Он шел куда глаза глядят, мимо знакомых мест: сквер с памятником основателю города, река Зарёвка, которая текла лениво и предсказуемо. В воздухе пахло яблоками и чем-то тревожным. Или это его тревога вырывалась наружу?
Незаметно для себя Максим оказался на окраине, у заброшенного пустыря. Когда-то здесь хотели построить торговый центр, но что-то пошло не так. Теперь тут торчали остатки фундамента, как памятник несбывшимся надеждам. Как и его жизнь.
Там, где вчера была свалка строительного мусора, теперь раскинулся парк развлечений. Яркий, невозможный. Шатры, карусели, колесо обозрения с кабинками в виде книг. В воздухе дрожала странная музыка, сладкий запах сахарной ваты с привкусом грез.
Максим замер. Не может быть. Парк стоял здесь, как галлюцинация, как вызов Зарёвску. Мимо проехала старушка на велосипеде, мальчишка с рюкзаком – никто не обратил внимания. Парк существовал только для него? Или все просто разучились видеть что-то новое?
Любопытство и страх потянули Максима вперед. У входа стоял киоск ядовито-зеленого цвета с кривой надписью: «ВХОД — ВАША РУТИНА».
Вот так поворот. Бежал от рутины, а она предлагает себя в качестве билета в этот цирк. Ирония зашкаливала.
В окошке показалась женщина с седыми волосами и строгими очками. Она смотрела на Максима, как двадцать пять лет назад Марья Степановна, когда он не мог решить задачу у доски.
– Проходить будете? – спросила женщина хриплым голосом. Ни вопроса, ни приглашения.
Женщина протянула ему билет. Маленький канареечный прямоугольник с дыркой вместо даты.
– Время на входе не учитывается, – пояснила она. – Здесь оно… тянется за мыслями. Так что думайте о чем-нибудь быстром.
Она усмехнулась. Максим сглотнул. Рутина. Билет с дыркой. Парк, возникший из ниоткуда. Все это было так безумно, что казалось единственным выходом. Шагнуть внутрь. Потому что оставаться в Зарёвске было больше невозможно.
Он шагнул, и граница между пустырем и парком исчезла. Воздух стал плотнее, запахи – острее, музыка – громче. Рутина, нерешительность, страхи – все это он принес с собой, как плату за вход в сказку.
Максим шагнул через черту, и мир изменился. Воздух стал густым, как старый бархат, пах жженой ватой и пылью гримерок. Стерильная скука Зарёвска осталась позади. Здесь реальность сломалась, заиграла дикими красками. Под ногами захрустели книжные обложки вместо плитки. Зеркала кривлялись, превращая его то в великана, то в гнома. Ветер ощупывал, пробирался под рубашку. Впереди, посреди площади с чахлыми деревьями, вращалась карусель. Ржавая, стонущая.
Подойдя ближе, Максим ощутил, как скрип впивается под кожу. Краска облупилась, обнажая слои истории упадка. Вместо лошадок – фигуры, жутко знакомые. Вот сутулый Писатель с пером над чистым листом. Его лицо, изможденное, в тенях. Рядом Путешественник в плаще, с компасом, бешено вращающимся во все стороны. И Музыкант с гитарой без струн, застывший в немом крике. Максим вспомнил свою гитару на антресолях, подарок отца. Фигуры были грубыми, но сходство пугало. Воздух пах ржавчиной и тлением.
На колонне карусели надпись: «КРИКНИ МЕЧТУ – ПОКРУТИСЬ В НЕЙ». Как приговор. Крикнуть? Какую из них? Ту, что пахнет книгами? Или ту, что зовет в Питер? А может, ту, что гремит аплодисментами? Здесь, перед этими уродливыми марионетками, мечты казались выцветшими, стыдными. Признать их власть? Унизительно. Он замялся.
Его молчание стало ключом. Карусель завыла, задрожала и стронулась с места. Фигуры качнулись, ожили. Писатель выронил перо, Путешественник вскинул компас, Музыкант задергал головой. Скрип превратился в гипнотический гул. Карусель набирала скорость. Это уже не развалина, а хищный механизм. Деревья затрепетали, земля завибрировала. Его тянуло к вращающейся платформе. Он попятился, но ноги стали ватными. Запах жженого сахара смешался со страхом. В зеркале хохотало его отражение. Карусель неслась, превращая фигуры в цветные полосы.
Воздух загустел. Мир поплыл. Он зажмурился, но веки не слушались. Вспыхнули картины прошлого. Вот он юный, с рукописью у двери издательства, а редактор говорит: «Неформат». Кухня, мать, серый ужин, и его билет в Петербург, который он прячет за спиной. «Максим, может, не стоит сейчас?» Лера на набережной смотрит с надеждой, а он мямлит про усталость, не говоря тех самых слов. Каждая вспышка – как укол. Карусель неслась, затягивая его в вихрь упущенных возможностей. Скрип звучал уже внутри, вытесняя мысли. Лукоморье таяло, уступая место призракам его личного ада, построенного из страха и сомнений.
Голова гудела после карусели. В памяти еще плясали обрывки воспоминаний, оставляя горький привкус. Буквы, рассыпавшиеся из фигуры писателя: «Лучше синица в руках…» Максим покачнулся. Здесь пахло чем-то сладким и озоном. Карусель замерла, фигуры-альтер эго застыли. Пластиковое яблоко в кармане давило на бедро. Куда теперь?
Впереди чернел провал с вывеской из мигающих лампочек: «Тоннель НЕДОТЯНУТЫХ РУК». Руки на арке не соприкасались. Из темноты доносился мерный стук. Любопытство пересилило страх. Он шагнул к арке, и теплый воздух тоннеля пахнул пылью и старыми книгами.
Внутри царил полумрак. Тусклые лампы освещали рельсы, уходящие вглубь. Рядом стояла вагонетка из красного бархата и позолоты. Максим сел в неё. Вагонетка тронулась, покатившись во мрак под мерный стук. Внезапно впереди показался свет. Вагонетка въехала в освещенное пространство. Максим замер.
Он оказался в кабинете, заваленном рукописями. За столом сидел Издатель, с лицом как старый пергамент. Перед ним лежала рукопись Максима. Издатель поднял на Максима тяжелый взгляд:
– Максим Андреевич, верно? Ваш роман… – он помолчал. – Он неплох. Но… слишком обычен.
Обычен. Как Зарёвск. Как его работа корректора. Как его страх. Он протянул руку к рукописи, но пальцы прошли сквозь неё.
– Обычен, – повторил Издатель. – В нем нет хмм… искры. Мы продаем бессонницу, а не снотворное. Ваш роман – прекрасное снотворное для тех, кто боится жить. Как вы сами.
Издатель начал таять. Кабинет заволокло туманом. Вагонетка тронулась, увозя Максима. В ушах звучало эхо слова «обычен» и чувствовалась боль в руке.
Снова темнота, стук колес. К запаху пыли и чернил примешался аромат сирени – любимых духов Леры. Максим закрыл глаза. Когда он их открыл, вагонетка стояла. Вокруг – серое пространство. И посреди него – Лера в свадебном платье. Она смотрела на часы и нетерпеливо постукивала пальчиком по стеклу.
Он хотел позвать её, но не мог.
Лера подняла голову. В её глазах была печаль и недоумение.
– Я ждала, – сказала она тихо. – Я ждала до последнего. Думала, ты хотя бы придешь проводить… Но ты всегда выбираешь не выбирать, Макс.
– Проще ведь стоять в стороне. В своей скорлупе.
Он попытался выскочить из вагонетки, но невидимая преграда отбросила его назад. Лера вздохнула, и её фигура начала таять в тумане. Последним исчез её печальный взгляд и тикающие часики.
Вагонетка покатилась вперед. В кармане давило фальшивое яблоко. Максим сжал кулаки. Сколько еще станций в этом тоннеле? Сколько еще раз он будет смотреть, как его нерешительность гасит свет? Парк препарировал его страхи. И он сам купил билет на эту пытку. Рутина оказалась непомерно дорогой ценой.
Тьма отступала медленно, как будто нехотя, и зал наполнялся дрожащим светом. Вывалившись из вагонетки, Максим почувствовал, что стоит не на полу, а на какой-то зыбкой поверхности из света и зеркал. Стены, потолок — все вокруг было зеркальным, но кривым, сломанным, собранным в безумный калейдоскоп. Пахло озоном, как после грозы, и старой медью. Голова закружилась, отражения множились, сливались, распадались на части, показывая его самого в немыслимых вариантах. В голове еще звучала фраза из тоннеля: «Свобода — это риск. А ты свобрден?». Максим одернул пиджак, потрогал галстук — чисто машинальные жесты. Как же он устал от этого балагана! Хотелось просто увидеть себя. Настоящего. Но Зеркальный зал явно не собирался ему этого позволить.
Он шагнул вперед, и отражения зажили своей жизнью. Вот он, сутулый, за столом, серый, как газета, вот — путешественник с горящими глазами на фоне гор. А вот — за роялем, и кажется, где-то слышится музыка. И Писатель. Не тот истукан с карусели, а уверенный в себе мужчина, погруженный в работу. Максим попытался поймать хоть чей-то взгляд, найти хоть что-то общее. Но отражения отворачивались, жили своей жизнью в зазеркалье. Он коснулся ближайшей панели – ледяная, вибрирует. Он чувствовал себя как в зоопарке, где он – экспонат.
Он остановился перед зеркалом, которое меньше всего искажало реальность. Там был он сам. Уставший. В этом идиотском костюме и дурацких носках. Он узнал этот взгляд. Взгляд человека, который смирился с тем, что Зарёвск – его предел. Максим приблизился вплотную к зеркалу, вглядываясь в глаза напротив, пытаясь найти хоть искру… чего? Бунта? Надежды?
– Да это бред… Я не такой… – прошептал он.
И тут зал взорвался хором голосов. Тысячи его собственных голосов слились в один:
Пауза. И затем, тише, но отчетливее:
"Удобный" – это прозвучало как приговор. Удобный для всех. Как старое кресло, из которого лень вставать.
Внутри что-то сломалось. Не ярость, а тоска, требующая выхода. Он увидел Писателя. Тот самый, в шарфе. Отражение подняло голову, и на его лице скользнула тень… жалости? Писатель протягивал ему перо, которым Максим так и не решился начать новую главу. Это было слишком. Максим заорал и ударил кулаком по зеркалу, туда, где была рука отражения. Никакой боли. Стекло не разбилось. Оно просто пошло рябью. Писатель исчез. А на месте удара в зеркале появилась обугленная деревянная дверь. На ней криво было выжжено: «ВЫХОД ЭТО ВХОД».
Хор затих так же внезапно, как и начался. В зале стало тихо, но тишина давила. Все отражения замерли, превратившись в портреты его несбывшихся жизней. Путешественник смотрел в пустоту. Писатель уронил перо. Музыкант застыл над клавишами. Все они смотрели на дверь.
Максим посмотрел на свою руку – ни царапины. Только легкая вибрация. «Выход это вход». Вход… Билетерша? Зарёвск? Или тот момент, когда он впервые испугался?
Что его ждет за дверью? Возвращение в Зарёвск? Или новый круг этого безумного парка? Максим потянулся к ручке, но замер. Снова выбор. Этот парк только и делал, что ставил его перед выбором.
Он стоял на пороге, не зная, куда ведет эта дверь.
Чернильная река оказалась на удивление теплой. Она подхватила Максима и понесла в темноту. Запахи менялись быстро: архив, типография, что-то горькое, как несбывшиеся мечты. Он пытался ухватиться за что-то, но берега скользкие. Наконец, вынесло на берег, пахнущий озоном и ржавчиной. Прямо передо Максом – гигантское Колесо обозрения. Кабинки – в виде огромных книг. Оно медленно вращалось, скрипело. Чернила на одежде будто приклеивали к земле. Пахло жженым сахаром и старой бумагой. Вдалеке – искаженная мелодия шарманки. Ноги будто вросли в землю.
Прежде чем он успел вырваться из чернил, одна из кабинок опустилась прямо передо его лицом. Дверь распахнулась, приглашая войти. Внутри тихо, только шелест – будто страницы переворачиваются сами собой. Макс Замер. Очередная ловушка. Но выбора нет. Чернила уже добрались до колен. С тяжелым вздохом шагнул внутрь. Дверь захлопнулась. Кабинка вздрогнула и поехала вверх. Вид удаляющейся земли, чернильной лужи, расплывчатых аттракционов – призраки прошлых неудач. Снова в голове обрывки фраз: «Слишком обычен», «Я ждала…», «Ты просто удобный». Шелест усилился, и на стене кабинки появились строчки из его ненаписанного романа, тут же исчезнув. Скрип Колеса теперь напоминал скрип кресла матери.
На вершине кабинка замерла. Тишина. Внизу – Зарёвск. Город распадается на части. Библиотека горит без дыма, только обугленные страницы поднимаются в небо. Река Зарёвка течет вспять, превратившись в изумрудное желе. Люди на площади застыли в неестественных позах с блаженными улыбками на лицах. Все выглядит, как макет в руках сумасшедшего. Тошнит. Это не просто искажение – это насмешка.
В этот момент раздался шепот. Отовсюду.
– Это мир, если ты продолжишь бояться – голос без интонаций, но довольный. – Мир из твоих «потом», «возможно» и «лучше не рисковать
Холод пронзил Максима, его нерешительность питает это безумие. Каждый раз, когда он откладывал решение, добавлял мазок в эту кошмарную картину. Вот недописанный роман горит. Вот Лера застыла на площади. Вот чемодан с билетом в Петербург тонет. Было ли это оправданием? Или просто страхом? Макс закрыл глаза, но видения остались. Голос снова зашептал – то мать, то редактор, то он сам:
– Даже если ты изменишься — мир не изменится. Зачем пытаться? Твоя нерешительность — мой лучший аттракцион.
Страх смешался с отвращением к себе. Он не просто зритель этого кошмара. Он – его автор.
– Вернись, – шелестел он. – Там, внизу, все понятно. Уютно. Ты же любишь уют. Вернись в свою рутину. Будь удобным. Будь нормальным.
Макса словно ударило током. Это Лукоморье хочет вернуть его обратно! Загнать в «нормальность» Зарёвска. Все это – не приговор, а искушение. Искушение сдаться, признать поражение и вернуться в привычную колею. «Лучше синица в руках…» – эхом отозвалась фраза с карусели. Парк не считает его достойным противником. Считает просто… уставшим. Внутри что-то щелкнуло. Гнев вытеснил страх. Макс взглянул на свои носки – эти нелепые носки – и сжал кулаки. Ударил по стене кабинки.
– Нет! – крикнул он. – Я не вернусь!
Стена не треснула, но по ней прошла рябь. Шепот затих. Колесо дернулось и поехало вниз. Игра меняется.
Тишина на вершине этого Колеса Перспектив давила так, что звенело в ушах. Не как в Зарёвске по ночам, а будто вакуум выкачали. Время будто застыло в нем самом. Сидит в кабинке, как в обложке ненаписанной книги, а в руках старый чемодан, пахнет пылью дорог. Билет в Питер жжет пальцы. Рядом записка матери: «Прости, что держала». Простые слова, а будто приговор его нерешительности. Не она держала, он сам держался. За привычное, за страх, за роль жертвы.
Внизу Зарёвск – не макет уже, а жуткая пародия. Дома дрожат, вот-вот рассыплются. Река – мутная лента. Люди замерли в нелепых позах. Мир застыл в ожидании. Чего? Его решения?
Первый звук – скрип, как музыкальная шкатулка. Снизу, из сердца парка. Потом еще – лязг металла. Колесо качнулось. Максим посмотрел вниз. Что-то меняется. Асфальт рябит, трескается. И трещины странные – ровные, будто по линейке. Из-под асфальта блестит металл. Зубья шестеренок.
Парк "Лукоморье" начал пересобирать себя. Шатры лопаются, а под ними – пружины да трубки. Карусель с его "я" развалилась, фигуры попадали – куски дерева да винтики. "Писатель" – сломанная кукла. "Тоннель недотянутых рук" сжался, и видно часовой механизм, тикает вразнобой. Воздух стал плотным, пахнет маслом и озоном.
Колесо дернулось и поехало вниз. Кабинка качается, будто выкинет его в этот ад. Он вцепился в чемодан. Видит, как земля превращается в плату старых часов. Дорожки – заводные ключи, клумбы – балансиры, Зеркальный зал – циферблат без стрелок. И все это двигается, скрипит, вращается. Больше нет криков, нет сахарной ваты, только скрежет металла и "тик-так". Мир его нерешительности обретает форму – гигантской машины, перемалывающей время.
Кабинка стукнулась о землю. Дверь распахнулась, выталкивая Максима на брусчатку, как шестерню. Он огляделся. Хаос! Детали летают, сцепляются. Но посреди всего – пятно спокойствия. Там, где был фонтан, теперь фигура.
Высокий, в старомодном сюртуке. Единственный неподвижный. Но самое жуткое – его лицо. Вернее, его отсутствие. Вместо глаз, носа, рта – гладкий лист бумаги. Ничего. Пустота, которая смотрит на Максима, видит его насквозь.
Вокруг фигуры воздух дрожит. Шестеренки обретают порядок, нити тянутся ко всем частям парка. Дирижер этого механического оркестра. Хранитель. Он не двигается, не звучит, но его присутствие давит. Холодок по спине. Первобытный страх перед тем, у чего нет лица, а значит, нет жалости. Он стоит там, где был вход, и ждет.
Хранитель чуть наклонил голову. И тишину разорвал голос. Не от фигуры – просто в воздухе, сухой и бесцветный.
– Ты видишь, к чему приводит ожидание, Максим Волков? Вечный двигатель сомнений. Ты сам его завел.
Максим молчит, смотрит на пустое лицо. Вокруг скрежещут детали, но их движение кажется осмысленным, будто они сжимают кольцо вокруг него и Хранителя.
– Мир за оградой ждет, – продолжает голос. – Твой Зарёвск. Твоя предсказуемая жизнь. Ты можешь вернуться. Забыть Лукоморье, как сон. Забыть чемодан. Забыть мечты. Просто шаг назад.
Шаг назад. Туда, где все понятно. Где газета, мать, воскресная ярмарка. Где не нужно выбирать. Где можно спрятаться за "поздно" и "недостоин". Часть его, измученная парком, кричит: "Да!"
– Или… – Голос замолчал, и шум стих. – Ты можешь остаться. Стать частью механизма. Маленькой шестеренкой в моих часах. Занять свое место. Навсегда.
Шестеренкой. Винтиком. Деталью. Не принимать решений, просто вращаться. Избавиться от свободы выбора. От ответственности. Это… соблазнительно. Ужасно, но соблазнительно. Перед глазами Максим видит издателя, Леру, свое отражение-писателя. Быть шестеренкой – значит, не слышать этих голосов.
Предложение Хранителя висит в воздухе. Стать шестеренкой. Раствориться в механизме. Конец сомнениям. Это выход, который он искал всю жизнь. Избежать выбора, позволить решить за него. Будь то мать, обстоятельства или Хранитель.
Он смотрит на руки, сжимающие чемодан. На билет в Питер. На желтые носки, выглядывающие из-под брюк – жалкий бунт.
И тут мысль, острая, как скальпель. Голос Хранителя, голоса из прошлого – все они об одном: о провале. О том, что он боится неудачи, боится плохого романа, отказа Леры, осуждения Зарёвска. Но сейчас, глядя на пустое лицо, на этот механический ад, Максим понял – он врал себе.
Не неудачи он боялся. Он боялся самой попытки.
– Я не боюсь провала, – сказал Максим твердо. Он сам удивился своей силе. Он поднял голову, глядя в пустоту лица Хранителя. – Я боюсь… что попытка изменит меня. Боюсь перестать быть… удобным. Для себя. Для всех.
Страх был не в том, что он не сможет, а в том, что сможет. Что, сделав шаг, он станет другим. Тем, кого он видел в зеркалах – уверенным, решительным, чужим. Тем, кто оставит Зарёвск. Стать шестеренкой – значит остаться прежним. А сделать шаг – рискнуть потерять себя… или, наконец, найти.
Механический шум замер. Пустое лицо Хранителя дрогнуло, будто вот-вот проступит усмешка. Парк замер в ожидании. И Максим понял, что часы – его часы – только что пошли заново.
Мир моргнул, и всё исчезло. Аттракционы, зеркала, голоса – будто и не было. Макс стоит на краю пустыря. Пыль, полынь, недострой девяностых… Никакой сахарной ваты. Зарёвск как Зарёвск. Но тишина давит. Натянутая струна. Шаг – ботинки в пыли, а следов нет. Странно. Взгляд за спину. Дворник метёт листья у тротуара. Хочется спросить про парк, но как? "Извините, тут парк моей нерешительности не пробегал?" Дворник поднимает глаза – пустые, как стёкла. Потом – бац-бац-бац метлой по асфальту. Как по крышке гроба. Жуть. Нужно уходить оттуда быстрее.
Сам не зная зачем, он пошёл к музею. Красный кирпич, нафталин, вечность. Раньше Максим тут экскурсии водил. Сейчас как раз не хотелось, но что-то тянет. Заходит. Баба Нюра у входа, вяжет свой вечный шарф. Всё как всегда. Или нет? У стены народ толпится. Человек пять – для Зарёвска событие. Подходит ближе. На стене афиша: "Невыбранные пути. Инсталляция Максима Волкова". Чего? В витринах – его вещи. Его провалы. Черновики романа. Билет в Питер. Фотографии с гитарой, с Лерой. А под жёлтыми носками, подпись: "Символ тихого бунта, так и не случившегося". Да чтоб вас! Это же не выставка – это разбор полётов! Люди шепчутся, смотрят с любопытством, с презрением. "Тупики, а не пути" – слышен шепот. Земля уходит из-под ног. Парк исчез, а его прикол остался – его жизнь на посмешище выставил. Хочется бежать, но баба Нюра смотрит словно страж. – Хорошая выставка, Максим. Жизненная. Не кори себя. У всех свои "пути" есть. Не все выставляют просто.
Макс вылетел из музея, как ошпаренный. Щёки горят. Улицы Зарёвска, домики эти… будто подмигивают. Река нервно извивается, вода мутная. Город как город, но кажется, все тут актёры. Марионетки из парка. Достал сигарету и сразу выкинул. Хватит! Надоело! А что дальше? Звонок. Незнакомый номер. Макс принимает звонок: – Максим? – Лера. Но голос… другой. Пустой. И в этой пустоте сталь. – Лера? Что случилось? – Я развожусь. Макс замер посреди улицы. Мимо мужик с портфелем идёт, как с карусели той. Лера… Разводится. – Почему? – Надоело, – говорит. Просто надоело ждать. Что он изменится. Что я изменюсь. Что ты… – обрывает. – Неважно. Я подала документы. Макс молчит, вспоминая её в "Тоннеле". В свадебном платье. "Я ждала до последнего". Видимо, дождалась. Макс тут вообще ни при чём. Или?.. – Ты как? – спрашивает мягче. – Я? – Макс усмехнулся. – Да я только что из музея себя вышел. А так – всё отлично. – Музея? – не понимает. – Да. Долгая история. Может, расскажу как-нибудь. – Расскажи, – говорит и кладёт трубку. Макс убирает телефон в карман. Мир поплыл. Лера разводится. В музее – он на выставке. На месте парка – пустырь. Что происходит вообще?
Ноги снова несут на пустырь.Остановился там, где "Лукоморье" было. Где билет дали. А теперь тут дуб. Молодой, крепкий. Вырос за несколько часов, пока он в парке торчал. Бред. Но после выставки и Леры этот дуб уже почти… норма. Подойдя ближе на стволе стала различима табличка: "Место силы для нерешительных". И вдруг Макс расхохотался. В голос! Так, как давно не смеялся. Над парком, над Зарёвском, над собой. Над Максимом Волковым, корректором с носками, которому понадобился парк, чтоб понять: мир – это зеркало. Кривое, абсурдное, но зеркало. Перестал смеяться. Трогает кору дуба. Тёплая, живая. Под пальцами будто стучит что-то. Не как часы Хранителя, а… что-то обещает? Парк ушёл, а эхо осталось. Не приговор – вопрос. Свобода – это риск. А ты свободен? Хранитель показал мать. Она тоже боялась. Лера решилась. Даже дуб этот вырос посреди пустыря. Вдыхаю пыльный воздух Зарёвска. Чудится запах озона. Макс рассматривает свои туфли, брюки. И что дальше? Но эта неизвестность уже не пугает. Манит. «Начну, наверное, с носков. Куплю самые идиотские в городе. А там… видно будет.» Дуб стоит молча. Ветви раскинул. Благословляет, что ли? Или просто растёт. Какая разница?
