есть пожрать? Что-нибудь, кроме фисташек?

— А почему батареи холодные?

— Тихо!  —  башка раскалывалась, вчерашнее согревающее тепло и легкая полудрема сгинули, а теперь тлели кислым привкусом на языке.  —  Надо позвонить в эту хрень… как ее… ЖЭК или ЖКХ?

— Ты думаешь, они знают, где наша зажигалка?  —  заржал Никита, тыкая Ваську ершиком.

До ЖЭКа я не дозвонился, потому что домашнего телефона у меня никогда не было, а сотовый разрядился. Впрочем, денег на счету все равно не осталось. Зато мы опытным путем выяснили, что в квартире нет света: какой-то мудак опять перерезал проводку в подъезде. Так уже было на прошлой неделе: Никитич из семьдесят пятой квартиры еще грозился оторвать сволочи яйца. Видно, не оторвал, потом что мудак без яиц вряд ли вспомнил бы о какой-то там проводке.

— Теперь телек не посмотреть, — расстроилась Катрин. Удостоверение доктора наук университета дураков скромно махало ей из-за угла.

— Без электричества плохо, — авторитетно заявил Подольский.

— Спасибо, Кэп, — фыркнул Никита, а я поежился. Подольский всегда вкладывал в два слова гораздо более глубокий смысл. Хотел бы я знать, что у него на уме.

Вечером я по привычке щелкнул выключателем, но лампочка не зажглась. Подольский скромно улыбнулся. Без электричества действительно плохо, да.

Катрин, весь день провалявшаяся на диване с телефоном, подняла зад только когда он разрядился. Мы собрались на кухне. В раковине (я видел это даже в темноте) возвышалась гора посуды, а банка из-под кофе, полная окурков, воняла так, что Васька забился под стол.

— Меня мать уже поди потеряла, — Катрин с сожалением посмотрела на бесполезный телефон и вздохнула: — Может, испугается и даст денег на шмотки? Ленк, помнишь, мы с тобой на днях смотрели джинсы?.. Ле-енк, ты где?

Ленка не отзывалась.

Пропустив мимо ушей ехидное замечание Никиты: «Сейчас мы обнаружим первый труп», я пошел ее искать.

Ленка нашлась в спальне, на кровати.

— Не подходи! Что вообще происходит? Вы приколоться хотите, да?  —  жалобно проскулила она. — Услышали, что я темноты боюсь, и пробки вывернули?

— Если бы. Я не знаю, кто из нас развлекается, но это определенно кто-то из нас, верно? Больше некому.

«Если только в шкафу никто не стоит», — мелькнула непрошеная мысль, и я мысленно сделал пометку заглянуть в шкаф.

— Это ведь не ты?  —  я наугад протянул руку и дотронулся до ее волос.

— Нет, конечно! Я чуть не описалась от страха. Когда уже включат, а? Я домой хочу.

— Дверь не открывается.

— А если крикнуть с балкона?

— Дык пробовали! Баба Маша из тридцатой посоветовала меньше пить. Тоже мне помощница. И телефоны не работают.

— И горячей воды нет. Пиздец во всей красе.

— Холодной уже тоже нет.

— Слушай, но если это не мы, то получается либо Подольский, либо Катрин, либо Никита. Кто-то из них, — она вцепилась в мою руку.

— И ты, конечно же, подозреваешь Подольского?

— Ну а кто из нас ебанутый на всю голову? Хотя… он же мог отключить воду, правильно?

Не мог, Леночка.

— Тебе разве не страшно?  —  в ее руке что-то блеснуло, отраженный металлом свет луны, наверное.

— Нет, Лен, я не боюсь темноты. У меня другой страх, и пока на кухне стоит ведро картошки, он мне не грозит.

Ленка, само собой, ничего не поняла, а ножик, который она держала, я у нее забрал. Зачем ей ножик, честное слово, тем более в темноте.

Проснулись мы от стука. В одних штанах (и в сумерках) я выполз в коридор и обнаружил там Подольского с отверткой и молотком. Он подкручивал что-то в замке и пожимал плечами.

— Слушай, — живо заговорил он, — замок теперь не заперт, но дверь почему-то все равно не открывается!

— Ты взломал замок?  —  Никита в своем репертуаре (и в одной рубашке) кинулся защищать честь моей квартиры.

— Да, но успехов не добился, как видишь.

— От же ж пидорас, — невольно восхитился Никита.

— Ребят, Ленка!..

Обратно в спальню, быстрее. Катрин метнулась к двери и приложила ухо к двери.

— Я закрыла Ленку там, по-моему, у нее истерика.

— Дура!  —  мы с Никитой налегли на кресло, придвинутое к косяку.

Ленка ревела белугой и не подпускала к себе никого из нас, как загнанное в клетку зверье. Тьма кралась по подоконнику и бесшумно стекала на пол густыми потоками.

— Лен, гляди в окно, там ведь светает уже! Сейчас все пройдет, сейчас будет лучше!

А Никита бестолково метался из комнаты в прихожую и проверял один мобильник за другим, словно в надежде, что они ни с того ни с сего заработают.

— Мы же здесь в ловушке! И о нас никто не узнает!  —  Никита вцепился в свои волосы.  —  Сгнием здесь, найдут по запаху! У меня же эфир!  —  спохватился он.

— Который прошел позавчера.

Вот за это Подольского и не любят  —  своей прямолинейностью он разрушает людские мечты.

Мы с Катрин обнимали Ленку и вытирали ей сопли, а Подольский достал откуда-то погремушку и потренькал ею перед ленкиным носом. Да ты совсем ебанулся, дружище! Потом накапал в стакан вонючую жидкость и протянул Ленке:

— Пей.

Позже мы сидели на кухне, и я спросил у него:

— Дело плохо, а?

— Мы заперты у тебя дома без электричества, еды и воды, понимаешь? И это не чья-то шутка, это так и есть. Судя по всему, выпустить нас некому, потому как соседи уверены, что мы схватили «белочку». Позвонить мы не можем, интернет не работает, я проверял, а еще у нас есть осложняющий фактор…

— Чего-о?

— Девчонки. Они волнуются, что неудивительно, но если они начнут бросаться на нас с ножами, нам придется принять меры.

— Что мы будем с ними делать?

— Мы убьем их, — с потрясающим спокойствием заявил Подольский.

— Но как нам выбраться? Это же смешно, мы не в двенадцатом веке, когда можно было заблудиться в бесконечных закоулках замка и стать его призраком! Сегодня точно не первое апреля?

— Сначала пересохнет во рту, потом ты перестанешь чувствовать язык, затем воспалится кожа, опухнет гортань, онемеют пальцы. Нам на лекциях говорили. Катрин с Ленкой вымотают нам все нервы, прежде чем замолкнут, а потом мы все умрем, потому что это неизбежно  —  если человек не выживет, он с большой вероятностью погибнет.

Холодок погладил меня по хребту и пощекотал копчик  —  шутник сраный.

— А ты, Подольский?

Как же его зовут? Как зовут Подольского?

— А я буду ждать, пока нас найдут.

И он дождется, я точно знаю, а через несколько лет Подольский вылечит наших детей. Которых не будет.

***

Я поскреб ногтем гребаную надпись на стекле, будто от этого она могла стать менее настоящей. Пальцы еле гнулись от холода, и Ленка, лежащая на кровати рядом, притворялась восковой куклой  —  белой, неподвижной, мертвой. Дышать она перестала еще с час назад, а может, просто делала это чуть незаметнее, чем обычно. Катрин в соседней комнате кашляла так, что Никита вздрагивал и порывался передать приветы всем медикам нашей страны. Жаль, что радио тоже сломалось.

Никита, синий от голода, с жадностью следил за последней сырой картошиной, исчезающей в наших с Подольским желудках. Сейчас он набросится на нас, вспорет животы и, вытащив кишки, доберется до картофельного месива. Вчера он отобрал у Катрин чашку с застоявшейся водой и теперь охранял ее, на ходу сочиняя стихи. Когда-нибудь он прочитает их в эфире:

«Ночь сползает по плафону,

По столу и по вазону,

По забрызганной клеенке

Струйкой тонкой».

Синеватая пленка темноты затонировала окно, как в машине.

Мать, еще до того, как допилась до смерти, варила картошку на неделю, и к воскресенью синеватые клубни не лезли уже в глотку. С тех пор я не ем вчерашнюю еду, и моя квартира знает об этом. Стены давно привыкли, и теперь издеваются надо мной  —  скорее всего за то, что я давно не убирался.

— Тебе лучше, Кать?

Она, пошатываясь, зашла в спальню и с опаской дернулась, заметив Никиту. Тот напевал под нос и передвигал маленькие наперстки с водой.

— Кто угадает, какой наперсток полон, тому при-и-из.

Да он совсем двинулся со своими лотереями.

— Я Катрин!  —  рявкнула она и зашлась в кашле.  —  А правда, что в средневековье умирали от гриппа?

— Гриппа не было в средневековье, — вмешался Подольский.  —  Тогда умирали от чумы и холеры. Чума  —  это когда на коже выступают язвы, потом болячки наполняются гноем, лопаются, понимается температура, а зачем наступает…

— Хватит!

Подольский недоуменно смолк.

— Хватит описывать, какими способами может сгнить человек! Нас кто-то специально пугает: стоило Ленке сказать, что она боится темноты, так сразу нате вам…

Никита тоненько захихикал.

— В чем дело?

— Вас снимала скрытая камера. Улыбнитесь, бы-гы-гы-гы.

— Какой же ты мудак. Ты устроил все это, чтобы раскрутить очередную пустозвонную передачку на своей «Нецензурной волне»?! Где ты ее прятал?!  —  Катрин схватил его за грудки и тряхнула. Откуда только силы взялись?

— А ты обыщи меня. Я тебе даже помогу.

Он быстро скинул с себя рубашку и брюки, трусов на нем не было.

— Ну? Где, а? Где камера? Можешь заглянуть мне в жопу, если хочется. Ах да, ты же уже заглядывала…

— Нет никакой камеры, — Подольский махнул рукой.  —  Есть индивидуальный подход.

— Что за индивидуальный подход?

— Я сейчас книгу принесу, там подробно рассказано.

Подольский не вернулся ни через час, ни через два. Совершенно голый Никита дрожал, свернувшись в кресле калачиком, Ленка прикидывалась восковой куклой, а Катрин распахнула окно. Она подставила лицо ветру, зажмурилась и со всей дури ударила по стеклу. Треск, смещавшийся с кровью, разбрызгался по комнате, и я бросился в зал за бинтами.

В шкафу кто-то стоял.

Нет, вы понимаете, в шкафу кто-то стоял, нацепив на голову шляпу и закутавшись в пальто. Найдите, что не так в этом шкафу.

Все не так, но мне нужны бинты.

Наверное, там стоял тот, кто устроил шутку с закрытой дверью.

— Ты зачем туда залез?

— Там тепло, а я постоянно мерзну.

Я подозревал, что Подольский сидит на какой-то дряни.

— Ты ведь за книжкой пошел. Хотел рассказать про индивидуальный подход.

— Ну да. Как раз ее я искал. Если быть кратким, то каждый из нас пострадал от страха. От своего маленького, тщательно выращенного внутри страха.

Стук в дверь подбросил меня вверх.

— Катрин, открой!

Никто не отозвался.

— Никита!

— Бесполезно, — с грустью остановил меня Подольский.  —  Даже если они услышат, не смогут открыть, потому что для этого нужно обхватить ручку.

— Ну да, ну да. Значит, вы все-таки?..

— Ага. Я потому и книгу не принес, не смог взять ее с полки.

— Кажется, неделю назад я не смог повернуть ключ в замке, — я отлично помнил тот момент и свою панику.  —  Именно тогда я понял, что произошло.

— Да что они там, уснули, что ли?  —  выругался мужик за дверью.

— Нет там никого, всех ведь предупреждали, что надо съехать на неделю к знакомым, — еще один грубый голос. Стояк поменять  —  это вам не два пальца обоссать. В январе копыта отбросить можно без отопления и воды!

— А. Да, точно. Меня нашли в ванной. Потоп был такой, что соседям понадобилось менять трубы. Когда ты открыл дверь своим ключом, да еще привел девчонок и Никиту меня помянуть, я обрадовался. Правда, обрадовался! И забыл вам сказать, что нужно уходить из квартиры. Нас (вас?) просто-напросто заперли снаружи железными трубами  —  их прислонили к двери. Прости, Подольский.

— Нормально. У нас, врачей, есть шутка: смерть к каждому пациенту находит индивидуальный подход. Так и есть.

— Ага, — я вернулся в спальню и  —  без колебаний  —  кинул на голого Никиту покрывало.

Катрин ухмыльнулась и дернула плечом. Кашель прошел, ведь тот, кто не дышит, не страдает от приступов.

Мы помолчали, прислушиваясь к ругани сантехников.

Васька орал и шипел на Подольского, хотя раньше обожал его.

Мобильники бесполезными кусками пластмассы валялись на полу. Никите звонили с радио, но он не ответил. И не ответит.

А дверь навсегда останется закрытой. Пока нас не найдут по запаху.

На последней странице был нарисован открытый шкаф с вещами. Распахнутые дверцы напоминали раззявленный рот, а тряпки, неаккуратно висевшие на «плечиках», притворялись худющими людьми, которые спрятались от кого-то, затаились. Коробки валялись на дне в беспорядке, будто набросанные в спешке. Обычный шкаф, одним словом, правда у нас в квартире такого никогда не было, у нас стоял старый трехстворчатый с полками и антресолями.

«Найди, что не так в этом шкафу», — гласило задание.

Беспорядок, сказала бы мама. Мы с Подольским смотрели, не видели, залезли в ответы, а там черным по белому: «В шкафу кто-то стоит».

И все, больше ничего, всего четыре слова. Бросились проверять. Ну точно, стоит, просветов-то нет, хотя должны быть. Человек прятался за плащами и кофтами, прикрывался коробками и наверняка надел на голову шляпу, чтобы никто его не нашел. Прикинулся манекеном, а мы и не заметили. Я помню тот рисунок до сих пор и иногда, когда остаюсь дома один, на всякий случай, заглядываю в шкаф — в совсем другой шкаф-купе, не тот, что стоял в родительской квартире, и не тот, что был на рисунке. Естественно там каждый раз пусто. Тогда я иду на кухню и достаю пиво, чтобы выпить его в одиночку.

Когда приходят гости, шкаф обязательно превращается в свалку — ну, куртки там, пиджаки, кардиганы, все туда летит без разбора.

— В твоем шкафу можно спрятать национальные сокровища, и никакая полиция не найдет, — протянула Ленка, плюхаясь на диван и вытягивая ноги. Волосы она недавно заплела в сотни косичек, и порой мне мерещится, что Ленка таскает на голове червей.

Ленка учится в технаре на дизайнера, правда рисовать не умеет, но кого это волнует? К тому же, на учебе она не появлялась с сентября, и, учитывая, что сейчас январь, дизайнер из нее получится хреновый.

— Подольский, сука, ты опять изгадил стекло?!

О, а это Никита, который всегда переживает за мою хату больше, чем я сам.

— Подольский, сука, хватит жрать, иди отмывай.

— Это не я.

Порой я думаю, что Подольский — робот, он не реагирует на крики, оскорбления и обвинения. Ему насрать на окружающих и их проблемы, на его лице всегда одно и то же выражение, и даже если комната перевернется вверх тормашками, Подольский будет ходить по потолку и глазом не моргнет, обнаружив унитаз над головой.

Никита его не любит, но Подольский мой друг детства, одни ползунки на двоих и все дела, так что куда его денешь? К тому же, Подольский умный и не жадный, у него всегда можно перехватить рублей до стипендии и не отдавать месяца два. Красота.

Комната, несмотря на открытые окна, раскалилась добела. Сигаретный дым скручивался в кольца, оседал на подоконнике серой пленкой и забивался в нос. Я не чувствовал ничего, кроме запаха гари; музыка, орущая из колонок, затыкала мне уши и завязывала извилины в мозгу узлом. Рубашка промокла насквозь, будто я был пропитанной потом губкой.

— Сегодня обещают магнитные бури, — объявил Подольский, появляясь в спальне подобно привидению. В руках он держал ноутбук и кота. — У Васьки усы закрутились, значит, будут бури, я давно заметил.

Катрин хихикнула, Ленка прикрыла глаза рукой, а Никита чуть не уронил бутылку с пивом:

— Блин, Подольский, сука, кончай прикалываться, у тебя гугл в руках, а ты по усам погоду предсказываешь, совсем того?

Никита тоже будет медиком, как и Подольский (только у него специальность другая), а вечерами он подрабатывает ведущим на радио. Говорит без умолку, гостей в эфире перебивает, в микрофон матерится, но слушатели его любят, а потому любит и начальство. Никита — это такой радийный бренд, благодаря которому станцию прозвали «Нецензурная волна». Когда-нибудь, спустя много лет, он будет резать мой труп, ковыряться в кишках и вести прямой репортаж из анатомички.

Патологоанатомом будет наш Никита.

— Подольский, сука, ты меня лучше не выводи. Вот тебе… — он поковырялся в карманах, выудил мятую пятидесятирублевку и протянул Подольскому. — Вот тебе деньги, купи всем по пиву, чипсы, а на сдачу ни в чем себе не отказывай.

— Э-э…

— Ну что еще? — раздраженный Никита даже забыл добавить «сука».

— Мы все умрем, — задумчиво прочел Подольский на стекле, посмотрел на Ваську, его усы, перевел взгляд на ноутбук. Казалось, он не мог решить, с чем будет обиднее расставаться после смерти — котом или компьютером.

— Иди давай, — закатила глаза Ленка и затушила сигарету о подлокотник кресла. Никита протестующее пискнул, но в это время Подольский опустил Ваську на пол и тут же, неловко повернувшись, наступил ему на хвост. Поднявшийся визг заглушил шум грузовика под окном, не говоря уже о голосе Никиты.

— И без бухла не возвращайся, — напутствовала Подольского Катрин.

А вообще ее Катя зовут, но она хочет выйти замуж за иностранца и уже примеряет новое имечко. Катя у нас будет дурой. Ей для этого даже учиться не надо.

***

Подольский вернулся через полчаса. Пиво принес и чипсы, а еще притащил ведерко картошки — пророщенной, подгнившей местами, мелкой. Наверное, на сдачу купил.

— Бабушка у метро продавала, — пояснил он, будто бы извиняясь, — пришлось взять.

— Это тебе закусить, — Ленка запустила руку в ведро, потрогала картофелину и брезгливо поморщилась. — Так вот чего говорю! — вернулась она к разговору. — Меня отец один раз случайно в ванной запер, а выключатель-то снаружи…

— И чего?

— И ничего, — передразнила она Никиту. — Чуть копыта от страха не откинула. Темно же, хоть глаза на жопе рисуй.

— А мне все время снится сон: что я оказалась в средневековье, вокруг замки, лошади…

— И их дерьмо, сука, — гоготнул Никита.

— И оно тоже, — скривилась Катрин. — Люди какие-то немытые, я спрашиваю у них название улицы, а они только плечами пожимают. Бегу по единственной дороге, выскакиваю на круглую площадь, а там виселица стоит  —  высокая, кривая и скрипучая. А на виселице…

— Покойник!  —  Никита хватанул Катрин за коленку, и Васька спрятался под диван, пересравшись от ее визга.

— А самое страшное в средневековье знаете что?  —  меланхолично пропел Подольский, с боем вытаскивая кота из-под дивана.

— Рыцари?  —  предположила Ленка, искренне считавшая, что Гитлер  —  это бритый парень из соседнего подъезда.

— Нет-нет, для современного человека самое страшное  —  это лишиться средств мобильной связи. Вот что ты будешь делать, если попадешь в средневековье без телефона?

— Куплю новый.

Если бы у нас в городе существовал институт дураков, Ленка точно стала бы лучшей его выпускницей.

— Не слушай Подольского, он не в себе, — я уселся между Катрин и Ленкой, глотнул какой-то гадости из жестяной банки и прошептал: — Всем похуй. Это не страшно, а самое страшное знаете что?

— Что-о-о?  —  гости мои чокнулись стаканами и бутылками, взглянули на меня и разом смолкли.

— Что мы все умрем, — и я кивнул на грязновато-замерзшее стекло; надпись никуда не делась, ну правильно, куда ей деваться, если никто не обращает внимания.

— Но я ее стер, — Никита подскочил на ноги, в два шага пересек комнату, потер пальцем окно, изучил раму, постучал по подоконнику и ошарашенно обернулся: — Я правда вытирал, сука. Вон даже след от моей руки остался.

— Кончай прикалываться.

— Это вы кончайте прикалываться! Подольский, сука, это ты заново написал? Сбегай, кстати, еще за пивом. Или, может, чего покрепче?..

— Дверь не открывается, — равнодушно объявил Подольский, высовываясь из коридора. — Кто последний заходил?

— Ну ты достал, — взъярился Никита и вышел в прихожую.  —  Руки из жопы растут.  —  Он, судя по звуку, подергал ручку, пару раз пнул створку, выругался и вернулся в комнату за «чем-нибудь тяжелым». Оставалось гадать, для чего ему что-нибудь тяжелое  —  для того, чтобы выбить дверь или для убийства Подольского.  —  Не открывается! Кто последний заходил? Ленка, ты?

— Нихера! Я вообще первая пришла: вон моя куртка самая нижняя валяется.

— Подо-ольски-и-и-й?  —  протянули мы хором.

— После меня еще кто-то выходил курить на площадку.

— Катрин?

— Я не курю, идиот.

— А ты?

А я что? Я в своей квартире, зачем мне вообще выходить?

— Получается, что последним никто не заходил.

Про надпись на окне все забыли.

Продолжение здесь