Серия «Тепло родного дома»

Одной рукой Павел обхватил жену за талию, а второй сжал ее плотную спелую ягодицу, надеясь на поощрение за статуэтку. Он ткнулся носом в душистую шею, но Светлана вывернулась из его объятий и смущенно бросила:

- Мне одним документом надо заняться сегодня, извини.

Она устроилась за компом и открыла какой-то документ, но больше косила глазом в телефон, чем работала. Павел почувствовал, как нехорошо заныло около сердца, но снова не решился задать ей вопрос. И не надо, и так все хорошо, вот она сидит, по своей привычке подвернув одну ногу, теребит пшеничную прядь, такая бесконечно любимая, такая родная. Пусть так и будет дальше, и даже если там в телефоне – другой, Павел будет помалкивать. Если она не решается разорвать их отношения, то он-то уж подавно.

Утром его сомнения показались ему смешными, надуманными, и, целуя на кухне Светлану, пахнущую свежим кофе и кремом для лица, Павел сказал себе, что он просто дурак. Ну, переписывается жена с кем-то, почему этот кто-то – непременно любовник? Она весело щебетала, словно утренняя птичка, и он чувствовал себя бесконечно счастливым. Бреясь в ванной, он даже начал насвистывать какую-то детскую песенку, слов которой никогда не помнил. За Светланой закрылась входная дверь, щелкнул замок, и Павел ополоснул лицо от крема. На шее, сразу под подбородком он почувствовал сильный зуд. Приподнял голову, всмотрелся в зеркало – небольшой участок кожи стал мягким, податливым, как щека старика. Он удивился, почесал шею, помазал лосьоном и отправился на работу.

Весь день он скреб под подбородком, и к вечеру рассеянно подумал, что стоило бы сходить к дерматологу – не занес ли он какую инфекцию, шарахаясь по пыльным заброшкам и ночуя в сомнительных гостиницах. И все-таки в квартиру он поднимался в приподнятом настроении и нес за ниточку коробку с пирожными из дорогой кондитерской – Света любила такие.

В прихожей его встретил развал из разномастной обуви – Светины босоножки, зимние сапоги и кроссовки валялись там и сям, шкаф был раскрыт, и из его глубины, словно внутренности, вываливались куртки и пальто.

- Ты что, тотальную уборку гардероба затеяла? – спросил он, улыбаясь.

Света вышла из гостиной с раскрасневшимся щеками, и выражение ее лица, смущенного и виноватого, не сулило ничего хорошего. Сердце у него упало.

- Паш, присядь. Надо поговорить.

Он прошел в комнату прямо в уличных ботинках, сминая пушистый бежевый ворс ковра. Сел, поставил пирожные на диван.

- Слушай, ты прости меня. Но ты же сам видел, куда все идет последнее время.

Он помолчал, глядя на носки своих ботинок.

- У тебя есть кто-то..?

- Есть. Давно. И ты знаешь. Я надеялась, ты первый заговоришь, но ты…

«Трус» - закончил он про себя Светину мысль. «Тряпка и трус».

- И что, ты уходишь? – глупо спросил Павел.

Как будто было непонятно.

- Я заберу сегодня все по максимуму. Если что забуду, потом заеду. Надеюсь, ты не будешь творить ерунду и жечь мои вещи или с балкона выкидывать.

- Не буду.

Он разулся, на кухне налил себе кофе, хотя его мутило, и слушал, как любимая женщина собирает вещи, чтобы уйти. Когда за Светой закрылась дверь, он погасил свет на кухне и посмотрел в окно – так и есть, ее ждали около подъезда. Тот, другой, заботливо подхватил тяжелые чемодан и сумку, и только тогда Павел вдруг осознал, что все. Вот так вот просто, без скандалов и сложных объяснений она наконец ушла.

Он налил коньяка в бокал, выпил глоток и закашлялся. Отплевываясь, пошел ванную, плеснул холодной воды в лицо. Под пальцами снова ощутил что-то гадко-мягкое, словно новорожденный крысеныш на ощупь. Вгляделся в зеркало – участок дряблой кожи увеличился, разросся, стек ниже по кадыку и поднялся выше на подбородок. Сразу зачесалось, и Павел остервенело поскреб ногтями. Псориаз от нервов, что ли? Хотя псориаз, вроде, не так выглядит… Он вновь устало подумал, что надо бы сходить к дерматологу. Вопреки его ожиданиям, Павел уснул мгновенно, и сон его был темен и глух, и не омрачен никакими сновидениями.

Проснулся он до звона будильника от легкого зуда, покалывающего лицо. Павел ощупал щеки и лоб, ощутив мерзкую мягкость и дряблость, бросился в ванную к зеркалу. Зеркало отобразило человека, лишь отдаленно имеющего с ним общие черты – кожу покрывали метры морщин, под глазами висели жеваные мешочки кожи. Это был старик. Павел перевел взгляд на торс – на груди было несколько пятен старческой кожи. Он ощупал и быстро осмотрел ноги и руки, их загадочная кожная болезнь не тронула. Павел позвонил деловому партнеру, сказался больным и принялся обзванивать клиники, где запись к дерматологу была на сегодня, «вот прям на сейчас». Через пару часов молодая симпатичная врачиха осматривала его, направив ему в лицо яркую белую лампу.

- Да, странно конечно. В моей практике такого не было… Но вообще есть такая штука, как синдром вялой кожи. Это генетическое заболевание, человек уже рождается как бы… Старым.

- Прогерия? – испуганно спросил Павел.

- Нет. Прогерия затрагивает весь организм, а синдром вялой кожи – только кожу.

- Это лечится?

- Ну… В целом – нет, но можно сделать пластическую операцию. Синдром вялой кожи генетическое заболевание, дети уже рождаются такими, а у вас дебют произошел во взрослом возрасте. Впрочем, этот синдром слабо изучен, и вообще… Преждевременно о чем-то говорить. Сдайте пока анализы и пройдите вот эти обследования. Врачиха исписала несколько листочков, и Павел вышел, сжимая в потном кулаке направления.

Он потратил еще несколько часов, сдавая кровь, мочу и бегая по кабинетам УЗИ, ЭКГ и флюорографии. Домой он вернулся полностью разбитым – мало того что жена ушла, так еще и болячка загадочная напала. Если у него и была раньше хоть какая-то надежда вернуть Светлану, то теперь она испарилась полностью – зачем ей, молодой и красивой, старик?

К вечеру стало хуже. Области морщинистой кожи появились на груди и руках, и Павел вдруг понял, что не может подняться на несколько ступеней без одышки.

Утром он еле встал с кровати, с ужасом посмотрел на худые руки с тонкой пергаментной кожей, усеянные старческой гречкой. На подушке остались клочки поседевших волос. Павел бросился в ванную, ощутив, как боль прострелила бедро. Из зеркала на него смотрел столетний старик: желтоватый гной в уголках выцветших глаз, туго обтянутый лысый череп, вислый морщинистый мешочек кожи на шее. Он закашлялся, забулькала мокрота где-то глубоко в груди.

Следующие дни слились в какой-то беспрерывный кошмар: он ходил от врача к врачу, таскал с собой толстеющую кипу анализов и обследований, перечень диагнозов все рос. Проблемы с сердцем, разрушается коленный сустав, тазобедренный тоже скоро прикажет долго жить, сахарный диабет, давление, простатит…

- Что со мной? – спросил он у последнего врача, которого ему порекомендовали как лучшего диагноста в Москве.

- Это просто старость, – развел руками лучший диагност.

- В тридцать четыре года?!

- Какой-то редкий случай генетического сбоя.

- И что мне делать? Завещать свое тело науке? – устало спросил Павел и усмехнулся.

Врач уставился на него через модные очки в тонкой золотой оправе и едва заметно кивнул.

Он хотел напиться, но после первых двух рюмок поднялась изжога, застучало сердце и закружилась голова. Начал настойчиво названивать Борис, Павел сбросил несколько раз, но тот не унимался, пришлось принять звонок.

- Приезжай к Аленке прямо сейчас, – сказал приятель. – Я знаю, с тобой наверняка творится какая-то необъяснимая срань. Со мной тоже. Со всеми нами.

***

Они сидели в просторной Аленкиной студии и пялились друг на друга. Высохший старик в модных дорогих джинсах и майке с залихватским принтом, парень с медицинской маской на лице и девушка с огромным животом, вылезающим из-под футболки.

- Охренеть… – протянула Аленка.

- То есть ты думаешь, что все из-за того, что мы забрали из Комсомольского это барахло? – проскрипел надтреснутым голосом Павел.

- Карлица сказала – верните то, что забрали. Какие еще варианты могут быть?! – она поболтала льдинками в бокале с мартини.

- Там были эти… Заклинания, – голос Бориса звучал невнятно, как у инсультника – рваная губа мешала.

Павел достал телефон:

- Времени у нас, я так понимаю, мало. У меня каждый день плюсом лет пятнадцать, Аленкино пузо растет как на дрожжах. У Бори наверняка тоже нет желания ждать, пока эта тварь откусит ему что-то жизненно важное. Я покупаю билеты в Воркуту на ближайший рейс.

Билеты взяли снова на поезд – но если тогда поездом ехали из-за дорожной романтики, то теперь  Павел боялся, что со своим стремительно дряхлеющим телом не выдержит кучу пересадок и беготню по аэропортам, а Аленка опасалась, что перепады давления спровоцируют роды.

За те пару ночей, которые прошли, пока они добрались до Воркуты, Борис потерял почти все пальцы на руках, Аленкино пузо выросло так, что набухли синие вены около пупка, а Павел начал выплевывать зубы.

***

Заселились они снова в ту же гостиницу, и женщина на ресепшн кинула на странную троицу озадаченный взгляд. Павел, поднявшись в номер, захлебнулся одышкой, отпустил ручку чемодана и рухнул на диван.

- Там… там… - он отдышался, потер саднящую грудь. – На стойке женщина. Она и в прошлый раз была…

- Ну и что? – рассеянно спросила Аленка.

- Надо ее спросить. С ней пацан был, сын, может, он так задергался, когда услышал, что мы в Комсомольский собрались. Вы ж вопили на весь вестибюль. Мне кажется, они что-то знают.

Павел глотнул таблеток, которые ему прописал кардиолог, выпил воды, и они отправились вниз. Когда женщина увидела их, решительно направляющихся к стойке, глаза ее забегали.

- Вы что-то знаете про Комсомольский! – без лишних предисловий начал Павел.

Борис стянул вниз медицинскую маску и женщина охнула.

- Помогите нам, – попросила Аленка. – Пожалуйста.

Женщина, назвавшаяся Людмилой, отвела их в подсобку, позвав на ресепшн девушку откуда-то из недр служебных помещений. Она усадила их на диванчик в небольшой комнатке, заваленной какими-то тюками, окинула их всех троих взглядом, покачала головой. Аленка коротко рассказала про их вылазку в поселки, про гнезда и бомжа.

- Эк вас прижало… Несколько лет назад в Комсомольский вернулся один мужчина, он в Екатеринбург переехал в 2010-м. Решил проведать, как там и что на малой родине, насмотрелся репортажей с Воркутинского кольца на ютубе. Ну и увидел, во что мародеры превратили поселок. А у него отец всю жизнь там на севере прожил, голову на шахте сложил под обвалом. И сильно его за душу это взяло – мол, зачем вандалить, время там и так похозяйничало. В его квартире батареи срезали, пианино из окна зачем-то выбросили. Фотографии какие нашли, раскидали... Ну он и решил защитить поселок. Нашел местного шамана из коми-зырян, тот наговорил ему заклинание-запечатку. Мужик и написал несколько записок со своими заклинаниями и раскидал их по квартирам. К нему и другие жители приходили, которые из Комсомольского в Воркуту переехали, тоже переписывали эти заговоры. А потом среди местных поползли слухи, что поселок проклят. Эти записки привлекли кого-то, кто защищает поселок, не дает бесчинствовать в развалинах. И то, что вы видели, гнезда эти жуткие – это их место, они в них живут.

- Но мы никого не видели в гнездах, – подала голос Аленка.

- И слава богу, – усмехнулась Людмила. – Не каждый увидеть может. Сейчас это их поселок, местные уж знают, не ходят туда. А вот молодежь, блогеры, каждый год заезжают.

- Почему вы нас не предупредили? – взвился Павел. – Этот парень, кто он вам, сын? Он же хотел сказать, я видел!

- Сын. Потому что это бесполезно, все равно никто не верит. Коля как-то пытался сказать заезжим молодцам из Питера, так они сначала обсмеяли его, а потом, когда с ними похожая петрушка случилась, вернулись сюда и чуть не избили его.

- За что? – изумилась Аленка. – Он же их предупредил!

- Придурки потому что. Ну, мол, так сказал, что они за шутку приняли. Надо было убедить.

- Что с ними стало? – спросил Павел.

Людмила пожала плечами:

- Не знаю. Сюда они больше не вернулись, родня их потом разыскивала, вещи из номера забирала. Машину их нашли в Комсомольском пустую.

- Нам надо вернуть, что взяли из поселка? – подала голос Аленка. – Тогда это проклятие с нас снимется?

- Да. Но нужно вернуть, как подношение Хозяину.

- Как это? – наклонился вперед Павел.

- Надо положить к гнезду, а не вернуть в ту квартиру, из которой взяли. И сказать «Возвращаю» на языке коми.

- И тем питерским вы про это не сообщили?

Людмила усмехнулась и повела плечами:

- Они Коле толстовку порвали, суки. Думают, хозяева жизни.

Администраторша написала им нужные слова на бумажке, и они решили отправиться тотчас в Комсомольский. Павел, поднявшись в номер, принял таблетки от давления, посидел на диване, держась за грудь – последнее время накатывало все сильнее. Аленка принесла ему чая, погладила по плечу:

- Ты сиди, я соберусь.

Она взяла у Бориса зековские миску с ложкой, сунула в свой маленький легкий рюкзак. Павел слышал, как она копается в прихожей в его сумке, пытаясь найти статуэтку.

- На дне там… в пупырку упакована! – крикнул он.

Он услышал, как зашуршала обертка, что-то звякнуло, и через минуту Аленка крикнула:

- Все, ребят, пойдемте, некогда рассиживать!

Комсомольский встретил их все той же глухой, безнадежной тишиной, какая бывает только там, откуда навсегда ушли люди. Только сейчас они чувствовали в этом безмолвии, в шелухе осыпающейся краски, в разбитых качелях и выбитых окнах – угрозу.

Аленка шла, тяжело придерживая объемистый живот под курткой, Павел тащился, время от времени прикладывая руку к сердцу – в груди сильно жгло, сердце работало с перестуком, словно старый мотор. Он подумал, что они трое странно смотрелись на улицах этого мертвого поселка. Морщинистый, слабосильный старик, беременная девушка с испуганным, отчаянным лицом и мрачный парень с кошмарными руками без пальцев, с шарфом, натянутым до самого носа. Павел тяжело дышал, хватая ртом воздух. На фасаде одной из пятиэтажек ему почудилось движение, и он вскинул голову. Это был всего лишь толстый махровый халат, прицепленный прищепками к натянутой веревке на балконе. Он тихо раскачивался на ветру, капюшон его свесился вперед. Когда они почти прошли этот балкон, он вдруг увидел, как из-под капюшона на мгновение взметнулась седая прядь волос, махнула и тут же опала, вновь скрылась под капюшоном. У Павла пробежал холодок меж лопаток.

- Вы видели? – спросил он.

- Что? – отозвался Борис.

- Ничего, показалось…

Решили дойти до гнезда с мертвыми собаками, потому что Аленка боялась соваться в квартиры. Когда прошли несколько домов, то впереди снова показался бомж в толстом пуховике не по погоде. Но теперь он дико, до трясучки в коленках, пугал.

- О боже, – простонала Аленка. – Только не это…

- Он вроде безобидный, – сказал Павел.

Они повернули около нужного дома, и Аленка громко воскликнула:

- О черт! Да что это за срань!

Через всю улицу, от одной двухэтажки до другой были протянуты веревки, на которых висели старые выцветшие тряпки – халаты, наволочки, простыни, платья. Между ними на нитках новогоднего дождика болтались древние советские маски, который Павел видел на детских фотографиях родителей. Катонные зайчики и лисички, Снегурочка, медвежонок, котенок – на месте глаз были круглые прорези, позади болтались резинки. В таких масках советские дошколята встречали новый год, рассказывали стихи на утренниках. Ветер взметнул тряпки, и стало видно, что висят они в три ряда, и за ними обнаружилось нужное им гнездо. Но Павел, Аленка и Борис не решались двинуться.

- Это какая-то ловушка, – сказала Аленка. – Черт с ними, давайте лучше вернемся, найдем то первое гнездо в квартире.

Борис кивнул, они развернулись и увидели давешнего бомжа, стоящего посредине дороги. Аленка прижала пальцы к губам и выдохнула:

- Вот черт…

Он стоял в нескольких метрах, замотанный в свою линялую одежду. Засаленный выцветший пуховик спереди сплошь залит чем-то темным, бурым, а под поднятый капюшон засунут скомканный шарф. Лица не было видно, если оно вообще было. Существо сделало шаг вперед, Аленка взвизгнула; ботинок существа промялся, перегнувшись пополам, словно его ничего не наполняло. Бомж поднял руку, указывая на протянутые веревки за их спиной, и Павел увидел, что рукав совсем пустой. Не было ни кистей, ни предплечий.

- Он велит нам идти этим путем, – обреченно сказала Аленка.

- Ну, тогда пошли! – воскликнул Борис. – У нас какой-то выход, что ли, есть!

Павел с шипением втянул воздух, потер грудь – сердце снова закололо, заныло. Они двинулись, и Борис первый, отдернул серую простыню с пятнами черной плесени, шагнул вперед. Павел прошел за ним, отодвинул висящий на следующей веревке длинный свитер, отпихнул пододеяльник, и тут ему в лицо, поднятая порывом ветра, прилетела маска картонного зайца. Павел заорал – в прорезях мелькнули чьи то глаза, один из которых был с закатившимся наполовину зрачком и синеватыми кожными наростами вместо век, а второй – живой, с налитой слезой, смотрящий с ужасом на него. Вздулся висящий на его пути пододеяльник, внутри его вспухало что-то живое, оно копошилось, переворачивалось, словно в мешке, и Павел увидел, как ткань разодрали крепкие руки с кровавыми ямками на месте ногтей и мертвой хваткой уцепились  за его джинсы. По лицу его хлопали тряпки, в ноги впились сильные пальцы, которых становилось все больше – будто множество ладоней щипали, вцеплялись в его голени и бедра, затрещала крепкая джинса, и Павел почувствовал, как множество рук затаскивают его ногами вперед в пододеяльник. Он почти ничего не видел – тряпье било по глазам, хлестало по лицу, и Павел услышал, как где-то близко тоненько закричала Аленка, а за ней Борис. Он вдруг понял, что если его сейчас затащат в этот старый пододеяльник, то все будет конечно, и они останутся тут навсегда. Ни на что не надеясь, он крикнул слово на языке, которое запомнил из рассказа Людмилы:

- Бергодны! Вернуть! Мы пришли вернуть!

И тут же опало хлопавшее тряпье, выругался совсем рядом Борис. Павел выпутался из пододеяльника и быстро вышел из этого чертового места. Появилась всклокоченная Аленка, за ней Борис в разодранной толстовке.

- Пиздец какой-то… – пробормотал он, утирая глаза единственным пальцем на правой руке.

Борис стянул рюкзак, и они бросились вытаскивать свои вещи. Аленка первая положила фотографию к гнезду, сказала на языке коми, прижав руку к груди, будто клялась на библии:

- Я возвращаю.

И тут же опал, сдулся ее огромный живот, а через несколько секунд исчез вовсе. Аленка выдохнула, уперев руки в колени, словно пробежала марафон. Следующим к гнезду положил миску и ложку Борис:

- Я возвращаю.

Пальцы на его искалеченных руках появились так, будто ловкий фокусник разжал ладонь, а дыра в подбородке стянулась и заросла. Борис покусал нижнюю губу и с облегчением сказал:

- Наконец-то… трындец как неудобно с такой свистелкой во рту разговаривать.

Наконец Павел осторожно поставил статуэтку Маниловых к гнезду, произнес, как молитву:

- Я возвращаю.

Он посмотрел на свои руки, ожидая каждую секунду, что нальется здоровой упругостью кожа и исчезнет старческая гречка, но ничего не произошло.

- Я возвращаю! – повторил он.

Снова ничего.

- Что это за херня… – Павел похолодел и закричал, повернувшись к выбитым окнам, – Я возвращаю! Я вернул! Вы что, не видите?! Эй вы!

- Что за черт, – пробормотал Борис, взял статуэтку и покрутил. – Слушай, а это так было?

Он указал на небольшой скол на основании статуэтки. Белый, свежий, явно сделанный недавно. Павел перевел взгляд на Аленку и все понял – она смотрела без удивления, холодно и спокойно. Аленка копалась тогда в его сумке, и звяканье, которое он услышал – это она ударила статуэтку обо что-то.

- Ты… Это же ты. Зачем..? – начал он, но тут же все понял сам.

Влюбленная в него много лет, так много, что любовь сначала превратилась в раздражение, а потом в ненависть. Как там говорится – нет ничего страшнее мести отвергнутой женщины? В груди его полыхнула острая боль, ударившая в левую руку и под лопатку, голова закружилась и в глазах медленно потемнело.

***

Он стоял около окна и смотрел на улицу, на потрескавшийся асфальт, на двух парней с рюкзаками. Один водил камерой, второй щелкал фотоаппаратом. Стоящий около окна проводил их взглядом, оставаясь неподвижным. Он стоял давно, так давно, что забыл свое имя, да и не нужно оно ему теперь, это имя. Все что ему было нужно, было в этой разрушенной комнате. У шкафчиков покоробились от влаги и раскрылись сами собой дверцы, на одной половине окна лопнуло стекло, обои вздулись и отслоились. Но ему было хорошо тут – в комнате он свил гнездо из дохлых ворон, крошева сошедшей краски из подъезда, мятых квитанций за коммуналку. Посредине гнезда лежал оторванный язык со сгустками крови, начавший пованивать. Это была его награда за хорошую службу – поплатился один из недавних мародеров. У обитателя этой квартиры давно не было никаких желаний и мыслей, кроме стремления защитить свой дом. Иногда в голове его всплывали смутные воспоминания о какой-то очень красивой девушке по имени Светлана, но, как он ни силился, не мог вспомнить, кто же она такая.

Один из парней на улице остановился, навел на его окно камеру:

- Макс, по-моему, там кто-то есть..!

- Да нет там никого. Пальто старое на раму кто-то повесил на вешалке.

- А, точно…

Они двинулись дальше, а он замер около окна, и где-то на краешке сознания мерцала мысль, как же хорошо дома. Хорошо, тепло.

- Классика, – хмыкнул Борис, глядя на алкаша, который пучил на них глаза и матерился, выкрикивая бессмысленные угрозы со своего обгоревшего дивана.

Мужику отвесили пару лещей и отправились обратно в гарнизон. На кухне он разогрел в микроволновке пачку чебупелей, налил кофе. И наконец сказал себе, что отца надо определять в интернат, это не жизнь. И там, в Воркуте, он не мог ни на секунду расслабиться и перестать думать о нем. Главное, убедиться, что богадельня не представляет собой страшенную дыру, где стариков кормят жидкими щами без мяса и бьют по лицу тряпкой.

Вечером, когда он вернулся со смены и подошел к входной двери, Борис услышал из недр квартиры лязг и грохот. Выдохнув, он вошел и заглянул из прихожей на кухню – отец выбрасывал из холодильника посуду и продукты. Борис разулся, аккуратно повесил куртку и шапочку на вешалку и медленно прошел на кухню. На полу растекались сопливой массой битые яйца, кастрюля с кашей валялась на боку, сама каша рассыпалась по линолеуму, огурцы и помидоры тонули в вязкой жиже варенья.

- Пап, что ты делаешь?

- Это все не то! – бормотал старик. – Где нормальная еда?

- Она нормальная, папа. Присядь, я все уберу.

Он взял отца за локоть и усадил на стул, старик не сопротивлялся. Он сгорбился, закрыл глаза сухими морщинистыми ладонями и заплакал.

- Боречка, почему ты меня не кормишь?

Борис сжал челюсти и проговорил внутри себя: «Он не виноват, это не он говорит. Это говорит его болезнь». Вслух произнес:

- Сейчас поужинаем. Я котлет купил в кулинарии. Будешь котлеты?

Он отвел отца в комнату, включил передачу о животных с неизменным Николаем Дроздовым, и старик успокоился, по-детски заулыбался, глядя, как пестрая птичка сует червяка в раззявленные рты птенцов.

Борис сварил макароны – отец очень любил их – погрел котлеты в микроволновке. Открыл икру из кабачков и позвал отца к столу. Тот ел неопрятно, жадно, перхал, давился, обжигался, уронил несколько макаронин себе на штаны, испачкал подбородок в котлетном жире и коричневой жиже кабачковой икры. Борис старался не смотреть не него, давил поднимавшуюся тошноту. Он снова напоминал себе: «Это твой отец. Он не виноват в этом». Но самовнушение помогало мало, он не мог больше продолжать врать себе. В этом сумасшедшем старике с голубыми слезящимися глазами и дрожащими руками не осталось ничего от его отца. Он умер там, погребен под руинами его распавшейся на куски личности.

Уложив отца, Борис долго сидел в углу диванчика на кухне, смотрел на тихий темнеющий двор, где вялой трусцой тащился запоздавший бегун. Наконец он взял телефон и набрал Надежду. После коротких скучных приветствий и дежурных вопросов про здоровье произнес:

- Теть Надь… Вы про санаторий говорили… Скиньте мне телефон.

Тетка помолчала и голосом, мгновенно ставшим насморочным и слезливым, сказала:

- Ну и правильно, Боря. Ты не кори, не казни себя. Ты молодой, тебе жить надо. Всем жить надо.

И только положив трубку, он понял что это «всем жить надо» – это она и про себя. Ее тоже мучило раскаяние и осторожное беспокойство из-за того, что она мало принимала участия в жизни больного брата. А так у всех совесть спокойна.

Борис прошел в свою комнату, стараясь ступать осторожно, и застыл на пороге. На письменном столе была разложена всякая дрянь – тетрадный лист с растекшимся сырым яйцом, заветренные куски хлеба с плесенью, обглоданные куриные кости, выглядевшие так, будто их вынули из помойного ведра. Он вздрогнул, когда услышал за спиной голос отца:

- Это я положил, Боречка. Это ей поесть… Ей тоже надо есть.

Борис сжал кулаки, досчитал до десяти и как можно мягче произнес:

- Ты ложись давай, пап. Завтра вставать рано.

Старик покивал и семенящей походкой отправился в свою комнату. Он помнил, что утром люди ходят на работу, и ему, вероятно, тоже нужно. На пороге обернулся:

- Ты только не убирай! Это надо! Ей надо будет поесть!

Когда Борис начал сгребать мусор со стола, отец снова появился в проеме и тонким злым голосом сказал:

- Я же сказал, не убирай! Не убирай!

Борис махнул рукой и оставил всю эту дрянь на краю стола. Черт с ней, если сейчас выкинуть, стрик может устроить скандал, разволнуется, давление поднимется. Уберет утром, когда отец все забудет.

Борис лег, поворочался и начал было проваливаться в сон, когда услышал шуршание со стороны стола. «Мыши, что ли» – подумал он.  Пятый этаж, далековато от мусорок, но все же… Борис приподнял голову и увидел движение – дергалась бумага, тихо перекатывались и шуршали сухие курные косточки. Раздался звук, будто кто-то грыз сухую корку, и Борис вздрогнул. Неужели и правда мышь, а то и крыса? Вдруг что-то метнулось от стола, похожее на большую темную тень. Борис сел в кровати, подтянул к себе одеяло и покрутил головой. Он что-то видел в комнате, хорошо освещенной уличным фонарем, но где-то с краю, на периферии зрения. И сколько он не крутил головой, черная тень дрожала и дергалась то слева, то справа, но он никак не мог посмотреть на нее прямо.

- Вот черт… - пробормотал он.

Не хватало еще сойти с ума, как отец. Может, безумие заразно? Борис больше почувствовал, нежели увидел, как тень метнулась к кровати, и затаил дыхание. В комнате была неподвижная тишина, и громкий стук старинных часов подчеркивал, а не нарушал ее. В углу кровати под одеялом вздулось что-то круглое, похожее на череп, будто кто-то поднял голову над поверхностью воды, и Борис дернулся. Выпуклость заскользила, словно плыла по поверхности кровати, и Борис почувствовал, как что-то коснулось его ноги под одеялом – теплое, мягкое, как ласковые пальцы. Вместе с этим он почувствовал легкий укус в лодыжку, и невидимые пальцы заскользили вверх по голени. Борис хотел вскочить, но сил не было – его словно придавила тяжелая плита. Ноги и руки стали неподъемными, голова тяжелой, шею сковало. Нечто под одеялом продолжало двигаться вверх, и скоро пальцы коснулись его бедра, живота, и вместе с этим Борис ощутил новый укус – на этот раз в грудь. Он был уже не таким легким, и Борис едва не вскрикнул от боли. Существо, передвигаясь под одеялом, куснуло его за руку – так сильно, что у него чуть искры от боли из глаз не посыпались. Кажется, выступила кровь. Существо нежно потрогало его кисть, последовал новый укус – на этот раз зубы сомкнулись на указательном пальце левой руки и сжали его так, что послышался тошнотворный хруст, и Борис сдавленно застонал сквозь стиснутые зубы. Боль была адская, но скованная неведомой силой грудная клетка не давала ему закричать. Тварь поелозила своими тошнотворно-мягкими ручками по груди, почавкала, вдруг одеяло опало, и Бориса отпустило. Он хотело заорать, но тут же почувствовал, что боль прошла, от нее осталось лишь легкое покалывание. Борис выпростал руку и не сдержал громкого матерка – указательный палец отсутствовал напрочь, но никакой раны не было. На ее месте глянцевито поблескивала гладкая кожа.

На следующий день Борис позвонил в часть и, имитируя насморк, сказал, что заболел. Его раздирал ужас – он что, заразился безумием от отца? Невозможно заразиться маразмом. Или возможно? Но пальца-то нет. А может, ему кажется, что нет?

Борис вошел в комнату к отцу и показал ему руку:

- Пап, сколько у меня пальцев?

Отец покачал головой:

- Мало наложили. Не наелась.

Борис почувствовал, как все волоски на теле встали дыбом. К врачу он все-таки сходил – это был давно знакомый прикормленный терапевт, который без вопросов выдал ему больничный на жалобы по поводу насморка и кашля. Борис сначала прятал руку, но потом высунул ладонь из рукава рубашки и заметил, что врач задержался на ней взглядом:

- На работе травму получили?

Борис вышел из поликлиники, купил бутылку пива и отправился в парк. Выпил пиво на лавочке, глядя, как малыши в ярких курточках чертят мелом асфальт в окружении бабушек-наседок. Возле кромки воды кормила уточек молодая пара, кидая им куски булки и беспрерывно целуясь. Борис сразу разозлился: во-первых, уткам хлеб нельзя, а во-вторых, какого черта он тут сидит без пальца, и дома сумасшедший отец, а они лижутся у него на глазах. Господи, да у него секса не было года два, наверное!

- Это какое-то безумие, – тихо пробурчал он под нос.

Борис купил еще пару бутылок пива и отправился домой. Отца он застал копающимся в мусорном ведре.

- Надо еще ей положить… А то кусается, – бормотал он.

- Пап… Кто это – она?

- Голодная. Ты с собой привел. Я ей – уходи, а она – нет, пока не наемся, не уйду.

- И что, она ест мусор?

- Мусор ест, всякую дрянь. Тряпки старые.

- А почему мне палец отъела?

Старик развел руками:

- От голода. Злится, стал быть. И не наедается она тут. Домой хочет.

Они с отцом разложили на столе кучи дряни – замасленные обертки от булочек, картофельные очистки, Борис вынул даже окаменелый кусок фарша, пролежавший в морозилке, наверное, больше года. Включил ночник – может, свет отпугнет ее?

Но не помогло ничего. Тварь пришла и в эту ночь. Шуршала дрянью на столе, чавкала, хрустела замороженным фаршем. Как он не силился, он снова не смог рассмотреть ее – где-то на краю зрения билось и пульсировало что-то серо-черное, на мгновение ему показалось, что он увидел тонкие пальцы и глаз, висевший почему-то где-то неподалеку от этих пальцев. Тварь приползла к Борису, долго елозила под одеялом, будто примеривалась, куда куснуть. Скользила по груди, собирая обильно выступивший пот, тыкалась в подмышку своим мягкими, аморфными конечностями, осторожно шупала, словно хирург больное место. И вдруг сделала стремительный рывок из-под одеяла и укусила его за нижнюю губу. Борис зашипел от пронзительной боли и с отчаянием подумал, что губу она ему оторвала начисто. Когда гадкая тварь исчезла, он вскочил и побежал к зеркалу – кусок плоти был вырван посередине, обнажая два нижних зуба и десну. Крови, как и тогда, не было, края раны мгновенно зажили неровными рваными рубцами.

Борис сел на кровати, ощущая бесконечное отчаяние. Его жизнь, и так не слишком счастливая, начала походить на фильм ужасов. Он покрутил телефон в руке – может, поискать в сети? И по какому запросу? «Меня поедает ночами адская тварь, что делать»? В этом момент раздалась мелодия звонка и высветилось имя «Алена».

- Борька, ты извини, что так поздно… Или наоборот, рано… – без приветствия начала она. – Слушай, с тобой после возвращения из Воркуты ничего странного не происходит? У меня полная жопа.

Аленка

Аленка рылась в рюкзаке и чертыхалась. Рюкзак надо было разобрать еще на той неделе, когда они вернулись из Воркуты. Но ее одолел невероятный упадок сил, и несколько дней она валялась в кровати в обнимку с ноутом и ведерком мороженого. От поездки она, собственно, ничего и не ожидала – глупо было бы после стольких лет. Павел все так же сходил с ума от своей невероятной красавицы жены, и последняя тень надежды растаяла, когда Аленка увидела, с каким отчаянным и растерянным лицом он посматривал на смартфон, ждал от нее сообщения. Даже если она его бросит – а Аленка была уверена, что бросит! – Павел все равно останется по-собачьи влюбленным в нее. Приворожила она его что ли, кукла безмозглая! Хотя, если уж быть до конца честной с собой,  Светлана была далеко не безмозглой, и это мучило Аленку даже больше, чем ее безупречная красота. К красоте привыкаешь, она надоедает и становится незаметной, а вот внутренний огонь, харизма… В Светлане это было с избытком.

- Ну и ладно! – сказала сама себе Аленка и, вышвырнув из рюкзака теплые джинсы, наконец выудила сложенную пополам фотографию со статным военным и карлицей.

Заправила в заранее купленную винтажную фоторамку со сколами и царапинами на благородном темном лаке, прошлепала босыми ногами в фотостудию, которая была оборудована в соседней комнате. Повесила фото на фальшивую кирпичную стену, полюбовалась. Стильно. Она любила старые вещи. Правда никакая любовь к винтажу не загнала бы ее в эту чертову Воркуту, хрена с два она хоть раз еще согласится тащиться в очередной медвежий угол. Она таскалась по всем этим заброшкам только из-за Павла, но теперь все, хватит с нее. Должна же быть хоть капля самоуважения!

Алена разгребла сообщения, которые накопились за время ее отсутствия, договорилась на несколько фотосессий подряд. Грусть грустью, а деньги ей никто в клювивке не принесет. И надо заканчивать с этой безответной любовью, к которой она привыкла, как к дождю осенью и снегу зимой. В конце концов, Павел не единственный привлекательный парень в этом городе. Да и она далеко не уродина. Борька вон говорит, она похожа на Вайнону Райдер. А может, и правда похожа!

На следующий день пришла первая после отпуска семейная пара на фотосессию. Аленка любила такую фактуру: полная крутобедрая женщина с круглым лицом и при этом неожиданно тонкими, иконописными чертами. Мужчина тоже был крупным, быкообразным, с нависшими бровями и обезьяньей челюстью. Он очень трогательно называл жену «Пусечкой», охотно садился во все предложенные фотографом позы и смотрел на свою пусечку влюбленными глазами, отчего Алена пришла в восторг – работать с ними было легко.

Они принесли с собой пиццу и вовремя перерыва предложили и Аленке. Та ела душистую морскую соленую пиццу и думала, что жизнь, в общем-то, налаживается. Она проводила семейную пару, когда за окном начали сгущаться сумерки. Налила себе чая и вдруг ощутила легкую тошноту. «Не стоило эту пиццу пересоленную, наверное, есть», - подумала она.

Ночью Аленка долго не могла уснуть – ее мучила изжога, постоянно хотелось пить, и она уже проклинала обаятельную пару и их чертову пиццу. Поворочавшись, Аленка посчитала овец, вспомнила одну дурацкую медитацию и наконец начала проваливаться в легкий поверхностный сон. Но вдруг кровать качнулась, будто кто-то сел на край, она открыла глаза и увидела, что рядом с ней Павел. Она не видела лица, но ни с чем бы не спутала аромат его туалетной воды – всегда одной и той же! – и его собственный, теплый запах тела. Сердце ее сильно стукнуло о ребра пару раз, но что-то заткнуло удивленный голосок внутри ее головы, и она просто обрадовалась, что вон он тут. С ней. Наедине. Наконец-то!

Павел погладил ее щеку, и она прижала ладонь к его ладони, а он скользнул второй рукой под одеяло. И хотя Аленка понимала, что такого в реальности быть не может, она с удовольствием приняла этот сон. Сон, в котором он стягивал с нее пижамные трусики и майку, срывал с себя нетерпеливо свитер и нырял к ней, и заполнял собой все. «Все так просто, так хорошо», думала Аленка, удивляясь, почему это раньше не приходило ему в голову. Просто прийти к ней, закрыть поцелуем рот, лечь в ее кровать. Так просто и так нужно обоим.

Это был невероятно реалистичный сон, в котором ее голова лежала на его груди, и она чувствовала тепло его кожи под своей ладонью. В окно заглядывала луна, Аленка повернулась и немного приподнялась, чтобы рассмотреть его лицо.

- Ты ушел от нее?

Павел тихо сказал, не поворачиваясь:

- Куда я уйду, с такими-то ногами.

Аленка удивилась, скосила глаза на дальний конец кровати и завизжала: из-под одеяла высовывались самые настоящие копыта, и нога выше хоть и была человеческой, но вся поросла короткой плотной шерстью. Павел наконец-то повернулся к ней, и Аленка отскочила и прижалась к стене, а он все так же тихо произнес, почти не размыкая губ:

- Смотри, береги его.

Она проснулась от своего крика, сжимая в руках свернутое в жгут одеяло. Аленка села в кровати, ощущая омерзительно влажные и теплые простыни, и почувствовала, как снова внутри поднимается тошнота.

Она выпила литр кофе, чтобы унять сосущую внутри муть, но к приезду следующих клиентов все равно была разбитой. Фотографировать пришлось ухоженную красивую женщину чуть за сорок с брюзгливыми зачатками морщин вокруг рта и ее отталкивающего подростка сына. Сын был с неприятной, какой-то женской полнотой, с круглым бабьим лицом и ямками заживших прыщей на щеках. Он раздраженно кривился, когда Алена просила его поменять позу и постоянно огрызался на мать, которая принимала умилительное выражение, глядя на своего отпрыска, как на золотой пятак.

Когда они ушли, Аленка облегченно вздохнула – такие люди вытягивали массу энергии. Она ходила по студии, собирая реквизит, и вдруг почувствовала, как что-то налилось жаркой тяжестью в животе, и ее снова затошнило. Алена подошла к большому трюмо в тяжелой дубовой раме, задрала кофточку. Живот заметно вздулся, стал плотным и напряженным.

- О господи, – выдохнула она.

Аленка схватила телефон и вызвала скорую. Уже через двадцать минут она лежала на своей кровати, а врач в синей униформе щупала ей живот, недоуменно подняв брови.

- Девушка, зачем вы нас вызвали? У вас что, кровотечение, схваткообразные боли?

- В смысле, зачем?! У меня живот раздулся, как бейсбольный мяч! Меня тошнит! Это аппендицит или вообще перитонит!

- У вас обычная нормальная беременность, – распрямившись, сказала врач.

- Какая, нахрен, беременность? У меня секса не было с тех пор, как динозавры вымерли!

Заполнявший документы на планшете фельдшер хмыкнул, скользнув по округлому Аленкиному животу.

- Ладно, собирайтесь, – равнодушно уронила врач. – Пусть вас гинеколог посмотрит.

В приемной Аленка проторчала два часа, посадила телефон, играя в три в ряд, и утонула в ненависти к современной медицине. Когда, наконец, молоденькая врачиха, лучась улыбками на полных щеках с ямочками, загнала ее на кресло, у Аленки кончилось терпение.

- Да не беременна я, господи! Покажите меня гастроэнтерологу или хирургу!

- Обязательно покажем! – проворковала гинеколог и полезла в Аленкину святая святых.

Потом был холодный гель на животе, и ручка аппарата УЗИ заелозила по ее коже.

- Очень хорошо! – уютно сказала врач. – Очень хорошая у нас маточка! Семнадцать недель примерно… А что вас беспокоит? Вроде все хорошо…

Аленка почувствовала, как кровь ударила в голову и зашумело в ушах.

- Вы врете… - слабо лепетала она. – Этого не может быть…

Гинеколог пожала плечами и сунула Аленке салфетки, чтобы вытереть гель.

- А вы не знали? Животик-то уже видено… Ни одно средство контрацепции не дает стопроцентной защиты, если вы об этом. Вставайте на учет в консультацию по месту прописки, в больнице вам делать нечего. И анализы у вас хорошие… Гемоглобин в норме, не у каждой беременяшечки так. Все у вас хорошо, мамочка.

«Беременяшечка… мамочка» - бились сюсюкающие, слюнявые словечки в голове у Аленки, пока она, сжавшись в комок на заднем сиденье такси, ехала домой. Это же невозможно. Даже если хоть на секунду принять за правду тот ее призрачный секс с кем-то, у кого был голос Павла, его запах и козлиные ноги, то это не бывает так быстро. Сколько она сказала, семнадцать недель? Это четыре месяца, а с той ночи прошло всего два дня. Невозможно.

Дома Аленка пощупала надутый живот, рассмотрела себя с разных сторон в зеркало, села в уголок дивана и заплакала.

На следующий день живот вырос еще немного, и она первый раз почувствовала несмелый пинок изнутри, а около пупка вырос и тут же пропал небольшой холмик.

- Оно уже толкается, – сама себе сказала Аленка, чувствуя, как в груди растет ледяной ужас.

Кого она родит? Что это вообще? Ребенок? А вдруг нет?

Она записалась в недешевую клинику к гинекологу, надеясь, что та, в обычной больнице, просто ошиблась. И аппарат УЗИ у них наверняка старый, а в этом дорогом центре самый лучший.

Но и дорогой гинеколог с серебряным бейджиком на груди не увидела ничего нового.

- Все замечательно, – улыбнулась она елейной приторной улыбкой. – Давайте, я вам анализики выпишу… Ах, простите я монитор не включила!

Врач щелкнула пультом, и на стене напротив ожил и загорелся голубым огромный монитор, на который проецировалось содержимое Аленкиной матки.

- Сейчас все увидите, аппарат у нас самый современный, три-дэ. Так… Вот у нас пальчики, ровно пять штук. Смотрите. Сейчас я немного поверну, чтобы вы могли личико увидеть…

Аленке захотелось заорать на лучащуюся улыбками врачиху – да что они все как сговорились! «Пальчики, беременяшечка, мамочка!». Как сиропу три литра выпили и вареньем обосрались! Тут изображение переместилось, и она увидела ребенка – к небольшому тельцу с поджатыми крошечными ногами крепилась преогромная голова. Плод шевельнулся, чуть повернулся и показался его затылок, на котором было еще одно личико с открытыми выпученными глазками и круглым рыбьим ртом, из которого выступали два кривых зуба. Аленка ахнула и удержала крик, но врач, казалось, ничего не замечала – продолжая возить устройством по ее животу, она ворковала что-то сентиментальное и приторное.

Аленка оттолкнула ее руку, не слушая удивленные возгласы, оделась, чертыхаясь и путаясь в вороте кофточки, и выскочила на улицу. Домой она пришла, сдерживая рыдания, и когда за ней закрылась дверь, с удовольствием расплакалась.

Она налила в высокий бокал любимый мартини, накидала кубиков льда. Беременным, конечно, нельзя, но разве она кого-то приглашала в свой живот? Да и что это за тварь растет там, внутри? Аленка отменила все следующие фотосессии, сказавшись больной, обзвонила несколько клиник. «На каком сроке можно сделать аборт?» И везде слышала – до 22-й недели. А у нее уже 22, и сколько будет завтра утром? А надо еще сдавать анализы, ходить на обследования, никто не сделает ей операцию в день обращения.

В эту ночь уснуть она так и не смогла – мешал живот, пиналась адская тварь в недрах ее тела, голову охватывал туман ужаса. Она встала, налила еще мартини, забилась в угол дивана. Врачи ей помочь не могут, может, найти ведьму какую-нибудь? Может, ее сглазили, прокляли? Цыганка какая-нибудь рукой коснулась, черт его знает! Аленка не верила в эти сказки, но, в конце концов, растущий урод в ее животе тоже что-то из ряда вон. Она встала и направилась к компьютеру, и в этот момент раздался стук в дверь. Не трель домофона, даже не дверной звонок, а стук. Аленка не помнила, когда слышала, как кто-то стучит в дверь, как в деревне, ей богу. Она подошла к двери, заглянула в глазок, и спина ее мгновенно покрылась гадким холодным потом. По ту сторону она увидела карлицу, которая, задирая голову, пыталась заглянуть в глазок. Большая лобастая голова, выпуклые глаза с толстыми веками, старомодное платье с наглухо застегнутым воротничком.

- Верни, что взяла, – послышался ее на удивление густой низкий голос.

Она добавила что-то на незнакомом языке, плюнула на дверь и ушла. Аленка бросилась в комнату, нашла контакт Павла, подумала и промотала до номера Бориса.

Тепло родного дома (3)

Аленка расплела сыр-косичку, сказала, обводя взглядом комнату:

- А ничего номер. Я думала, хуже будет.

Про Воркуту, этот край грандиозных заброшек, живой осколок ушедшей эпохи, они говорили давно. Павел, Борис и Аленка когда-то учились на одном курсе политеха, успели крепко сдружиться и заиметь одно хобби. Они  пробирались в старые пионерские лагеря, давно закрытые пансионаты и элеваторы, искали старые усадьбы и деревни с домами, дышавшими стариной. Не вели никаких блогов, им просто нравилась эта атмосфера заброшенности запустения, от которой почему-то пробегал холодок по спине. Наконец Аленка сказала, что если они не съездят в Воркуту этим летом, то не съездят никогда. Павел не так давно женился, наверняка там скоро младенец на подходе, а у Бориса все больше сдавал отец, болезнь которого могла надолго отложить поездку. Павел согласился – жена с ним не собиралась, но легко отпустила, а Борис попросил тетку посидеть с отцом на время его отъезда. Аленка могла сняться с места в любой момент, положение свободного фотографа позволяло.

Павел кинул взгляд на телефон, как будто от его взгляда сразу бы ожили мессенджеры. Света не ответила на его сообщение, посланное еще рано утром: «Проехали Амшор, все норм. Уже соскучился». Последнее время это стало нормой – Светлана не отвечала в вайбере, все чаще пропускала звонки. «Я не слышала», равнодушно говорила она. Это было очевидной ложью, но Павел не устраивал скандалов, не пытался вывести жену на чистую воду. Хотя ему было не в чем упрекнуть ее – не было необъяснимых отлучек, тревожных провалов во времени, но были блестящие глаза, когда она писала кому-то сообщения на телефоне, был тот отстраненный, прохладный тон, от которого ему становилось очень больно. Павел не был готов к настоящему разговору, потому что честный разговор начался бы с вопроса «Ты не любишь меня? Ты мне изменяешь?» И он был почти уверен, что она со вздохом облегчения ответила бы на все вопросы «да» и бросила бы его с той легкостью, с какой сбивают кусок глины с каблука. Да, не люблю, да, изменяю, иди уже к черту, как же ты опостылел со своей собачьей любовью! Все это он говорил сам себе, будто бы Света произнесла их на самом деле, и понимал, что никогда не сможет ее отпустить.

Они познакомились еще в университете на втором курсе, и у них случился короткий вялый роман. Впрочем, Света его вскоре бросила, и он упал в беспросветную тоску и депрессию. Борис и Аленка вытаскивали его, возили по кино и выставкам, кабакам, паркам и кофейням.

- Да ладно чего ты! – тыкал его в плечо Борис. – Подумаешь, цаца. Ты вон к Аленке приглядись… Она ведь давно неровно к тебе дышит, не замечал?

Он замечал, и Аленка была красивая, может, не хуже Светы, но это было не то. Не забирало сердца, не ударяло пьянящей пеной в голову.

Они со Светланой встретились через десять лет после универа, когда он уже был не нищим студентиком с неравномерной щетиной на тощем кадыке, а волне уважаемым Павлом Николаевичем в БМВ с маслянисто поблескивающим боком и хорошей квартирой в таун хаусе. Светлана тогда рассталась с очередным мужчиной, и так и не разлюбивший ее Павел показался ей удачной находкой.

Перевалило за полночь, а они все пили, сидя прямо на полу, на подушках, стянутых с диванов. Павел думал, что уснет мертвым сном, как только доберется до гостиницы, но как только опрокинули по первой «за приезд» и «с устатку», пелена усталости почему-то спала с глаз. Павел с Борисом быстро ополовинили бутылку текилы, а Аленка – своего прегадкого мартини. Они болтали, подкалывали друг друга одними им понятными со студенчества шутками, и от этого было тепло и уютно в этом обычном номере гостиницы с дешевой мебелью и дешевой гобеленовой картиной на стене.

- Слушайте, мы эдак до утра добухаемся, – усмехнулся Борис и подлил себе текилы. – Мы завтра идем снимать или дрыхнем до обеда и к вечеру ползем похмеляться?

- Давайте сворачиваться, – вздохнул Павел и закупорил бутылку.

Утром собрали легкие рюкзаки, закинули по паре бутербродов. Надели легкие куртки – воркутинское лето, к их удивлению, было не намного холоднее московского.

- А сколько ехать до этого поселка? Кстати, мы-таки в Северный собрались или Комсомольский? – спросил Борис, когда они спустились в вестибюль.

Павел открыл карту в телефоне:

- Сегодня по Комсомольскому прошвырнемся, он не так давно заброшен. А ехать до него… Такс… Двадцать два кэмэ.

Проходя мимо ресепшн, Павел увидел пацана лет пятнадцати и женщину с золотым бейджем на груди. Парень, приоткрыв рот, растерянно смотрел на него, дернулся и привстал с низкого табурета. Но женщина ухватила его за руку и тихо прошипела:

- Не надо! Это не наше дело!

Павел дошел до двери, оглянулся на них и поймал отчаянный и испуганный взгляд мальчишки. Пробормотал:

- Странные они тут.

За руль арендованной Нивы сел Павел, который всю дорогу до Комсомольского поглядывал на телефон – Светлана на последнее сообщение ответила одним смайлом. Борис на заднем сиденье тихо разговаривал с теткой, и они с Аленкой старательно делали вид, что не слушают. Отец Бориса медленно погружался в туман старческого слабоумия, и он никак не мог решиться сдать его в специальный интернат. Аленка фотографировала зеленую арктическую тундру, чей простор навевал одновременно и восхищение, и грусть.

Хотя Павел пересмотрел десятки репортажей из Воркуты и поселков воркутинского кольца, увиденное потрясло его. Советские заброшки вызывали у него смешанное чувство восторга и тонкой горько-сладкой тоски. Его раздражали ролики столичных блогеров с банально-ворчливым «все развалили, сволочи» и «как здесь можно жить, не понимаю». Эти тихо ветшающие поселки и кварталы Воркуты были полны чего-то, названия чему он не мог придумать. В них еще мерцало грандиозное прошлое шахтерского края, тихо тлело настоящее с его ностальгической грустью, осторожно выглядывало мрачное будущее. Заброшки всегда нравились ему такими, какими были – с проросшими в окна ветвями деревьев, бархатным мхом на старых креслах, с чернотой плесени на давно нечитанных книгах. И не нужны никакие ремонты и реновации. Тут был свой остановившийся мир.

Они шагали по Комсомольскому, осматривая кварталы низкорослых домов. Первые этажи многих зданий были заколочены, будто люди пытались сохранить свои жилища для лучших времен, да опоздали к этому лучшему навсегда. Павел навел камеру телефона на висевшую на одной петле дверь, над которой висела вывеска «Пилот», в окне рядом была фанерка с изображением земного шара.

На следующей блочной пятиэтажке все балконы лишились ограждения, лишь у пары остались рамы и остекление. В форточке одного окна трепетала занавеска – изодранная ветром и временем, она была словно живой стяг ушедшей эпохи. Павел заглянул в проем с разбитым стеклом и увидел люстру из пластиковых прозрачных висюлек и пласт сошедших обоев; на стене еще висели большие деревянные часы, навсегда остановившиеся на четверть пятого. Около дома кривился мятый остов красной девятки, стоял детский трехколесный велосипедик, легкий осенний ветер трепал кисточки на его руле.

Они подошли к первому подъезду, около которого в жидкой кудрявой травке были разложены игрушки. Маленькие плюшевые зверьки с выдранными глазами, откуда торчала вата, резиновые советские гномы и чебурашки с пятнами сигаретных ожогов на лицах, старые куколки, волосы у которых свалялись в грязный бурый войлок. Куклята были расставлены расходящимися кругами, в центре лежал камень, на котором кто-то нацарапал письмена на языке коми.

- Господи, какой жуткий ЖЭК-арт, – Аленка вынула свой навороченный фотоаппарат, щелкнула несколько раз. – Очень крипово.

На двери подъезда еще висела читаемая табличка с номерами коммунальных служб. Они зашли внутрь, на первом этаже из почтовых ящиков торчали кипы платежек. Борис вынул одну:

- За 2015 год. Нихрена себе, вот это задолженность! Пятьдесят тысяч! Они что тут, вообще коммуналку не платили?

- А смысл? – сказал Павел. – Хату тут можно продать только призраку коммунизма, да и жили тут наверняка старики какие-нибудь. Которые понимали, что эти долги они в могилу и заберут.

Поднялись на третий этаж, зашли в первую попавшуюся квартиру с выбитой дверью. На крошечной кухне остался стол и пара табуреток, зона стены около древней мойки со сколами эмали была оклеена яркой, дешевейшей и пошлейшей клеенкой в разводах засохшей плесени.

Алена приподняла обложку настенного календаря:

- 2017-й. Не так уж давно уехали.

Слова ее прозвучали гулко и неожиданно в покинутой квартире, и Павел вздрогнул. На подоконнике стояли два горшка с высохшими мумиями кактусов, в пыльное окно виднелся соседний дом – с такими же безглазыми проваленными окнами, с печатью брошенности и ненужности.

Аленка открыла дверцу верхнего кухонного шкафчика – на полке стояла одинокая металлическая банка в горошек с надписью «Мука» и валялся пакетик с приправой. На банке лежала аккуратно сложенный лист в клеточку. Аленка развернула листок, пробежалась глазами:

Спаса-Варука,
Причиста владыка,
Железный стын
Медны ворота!
Отведи чужака
за мои ворота
отведи злого
рука отсохнет у нёго
в дому моем
только мы живем.
Кальцы – кальцы
ломай пальцы
вору смертному
бессмертному
от глаза худого
от слова плохого
защити!
Солнце-матушка, ветер батюшка,
за домом смотри, чужака не пускай!
Повешу замок железный,
замок на ключ,
ключ в воду.
Как у замков смычки крепки, так мои словеса крепки.

Под заклинанием шариковой ручкой было написано крупными печатными буквами что-то на языке коми. Борис взял лист из Аленкиных пальцев, покрутил.

- Я читал про такое, – подал голос Павел. – Это типа заклинания, хозяева оставляли в домах в покинутых деревнях. Ну, чтоб мародеры не растаскивали вещи. Байку даже знаю: один старик уехал в город и оставил охранную молитву на столе. Вскоре в деревню приехала молодежь погудеть и случайно подожгла траву, а от нее занялась сарайка, а потом и весь поселок. Так и сгорели все дома, кроме дома этого деда.

- Магия, – хмыкнул Борис.

- Было бы чего беречь, - отозвалась Аленка. – Деревенский дом хоть какая-то ценность, а эти руины кому нужны? Ну что, вот перец, который тут нашаманил защиту своей хрущобы, вернуться, что ли, сюда планирует? Ну и жил бы тогда тут, чего уехал-то.

Она сфотографировала листок, положила листок обратно на банку и прикрыла дверцу. Борис направился в комнату, и вскоре послышался его голос:

- Эй, ребят! Смотрите, какая охренительная штука!

В гостиной Борис раскрыл полированный сервант, с которого чешуей сходил лак, и вытащил оттуда мятую страшенную миску из жести, на краю которой было нацарапано «Михаил Д».

- Хозяева раскопом, по ходу, занимались, это ж явно гулаговская штука, миска какого-то зэка. О, вот еще…

Он вынул из ящика такую же корявую, царапаную, мятую ложку – по виду самодельную.

- Блин, ребят, как хотите, я это себе забираю. Нереально крутая вещь!

Борис сунул посуду в рюкзак. Они отправились в другую квартиру, сохранившуюся получше. На двери одной из комнат висел лист картона с надписью «Здесь живут», и Павел хмыкнул – разумеется, уже давно никто не жил в этом одиноком, словно брошенный пес, доме. Он толкнул створку двери, и Аленка взвизгнула. Взгляду открылась небольшая комната с маленьким диванчиком, столиком на колесиках и стеллажом с аккуратными рядами книг. Обои в мелкую розочку, на окнах – желтые гардины. Скудное северное солнце, просвечивая через занавеси, заполняло комнату теплым янтарным светом. Но посредине пола громоздилось нечто, похожее на жуткое гнездо. Свитые из грязного постельного белья толстые жгуты были уложены большим, метра в полтора в диаметре, кругом. Между переплетениями торчали пучки волос всех мастей – седые пряди, русые, темные, фиолетовые крашеные старушечьи букли. Заполнено оно было какой-то тошной мерзостью, в которой Павел увидел толстые мослы с присохшими черно-бурыми ошметками, гнилые тушки птиц со свалявшимися перьями, россыпь мелких костей и какие-то кругляши, которые он принял сначала за пластиковые шары к детскому боулингу. Подойдя ближе, Павел понял, что это были кукольные головы с выдранными и срезанными волосами. Старые черно- белые фотографии, сжатые в комки, лежали вперемешку с клочками меха и волос. В центре тошнотворной инсталляции было углубление, будто совсем недавно снялась отсюда большая тяжеловесная птица. Рядом с гнездом стояла игрушечная машинка, бокал с пластиковой розой, чашка с цветными прозрачными камешками, хрустальный лебедь – словно подношения.

- О господи, простонала Аленка, – зажимая рот и нос ладонью. – Какая мерзость!

Борис побледнел и сделал судорожное движение кадыком.

- Меня щас стошнит…

- Трындец, вы нежные! – сказал Павел. – Тоже мне, любители сталка. И не такое видали, помните, в заброшенном морге был наформалиненный мозг в банке?

- Он так не вонял! – возразила Аленка. – И мозг в морге – это нормально и объяснимо. А это что, блин?!

- Да поглумился кто-то. Мы ж не единственные, кто здесь шарахается… Видела, сколько репортажей на Ютубе из Воркутинских поселков?

- Такого я в репортажах не видела!

Павел поднял телефон и сделал короткое видео, потом щелкнул несколько снимков.

- Пойдем отсюда, – поморщился Борис.

- Ща… - Павел подошел к стеллажу, огибая отчаянно вонявшее гнездо, и взял с полки фарфоровую статуэтку, изображавшую обнимающуюся парочку в старинных одеждах в духе 19-го века.

- Светка собирает старый фарфор. Говорит, среди советских статуэток бывают довольно любопытные.

Борис махнул рукой и поспешил к выходу, зажимая нос ладонью. Они прошли еще несколько этажей, осмотрели несколько квартир. Везде одно и то же – выцветшие фото на стенах, старая советская мебель рубленых грубых форм, горы волглых одеял и подушек. В одной из квартир Аленка заинтересовалась старинной фотографией, по которой заметно прошлась ретушь фотографа: молодой лейтенант в форме, в широких галифе, с блестящей портупеей, и рядом на стуле, скромно сдвинув коленки – некрасивая молодая карлица с кротким глупым взглядом. Тяжелые грубые черты лица, кривые толстенькие ножки, руки в перетяжках. Аленка сняла фото в тяжелой оправе со стены, вынула картон.

- Вы все трофеями разжились, я тоже фотку возьму. Такой винтаж, круто… в студии повешу.

Они бродили по поселку, снимая следы запустения и заброшенности: на детской площадке металлическую ракету с погнутой звездой на макушке, выцветшую вывеску «Ремонт телевизоров», заложенные кирпичами окна первых этажей, одинокие качели с вывалившейся доской сиденья, древнюю витрину в большом окне пустого универмага.

Проходя мимо очередной типовой блочной пятиэтажки, Павел увидел вывешенную на балконе одежду. Столько времени висит, не скинули вниз мародеры, не перепрела, не лопнула веревка? Он навел на одежду зум фотоаппарата и удивленно воскликнул:

- Ребят, это куртка, но у нее три рукава!

- Чего? – обернулся на него Борис.

- Три рукава, правда! – крикнула Аленка, вглядевшись в куртку.

- Да это капюшон… - пробормотал Борис, задрав голову и разглядывая одежду.

И тут Аленка воскликнула, вытянув руку. Впереди, в паре десятке шагов, ковылял хромой мужик, со спины напоминавший бомжа. Темного, неопределенного цвета теплый пуховик, толстые разбитые ботинки, голова замотана в шарф, хотя на улице было тепло.

- Эй, постойте! – крикнул Павел.

Может, это местный житель? Он слышал, что в Комсомольском остался жить какой-то чудик. Болтая слишком длинными рукавами, из-под которых не было видно пальцев, бомж медленно брел вперед, и, не оглянувшись на них, свернул за угол. Они втроем последовали за ним, но улица за поворотом была совершенно пуста, только слева в траве, около двухэтажного дома темнела какая-то куча. Они прошли пару десятков шагов и увидели еще одно гнездо. Толстые ветви неведомого растения перли из земли, закручивались, переплетались, образуя большой круг в пару метров. Заполняли его тушки мертвых собак, пересыпанные чем-то белым. «Известь что ли», ошарашенно подумал Павел. Какие-то тушки почти совсем сгнили, обнажив сквозь черно-бурую плоть кости, какие-то явно были брошены сюда недавно – еще была цела шкура с шерстью, тела раздулись от гнилостных газов. Мухи облепили морды собак, особо густо сидели на глазах. Так же, как и в той комнате, посреди этого гнилья было углубление, будто гнездо еще помнило своего хозяина, а по бокам, прямо в траве, лежали мелкие предметы, словно подношения. Павел увидел бюстик Пушкина, значки с эмблемой Олимпиады-80 на деревянной дощечке, маленький раскрытый альбомчик-кляссер с марками.

Аленка вцепилась в его руку и закричала:

- Господи да что это?! Это тот бомжара сделал! Ребят, пойдем отсюда, пойдемте!

И она вдруг громко и бурно разрыдалась, задыхаясь и подвывая. Борис с удивлением посмотрел на нее:

- Ты чего..? Ну неприятно, согласен, но не повод истерить, Ален.

Та размазывала слезы по лицу вместе с косметикой и не ничего не ответила сквозь бурные всхлипывания. Павел привлек ее к себе и обнял, поглаживая по спине:

- Ну, хватит, хватит... Не бойся, мы же с тобой. Думаешь, два парня не могут защитить одну маленькую девчонку от бомжа?

Аленка посмотрела на него снизу вверх и несмело улыбнулась сквозь слезы.

- Не знаю, ребят… Это жутко.

Борис усмехнулся:

- Шарахаться ночью по кладбищу тебе не было страшно, на элеваторе убегать от агрессивных бомжей не было страшно, а тут из-за какого-то дурака, раскидавшего тухлые кости – страшно?

Аленка кивнула и прижалась плечом к плечу Павла.

- Ладно, пойдем, – сказал он и двинулся по направлению к машине.

Павел видел, что Аленка хотела взять его за руку, но он сделал вид, что не заметил, и ушел на несколько шагов вперед.

В Воркуту они вернулись к вечеру, купили пива, и Аленка забыла свои страхи, прокручивая на дисплее фотографии Комсомольского. На следующий день они сходили в Рудник – район Воркуты, заброшенный еще в девяностые, где разруха достигала своего апогея. За пять дней в Воркуте они съездили в полуживой Воргашор и поселок Северный, в котором еще оставались люди.

В Москву уезжали совершенно довольные, хотя у каждого было грустное осознание, что это, вероятно, последняя их вылазка. Как-то в одночасье они почувствовали, что давно уже не так молоды и беззаботны, и что бытовая устроенность современных квартир манит их больше, чем романтика любой заброшки. В вагоне Павел строчил сообщения Светлане, Борис мрачно выспрашивал тетку о здоровье отца, а Аленка договаривалась с новыми клиентами о фотосессиях.

Тепло родного дома (2)