– Сань, спрячь этого урода на хрен! Спалит нас, – прошипел Константин, короткостриженый скуластый парень в кепке на глаза.
– Тормознули-таки – отозвался хриплый Саня с заднего сидения.
Саня запихнул мужчину тщедушной комплекции под ноги, в пространство между передним и задним креслом, расстелил на колени куртку, и шепнул:
– Только дёрнись!
– Спокойно, пацаны. – сказал скуластый, остановив машину.
Он опустил стекло, изменил положение рук, взявшись за руль снизу, ладонями внутрь – чтобы скрыть наколки на пальцах.
– Сержант Трофимов. Водительское удостоверение, свидетельство о регистрации, страховку приготовьте.
– Прошу.
– Куда направляетесь? – спросил сержант, изучая документы.
– На дачу.
– Дача – это хорошо. Откройте, пожалуйста, багажник, выйдите из машины.
Константин нажал на кнопку открывания багажника, отстегнул ремень и вышел. Хриплый Саня и парень с переднего пассажирского сидения напряжённо переглянулись; тут ещё к их машине направился один из автоматчиков, остальные остались у припаркованных вдоль дороги автомобилей МВД.
Сержант Трофимов сверил номера с ориентировкой и остановился перед багажником.
– Случилось чего?
– Да есть тут ориентировочка, на перехват работаем, – ответил Трофимов, – Закрывайте.
– Что-то серьёзное?
– Инкассаторов грабанули.
– Ого.
– Вот вам и ого. Вы ведь на дачу едете, а почему с собой ничего не везёте, шашлыки там, водочка?
– Так на даче всё есть, ждут нас.
– Ну ладно, не задерживаю. Счастливого пути, – попрощался сержант и вернул документы.
К сержанту Трофимову подошёл автоматчик, они закурили и лениво побрели к своим.
– Всё путём, – сказал Константин, сев за руль, – У них план «Перехват».
– Ну и нервы у тебя, Костян! – восхитился Санёк.
– Ага, я бы не выдержал и перестрелял бы их тут всех, – согласился сидевший на переднем пассажирском Рыжий парень с татуировкой на лице.
– Ну ты стрелок, я смотрю, – усмехнулся водитель, – Этот сучёныш не подох там?
– Всех переживёт, – сказал Саня.
– Это мы посмотрим.
– Ладно, поехали, – сказал скуластый Костя, и машина тронулась.
Пленником был Владимир Исаков, их сообщник по сегодняшнему преступлению. Он слышал разговор с сержантом и мог бы привлечь его внимание, но в таком случае они все отправились бы за решётку, получив лет по пятнадцать. И не получив ни копейки из добытых при ограблении денег. А так, Владимир рассчитывал, что сумеет отбиться от подельников, или, может быть, они вообще не станут его убивать. В последнее он не очень верил, зато точно знал, что получит свой шанс – им нужно будет только правильно распорядиться.
– Куда здесь? – обратился Константин к Исакову, когда машина въехала на территорию дачного посёлка.
– Прямо метров пятьсот, потом у колонки с водой поворот направо.
Проехав полкилометра прямо, водитель остановился перед поворотом с водоразборником: через пятьдесят метров был въезд на параллельную линию, с точно такой же колонкой.
– Ну и?
– Всё правильно, ближайший поворот, – сказал Владимир, приглядевшись, – До конца, оттуда направо, метров двести прямо и налево.
– Смотри, Сусанин! – пригрозил Рыжий.
Вскоре Исаков указал на нужный участок, и машина остановилась у покосившегося забора. Темнело.
– Посмотри в бардачке, фонарь должен лежать, – приказал скуластый Рыжему.
Тот порылся в ящичке и достал фонарь в металлическом корпусе. Константин, Саня и Рыжий вышли из машины, затем вытащили Исакова. Последний поплёлся впереди, указывая дорогу.
Обширный земельный участок – не меньше десяти соток – забросили давно. Дорожка, ведущая к дому, заросла, и о том, что она здесь была, свидетельствовали декоративные камни, изредка выглядывавшие из-под вороха гниющих листьев.
Деревья разрослись, и их серые стволы с крючковатыми ветвями казались человекоподобными существами, застывшими по команде «замри!». И, едва лишь прозвучит сигнал «отомри!», как они оживут, сомкнут стволы и ветви, чтобы поглотить четверых преступников, осторожно шагающих в свете фонаря.
– Тишина какая-то нехорошая, – произнёс Саня, аккуратно переступая трухлявое бревно.
– Обычная тишина, чего ты выдумываешь, – отозвался Рыжий.
– Собаки не лают…
– Ну сам полай тогда.
– И всё равно. Чувствую, нехорошее место здесь.
– Сань, не бывает нехороших мест, бывают нехорошие люди. А места везде одинаковые. Да, Вован? – вступил в разговор Константин.
Пробравшись сквозь заросли сухого кустарника, они вышли к деревянному дому. Пока Рыжий водил фонарным лучом по старым выцветшим стенам, Исаков присел на карточки возле разбитого окна. Делая вид, что завязывает шнурки, он поднял кинжалообразный осколок стекла, обернул нижнюю часть в носовой платок и спрятал в карман.
– Ты чего уселся? Пошли! – прикрикнул Константин.
Исаков поднялся по ступенькам на крыльцо, но завозился перед дверью – видимо, ржавый замок заклинило. Выругавшись, Константин ударом ноги отворил дверь.
– После вас.
Они вошли внутрь и стало ясно, что у Владимира не получается сориентироваться.
– Ты чего, идиот, даже не запомнил, куда их спрятал?
– Всё я помню, я спрятал в погреб, нужно его найти.
– Так ищи!
Терпение подельников Исакова подходило к концу, когда он, наконец, объявил:
– Здесь.
Самая большая комната – наверное, раньше её использовали как гостиную. Неровные полы, от окон к противоположной стене шёл наклон, и в углу, в точке схода всех неровностей, и находился погреб, как бы в углублении.
– Сань, доставай, – распорядился Константин, – Рыжий, свети.
Саня закатал рукава, схватился за кольцо люка, но открыть не смог.
– Ну ладно, – выдохнул он.
Затем взялся двумя руками, присел и расставил ноги как штангист, – на этот раз усилий хватило лишь приподнять крышку. Константин пришёл на помощь и они, в четыре руки, открыли погреб; на них пахнуло затхлостью и сырой землёй. Рыжий одной рукой направил луч света в темноту подпола, другой крепко схватил Исакова за шею; тот сжал в кармане осколок стекла.
– Саня, спустись, проверь хорошенько.
По лестнице он спустился в погреб, достал из кармана связку ключей, зажёг маленький фонарик-брелок, потоптался на месте.
– Нет тут никаких денег!
«Как нет? – пронеслось в голове у Исакова – Кто-то после меня забрал? Или Саня блефует? К чёрту, шанс нужно использовать сейчас».
В следующее мгновение он левой рукой выбил фонарь из руки Рыжего, а правой всадил ему в бок осколок. Фонарь упал в погреб. Рыжий завопил и отпрянул, скорчившись. Следом Исаков выбросил удар прямо перед собой и попал в лицо бросившемуся на него Константину, порезав зажатым в кулаке окровавленным осколком.
– Держи суку! – заорал он, зажав кровоточащую рану.
Исаков бросился бежать, рискуя врезаться в стену, но тотчас же темноту рассеял мощный луч. Саня выбрался из погреба и бросился в погоню.
– Отойди, – крикнул Рыжий.
Он оттолкнул Саню и несколько раз с наслаждением выстрелил беглецу в спину. Когда Исаков упал, он подскочил к нему, сел сверху и успел нанести два удара ножом в грудь – сделать больше не позволил Константин, сбросивший его с тела.
– Придурок, мы ещё не узнали, где деньги!
Константин схватил Исакова за горло и, окропляя его лицо кровью из раны на щеке, твердил одно и то же: где деньги? В ответ тот лишь, угасая, хрипел.
– Да всё, через пару минут помрёт, – возвестил Саня, проверив пульс на руке.
– Какой же ты мудак, Рыжий.
– А что мне оставалось делать? Убежал бы.
– От троих?
– И прямо в отделение, – настаивал Рыжий.
– Ладно, валим отсюда. Там решим, что дальше, – скомандовал Константин.
На этом преступники прекратили споры и уехали.
Исаков в полной темноте лежал в луже собственной крови. Он не испытывал боли, не чувствовал своё тело, но знал, что он здесь не один. Там, где пол уходит под уклон, в погребе старого заброшенного дома есть что-то знакомое, близкое, даже родное. Он пытался вспомнить, что же приветствует его, где и когда он впервые познал это, но не мог, мысль обрывалась на том, что оно сопровождало его всегда, оно не имеет начала и конца. Но тьма из погреба, совершенно особая, как будто даже светящаяся на фоне темноты – отсутствия света – милостиво протягивает к нему свою длань, и он узнаёт её, да, он вспоминает!
Глубокая ночь. Двенадцатилетний Вова сидит в своей комнате, а за дверью в пьяном угаре разглагольствует дед. Мать, как обычно, где-то шляется и на ночь, – понимает Вова, – не придёт. Он плотнее укутывается одеялом, зажимает уши, чтобы не слышать старика. Бесполезно – сон не идёт. Вместо сна его охватывает какое-то странное томление, никогда прежде не испытываемое.
Володя встаёт с кровати, кругами ходит по комнате, вслушивается в пьяные бредни, изрекаемые старым алкоголиком. Тот нескончаемым потоком исторгает из себя слова, в основном это оскорбления в адрес дочери, внука, соседей и незнакомых Вове людей. И оскорбления эти встроены в придумываемые на ходу небылицы, глупости как бы вытекают из них и предопределяют характер и сюжет истории. Раньше он старался не вникать в пьяные бредни, но сейчас он получает от них ненормальное, болезненное удовольствие.
Вова выходит из комнаты. Дед валяется на своей лежанке, заправленной грязными тряпками и лохмотьями. На полу комнаты, – общей комнаты, в которой стоит единственный телевизор, – лужа мочи. К лежанке приставлена табуретка, на ней алюминиевая миска с закуской и кружка; пустая бутылка из-под самогона стоит тут же.
Но на этот раз его внимание притягивает неровный пол, углубление в сторону окон. Почему он никогда не замечал, что их погреб находится в наклоне? Он не может отвести взгляд, всё остальное отходит на второй план, всё пространство занимает этот наклон. И это не просто пол и погреб, это что-то осязаемое, грандиозное, живое.
– О, Володька, сукин сын! Где мамашка-то? Экзамены сдаёт? В институт поступает?
– Заткнись ты, – отвечает Володя, продолжая смотреть на неровный пол.
Вдруг его отпустило, словно оно позволило ему думать о чём-то ещё. В голове возникли мысли о деде: как же это у него выходит? В стельку пьяный, ходить не может, ползает, а голос ровный, даже не заплетается! Не говорит, а выкрикивает, выплёвывает свои слова, целые предложения, как попугай. И сил-то хватает!
Старик приподнимается, стараясь нащупать бутылку, и ему это удаётся. Он подносит её к губам и, наконец до него доходит, что она пустая. Тогда он рычит и швыряет бутылку в сторону внука.
Вова от снаряда уворачивается, но подходит ближе.
– Володька, щегол ты малолетний! Зачем пацанов соседских обслуживаешь? Вся деревня про тебя говорит, людям в глаза не могу смотреть.
Глаза деда прикрыты, устремлены в потолок. А глотка и язык работают вовсю, исторгая слова пулемётной очередью.
Вова вплотную подходит к деду, в нос бьёт запах аммиака и испражнений. По телу Вовы разливается волна бодрости, подъёма, его кровь словно электризуется, и весь организм требует действий. В голову приходят мысли – чёткие, хладнокровные, правильные. Будто не свои, а заимствованные. И теперь он знает, что нужно делать.
Володя находит клочок бумаги. Ручку, держа её рукавом кофты, вкладывает старику в ладонь, протягивает к листку, говорит:
– Дедушка, мне для школы нужно домашнее задание, слова написать надо. Ты ведь грамотный, помоги мне.
– Конечно, я же не то, что вы, – не открывая глаз отвечает он.
– Помоги, а я тебе бутылку принесу, – уговаривает Вова, – Вот давай, по буквам: эс, а, эм, и, зэ, вэ, и, эн, и, тэ, е.
На бумаге, кривым и скачущим почерком деда, написано: «сам извенитэ».
– Задают что-то, херню какую-то, и ты тоже херня! – бормочет он.
– Да, дедушка.
Володя отодвигает табуретку, бережно кладёт на неё бумагу с дедовскими каракулями.
– Кис-кис-кис-кис, – зовёт он кота.
Немного побродив по комнатам, он находит животное, берёт на руки и, поглаживая, несёт к старику. Дедовская койка стоит у окна, а под окном будка их собаки. Дружок пёс дурной и шумный, сейчас, как назло, решил поспать. А ещё он ненавидит кошек, так что, придётся ему проснуться. Володя открывает окно и выбрасывает кота прямо на свернувшегося калачиком Дружка, и, не интересуясь судьбой кота, закрывает окно и плотно задвигает шторы.
Под заливистый лай собаки двенадцатилетний ребёнок действует молниеносно. Через рукав кофты он берёт с табуретки нож, воняющий селёдкой, – дед резал им рыбу для закуски – и вкладывает в правую ладонь деда. Не успевает задремавший старик что-то понять, как вот уже его рука режет его же горло. Лезвие тупое, но неожиданная сила внука компенсирует этот недостаток. Дед пытается кричать, но, даже если бы ему это удалось, он не смог бы перекричать громкий лай пса под окном. Тем более что его горло уже перерезано и издаёт хлюпающие, булькающие звуки.
Закончив, Вова созерцает окровавленный труп с чувством идеальной гармонии и безмятежности. Он чувствует, что там, в наклоне, им довольны. Да, он справился. Нет, его не принуждали, ему лишь помогли после того, как он сделал свой выбор.
Добавив последние штрихи к картине самоубийства в приступе белой горячки, он ложится спать. Он знает, что всё сделано правильно, и никаких последствий не будет. Вова, счастливый, лежит в тишине, и не темнота, тьма мягко окутывает его, простирая к нему длань из наклона. Она гладит его по голове, хвалит, убаюкивает…
Да, Исаков вспомнил, и по щекам его текли слёзы. Он знал, что теперь оно позаботится о нём, не позволит умереть на грязном полу в позабытой всеми дыре. Исаков засыпал с облегчением, умиротворённый, как ребенок на материнском плече…
***
Свежий осенний полдень. Прохладный воздух пах землёй и подмёрзшим лиственным перегноем. На голубом безоблачном небе блестело холодное солнце.
К Исакову возвращалось сознание. Он слышал, как во дворе каркали и хлопали крыльями вороны. Когда поднимался ветер, скрипели и трещали сбросившие листву деревья; ветхие стены дрожали, хлопали ставни, и сквозняк проникал внутрь через щели и дыры, коих в старом доме было много.
В окно с выбитыми стёклами залетел воробей и с шумом порхал по дому в поисках обратного пути. Владимир Исаков открыл глаза и попытался встать, но нахлынувшая боль пригвоздила его к полу. Не в силах пошевелиться, он, стиснув зубы, смотрел на потолок, где плесень образовала причудливое чёрное пятно. Что-то похожее он видел много лет назад, когда врач показывал ему карточки с кляксами на белом фоне. И сейчас это пятно улыбалось.
Он лежал в луже своей засохшей крови, прилипнув к холодному полу как муха к ленте на клею. Покрывшаяся испариной кожа горела огнём. Позвоночник, грудь и рёбра ныли так, будто их напрочь раздробило; внутренние органы словно завязались в узел.
Внезапно в комнате потемнело, а птицы во дворе стали кричать сильнее обычного. Поднялся мощный ветер и дом задрожал, зазвенели и затряслись шкафы с посудой. Со скрипом отворилась дверца шкафа, на пол падали тарелки и кружки, ложки и вилки. С нижней полки соскользнула бутылка водки и, не разбившись, покатилась прямиком к раненому. Как только она добралась до Исакова, ветер стих. В комнате посветлело и птичий гомон на мгновение смолк. Затем пернатые стали каркать как прежде.
Владимир не сомневался в том, что водка попала к нему не сама по себе: погреб заботится о нём, хочет облегчить его страдания. Он освободил прилипшую к полу руку и с благодарностью принял дар. После первого глотка его вырвало кровавой желчью; перетерпев тошноту и головокружение, он хлебнул ещё раз, затем снова и снова. Выпив большую часть, Исаков отключился.
При следующем пробуждении он чувствовал себя лучше и смог встать, немного осмотрелся. В доме обнаружился приличный запас провизии: консервы мясные и рыбные, овощные и фруктовые, крупы, макароны, папиросы, чёрный чай, водка. Всё свежее, аппетитное, красивое – как с картинки. Владимир взял по банке тушёной говядины, паштета из гусиной печени, готового рассольника и со зверским аппетитом съел. Порывшись в шкафах, он нашёл старую, но чистую одежду; из соседней комнаты притащил поближе к погребу металлический каркас кровати, на сетку постелил несколько одеял, набросал мягких полушубков, пуховых и шерстяных платков. После чего снял с себя одежду, пропитавшуюся кровью, потом и сукровицей, и перед зеркалом осмотрел раны: пулевые отверстия на спине выглядели аккуратными, как будто нарисованными. Переодевшись, он лёг на свежеприготовленное ложе. От физической нагрузки он ужасно устал, тело разболелось.
«Как принцесса на горошине», – подумал он, засыпая в мягкой, тёплой постели.
Исаков проснулся среди ночи от тошноты и лихорадки. К горлу подступила рвота, и он вскочил с постели, но слабые ноги подкосились, и Владимир упал. Вместе с рвотной массой из желудка вышли какие-то тяжелые кусочки, которые звякнули об пол. Он подумал, что это могли бы быть отвалившиеся зубы, но, закончив отхаркивать, исследовал языком полость рта – все на месте. Кроме тех, что вышибли ему сообщники.
Пошарив рукой по полу, он нащупал коробок спичек, предусмотрительно оставленный перед тем, как лечь спать. Он зажёг спичку и рассмотрел, что же такое в его блевотине. И не удивился. Исаков и до этого понимал, что погреб исцелил его и продолжает врачевать. Тяжёлыми кусочками оказались четыре свинцовые пули, выпущённые Рыжим.
Он подполз к крышке, взял в руки кольцо и склонил голову. Исаков ощущал тепло, исходившее от погреба, но то было не физическое тепло. То, что оно излучало, находилось на другом уровне, вызывало томление и электрическое покалывание; от осознания снизошедшего могущества и просветления закипала кровь.
После расправы над стариком маленький Володя спал хорошо и спокойно. Только сейчас, спустя столько лет, взрослый Володя понял, что без поддержки он не сделал бы то, что сделал, – его рука была как никогда тверда, голова холодна и уверена в себе. Когда под утро пришла мать и закричала, увидев дело рук его, Володя лишь самодовольно улыбнулся. Она закрыла сына на замок, и тот сидел в своей комнате, пока тело не увезли в морг, и мать не отмыла комнату от крови. Дедушка уехал на заработки – так она объяснила отсутствие старика и больше никогда о нём не говорила.
Исаков хоть и был преисполнен благодарностью к погребу, но не думать про деньги он не мог. Куда они делись? Он мог бы предположить, что Саня на самом деле нашёл их, но нарочно не забрал, чтобы вернуться позже и всё взять себе. Но тот был слишком предан Константину и не поступил бы так со своим благодетелем и вожаком.
И тут на него сошло просветление. Погреб разговаривал с ним, вкладывая в голову нужные мысли. И сейчас он дал понять Исакову, что сумка с его честно заработанными деньгами здесь, и всё время здесь была. Просто погреб скрыл её от глаз нечестивцев, и они не смогли её найти. Деньги принадлежат Владимиру и только ему! И скоро он их получит. Нужно лишь набраться терпения. А пока его главная задача – отдыхать и восстанавливаться.
Исаков быстро поправлялся. Раны затягивались и зарастали, спадали гематомы и заживали ушибы. Почувствовав, что может свободно передвигаться и заниматься физическим трудом, он приступил к обустройству жилища. Отмыл дом и вынес всё лишнее во двор, подлатал крышу, заколотил дыры досками и фанерой, законопатил щели. Выгреб из печи золу и прочистил дымоход – теперь он разогревал на ней пищу и отапливал дом. За водой ходил на ближайшую колонку.
Выпал первый снег, землю вокруг дома присыпало тонким белым слоем. Птицы бегали по нему, оставляя следы маленьких лапок. Владимир, почти полностью здоровый, сидел у окна в облаке папиросного дыма. На столе стояла початая бутылка водки и банка кильки в томате. Чем лучше он себя чувствовал, тем сильнее становилось его нетерпение: хотелось денег, веселья и женского общества, хотелось отомстить бывшим сообщникам, хотелось действий, снова денег и женщин. Но погреб молчал.
Раздался глухой стук в дверь. Насторожившись, он тихонько встал со стула и на цыпочках пробрался к постели, вынул из-под подушки отличный охотничий нож, найденный здесь же, в доме. Стараясь не наступать на скрипучие половицы он прокрался к двери. Стук повторился.
«Хозяева? Их нет в живых. Случайный бродяга? Возможно. Константин, Саня и Рыжий? Тоже возможно».
Он прошмыгнул в комнату, из окна которой просматривался участок перед дверью. Снег оказался кстати, следы на нём принадлежали одному человеку, скорее всего, женщине или ребёнку – отпечатки ступней были маленькими. Немного поколебавшись, Исаков прошёл к двери и открыл её.
На крыльце стояла стройная молодая женщина. Густые чёрные волосы, тонкие, правильные черты лица, макияж с пышными ресницами и ярко-красными губами – она выглядела как сошедшая с глянцевой обложки модель. Холодные, точно ледышки, глаза красавицы неподвижно смотрели прямо перед собой.
Владимир никогда не видел таких красивых девушек вживую и сейчас просто разглядывал её, не зная, что сказать.
«Как кукла», – подумал он.
Начиная что-то понимать, Исаков посторонился и жестом пригласил гостью войти. В комнате он закурил, налил в гранёный стакан водки и протянул девушке, получив в ответ лишь её остекленевший взляд. Пока она раздевалась медленными, механическими движениями, он выдыхал на её шелковистую кожу дым от папирос «Беломорканал».
Когда Исаков в полной мере насладился молодым красивым телом, за окном стемнело. Они лежали на кровати, и он спросил:
– Как звать-то тебя?
Девушка промолчала. Он так и не услышал от неё ни одного слова.
– Можешь идти, – сказал Исаков.
Он зажёг керосиновую лампу, которых у него имелось несколько, и дал ей с собой. Стоя на крыльце, Владимир провожал взглядом гостью: она шла через поле в сторону леса, за которым не было ничего – только лес. Огонёк помелькал между деревьями и скрылся в чаще.
Исаков допил бутылку и закружил по комнате туда-сюда, ожидая, что погреб свяжется с ним и объяснит, что делать дальше. Он был весьма доволен очередным даром, девушка что надо. Он даже смутно припоминал, что когда-то видел в журнале очень похожую на неё модель. И её появление из ниоткуда и уход в никуда произвели на Исакова большое впечатление.
Впервые он задумался о природе погреба. Что это: добро или зло? Бог или дьявол? Если добро, то представления человечества о нём искажены настолько, что потеряна сама суть. А если зло? Значит ли это, что он отправится в ад? В немалой степени эти размышления вызвал алкоголь, но, если сам алкоголь – это проявление заботы погреба, то, стало быть, и мысли, которые он с собой несёт, не должны быть для него оскорбительны.
Исаков решил испытать неведомую силу. За всё время пребывания в доме он не осмеливался поднять крышку и заглянуть внутрь. Когда он впервые пришёл сюда, чтобы спрятать деньги, люк удалось открыть без труда. Так же и сейчас, никаких сложностей не возникло. Значит, важно кто именно пытается заглянуть в подпол.
Тьма из погреба казалась темнее самой темноты, более насыщенной и плотной. Владимир зажёг керосиновую лампу и поднёс её к спуску, но свет совсем не рассеял черноту. Тогда он лёг на живот и на вытянутой руке опустил лампу в погреб – и снова тьма взяла верх. Огонёк горел, но темнота вокруг не исчезала, она обволакивала его, и он светился сам по себе, не распространяя своё свечение на мрак погреба. Исаков водил ладонью, словно проверяя теплая ли вода в реке, но ничего не ощущал – обычный воздух.
Владимир взял пустую бутылку и бросил в погреб, а затем, опустив голову внутрь, прислушивался. Однако звона разбитого стекла или любого звука от соприкосновения бутылки с дном, мягким, жидким или твёрдым, не услышал.
«А что насчёт крестика»? – осенило его.
Исаков сорвал с груди маленький крест на шнурке, который по привычке носил с детства даже не обращая на него внимания. Он опускал крест в погреб, водил им, подсвечивал лампой, но ничего не менялось, тьма никак не реагировала на религиозный символ. И распятие отправилось вслед за бутылкой.
Владимир закрыл погреб, потушил лампу и сел на пол. Сам не осознавая того, он начал представлять себя маленьким ребёнком, который, не зная иного способа познания, дёргает мать за волосы, щиплет за кожу и кусает, чтобы узнать, из чего она состоит. Мама с сочувствием относится к детским шалостям, встречает их с улыбкой и гладит своего суетливого, энергичного ребёнка.
Голова Исакова наполнилась образами, и он понял, что погреб говорит с ним. Скоро он получит свои деньги и сможет покинуть дом (вместе с ним исчезнет и погреб). Но для этого нужно будет сделать кое-что для своего божества, отплатить за его дары своими подношениями: он почувствует, чего именно хочет погреб.
Владимир Исаков проснулся выспавшимся, с ясной, лёгкой головой. Он убрал следы своего вчерашнего застолья, вымыл комнату и приготовил завтрак на печи – сварил гречневую кашу, добавил консервированной оленины. На десерт съел банку персиков с сиропом.
Он сидел на крыльце и, не спеша, прихлёбывал крепкий чёрный чай из жестяной кружки. Снег растаял в лучах утреннего солнца, и на земле поблескивала грязь и жижа. Исаков ощущал мир и гармонию, чувствовал, что зияющая дыра в его жизни заполнена чем-то могущественным, надёжным, даже любящим его. И он ждал знак, хотел отплатить погребу за всё, что он сделал для него…
Иллюстрация: Иван Стан
